Я – душа Станислаф! Книга третья

Валерий Радомский

Земное время – по-прежнему смерть, а земное пространство – по-прежнему кладбище. И выходит на то, что Человек – земной БОГ – обманут временем и как младенца его до сих пор спеленало пространство. Выходит, что из земного времени нужно, как можно быстрее, выбраться, а из пространства – как можно дальше.

Глава вторая. Пожар от огня в сердце

Торопясь на причал, капитан Волошин добавлял в шаге. Здесь с ним предварительно условились встретиться и обговорить что делать с кодлой Шамана, работники артели. Не все, но кому осточертела придурь волка и его, тем более, безнаказанная агрессия на протяжение лета: лесорубы, охотники и рыбаки. Кормились-то, в основном, из тайги и Подковы, да два квартала подряд — без заработка, а без денежных знаков полгода — уж нет! И у Волошина — забот полон рот, ко всему ещё и краевой депутат Верещагина будто сквозь землю провалилась, потому и опаздывал на встречу, что на всё отделение полиции остались — он и дежурный, и пошла вторая неделя. Весь личный состав ищет депутатшу, с рассвета и до заката, и пятеро прибывших из краевого управления «следопытов», что называется, роют землю, но не нашли покамест ни её саму, ни хотя бы что-нибудь…от неё.

Завидев капитана, собравшиеся на причале кедрачи только возбудились больше, да Волошин, подходя к ним, тут же приложил палец к губам — мужики враз вспомнили про рысь Лику и — по сторонам головами. Иглу тоже никто поблизости не увидел, но капитан увёл всех под широкий навес лодочной станции.…Говорили тихо, не позволяя лишних эмоций — разошлись не раньше через два часа.

…Тимофей Пескарь, звякнув о пол двумя бутылками пива, таким образом сообщил супруге и дочери, что пришёл с работы. Оксана не вышла из своей комнаты, а перекошенная и сгорбленная от разбившего тело радикулита Нина Сергеевна, сдержанно ойкая, вышла к мужу в прихожую.

— Не вставала бы, — сказал на это Тимофей.

Присев на кухне к столу, о край откупорил одну бутылку, извинился перед женой за дурную привычку, и выпил пол литра пива за один присест. И тут же спросил про Оксану:

— Всё то же самое?..

Нина Сергеевна ответила грустными глазами: да!

— Может, тебе с Игорем поговорить, — предложила осторожно, но и засомневалась тут же в том, что предложила мужу, а ещё больше в результате его разговора с Костроминым: — Извини, сама — вся на нервах, и спина ещё……Что? Встретились с Волошиным, решили что-нибудь?

Тимофей, закурив и пуская себе в ноги голубоватый дымок, лениво рассказал о том, о чём договорились сегодня на причале: поблизости от Игнатовки староверы видели волков и, похоже, что это стая Лиса там обжилась, вот его и погонят оттуда на Кедры и тогда Шаману несдобровать…, а Иглу выманят на мель — это далеко отсюда, но есть такое коварное местечко в озере, там дурную рыбину и прикончат.

— Пойду к Оксане! — помолчав, проговорил, вроде, как с нетерпением: дочь — куда как важнее.

Оксана отцу улыбнулась, а взгляд — заплаканный и потухший. Оба молчали, но думали об одном и том же. Вернее — об Игорёше Костромине думали, и им оба мучились. Оба понимали — никакие слова не помогут, хоть заговори сладостным утешением скучный и тягостный вечер, ночь безликую и даже унылый рассвет. (Тимофей стал отцом Оксаны без любви в сердце, только рождение дочери, если и не остепенило в нём ловеласа, то уж точно никого в себя и не впустило. Отцовским его сердце стало с рождением Оксаны, и только отцовским. Потому сейчас и болело и изводило её же любовными переживаниями, как до этого радовалось всем тем, что красавицу-дочь обрисовывало день за днём, год за годом девичьем счастьем. И он был от этого счастлив, и сейчас по-настоящему счастлив, только оно, отцовское, хотя материнское тоже, пожалуй — не радуга в небе. А Игорёшу он понимал: или не любил его Оксану вовсе — к их общему теперь, с дочерью, несчастью, или разлюбил, поэтому и не осуждал — так часто бывает,… к сожалению. Но злость в нём была — заморочил сучёнок девке голову, только и того, что любому сердцу, известно, не прикажешь…)

— Да гори они все, доченька! — произнёс Тимофей одержимо и вышел.

— Что,…что ты сказал, папа? — услышал уже из-за двери Оксану.

— Гори они,…все,…ярким пламенем! — ответил он, ещё и сплюнул в сердцах.

…Требовательный стук в окно разбудил Тимофея, а истошные крики: «Пожар!», будто отовсюду, поставили его на ноги. Выбежав на крыльцо, сразу же увидел, где горит: горел дом Йонаса Каваляускаса. Кедрачи, кто в чём, с дороги гремели вёдрами и, подгоняя друг друга одним и тем же, командным, окриком «Быстрее!» бежали к утёсу. Схватив лопату — первое, что попалось Тимофею на глаза — он, в пижаме и босой, сбежал с крыльца и точно с перепугу перемахнул через изгородь.

Пожарище прожигало небо, забрасывая в него земные звёзды — искры огня. Дом литовцев, из соснового сруба, горел со всех сторон. Кедрачей сбежалось много, но потушить — поздно, да и нечем. Воду носили от близлежащих домов, а это неблизко, прибежавшие с лопатами лихорадочно раскапывали двор, забрасывая пламя песком, а большому огню песок с лопаты — что мёртвому припарка!

Тимофей стал делать то же самое — ну, не стоять же столбом, не переставая при этом спрашивать: «Хозяева — в доме, или успели выйти?!». Его никто не слышал и не услышал — треск пламени заглушил даже горластую суматоху. Но крик его, об этом же, услышали те, о ком он спрашивал — над самим ухом промычал что-то Йонас, а рядом с ним бурное волнение трясло Эгле. Завёрнутая в клетчатый плет, она походила на скомканную страницу из школьной тетради, прожжённую в нескольких местах, а бахрома, от плеча до ног, тлела красной линией, дымясь. Подбежавший с ведром Матвей, выплеснул на неё воду. Эгле от этого пришла в себя, задышала, глубоко и порывисто, будто до этого и не дышала вовсе, и пылающую огнём и заревами ночь оглушил её бабий материнский крик: «Агне!». И она тут же лишилась чувств. Йонас бросился к ней, и его обожжённые руки приняли Эгле то ли в объятия такого же пожарища, как у него за спиной, но пожарища его любви, то ли сама эта любовь, поставив на колени перед собой, проговорила из него голосом отнюдь не немого переживания: «Эгле, любимая!.. Эгле!».

Михаил с Николаевичем только-только подбежали, и оба слышали «Агне!» в крике Эгле, и произнесённые Йонасом слова. Но времени для удивления, что оба заговорили, не было. Николаевич, перекрикивая шум и гам, спросил о пожарных, Михаил ответил ему, что когда-то были такие, да сплыли, а имея представление о бюджетном финансировании, стало понятно — ликвидировали в Кедрах пожарное подразделение. Подхватив с земли вёдра — Михаил и Йонас в это время уносили Эгле подальше, вглубь двора, — он кинулся вслед кедрачам, тоже с вёдрами, к близлежащим домам.

Ужас от понятого всеми, и сразу — Агне в доме! — ещё какое-то время бросал кедрачей, бездумно и опрометчиво, на пламя, но пламя, пожирая пространство, увеличивало его для себя, отгоняя тем самым кедрачей всё дальше и дальше от дома, горевшего свечой. И дыма почти не было. Дом стал сердцем пожарища, пленив неуёмностью огненной стихии Агне — чудо, если она ещё жива!

Тимофей с мужиками, побросав лопаты и вёдра, уже больше боролись за жизнь Игорёши Костромина, а тот полуголый и весь бордовый от ожогов продолжал бросаться на огонь, отнявший у него все-все рассветы, какие ещё только могли быть в его жизни. С недавна этими рассветами для него стала Агне, и он ни чуточку не ослаб от борьбы и отчаяния, наоборот, зверел решимостью пробиться к ней во что бы то ни стало. Ведь она — в доме, который со всех четырёх сторон обложил огонь, и жива, конечно. Видел крыльцо — то, что от него осталось, и на него ступить, если у него это получится — самоубийство, понимал это закипавшими мозгами также, и что шанс, остаться с ней, по-настоящему любимой — его шанс, и он единственный и последний. В очередной раз раскидав мужиков по сторонам, Игорёша, заорав что было сил в жестяное небо, шагнул в огонь,…но из огня его тут же вышиб Шаман, а Агне израненной дымящейся птицей упала ему на грудь.

Шаман горел от ушей до хвоста, а приземлившись на лапы, сразу завалился на бок и, перекатываясь, так сбивал с себя огонь. Кедрачи буквально остолбенели — живой факел, вылетевший из пожарища, тушил сам себя. К этому моменту все собрались в одном месте, рядом, и будто по команде шагнули к волку. Но угрожающий рык за их спинами остановил всех вмиг — Марта не пугала, а не доверяла кедрачам. Как и сам Шаман, тут же вскочивший на лапы и оскалившийся. Лика напомнила о себе бряцаньем покатившегося ведра и кошачьим гортанным урчанием, но рысь никто так и не увидел. Увидели горлицу, искрой с неба подлетевшую к Шаману — резкие удары крыльев сбивали с волка огонь, а перья тлели и дымились…

…Возвращаясь домой, Тимофей думал о том, что в какой-то момент там, на пожарище, ему показалось, а может — и нет, что он видел свою Оксану.…Показалось! И чужеземцев, прибалтов — хорошо, что только погорельцы, — немота отпустила. А Шаман-то, каков?!.. На язык Тимофею прилипло слово «гусь», но он это слово так и не произнёс. И в Игнатовку, гнать на него зверя, он с мужиками не пойдёт — так он решил.

Конец ознакомительного фрагмента.