Свободная охота
Генерал был одет в обычную десантную форму — в утеплённый пятнистый комбинезон, в зимнюю плотную тельняшку, давно, кстати, нестиранную, мятую, выглядывавшую из распаха комбинезона: полоска синяя чередовалась с полоской белой, а также с серой на ногах — прочные ботинки, сшитые из грубой пупырчатой кожи, поставленные на прочный резиновый ход, с высокими бортиками и чёрными широкими крючками для быстрой шнуровки. Имел генерал красное мужицкое лицо, обваренное ветром, и большие красные руки, знакомые, судя по всему, и с сапёрной лопаткой, и с молотком, и с гранёным стаканом, и, естественно, с шанцевым инструментом, выдаваемым солдату, чтобы удобнее было совладать с консервированной картошкой, — у генерала явно был свой шанцевый «струмент», несолдатский, персональный, может быть, даже серебряный.
Давя ботинками промороженную крошку, генерал прошёлся вдоль строя, цепко ловя глазами всё — и главное, и второстепенное, не пропуская ни одного лица, и вообще, ничего не пропуская: мимо него даже муха не могла пролететь незамеченной, — генерал ничего не пропускал, кашлял в огромный кулак и молчал. Строй тоже молчал. Ротный — майор Денисов, стоявший на правом фланге, тяжело поглядывал на заснеженные, присыпанные пороховой копотью горы и ждал, что скажет генерал.
— Значит, так, — отрывисто, хрипло, простуженно произнёс генерал, вытащил из кармана комбинезона большой тёмный платок, трудно высморкался — простужен он был, конечно, капитально. Хворь, она никого не обходит — ни генералов, ни рядовых, — ко всем одинакова. — Значит так, гусары… Не обессудьте, если я вам прочитаю маленькую нотацию. То-есть лекцию. Вы знаете, что для солдата значит вертолёт и вертолётная поддержка, вы знаете, сколь многим мы обязаны офицерам, пилотирующим «Ми-восьмые» и «Ми-двадцать четвёртые». Таких машин, как у нас, не имеют, гусары, даже американцы — это прекрасные машины! Но!.. — генерал поднял толстый красный палец и внимательно оглядел строй. — Нет более горючей машины, чем вертолёт, и нет более незащищенной машины, чем вертолёт. Пока у душ… — генерал споткнулся, в свете последних формулировок он не хотел произносить слово «душман», а назвать душков духами не позволяло уважение к слову «дух», поэтому он пошёл по иному лингвистическому пути, — пока у партизан тамошних не было пезеэрка[1] «стингер», мы господствовали в воздухе; как только появились «стингеры», мы, дорогие мои гусары, перестали верховодить — воздух перестал быть нашим.
Строй молчал. Генерал снова прошёлся вдоль него, трубно сморкаясь в тёмный платок.
Старший сержант Ванитов проводил генерала взглядом, ткнул локтем в бок соседа своего, Бессарабова.
— Тёзка, помнишь кавалерийского дедка с лампасами, который приезжал к нам с инспекцией?
Бессарабов едва слышно хмыкнул, наклонил голову, давая понять, что помнит, проговорил в себя, почти не разжимая рта — имелось у него такое свойство:
— Что-то ты, старичок, совсем перестал бояться генералов!
— Отвык!
Генерал уловил шевеление в строю, засёк шёпот — он всё засекал затылком, даже своей спиной, лопатками, и выкрикнул, не оборачиваясь:
— Р-разговорчики в строю! Тьфу, туристы вы, а не гусары! — сунул платок в комбинезон.
Майор Денисов, косясь на генерала, подумал, что там, на Большой земле, заявившись с инспекционной поездкой в какую-нибудь десантную часть, генерал вёл бы себя по-другому, и они бы вели себя тоже по-иному, этот полурасхристанный строй звенел бы, как струна, и сиял бы, словно начищенный перед парадом башмак, а генерал вряд ли бы шаркал по-старчески ногами, вряд ли бы козырял несвежей тельняшкой, вряд ли бы вычищал свой нос в безразмерный бабий платок. Война сдвинула все понятия, все уставные мерки, да и сами уставы скоро будут перелопачены; сядут за них специалисты по кройке и шитью, зачикают ножницами, заскрипят вечными золочеными пёрышками. Им всё равно, они не будут мёрзнуть, как майор Денисов в строю…
Генерал этот прибыл из Кабула с важной миссией.
— Значит так, гусары! Печальная история продолжается. Не буду вам рассказывать детали, но факт остается фактом — мы теряем вертолёты и самолёты. С каждым днём всё больше. Надо срочно взять хотя бы один «стингер», чтобы поковыряться в нём, — генерал сделал замысловатое движение пальцами, словно наматывал на них воздушную нитку, и одновременно каждым ногтем выкручивал по шурупу, — понять, с чем его едят, что за электроника стоит в системе наведения и изобрести свою электронику, поставить «стингеру» стенку. Вчера в ста тридцати километрах от вас были сбиты два «Ми-двадцать четвёртых». В корпусах сбитых вертолётов нашли детали пезеэрка «стингер», значит, «стингеры», гусары, где-то недалеко находятся, они здесь, в этих краях, — генерал хлопнул ладонью о ладонь и ожесточённо потёр руки: запахло жжёным — селитрой, порохом, ещё чем-то острым, раздражающим ноздри. — И последнее, гусары, приятное… Знайте, тот, кто первым захватит «стингер», повесит на грудь звёздочку Героя Советского Союза. Во-от. Это вам обещаю я, генерал-лейтенант… — он назвал свою фамилию, довольно известную в Афганистане, — а генералы, как известно, слов на ветер не бросают! Так что за дело, гусары! Поработать стоит! Завтра — на коней, и в поиск! На свободную охоту! — генерал высморкался на прощание и пошёл к глиняной каптерке, где жарко полыхала печка «полярис», сооружённая ротными умельцами из стреляной гаубичной гильзы.
Денисов поспешил следом. Рота разошлась.
Самая опасная ракета — это американский «стингер». Ещё, может быть, в той же степени опасен английский «блоупайп». Сработаны они по одной схеме, по одной сетке, только скорость разная: «стингер» стремителен, подвижен, агрессивен, «блоупайп» помедлительнее, поигривее, что ли, но лётчики плачут от этих ракет одинаково — что от одной, что от другой: от них просто не уйти, ракеты повторяют любой маневр пилота — делают «бочки», крутые виражи, срываются в штопор, лихо лезут в гору — они оказываются словно бы верёвкой привязанными к машине. Результат всегда один — прощальный вскрик пилота, взрыв, дымящиеся обломки, падающие с неба, мощный воздушный поток, сгребающий всё в кучу, в вал — земля, как перекати-поле, ползёт по земле; те, кто случайно становится свидетелем гибели машины, бессильно плачут да сжимают кулаки, высасывают из разбитых костяшек кровь — если они хоть чем-нибудь могли помочь пилоту — обязательно подсобили подстраховали…
Нет пока силы, которая могла бы остановить «стингер», заставила бы его свернуть в камни, в скалы, вниз в одеревяневшую землю «стингер», поймав в свой холодный электронный глаз машину, ни за что уже не выпустит её и обязательно догонит: скорость его много выше той, с которой идёт самолёт, и тем более — выше скорости вертолёта.
В каптёрке генерал, кряхтя, сел на скамеечку, вытянул красные пухлые руки к «полярису», погрел вначале ладони, пошевелил пальцами, словно бы проверяя, работают они или нет, выцветшие редкие волосики заискрились золотисто, по-детски, и сам генерал стал походить на ребёнка, на большого старого ребёнка, вот ведь как — и складчатый розовый загривок его был детским, и плешь на круглой голове была детской, и покатые бескостные плечи тоже были детскими — потом повернул к теплу тыльные части рук, закряхтел сладко, зажмурился, выдавливая из-под ресниц тихие желанные слёзки: генерал был, как и многие воюющие люди, мясным, костяным, нервным, сентиментальным, он часто отмякал, вспоминая прошлое, часто думал о будущем — наступит ведь миг, когда он поселится у себя на даче в Кошкине, станет собственноручно окучивать грядки, выращивать клубнику и огурчики, молодой чесночок для засолки — он знает такой рецепт засолки, какой не знает ни один хваленый кавказец — ох и засольчик! А уж кавказцы — большие доки по части мариновки, засолки, копчения.
— Значит так, майор, — генерал продолжал сладко жмуриться, — в шесть утра бери два «Ми-восьмых», два «Ми-двадцать четвёртых», и — с богом! Понял?
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант! — тихо отчеканил Денисов. Генералу что-то не понравилось в его голосе, он вывернул голову и осмотрел майора с головы до ног тускловатым круглым глазом.
— А насчёт Героя — слово моё верное, — сказал он, — так и передай гусарам. Даже не одну звездочку — две дам за первый «стингер». Только возьмите, — в тоне его появились просящие, совсем негенеральские нотки, он вдруг расстроился и махнул рукой, — не то Москва совсем замучила!
С вечера проверили оружие, снаряжение, получили патроны, набили «маслятами» рожки. Когда солдат идёт на задание, больше всего старается взять с собою патронов и воды, даже еды, и той меньше: к еде он делается неожиданно равнодушным, спокойно выкладывает из рюкзака консервы и добавляет патронов, патроны и вода — это жизнь, патронами и водой в бою не разживёшься, никто не поделится, не поднесёт десяток «маслят», когда будешь сдыхать, а вот харчем разжиться можно. Более вкусным и калорийным, чем наш — первосортным американским, английским, голландским, китайским, у душков это дело, надо заметить, поставлено лучше, чем у нас.
Поднялись в темноте, в окна ещё не пролилась ни одна светлая струйка, на улице царила ночь, но ночь эта очень быстро уступила место утру — рассвет был стремительным, словно бы его кто-то специально подгонял — солнце взнялось за облаками, но на землю не проникло — облачная вата была плотной, не пробить её ни светом, ни ветром. В сереньком сумраке выбрались из дощаника на улицу и совсем небоевой — усталой заморенной трусцой, будто уже побывали на задании, потянулись к вертолётам.
Свободная охота, так свободная охота. Но где же могут сидеть душки со своими чёртовыми пезеэрка? Не в орлиных же гнездах на манер птенцов, которых кормят эти голошеие гордые уроды, отличающиеся необыкновенной злостью, прожорливостью, глупостью, широкими крыльями и крайне строптивым неуступчивым характером — скорее всего на трассах, где ходят самолёты! Сбить самолёт — это ведь такая лакомая штука, за это кассир в зелёной чалме, сидящий где-нибудь в Пешаваре за железной заплоточкой на мешке с валютой, отваливает такие денежки, что даже у нескромного, привыкшего к салу и золоту человека от удивления лезут на лоб глаза. В июне душки сбили «стингером» афганский самолёт, он рассыпался в воздухе и пылевым облаком рухнул на землю. Душманы думали, что из людей никто не останется в живых, но в живых остались двое — изуродованный пилот и маленькая девочка, которую резиновым мячиком выбросило в сорванную дверь и опустило на землю неподалеку от жарко полыхающих обломков. Денисов видел спасшегося пилота — страшно было смотреть.
Он сглотнул сухой, неприятно шершавый комок, образовавшийся во рту, сунул в губы пряную лепешку — мятный холодный квадратик, трофейный, американский, взятый на потайном горном складе, оглядел своих ребят и подбадривающе подмигнул:
— Не дрейфь, гусары! — ну будто бы был давешним генералом. Майор не выдержал и добавил: — За нами — Россия!
Насчёт России Денисов, конечно, был неправ, никакая Россия за ними не стояла, здесь, у чёрта на куличках, на границе с Пакистаном, они никак не могли защитить заснеженные просторы своей родины, но слишком уж точно он скопировал генерала, простудно шмыгнул носом, расправил воротник, показывая, какая у него тельняшка, и «гусары» не выдержали, засмеялись.
Нутро вертолёта, в которое забрался Денисов, было стылым, на расчалках образовался иней, за железо нельзя было взяться — прилипали, как на Севере, пальцы, хотя ночной морозец был ласковым, аккуратным, совсем не северным, холодил кожу и зубы, но вреда не причинял, но вот железо вбирало в себя холод, накапливало его, аккумулировало — ох и нерусское же слово! — и всякий раз готово было шибануть по живому телу током. Ванитов с Бессарабовым расположились недалеко от майора, по-ребячьи втянули головы в воротники, стараясь побыстрее надышать в комбинезоны тепла, оказаться в неком влажном коконе, который тепло, к сожалению, долго держать не сможет. Поймав взгляд Денисова, Ванитов освободился от воротника, поднял голову и дохнул серым тёплым паром:
— Товарищ майор, пора, наверное!
— Сей секунд, гусары! — готовно отозвался майор, словно не он был начальником у десантников, а десантники у него, десантники засмеялись, но смеха их Денисов не услышал — вертолёт загрохотал, затрясся, на зубах возник невольный зуд, тяжёлый, хлопающий звук вдавил барабанные перепонки внутрь — командир вертолёта запустил машину.
Через несколько секунд они взлетели — мотор «вертушки» к приходу десантников был прогрет, прослушан, выверен, баки заправлены под пробку — лётчики встали на час раньше десантников.
Едва поднялись, как увидели нежную дорогую розовину, словно бы изнутри проступившую на макушках гор, — это был призрак, отсвет солнца, свалившегося на дочь куда-то в ущелье, в гибельную пустоту, переспавшего там и теперь оттуда, из низов пославшего прощальный лучик горам, людям, земле, всему живому, что тосковало без светила, впадало в печаль и в горечь.
— Тёзка, а того генерала ты хорошо помнишь? — толкнул Ванитов Бессарабова, Бессарабов качнулся, прижал руку к воротнику, усмиряя зуд, плясавший на зубах.
— Конечно. А что?
— Фу, маркиз, вопросом на вопрос! Как в Одессе!
Нежная розовина косо свалилась под колёса вертолёта, нырнула, будто намыленная, куда-то под брюхо, Ванитов вдавился спиною в вертолётную стенку, поморщился — ребристая железная распорка больно втиснулась в хребет, а оторваться от стенки не было сил — вертолёт закладывал такой глубокий вираж, что лётчикам, работающим дома, на родине, такие виражи и не снятся, их просто нет в технических данных, — машина шла по окружности вниз, винтом к земле, а ободранными пуговицами колёс кверху, в следующий миг вертолёт сделал гимнастический кувырок, выпрямился и пошёл мерять лопастями пространство: полетели низко, споро, поэтому показалось, что земля излишне убыстренно стала уноситься назад, куда-то в прошлое, в беспечное вчера, в нети, — а возврата оттуда, как известно, нет. Внизу живота возник холодный колючий пузырёк, поднялся, ткнулся холодным крохотным бочком в сердце и лопнул; Ванитов поморщился — было больно.
— Нет, Валер, тот инспектор-генерал был действительно выдающейся личностью! — он снова ткнул в бок Бессарабова: ему надо было отвлечься, забыться, нырнуть в прошлое и хотя бы минут на десять задержаться в нём, но ничего у Ванитова не получилось!
И у Бессарабова не получилось — он хотел вздремнуть, доспать недоспанное, досмотреть недосмотренное — раз кино нет, так хоть пусть будут сны, ан нет, и у Денисова не получилось, — он мрачно поглядывал на скалы, притискивал лицо к аккуратному кругляшу иллюминатора, пластмассовый холодом его остужал кожу на лице и гадал, где же могут быть эти чёртовы «стингеры»? Бьют ими душки каждый день, а шурави ни одного ПЗРК не могут взять. А скалы эти — добычливые, тут душки появляются каждый день — именно над этими скалами проходит воздушная трасса из Кабула в Кандагар.
— Действительно, тот генерал был выдающейся личностью. Я хорошо помню того генерала, — Бессарабов закрыл глаза, сказал приятелю: — Слушай, я такой сладкий сон ухватил за хвост…
Генерал генералу — рознь. Например, вчерашний краснолицый генерал-лейтенант с простудой, уже неотделимой от него, как красные лампасы, и тот сухонький остроносый старичок с добрыми влажными глазками, прибывший из Москвы с важным секретным заданием — небо и земля. Московский старичок разрабатывал разные транспортные новинки для армии — он задавался, например, вопросом, можно ли для подноски снарядов использовать овец, а для доставки гаубиц на тяжёлые горные перевалы — выносливых афганских ослов либо поручить роль почтарей здешним воронам — для срочных донесений, — задавался теориями лис, кузнечиков и мышей, которые могли бы портить «стингеры», орлов приспосабливал к переброске полевых кухонь, и так далее.
Старичок-генерал был настолько одержан своими идеями, что даже не вызывал улыбки — он был уверен, что в будущих войнах можно победить только за счёт сообразительности, за счёт разных транспортных новинок, на которые великие полководцы прошлого ещё не обратили внимания, за счёт кузнечиков и мышей.
Прибыв в десантную часть, где служили Ванитов с Бессарабовым, бравый старикан первым делом предложил показать ему среднего солдата — не самого сильного, не самого выносливого, но и не самого слабого — именно среднего.
Раз этого требовал генерал, значит, так и надо было — ему показали солдатика с полной экипировкой. У бедного паренька от тяжести на шее вздулись жилы, как у старого деда, натуженное лицо сделалось багровым. Солдатик этот был готов отправиться в поход — в руках он держал две восьмидесятидвухмиллиметровые мины, сзади, на спине у него плоско «сидел» ящик с боеприпасами для пулемёта, на поясе висели четыре фляги с водой, рядом с ними с чугунным стуком толкались друг в друга четыре гранаты — две лимонки и две «наступательных», с длинными ручками, в лифчик, повешенный поверх бронежилета, было всажено пять набитых под корешок патронами автоматных рожков. Тело прикрывал бронежилет, родной, отечественный — тринадцать килограммов чистого веса. Когда ребята ходят на задания, то среди трофеев обязательно ищут американские бронежилеты, облегчённые, укороченные, шестикилограммовые, взять такой бронежилет в бою — настоящая воинская удача, как, впрочем, и удобный душманский лифчик, который много лучше нашего, уставного, утверждённого высоким начальством, но очень непрочного и неудобного, и ботинки душковские, мягкие, с высокими эластичными бортами. Так, воюя, солдат целиком заменяет на себе штатное обмундирование — можно сказать, всё, кроме панамы и погон.
Что ещё имелось у того среднего солдатика? Автомат АКС — десантный «калашников» со складывающимся прикладом, облегчённый, еда на трое суток — три «суткодачи», спальный мешок, в который свободно влезали «жигули», подлежащий замене за счёт поставок с душманских складов, и фотография любимой девушки — всего около ста килограммов.
Десантник, когда идёт на задание, движется параллельно земле, на согнутых — чуть ли не на карачках; когда он направляется к вертолёту, у него бывает одна только цель — быстрее добежать до машины и рухнуть на ребристый горячий пол.
Плюс жара ещё добавляет своё: бронежилет раскаляется так, что десантник запекается в нём живьем, от тепловых ударов наземь валятся такие громилы, что один их вид вызывает удивление — ну и здоровы могут вырасти ребята! — а эти ребята прелые внутри, со слабиной, вареные. Через три-четыре месяца службы любой, даже самый прочный сундук сваривается, а сваренный он бывает очень уязвим — подвержен любой инфекции, любой заразе, с ног его сбивает даже насморк, грипп немедленно переходит в туберкулёз, рядовая простуда — в двухкрупозное воспаление легких.
Посмотрел старичок-генерал на бравого десантника со вздувшимися жилами, походил кругами, ковырнул пальцем коробку с патронами, приспособленную к спине:
— Тяжело, сынок?
А тот и отвечать не может — тяжестью голос придавило. Да и что ответить древнему инспектору, ходившему ещё под штандартами Кутузова?
Генерал оставил в части инструкцию по использованию ослов на тяжёлых работах и отбыл.
Десантники, внимательно прочитав инструкцию, повесили её на гвоздь в одном месте и, забыв о добром дряхлом генерале, зажили по-старому. Если кто-то из новичков, попавших к ним, давая слабину, говорил, что не тянет, его в десантниках не держали — переводили служить в другую часть, иногда даже на Большую землю — подальше от афганских гор и долин.
— Внимание… внимание! — неожиданно раздался голос Денисова — майор с трудом перекричал грохот вертолёта. — Все — внимание!
Внизу по узкой, хорошо обдутой ветром и так же хорошо обработанной солнцем долинке шла группа мотоциклов. Дороги не было, долинка ровно поблескивала твёрдым полем, она была укатана, как асфальт — на скорости можно было идти в любую сторону без риска споткнуться о крутой взгорбок или ухнуть в яму, закувыркаться, ломая технику, а заодно и ноги себе, мотоциклы, развернувшись веером, неслись под вертолётами, взбивая радужную крупку.
Мотоциклы были сильные, в большинстве своём, надо полагать, немецкие либо японские — Денисов знал всё о «харлеях» и «хондах», понимал, что эти «звери» могут ходить даже по вертикальным стенам, и цена их часто бывает выше цены за хорошую машину: купить такого «зверя» может только богатый человек. Мотоциклисты были одеты в ватники, в стёганые халаты, утеплены, чтобы не поморозиться — на горном холоде можно запросто сдохнуть, хотя температура, в общем-то, не очень низкая — воздух хрустальный, с тонким сыпучим звоном, но и этих градусов — плюс хрустальная чистота — хватает, чтобы человека обратить в костяшку.
«Кто это? — гадал Денисов, притиснувшись лицом к желтоватому исцарапанному плексиглазу иллюминатора — наши или не наши, отряд самообороны какого-нибудь кишлака или душманы? Поди разбери! Оружие, вроде бы, наше — «калашниковы», на халатах никаких нашивок, даже алых полосочек, указывающих на принадлежность к партии — кишлачные партийцы часто пришивают к одежде красные метки, да и с другой стороны — эти дорогие мотоциклы вряд ли могут быть в отрядах самообороны! Ну какой кишлак может позволить себе такую роскошь? У Денисова недовольно задёргался кончик уса — как и многие афганцы, майор тоже отрастил себе усы, чтобы не выделяться. — А вдруг у кишлака — прямая сзязь с Японией? Так кто это — отряд самообороны или душманы?»
Не найдя ответа на этот вопрос, Денисов решил не проверять мотоциклетный веер — движется себе и пусть движется, пусть пылит, у Денисова другая задача: найти хотя бы одно гнездо со «стингером» вместо яичка, хотя бы один захудалый складец с «осиным жалом», больше не нужно. Кончик уса продолжал дёргаться, Денисов примял его пальцами, подумал, что нервы совсем стали ни к черту.
Склады они находили и раньше — несколько раз, — десять дней назад был обнаружен один такой склад, в сухом каменном мешке с заминированным входом; среди мин, гранат и патронов десантники обнаружили ящик на защипках, предназначенный для хранения и перевозки «стингера», две пусковые трубы, уже использованные, а также севшую на нуль батарею, которая поддерживала в ящике температурный режим, влажность и так далее — всё было на складе, всё, кроме самих ракет — ракетами только пахло — остался химический маслянистый дух их, и всё…
Приподнявшись, Денисов перегнулся через дюралевую лесенку, положенную у входа в пилотский отсек, — лесенка лежала поперёк и перегораживала вход, — махнул рукой командиру вертолёта.
— Идём дальше!
Командир поднял руку в чёрной кожаной перчатке — понял, мол, — подался к рукояти шаг-газ — движение это предопределяло дальнейшее движение машины, лопасти залязгали, захлопали гулко, выбивая в костях и в мышцах дрожь, но рвануться к засиненному, с розовой верхней закраиной, срезу гор машина не успела — снизу, с мотоциклов, ударила широкая пенная струя, плоско разрезала воздух и опытный командир — он много летал в Афганистане, это и спасло вертолёт, — молниеносно швырнул машину вниз, совершенно не заботясь о том, что станет с десантом и с ним самим, — плевать, что у всех желудки вылезут через глотку, потом резко бросил её в сторону, совсем близко промахнул мимо обледенелых коричневых камней, и когда совсем рядом с собою увидел длинный острый пламенёк танковой ракеты, пущенной с мотоцикла по вертолёту, закричал торжествующе, бессвязно, громко — понял, что спасся сам и спас машину. Все услышали крик командира, но никто не понял, что он прокричал. Через несколько секунд — прошло всего полторы секунды, впрочем, эти полторы секунды растянулись донельзя, они были длинными, тоскливыми, пугающими, вспышка огня багровым отблеском легла на лица людей — ракета взорвалась в скалах.
Конец ознакомительного фрагмента.
