Колкая малина

Валерий Николаевич Горелов, 2022

В стихотворном сборнике «Колкая малина» поднимаются вечные вопросы: о Боге, нравственности, душе. Теплые детские воспоминания о чудесной сахалинской природе сменяются горькими рассуждениями о коллективе и общности. Всегда ли любовь так светла и чудесна или же это страсть туманит разум? Почему важно не забывать о своих корнях? Как сохранить в душе тепло? На эти важные вопросы автор отвечает в своей, особой, манере. Содержит нецензурную брань.

Нашим родителям и моим сверстникам, принявшим Христа, посвящается…

Часть I. Горячий снег

Горячий снег

Моей Родине посвящается

Над лагпунктом кулик тонко просвистел,

По прогретой мари лютик зажелтел.

Колкая малина — Родина моя,

Черные бараки, песня блатаря.

Иван-чай в проулке розовым встречает,

По Нефтянке — нефть, и Уркт ее лакает.

Пусть уже не каждый правду говорит,

Все равно Медвежку месяц золотит.

А когда наступит летнее тепло,

И прогреет день барачное крыльцо,

На гитаре будем песни подбирать,

По кочке́ морошку будем собирать.

Кто не разместился в узкой колее,

Уходя, оставьте что-то на крыльце.

Там еще умеют ждать и не судить,

Дорожить свободой и по долгам платить.

От рассвета темень медленно сползает,

Пусть меня никто сегодня не встречает.

Маленький букетик лютиков нарву,

Побреду к могилам тех, кого люблю.

На мертвых льдинах заплывут холодные туманы,

Спасибо, остров Сахалин, за правду и обманы.

Пацанской юности моей ты — Книга и Ковчег,

Ты мой приют и мой разбег,

ты — мой Горячий снег.

Красный конь

Заплелась калина в рубиновый букет,

Грибы на сковородке и водка на обед.

Настырно по деревне ходит болтовня,

Что больше нам не видеть Красного коня.

И девочке не справят платья на банкет,

И не подарят розы на шестнадцать лет.

Рябчик на березе просвистит зазря.

И как же мне теперь без Красного коня?

Треснули засовы, осень подломилась,

Солнце к горизонту ниже наклонилось.

В этот час и продали за меру серебра

С моего иконостаса Красного коня.

Руки мои жутко мерзнут на ветру,

В холоде бесснежном я туда иду.

Туда, где растревоженно звонят в колокола,

Где с молотка торгуют Красного коня.

Шепчутся осины на брошенном погосте,

Те каждого прохожего рады видеть в гости.

Звон серебряных подков Красного коня

Заменен на тронный рык двуглавого орла.

А в деревне рябчик скачет вдоль ручья,

Земля все переродит, на то она земля.

Родина любимая, как есть благослови,

С кислою калиной и водкой под грибы.

Берега

Из-за сопок выплыла луна,

Умно подмигнула и зардела.

Тишина, чуть светится вода,

Ночь осенняя в прохладе обомлела.

Рядом вдруг зашаркали шаги.

Путник, явно поживший немало,

Вниз спускался к берегу реки,

Где луна дорожку малевала.

Сгорбленный, больной и измождённый,

Всеми ошельмованный святой

Вдруг пошел по звёздам, отражённым

В зеркалах, развешанных луной.

Правда, с каждого отдельный будет спрос,

За стремленья, по́сулы, понятья.

А ему навстречу шел Христос,

Раскинув свои руки для объятия.

А старика нашли на бережку,

Лишь солнышко взошло на небеса.

Его уста, припавшие к Кресту,

Той ночью замолчали навсегда.

Пусть сладок вкус телесных ощущений,

Но не слукавить с датой похорон.

А сколько было тлений и горений,

Оценит самый правильный закон.

А мы пока на этом берегу,

И так живем, что души выгорают,

Но кто-то все же должен заслужить

Уйти туда, где звезды зажигают.

Вспомни о конечности пути,

Прежде чем в кого-то бросишь камень.

Слитые в божественной любви

В нас живут холодный лед и пламень.

Из-за сопок выплыла луна

И велела трижды покреститься:

К нам спешат узревшие Христа

За живых и мертвых помолиться.

Паперть

Тут никого на «вы» не называют,

Как попрошайку называть на «вы»

Они у Храма по копейкам промышляют,

А на паперти все равны, все на «ты».

Один с рождения не зрел дневного света,

У него две чёрных дырки вместо глаз.

Ещё с войны не умерший калека

Безногим телом исполняет пляс.

А грязная бабёнка, сошедшая с ума,

Брёвнышко в пеленку завернула

И его ласкает от утра и до утра,

И та тоже сухонькую ручку протянула.

А вот алкаш, забытый и проклятый,

Он ползает и ссытся под себя,

Он плачет, гуманизмом перемятый,

И к людям тянется дрожащая рука.

Нас много разных, сломанных и грешных,

Один красивый, а другой урод.

Почаще вспоминайте про героев неизвестных,

Как нас ни обзовут, мы все один народ.

Не осуди и не отворотись от тех,

Кто просит именем Христа,

Сам пред ликом Богоматери склонись

И проси для них как для себя.

Качалка

Липнет глина под ногами,

Шелест крыльев стрекозы.

Целуют впалыми губами

Своих внуков старики.

Качалка нефтяная коленями скрипит,

Дядьку у забора от вермута мутит.

Ничего не ладится, даже разговор

О том, кто из соседей в драке победит.

По проулку чавкают чьи-то сапоги,

То к барачным девочкам крадутся женихи.

Будут под пластинки танцы-медляки,

И оденут ножки в ажурные чулки.

А качалка нефтяная бормочет заунывно,

Мучает гармошку спившийся матрос.

Ему с горла не кажется противно,

С таких, как он, какой бывает спрос?

За катухами девочка визжала,

Гармонист орет про парус на ветру.

Тихонько человеческое в людях умирало,

Уступив дешёвому вину.

А железная качалка кровь Земли сосала —

Главный символ трудовых побед.

За катухами девочка истошно заорала,

А ей-то было от рождения всего 15 лет.

Алатырь

В неназванном краю на перекрестии дорог

Стоит дремучий камень Алатырь.

Для путников он есть как полубог:

Он худшему могила, а ослепшим поводырь.

К нему своих невест приводят женихи,

И они, стоя на коленях, читают вновь и вновь

На теле Алатыря всего лишь три строки:

«Веру сохрани, не потеряй Надежду и обрети Любовь».

Сохранивший Веру не отвернет с пути,

Что бы ему звезды ни сулили.

Он пшеницей прорастет из своей земли,

Чтобы его телом голодных накормили.

Кто Надежду не оставил, тот всегда в пути,

Его держит на себе отвесная стена.

Он идёт и зажигает путеводные огни

И трогает руками облака.

А кто обрел Любовь, больше всех страдает

В пламени всеобщего греха,

Потому что всё теперь любовью измеряет,

С трепетом и страхом глядя в небеса.

Стоит дремучий камень Алатырь

На перекрестках страстного пути.

Однажды здесь построят монастырь

И освятят для Веры, Надежды и Любви.

Кухня

Знатно мы сегодня с Васькой посидели,

Выпили пол-литра, стали хохотать.

А когда на рыло случилось по пол-литра,

На барачной кухне начали плясать.

У старенькой соседки выклянчили трёшку

И погнали инвалида в магазин.

Он зажал бумажку в беспалую ладошку —

Такие попадались из тех, кто брал Берлин.

Нам пел Утёсов про красивого кого-то,

Про душистые каштаны и луну.

Мы с Васей не висели на Доске Почёта,

Но своего не уступали никому.

Мы материли всех и без разбора,

Постоянно вспоминая чью-то мать.

И слюнявыми бычками «Беломора»

Пытались даже с форточки плевать.

Гонец пришёл с московской бескозыркой

И с огромным дряблым огурцом.

Фроська рвалась заниматься стиркой,

Устроив нам свирепый кайфолом.

Только пригубили, приперся участковый,

Вроде мы его по матушке склоняли.

А у самого светил синяк лиловый,

И нас его морали слабо исправляли.

В тепле храните душу и уважайте тело.

Мы старшину сумели приболтать,

Если что задумали, разрешайте смело.

Он нам пятёрку до аванса вызвался занять.

Меню

Из телевизора покушали разных новостей:

Политических, культурных и спортивных.

Всех кормили одинаково: и взрослых, и детей,

Не обошлось и без историй детективных.

Какому-то мальчишке уши понадрали:

Он девочку соседскую по попке отлупил.

И ещё сказали, что, наконец, маньяка взяли,

Который бабушку-процентщицу убил.

Новости спортивные, как кислые конфеты:

Футболистам заплатили, как и в прошлый раз.

Они правильно причесаны и дорого одеты,

Только им опять мешает Фантомас.

А в культуре много чувства и пристрастья,

Прекрасны на века театр и кино,

А вот в балете блещет только Настя.

Каждому под сценой шьют своё пальто.

Ну а политика всегда на подогреве,

Как бараний плов в чугунном казане.

Всё стелют ровно, как солому в хлеве,

Всем по-честному, хотя и в тесноте.

К вам прямо в дом бесплатная доставка,

Но никто не может эти блюда заменить.

И тут же рядом — разная приправка,

Можно подсластить, а можно подсолить.

Чесотка

Кто сам себя не слышит,

К тем не достучаться.

Глянь! Одни рыдают,

А эти веселятся.

И на этом варится словесное дерьмо

И облепляет гнусом руки и лицо.

В это время года мало сквозняков,

За что и накопилось нравственных долгов.

Бренькает гитара, парит как к дождю,

Я же свою водку чифиром перебью.

Внаглую им всё же песню пропою,

Как на их могилки печеньки принесу.

Сам себя не предлагай, если не позвали,

И лучше даже не гадай, как тебя назвали.

У кого-то морда от дерьма разъелась,

А у кого-то шея под каской разболелась.

Им кажется, что девка ходит без трусов,

Что очень возмущает за нравственность бойцов.

Того никто не видел, но, если говорят,

То даже через стены истину узрят.

И к вам кого-то с ордером пришлют,

А очевидцы сами набегут.

И забулькает словесное дерьмо,

Чесоткой налипая на лицо.

Хворобы

Говорят, что виноват: в драку не ввязался,

Но всё же плюнул незаметно в сторону врага,

Но зато публично от присяги отказался,

И пошли в атаку без меня.

А враги, как волки из трущобы,

Тоже норовят атаковать.

А во мне живут свои хворобы,

Я просто не умею убивать.

Меня крестили бабушки в подвале,

И на меня шептали при свечах.

Они грехом убийство называли

И просили жить без крови на руках.

Я зря тогда плевался на врага.

Я своей хворобой рассужу,

Что и волк совсем не Сатана,

Если вышел защитить свою семью.

Теперь из всех спасешься ты один,

Что только своей кровью заплатил

И, вопреки стратегии войны,

Никого не сжёг и не убил.

Моя хвороба на Святой земле,

Моя атака — страстная молитва,

Славянский Спас на жертвенном Кресте,

Ведь кровь — не родниковая водица.

Адажио

Она ходит в платье кутюрье Антони,

А я — в затертых адидасовских штанах.

Она слушает Томазо Альбинони,

А я — песни под гитару во дворах.

Она, как космос, далека и недоступна,

А светит словно полная Луна.

Как икона в Храме — неподсудна,

И в то же время, будто мрамор, холодна.

Я ещё охоч был фантазировать,

Когда сам себя не мог унять.

Меня тогда могли казнить или помиловать,

Мне всё хотелось в ней обожествлять.

Я придумал и Томазо Альбинони,

И портрет от Пабло Пикассо.

Меня тянуло к призрачной Мадонне,

Как тянет птиц в открытое окно.

Сказали, что Мадонна повенчалась,

И, словно в сказке про кривые зеркала,

Больше никогда не улыбалась

И злобно, по-мужицки, запила.

Всё прячется за долгие года,

Но, слушая Томазо Альбинони,

Мне к горлу подбирается тоска

По той не поцелованной Мадонне.

Крестик

Когда время разбегалось кругами по воде,

Многие держали кукиши в кармане.

Кликуш и ворожей сжигали на Кресте,

А не попавшиеся кукиш целовали.

Для кого-то крестик — просто украшение,

Как коралловая нить на шее дикаря.

А для кого-то — вещь, подманивать везение,

И с которой, извернувшись, выскочишь с огня.

Это для кого-то главный аргумент,

Когда всё будет нерешенным и опасным.

Но про него забудут в тот момент,

Когда всё вновь покажется прекрасным.

Кто-то лижет водку в страшную субботу,

Плюнув на листы календаря.

Он сегодня выполнял грязную работу,

Тем самым и отрекся от Креста.

Крестик утонул в церковной Иордани,

Из-за тучи пялится пьяная Луна.

Кто-то тихо стонет в сгустившемся тумане —

Это умирает в людях доброта.

Оно, конечно, будет искупленье,

Дождемся нового пришествия Христа,

Уже давно идёт переполнение

Общего плавильного котла.

Вам

До чего дотянетесь, блуждая в повседневности,

Тем старайтесь радовать себя.

Отыщите капельку участия и нежности

В красках возгорающего дня.

Для вас восходит Солнце на Востоке

И как море разливается заря.

Для вас глухарь токует на протоке,

И мигает в небесах последняя звезда.

Не поминайте то, что не смогли,

А восторгайтесь тем, что ещё сможете.

Вам суждено до лучшего дойти,

А когда дойдёте — кратно приумножите.

К вам день сегодняшний с подарками придёт,

С теми, о которых вы мечтали.

А ещё цветов охапку принесёт,

И вам Шопен сыграет на рояле.

Конечно, день восстанет и всё вокруг заполнит

Пустыми разговорами и тиканьем часов,

Но свет пришедший поимённо помнит,

Кто дожидался алых парусов.

Любите, сострадайте и горите,

И дыханьем своего тепла

Не проснувшиеся души пробудите

И обретёте крылья для себя.

Май-октябрь

Зачем бы вдруг черёмуха цвела,

Когда ва́жны только ревность и война?

И зачем такая музыка нужна,

Когда лопнула последняя струна?

А если ржавчина поселится в мозгах,

Как шум волны в портовых городах,

Её не вывезет ни совесть и ни страх,

Закованные в каторжных цепях.

А если что-то не прочитано в глазах,

То это грусть в непаханых полях,

Как тоска в чужих аэропортах

О забытых и не встреченных друзьях.

И надо будет вовремя жениться,

Чтобы было много счастья напоказ,

А не идти полмиру поклониться,

Чтобы понять, что миру не до нас.

Я поклонюсь уставшей головою

Теплу полей и синему дождю.

Что не случилось нам узреть с тобою,

Пусть прорастет фиалками в саду.

А черёмуха для каждого цветёт,

Её ни окриком, ни пулей не возьмешь.

А что до музыки, то музыка живёт,

Даже если сам, отчаявшись, уйдёшь.

Любит, не любит

Прорастёт шиповник из песка,

Запетляет пьяная дорога,

Отрыгнут похмельем города,

И сбежит девчонка-недотрога.

Рыбка заиграет на заре,

Бродит ёжик в утреннем тумане.

Передрались братья во Христе

Из-за шлюх в заблеванном шалмане.

Им теперь не петь и не писать,

Всё, что помнили — уже поперепели.

Кто желал особенную стать,

Как-то резко жить перехотели.

Смелый пляшет у ворот тюрьмы,

И гремят гранёные стаканы.

Трус рыдает на восход Луны,

Вывернув дырявые карманы.

Где бараки были — вырос лес,

Там прячут одичалую ромашку.

Каждый ищет для себя чудес,

Только жить не хочет нараспашку.

Из чёрной тучи грохнут барабаны,

И главной болью, посланной с небес,

Для всех останутся нелеченные раны

Того, кто в муках умер и воскрес.

Дерзость

Она была любовницей завсклада,

И кроме ситца одевалась в крепдешин.

Она была покладистого склада,

А он — партийный, и прекрасный семьянин.

В их очень тайные и бурные свиданья

Они гулять сплавляли друга моего.

И, клятвенно истребовав молчанья,

Совали мятый рубль на кино.

А мой друган их складывал в коробку,

С нее сверкали ледники горы Казбек.

Он изнывал все это кинуть в топку,

Он был в отца — поступков человек.

И, накопив на две бутылки водки,

Их обменял на краску серебрин,

Чтобы всю грязь кладбищенской решетки

Закрасить на число сороковин.

Его отца по первому распутью

В пивбаре пьяный мусор застрелил.

Теперь ему вся жизнь казалась мутью,

И он весь мир нещадно материл.

Мы выросли в советских полукедах,

Курили «Приму» и дешевенький «Памир»,

И крепли в пораженьях и победах,

Вдыхая жизни томный эликсир.

Когда моему другу подарили

Магнитофон «Комета-206»,

Нам даже гордые и круглые отличницы

Кивнули рядом на скамеечке присесть.

Для нас был свой напет репертуар

Актером из театра на Таганке.

В наш мозг сочился уличный угар,

И мы не думали, что будет на изнанке.

Но все пришло с 206-ой статьей,

Что того самого, «бакланского», разлива.

Мы слишком много взяли дерзости с собой,

А эта птица страстна, но ревнива.

Мой друг ни разу в жизни не юлил,

За то, наверное, на сучьей пересылке

Его конвойный мусор застрелил,

Хлебнув для храбрости из водочной бутылки.

Седая, грязная, в лохмотьях крепдешина,

Она на паперти сшибала на вино.

Она, быть может, поминала сына.

Но я ей сунул рубль, на кино.

Главное

С тёплыми ветрами кончилась зима,

В кучерявых силуэтах играют облака.

Жаворонок ранний в небеса зовёт,

И верится, что главное мимо не пройдёт.

Стали одноклассницы подкрашивать глаза,

И мы старались делать то, чего нельзя.

Учились, как Высоцкий, хрипло говорить

И на глазах у взрослых «Беломор» курить.

Девчонки перестали косы заплетать,

А мы на пальцах начали перстни рисовать.

Я её портфель по улице несу,

И, себя не узнавая, в робости молчу.

Вот и приоткрылись главные врата,

Где придётся отличать друга от врага,

Где соберёшь грехи, и будут искупленья,

И эти самые чудесные мгновенья.

В киношке про любовь присел в последний ряд,

Там, казалось, будет слаще перегляд.

Комсомол рапортовал в журнале новостей,

А я бессовестно робел сильнее и сильней.

На первый лёд коньки на валенки мотает,

На первый ряд в кино билеты покупает.

Мальчишка верит, что его весна придет,

И в чём-то самом главном его не обойдёт.

Секрет

Теплый майский ветер, пахнущий соломой,

Качает рыжие хвосты протаявшей травы.

Крыши обсосулены полуденной истомой,

Свои запахи и песни у северной весны.

Розовые бусины клюквы прошлогодней,

Дозревшей в стылых покровах зимы,

Кисло-сладкими конфетами по милости Господней

Рассыпаны по телу проснувшейся мари.

Кроншнеп, как на ходулях, по ко́чкам выгребает,

Его за́гнутый клюв солому ворошит.

Он каждую весну в ту землю прилетает,

В преданности Родине он не согрешит.

Зима уже прокашляла последние приветы,

Меж оконных рам букашка проползла,

А страстное желание разболтать секреты

Меня уже распёрло с самого утра.

Вчерашний тёплый вечер тени заплетали,

И от страха поцелуя в сердце стыла кровь.

Говорят, что чувства тоже измеряли,

Только как линейкой вымерять любовь?

А ночью в небе лебеди кричали,

И, как казалось, прямо надо мной.

Они меня, наверно, поздравляли,

Что до одури влюбленным шёл домой.

Помойка

Зачехлите звёзды над Кремлём,

Заколите звёзды на плечах.

Душат наслюнявленным узлом

Голодомора в чёрных лагерях.

Чудеса творятся в перестройку:

Сняли самый главный караул.

А тут хлеб и кашу валят на помойку,

Ей и искушает демон Вельзевул.

Стальная сетка на столбах бетонных,

В локалку даже мышь не прошмыгнет.

Тухлая отрыжка из кишок голодных,

Вот-вот — и первый на помойку поползет.

Выблядки ежовские голодом ломают.

Прыгает по куче жирный воробей,

Крысы, обожравшись, песни распевают.

Сытно на помойке, но не для людей.

Назавтра пить откажутся давать,

В периметре построятся солдаты.

Всего-то надо было — поддержать

Избрание завхозов в депутаты.

А паренёк высокий и культурный,

Что мёрз у мавзолея на посту,

Теперь обычный лагерный конвойный,

Несёт заварку старому вору.

Святой

Дед сегодня вытворяет чудеса:

Под украи́нскую наливку «Спотыкач»

Он в мутных бликах медного Креста

Всем увидел тысячу удач.

Он был доверенный кудесник

И потихоньку слову Божьему учил,

И был совсем не пролетарский буревестник,

И только о надежде говорил.

Он, может, тоже был не без греха,

Славянский брат с глазами голубыми.

О Божьей милости он повторял слова,

Встречаясь с безнадежными больными.

Блаженный, за своим смирением

Прошёл дорогу тюрем и войны.

А вот сейчас за каждым к небу обращением

Молил во благость чьей-нибудь души.

Когда забили в барабаны братоубийственной войны,

Он понимал, что победителей не будет,

Но не понимал, за кем Славянский Спас нести,

И с кем там Божье благоденствие пребудет.

Он замолчал, как соловей в неволе,

Потух в глазах и заболел душой.

И в час полуденный в цветущем русском поле

При ясном свете отошёл Святой.

Ни о чём

Частое моргание, никчёмный разговор,

Наградой за старание — в картах перебор.

Хлопают в ладоши на выводы докладчика,

А на грудях у барышни — советская геральдика.

В приёмке стеклотары мается толпа

В похмельных испарениях и грохоте стекла.

У маленького братика болячка на руке,

Он скулит и чешется от этого Пирке.

У бабушки в трамвае украли кошелёк,

А пионеры строем шагают на урок.

В первомайский праздник сыто и светло,

Когда на корку хлеба сгущёнки натекло.

Когда

Когда стоишь босой в промёрзшем поле,

В окружении голодного зверья,

Твой палец — на курке свободы воли,

Если рядом не предавшие друзья.

Когда упавший снег, как саван погребальный,

На заплёванную землю опустился,

Я вползаю в тонкий мир астральный,

Где мой ангел-охранитель затаился.

Почему-то жар костра совсем не греет,

Хотя кожа пузырится от огня.

Что внутри сломалось и дряхлеет

Без слез и криков изуродует тебя.

Когда уже плевать и растереть,

Что приговор тебе выносит сталинист,

И безразлично — слышать и смотреть,

Что твоего ребёнка лечит атеист.

Когда жертва презирает палача,

Уходит мир привычного комфорта,

Но ровно разгорелась поминальная свеча,

А бабочки вспорхнули с праздничного торта.

Когда закончится словесная пурга,

И ты меня прикосновением разбудишь,

Я помолюсь и за себя, и за тебя.

Не осуди, и не судимым будешь.

Другу

Мне тогда почти исполнилось шестнадцать,

После восьмого выгнали за то, что был зубастый.

А ему почти подкралось восемнадцать,

Он был с белыми ресницами, рыжий и вихрастый.

На пальце перстень с розовым кристаллом,

В губах мундштук от папиросы «Беломор».

Он явно был отвергнут комсомолом

За чуждый коллективу кругозор.

Мы оба выросли средь уличных помоек,

В бараках довоенного комфорта.

Там было видно, кто по жизни стоек,

И тех, которые совсем другого сорта.

Ему ничто не было кисло и не остро,

И в водке его было не унять,

Но только он доходчиво и просто

Сумел поведать, что такое мать.

Он песни пел на простенькой гитаре

О правде и умении простить,

О том, что не сторгуешь на базаре,

И чтобы дружбу не случилось хоронить.

Зачем же ты ослаб и уступил,

И к смерти дал себя приговорить?

Спасибо, друг, что главному учил —

Уметь надеяться, поверить и любить.