Дыхание тайги. Рассказы

Валерий Щербаков

В сборник включены избранные рассказы Валерия Щербакова. Автор просто и бесхитростно рассказывает о себе и народной жизни в северной таежной глубинке в период пятидесятых-девяностых годов прошлого столетия. Порой это трогает до слёз. Его проникновенные людские истории говорят о глубоком понимании автором души и психологии простого русского человека. Во всех произведениях звучит любовь к сибирскому краю.

Корректор Константин Поташев

Иллюстратор Ксенон

© Валерий Щербаков, 2022

© Ксенон, иллюстрации, 2022

ISBN 978-5-4483-9450-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Медведь-шатун

Случилось это на крайнем севере Иркутской области в селе, которое расположилось на берегу реки Нижняя Тунгуска. В этом селе я родился, здесь прошли мои детские годы — годы, в которые человек чист и звонок, как лесной ручей. В это время мир кажется огромной интересной книгой, открытой на первой странице, а тебе так хочется быстрее заглянуть дальше, сразу пропустив несколько. В том далеком детском возрасте всё, что окружает нас, воспринимается намного тоньше, эмоциональней и восторженней, нежели в зрелые годы.

Те неповторимые картины детства и запахи нет-нет да и проникают сквозь время и навевают воспоминания. Воспоминания, приятные и дорогие моему сердцу.

Родители мои в то время находились кто где. Мама училась в Иркутске, а отец работал в экспедиции в Заполярье. Мне же судьбой было предначертано оставаться в селе с бабушкой и ждать их возвращения.

В пятидесятые годы народ в северной сибирской глубинке жил, мягко сказать, очень скромно, не говоря уже о селениях, которые находились в непроходимой тайге. Связи с внешним миром практически не было. Но наше село все же кое-какие преимущества имело. В период навигации, это около двух месяцев, сюда заглядывали по Тунгуске маленькие латаные, потертые суденышки.

Они доставляли почту и продукты в сельмаг с так называемой Большой земли. Эти небольшие речные посудины привозили мне и бабушке письма от мамы, которые мы всегда очень ждали. С появлением их село оживлялось. Было ощущение какого-то праздника.

Магазин сразу преображался. На прилавках появлялись консервы, селедка бочковая и радость местных охотников — спирт в поллитровках с сургучовыми пробками. Завозились сахар, соль, спички и крупы. Из конфет я запомнил подушечки — вкусней их, казалось, ничего не было.

Бабушка моя была очень энергичной и неугомонной женщиной. Она всегда успевала одной из первых закупить вновь привезенный в магазин товар.

— Во, Дуська уже нахватала, — ворчали женщины, стоя в очереди.

— Ша, бабы, — говорила моя бабуля, выходя из сельмага.

В руках она держала сетку-авоську, полную продуктов. Через крупную ячейку я видел, что в ней лежало. Конечно же, там были и конфеты. Они выглядывали из бумажного кулька.

— Углядел, — говорила моя бабуля, останавливаясь, — на уж.

Получив конфеты, я бежал за ней вприпрыжку. Дорога наша к дому проходила вдоль реки, бе́рега которой я тогда боялся — он был очень обрывистым. Посмотрю с него, и сердце замирает. Внизу, в метрах двадцати — двадцати пяти, шумит быстроводная Тунгуска. Вижу, как мимо проплывают огромные бревна, коряги, уносясь куда-то вдаль, в тайгу. Река меня просто завораживала. Я забывал о дрожи в коленях, стоя на обрывистом берегу. Поражала красота высоких стройных сосен по ту сторону Тунгуски, казалось, я чувствовал их хвойный запах. Этот запах чистой речной воды, замешанный с ароматами тайги, часто доходил до меня, даже когда я находился очень далеко от тех родных и красивых мест. Он из моего детства и останется со мной, видимо, до конца моего пути.

Жили мы на окраине села, у самого леса. Дом был небольшой, но добротный, рубленный из бревен. Избы в сибирских селах, они и по сей день те же самые или точно такие же, что были в те годы. За пятьдесят лет, ушедшего в историю времени, ничего практически не изменилось в лучшую сторону в северной глубинке. Всё те же почерневшие да покосившиеся от многолетия небольшие, бревенчатые дома, испускающие дымок из своих труб, занесенные снегом по самые окна. Несмотря ни на что, бабушкина изба мне нравилась и врезалась в память на всю жизнь. У деда моего, судя по этому дому, руки были на своем месте, особенно запомнились резные наличники на окнах. Ни у кого из соседей таких не было. Уже учась в классе пятом и находясь волею судьбы в Казахстане, я посмотрел какой-то фильм про Сибирь, где увидел копию дома моих бабушки и дедушки. Тогда детское сердечко екнуло, он показался до того родным и близким, что даже подумалось в тот момент: «Будет ли еще когда у меня на этой земле дом ближе, родней и дороже?!» Деда своего, срубившего этот дом, я и не видел — погиб он сентябре 1941 года. В горнице висит его портрет, который бабушка нежно протирает от невидимой пыли, при этом крестится, что-то шепчет и вздыхает.

Много мужиков из села не вернулось с войны, и это было очень заметно.

Соотношение мужчин и женщин примерно было один к пяти. А те, кого пощадила или миновала война, почти круглый год находились в тайге, охотясь на пушного зверя. Даже в баню приходилось ходить с бабусей.

Это женское население лихо справлялось с любой работой по дому и в огороде. Женщины сами запасали дрова на зиму, пахали землю, ходили на охоту, ловили рыбу. Зимой улов хранили прямо в огороде, натыкав в сугроб и присыпав снегом.

Вот как раз эта рыба и привлекла к нам ранним морозным утром нежданного гостя.

Снегу в тот год навалило как никогда. Сугробы скрыли заборы, дверь в избу то и дело приходилось откапывать: если снег не откидывать, то в один прекрасный момент просто невозможно будет выйти из дому. Ночь была морозной, ниже сорока градусов — это точно.

Спал я на бабушкином сундуке, в котором она хранила, как мне тогда казалось, самые дорогие и очень ценные вещи. Сундук был большой, стоял у печи. На него была накинута большая оленья шкура, поэтому я чувствовал себя на нем очень уютно и мне было тепло. Но в тот день под утро я замерз и от холода проснулся.

Протерев глаза, увидел, что дверь в избу открыта, при таком морозе и открытой настежь двери немудрено замерзнуть и под пуховым одеялом. Наспех накинув на плечи полушубок, я выглянул во двор.

Картина, которую увидел, навсегда осталась у меня в памяти со всеми подробностями: стоящий на задних лапах огромный медведь с большой рыбиной в пасти и рядом с ним — моя бабушка, наспех укутанная в шаль, да в чунях на босу ногу. Одной рукой она придерживает у горла пуховый платок, а в другой я вижу полено, которым бабуля моя машет, устрашая незваного гостя.

— Пошел отсюда, лешай, чучело лесное, — раздался ее грозный голос.

Медведь некоторое время удивленно смотрел на женщину, не двигаясь с места.

— Иди, милай, иди с миром, — слышу я уже совсем в другой тональности нежно поющий голос моей бабули.

Медведь встал на все четыре лапы, еще раз посмотрел в ее сторону и резко метнулся к лесу, унося с собой мерзлую рыбину.

— Быстро в избу! — услышал далеко не певучий строгий голос и понял, что это уже в мой адрес. Я пулей влетел в дом, скинув полушубок, быстренько залез под одеяло. Бабушка медленно вошла, плотно закрыла дверь, подошла к иконам, стоящим на полочке в углу, и стала креститься, что-то приговаривая. На этот раз голос ее дрожал.

Медведи-шатуны появлялись в деревнях по вине нерадивых охотников. Спугнут те по своей неосторожности бедолагу, вот он и шатается в поисках пищи, покинув свою берлогу. Каждый раз, вспоминая этот случай из моего детства, думаю о том, что только взмахни он тогда лапой — и лишился бы я своей отчаянной бабушки, но, видимо, женская решительность поразила и медведя.