Рассказы и сказки для взрослых

Валерий Михайлов

На самом деле кроличья нора, через которую Алиса попала в Страну Чудес всегда перед нами, и чтобы оказаться в поистине удивительном мире, достаточно на обыденные вещи посмотреть так, словно они – нечто новое, никогда не виданное раньше. В сборник вошли рассказы разных жанров и сказки для взрослых. Книга содержит нецензурную брань.

Выхода нет

1

Они лежали на продавленном диване в небольшой комнатушке с низким серым потолком.

–…Это умирать они предпочитали на Родине, а жить старались где-нибудь в Париже или на островах. Получали Нобелевскую премию, любили женщин, мужчин, вино. Сидели за чашечкой кофе в парижском кафе. И уже перед смертью возвращались в Россию, умирать.

— Но многих из них большевики заманили красивой жизнью. Пели льстивые песни, уговаривали, а потом организовывали им самоубийства и неизлечимые болезни.

— Большевики — это как чума или ртутные пары. Помнишь, нам показывали долины смерти? Так вот, молодые, сильные животные обходят их стороной, а старые и больные приходят туда умирать. Киты выбрасываются на берег, а люди возвращаются в Россию.

— Но зачем?

— В Париже слишком хочется жить, а тут, после всего этого великолепия КПСС и НКВД, Чечня, охреневшие менты, похожая на концлагерь армия и повально-инфантильная любовь к Президенту.

— Ты совсем не учитываешь патриотизм, любовь к Родине, к местам, где жил ты или твои родители, где могилы предков…

— Ты действительно веришь в эту великоштильную чушь? О какой любви к родине ты говоришь? Лично я даже не помню, где мы жили каких-то пять лет назад. А ты… Хорошо, если ты назовешь мне хоть одного чудака, которого тянет назад, как ты говоришь, на родину, я еще соглашусь с тем, что кто-то всерьез может нести эту чушь.

— Но на Экране…

— Нельзя же так бездумно проглатывать все, что показывает Экран, тем более, что…

— Какой же ты все-таки!

— Гадкий?

— Циничный. Иногда я не понимаю, за что тебя люблю.

— За что-то не любят, а ценят, а это, поверь мне, совсем не одно и то же. Я не хочу, чтобы меня любили за что-то. Это сродни сделки или проституции. Любовь — вещь иррациональная.

— Но нельзя же влюбиться ни с того ни с сего. Должно же сначала что-то понравиться.

— Ты права. Сначала понравиться. Я не говорю, что объектом любви должно быть ничтожество, совсем нет. Но когда любишь, любишь человека, а не красивое лицо или упаковку пива у него под диваном. В противном случае это все что угодно, но только не любовь.

— Принеси еще пива.

В комнате кроме дивана стоял стол и несколько табуретов, но она была настолько маленькой, что совсем не казалась пустой. Одежда, — пара новых комбинезонов, — висела на нескольких вбитых в стену гвоздях. Под ними стояли запасные ботинки. Не королевские апартаменты, но и не хуже, чем у других. К тому же у них был почти еще новый, встроенный в стену холодильник, а за перегородкой — предмет их гордости и одновременно зависти со стороны всех знакомых: собственный, полностью функционирующий душ с горячей и холодной водой, а это уже было настоящим богатством.

Они лежали голые после душа. Пили пиво, курили, болтали ни о чем. Высокий, склонный к полноте Костик и такая же высокая, почти с него ростом Женька. Крупная, с большими формами, но при этом совсем не толстая — талия у нее была на месте.

Женька в последний раз затянулась сигаретой, бросила окурок в пустую бутылку из—под пива, которая отправилась под диван к своим собратьям, потянулась.

— Принеси еще пива, — повторила она.

Костик достал из холодильника еще две бутылки, лихо открыл о край стола, на котором уже было полно отметин.

— Держи, — он протянул бутылку Женьке.

— Ты так и будешь стоять?

— Я созерцаю.

— Что?

— Прекрасную девятнадцатилетнюю женскую плоть.

— Перестань. Прикури лучше мне сигарету и иди сюда.

Он вернулся на диван.

— Откуда ты всего этого набрался? — спросила Женька после долгой, но вполне естественной паузы, которые нередко возникают в обществе тех, кому есть о чем не только поговорить, но и помолчать.

— Чего? — переспросил начавший засыпать Костик.

— Ну всего этого. Про писателей, большевиков… Я ничего подобного не видела.

— Пока ты пялишься с остальными в экран, я ухожу в библиотеку.

— Библеокуда?

— Библиотеку. Это такое место, где много книг.

— Ты читаешь книги?

— Да, и это намного лучше дребедени с экрана.

— Хочешь стать похожим на преподобного Джо?

— Книги здесь не причем.

— Он ведь тоже носится со своей книгой.

— Книги здесь не причем. К тому же они все разные. Да и та, что у Джо, совсем не такая и глупая, как кажется. Книги надо читать, а не молиться, размахивая ими в воздухе. Кстати, он ее не читал. Схватил первое, что попалось.

— С чего ты взял?

— Мы с ним как-то беседовали.

— Вот видишь, тебя уже на психов тянет.

— Не такой он и псих, каким пытается себя выставить. К тому же глянь, что он мне подарил, — Костик вытащил изпод дивана табличку: «Выхода нет!».

— Ну и что?

— Не понимаешь?

— А что тут понимать, коль его нет.

— Это о выходе в тот мир.

— Тем более.

— Нет, ты не понимаешь.

— Так объясни, раз я такая дура.

— Эта табличка говорит, что выход есть!

— Может, конечно, я и не права, но на ней ясно написано: «Выхода нет!».

— Да? Тогда объясни мне, зачем писать «Выхода нет!», если его нет?

— По-твоему, такие таблички надо развешивать там, где выход есть? Ничего не скажешь, умно.

— Ты не хочешь понять. Это как у Демьяна с «Пива нет».

— Так он и вешает табличку, когда у него пива нет. Я еще ни разу не видела, чтобы эта табличка висела во время торговли пивом.

— Да, но он ее вешает потому, что у него как раз таки пиво есть почти всегда. Там же, где пива и не должно быть, никто такие таблички не вешает. На самом деле «Пива нет», означает, что пива нет пока, нет сейчас, в данный момент времени, но оно обязательно будет немного позже. Так и тут. «Выхода нет!» означает, что он есть, но только не здесь или не сейчас.

— И ты серьезно веришь, что тот мир есть на самом деле? Ты же видел его только с Экрана.

— Знаешь, невозможно выдумать что-то принципиально новое, чего вообще никогда не было, и нет. Даже самые невообразимые сновидения состоят из известных нам элементов. Так уж устроен наш мозг, и от этого, как говорится, никуда. К тому же, большинство из того, что мы знаем о нашем мире, мы знаем лишь потому, что так нам сказали те, кому мы привыкли доверять. Так что в этом отношении оба наших мира одинаково реальны.

— Да, но все, что нам говорят о реальности можно проверить, или почти все.

— Можно, но мы ведь этого не делаем.

Не найдя, что ответить, Женька красноречиво посмотрела на Костика.

— А если я найду тот мир, ты пойдешь со мной? — спросил он вдруг совершенно серьезно с какой-то еле уловимой грустинкой в голосе или во взгляде.

— Тебе же тысячу раз объясняли, что это всего лишь наша мечта. Высокие потолки, широкие стены…

— А трава, деревья, птицы?

— Обожествленные консервы.

— Ну, так пойдешь?

— Ты сначала найди.

— А если найду?

— Найди мне лучше платье и туфли на каблуках. Тогда точно все умрут от зависти, — сменила тему Женька.

— Я ей мир предлагаю, а она только о платье и думает.

— Ты языком болтаешь без толку. Найди его сначала, а потом и приглашай. А пока… Принес бы лучше консервов.

Консервы были в больших пузатых банках. Мясо, овощи, соки, пиво, вода… Пиво тоже было баночным. Настоящим баночным пивом, как на экране. Это была их первая подобная находка, и они, отложив в сторону уже собранные вещи, соорудили из ящиков стол.

— Черт! Ведь сколько раз видел, как это делали на экране! — Михей, бородатый детина лет двадцати пяти, беспомощно вертел банку в руках.

— Может ее ножом? — предложил Степка, слегка косоглазый тощего вида юнец.

— Может тебя ножом? — огрызнулся Михей. — Открой лучше тушенку.

— Они за что-то дергают, — заметил спокойно Костик.

— Ага, вот кольцо… Твою мать! — брызнувшая пена залила Михея с ног до головы.

— Искусство требует жертв, — съязвил Степка.

— Растрясли же банку, — пояснил Костик.

— Сиди уже, умник.

— А я и так сижу. — Костик довольно ловко открыл жестяную крышку. — Ну, будем!

Они жадно присосались к банкам.

— Пиво, как пиво. Ничего особенного, — разочарованно произнес Степка.

— А ты чего хотел? Тут даже на банке написано: «пиво», — съязвил Михей, которого реплика и подстать ей выражение лица Степки заставили забыть про мокрые штаны.

Пустые банки полетели в угол.

— Еще? — предложил Костик.

— Да можно, — живо согласился Степка. Кому-кому, а ему дважды предлагать еще не приходилось. — Сигареты есть?

— Ящиков тридцать, — ответил Михей.

— Да нет, открытые.

— Угощайся, — этаким барским движением Михей положил пачку на стол.

«Интересно, сколько он репетировал, прежде чем научиться этим повадкам?» — подумал Костик.

— Каждый раз смотрю я на склады и думаю: откуда все это? — завел наиболее популярную и оттого давно уже всем опостылевшую бодягу Степка.

— Ну, говорят же… — скривился как от зубной боли Михей.

— У нас много что говорят, — перебил его Костик.

Версий было несколько. Первой и самой популярной была версия о Зодчих, которые вырыли все эти тоннели, наделали складов, поставили Экраны, но затем почему-то ушли по своим бесконечным ходам в бесконечной тверди. Кто они, и откуда взялись, не знал никто, но многие верили, что они вернутся и заберут всех к себе, в мир Экрана. Сторонники другой версии непосредственно отталкивались от Экрана. Они утверждали, что люди из того мира создали все эти укрытия на случай войны. Понатащили припасов, да и забыли или погибли в очередной войне. Выжившие так и остались жить в подземных тоннелях, а со временем забыли дорогу наверх. В память о прошлой жизни наверху они соорудили Экраны, транслирующие далекое прошлое — жизнь предков.

Не обошлось и без версии о ком-то очень могущественном, построившем все это и засунувшем их сюда с какой-то ведомой только ему целью. Версий было хоть отбавляй, на любой вкус.

— Да, говорят у нас много, — медленно, нараспев, произнес Степка, точно крестьянин Псковской Губернии из мира Экрана. Ему не хватало только шапки, которую при подобной фразе крестьяне почему-то обязательно сдвигали на затылок.

— А преподобный говорит, что это испытание. Господь поместил нас сюда, чтобы мы сами нашли путь к Свету и истине. А еще он говорил о кругах блаженства, которые есть в этих лабиринтах, но дорога лежит туда за семью печатями, тогда как дорога к Свету за семижды семью, — задумчиво произнес Костик.

— Он много чего болтает, — отмахнулся от этой темы Михей, которому давно уже надоело маниакальное устремление Костика «наверх», в мир Экрана.

— Нашел, кому верить, — поддержал приятеля Степка.

— Дело в том, что он очень много знает. Только рассказывает все, как какой-то бред или шифр. Или испорченные письмена. Понять бы, что за всем этим бредом стоит.

— С катушек он скинулся, вот что стоит, — изрек Михей, открывая новую банку.

— Я узнавал. Раньше он был нормальным. Может, немного странным, а так в полном o’key. Потом он куда-то делся, а когда вернулся, был уже не в себе. И все нес про ангелов и Змея с горящим глазом. А еще он принес вот это, — Костик достал из кармана завернутую в кусок простыни табличку.

— Ну и что? — раздраженно спросил Михей. Степка окончательно выпал из разговора, уйдя в свои мысли.

— Ты где-нибудь такое видел?

— Нет.

— А он видел. И не такое видел. Я думаю, что он нашел выход.

— Ага, и свихнулся на радостях.

— Свихнуться можно от чего угодно, — возразил Костик. — Может, он совсем не от этого свихнулся.

— А может, от этого.

— По крайней мере, шансы равные.

— Постой… Что ты хочешь этим сказать?

— Преподобный говорит о Книге Пути среди царствия книг.

— Ну?

— Я нашел это царство книг, но мне нужна помощь.

— Что?

— Я знаю, где книги. Тысячи книг. Там должна быть карта.

— Знаешь, мне как-то и тут уютно, — сказал Михей.

— А если все это правда? Если есть круги с высокими потолками, многокомнатными домами, столами, ломящимися от яств?

— Хочешь сказать…

— Да. Не говоря уже о складах.

— Странно все это. Столько книг и все только о них. Все только о том мире. Одна мифология, — чем дольше они с Костиком рылись в библиотеке, внимательно перебирая книгу за книгой, тем сильней это удивляло Женьку.

— А ты никогда не думала, что это мы, а не они мифология? — отреагировал Костик на ее слова. — О нас нет ни слова в книгах только потому, что мы не написали ни слова. Мы вообще ничего не создаем. Все, что мы делаем — это ищем уже готовенькое, паразитируя на чьем-то богатстве. А книги, как и все это, создано ими.

— Ага, и собрано здесь, чтобы ты их прочитал, стал умным и… Ну, в общем, придумал что-нибудь умное.

— Но почему вы все думаете, что все это для нас?

— А ты видел здесь кого-то еще?

— Мы так себя любим, что, не задумываясь, ставим себя в центр вселенной, заставляя все вокруг вертеться ради нас. Зодчие, господь-бог с его трагедией и интригами, все эти великие и могучие только и делали, что ломали голову над тем, как сделать из нас нечто стоящее, или нет, как привести нас в рай к молочным берегам и бананам на деревьях. И ни одной гниде не пришло в голову, что нас просто нет. О нас никто никогда не думал. Мы здесь — досадная случайность. Кое-кто сделал припасы на случай голода или иных катаклизмов, а мы просто-напросто расхищаем это, как крысы. Нас не должно быть ни здесь, ни где-нибудь еще в этих бесконечных тоннелях. И вот когда они придут за своим пивом и сигаретами, а вместо богатства обнаружат нас…

— Тогда откуда мы здесь взялись? Или ты думаешь, что первые из нас отпочковались от крыс?

— Не знаю, но чем больше я узнаю, тем больше понимаю, что все, что мы о себе думаем — ничего не стоящее дерьмо. Вот, смотри, — Костик кинул на стол книжку с какими-то шариками на обложке.

— Что это?

— Учебник астрономии.

— Чего?

— Астрономии. Науке о большом бире.

— А эти шарики что? Ими рыли туннели?

— Один из этих шариков — наш мир.

— Теперь я знаю, отчего преподобный свихнулся. Забрел сюда, начитался книг и все.

— В этой книжке говорится, — продолжил Костик, не обращая внимания на Женькин сарказм, — что мир — это пустота. Огромная пустота, в которой крутятся такие вот шарики. Число их огромно. Эти шарики вращаются вокруг больших раскаленных шаров, получая от них тепло и свет. Один из таких шариков и есть наш мир. Планета Земля. И вся жизнь сосредоточена на поверхности Земли. Мы же каким-то образом забрались внутрь. А Экран — это и есть мир поверхности. На поверхности живут люди, звери, птицы.

— Почему же мы тогда ни с кем не встречаемся?

— Мы не верим друг в друга. А многие из них думают, что под землей находится ад.

— Что?

— Место, куда попадают после смерти души людей.

— Так что, мы умершие?

— Не думаю, тем более что в аду людей должны мучить.

— Кто?

— Все, кому не лень. Ад — это наказание.

— За что?

— Их Бог оказался неудачником. Сначала он создал ангелов, но они его предали, и половина ушла в оппозицию. Потом он создал людей, но они не оправдали его надежд. Тогда он их уничтожил, оставив лишь одну семью, но и из этой затеи тоже ничего не вышло. Он даже подставил собственного сына, а когда и это не помогло, придумал ад, обвинив во всех своих неудачах людей.

— Бред какой-то.

— Это их мифы.

— Не хочется мне после таких мифов встречаться с их авторами.

— А я не к ним иду. Я хочу знать. Знать и все.

— Но если нас нет, то для кого здесь будут держать карту?

— А ты думаешь, что все тут ради нас? А если нет никакой карты, выход можно найти и без нее. Для этого нужно понять, как они думают на самом деле. Не показывают нам, а думают… В любом случае стратегическое направление мне известно.

— У нас только одно направление — от склада к складу.

— А вот это наша самая большая ошибка. Зря мы идем вглубь. Ох, как зря.

— Да, но снаружи ничего нет.

— Ошибаешься. Если где-то что-то и есть, то только снаружи, а внизу нас ждет тупик. Рыли сверху вниз, и, дорыв до определенного предела, остановились. Так вот, когда мы доберемся до нижней точки, мы вымрем от голода и жажды. Наша тяга сжирать все, не оставляя запасов на случай вынужденного возвращения, не оставляет ни единого шанса.

— Но у нас не было выбора. С самого начала наверху была только Разруха.

— Если верить официальной версии. Но даже если так, если вверху был какой-то разрушенный слой. Разве из этого следует, что за ним тоже ничего нет?

А преподобный пожрать не дурак — вон как тушенку трескает. Пятую банку пива допивает, и хоть бы что. Ни в одном глазу. Глазки хитрые, и совсем не безумные. А когда он уверен, что его никто не видит… Довелось Костику подглядеть на преподобного, когда тот был сам с собой. Совершенно другой человек. И куда только его преподобность девается?

Костик вспомнил дурака Володю. Этот тоже все время дурачка из себя корчил.

— Вешаться пора. Они в городе. Вешаться пора, — повторял он, как заведенный.

Как-то ребята возвращались с очередной охоты на консервы. Кто-то, помнится, нес топор. Володя, у которого было феноменальное чутье на тушенку, оказался вдруг у них на пути.

— Вешаться пора, — начал он свою песню.

— Они здесь?

— Здесь, совсем рядом здесь, я видел. Вешаться пора.

— У тебя веревка есть?

— У меня нет.

— У нас тоже.

— Зато, я вижу, вы тушенку нашли. Зачем вам столько?

— Хочешь тушенки?

— Конечно хочу. Натощак вешаться…

— А зачем вешаться? У нас топор есть, давай головы рубить?

— Давай. Кому первому?

— Тебе, — ребята схватили его за руки.

Кто бы мог подумать, что он такой сильный.

Так и этот. Слишком он уж старается выставить себя дураком. Зачем? Кого он пытается одурачить? Кого он так испугался? Кого? Да и табличка… Темнить изволишь, преподобный. Демоны, демоны, демоны. Оставь себе своих демонов. Пусть настоящие дураки тебе верят.

Джо ловко открыл следующую банку пива (где он так наловчился?) и принялся разглагольствовать:

— Господь не дал нам ничего. Вернее, он дает нам все, но временно, чтобы мы могли спокойно пользоваться его благами. Господу принадлежит все, даже наша жизнь. Поэтому проснулся утром — поблагодари господа, поел — помолись, дожил до вечера — слава господу. Нельзя забывать господа, иначе себя забыть можно. Думаете, вы для него молитесь? Думаете, ему нужны эти ваши прославления? Ему, сотворившему мир? О таком даже думать смешно. Это нужно нам, нам самим, чтобы не забыть, ибо, забывая бога, мы забываем себя, недаром он сотворил нас по образу и подобию своему. Ему же это не надо, но он бесконечно добр, поэтому заставляет нас молиться и славить господа, делая, тем самым, славными дела человеческие. Также ради нашего блага не дал нам господь ничего навечно, а только разрешил пользоваться его благами, но люди забыли это. Забыли люди, что нет ничего принадлежащего им. Нельзя ни украсть, ни убить, ни увести женщину. Все принадлежит только господу. Зачем воровать, если это никогда не будет твоим, зачем класть жизнь на приобретение власти, богатства, женщин? Все равно у тебя нет ничего! Даже жизнь твоя принадлежит господу. Ты же ей только пользуешься, так и пользуйся соответственно природе или воле его, иначе…

Преподобный иссяк, словно сработал тумблер в его голове, и даже внешне изменился. Как будто вместе со словами из него вышел весь воздух, и он сморщился, сдулся на глазах. Он разом превратился в маленького тихого человечка, которому бы банку пива да тушенки и больше ничего не надо. Казалось, будто он сам не понимает, откуда у него берутся эти слова и мысли, что он нечаянно, что он готов вернуть, положить на место… но слово не воробей — еще одна пословица из мифического мира, еще одна непонятная для посторонних фраза.

— Можно? — попросил преподобный еще банку пива.

— Угощайся, — Костик поставил на импровизированный стол упаковку.

Преподобный жадно, словно не пил несколько дней присосался к банке, с каждым глотком возвращаясь в свои размеры. Когда пустая банка полетела в угол, он стал совсем как новенький, будто в нем заменили батарейки. Отдышавшись, он продолжил речь:

— Народ избранный! — прогремел он на удивление громким голосом. — Народ избранный, Израиль. Моисей водил свой народ сорок лет по пустыни, пока не погиб последний из рабов, и только тогда, только полностью свободный народ господь ввел в обетованную землю.

— Что?! — Костика словно ударило током. — Что ты хочешь этим сказать?

— Мы народ избранный. В земле, очищающийся от скверны. И когда придет час, когда последний из нас освободится от скверны, господь выведет нас на свет, туда, где звезды и небо, и где бушуют моря.

— Скажи, а ты видел звезды?

— Господь указал мне путь в откровении своем. За семью печатями лежит он. И охраняют тот путь страшные демоны и огнеглазый змей, вечно ползающий по кругу за своим хвостом! Но когда пробьет час…

— Так ты знаешь дорогу?

— Путь лежит в сердце каждого.

— Ты знаешь дорогу! — Костик схватил его за грудки. — Признавайся, ты ее знаешь!

В глазах Костика появились безумные огоньки.

— Что ты собираешься со мной сделать? — завизжал преподобный.

— Ничего, если ты покажешь короткий путь.

— Но я не могу.

— Можешь.

— Но я…

— Ты принес это оттуда? — Костик сунул под нос преподобному табличку.

— Я… Не…

— Ты принес это оттуда! Говори! Или клянусь, я разрежу тебя на тысячи кусочков! — в руке Костика появилась опасная бритва…

— Оргазм. Оргазм, оргазм, оргазм… И кто придет первым. Как будто это самое главное. Оргазм. Звучит, как геморрой или ветрянка. В пятнадцать лет у меня был оргазм, с тех пор я чувствую себя лучше… Тьфу, — Женька поморщилась, словно эти слова действительно имели отвратительный вкус.

— Что читаешь? — поинтересовался Костик.

Женька показала ему обложку.

— Понятно.

— Ты так говоришь, как будто все уже прочитал еще в пеленках.

— Это привычка. Все почему-то сразу думают, что я дюже умный, и перестают…

— Умничать сами. Умный и умничать. Чтобы ты, и поставил эти слова рядом.

Костик натащил полный дом еды и книг, и теперь они читали, лежа на диване как всегда голиком. Читали, пили кофе… Среди продуктов обнаружился кофе, и после нескольких экспериментов у Костика получился довольно сносный напиток. Периодически кто-то из них закрывал книгу, и… Это было сигналом, условным знаком. Перерыв на любовь. Они любили медленно, неторопливо, сыто, наслаждаясь каждым движением. И уж чего у них не было точно, так это гонки за оргазмом.

— Да, малыш, это наша идиотская стыдливость. Признав когда-то любовь грехом, мы никак не можем освободиться оттого, что делаем нечто постыдное каждый раз, когда… Особенно любят изгаляться авторы характерных книжек для детей старшего школьного возраста. Оргазм, пенис, вагина… Полная кастрация стиля. Такое впечатление, что вот-вот запахнет формалином и в класс войдет учитель анатомии. И это еще не худший вариант. Есть еще огненные жеребцы в конюшне страсти, цветок любви, жезл страсти и прочая пошлятина. Или мат. Они так себя и ведут. Слова очень четко определяют действительность, как бы там ни изгалялись поэты. Одни совершают фрикции, активизируя при этом эротическое возбуждение партнера методом… Другие трахаются, или имеют похотливых сук, и это еще самые приличные слова.

— И оргазмы, оргазмы, оргазмы… Подтвержденные дипломами и медицинскими показаниями.

— В таком случае, давай будем любить друг друга. Здесь и сейчас. Немедленно. И хрен с этими оргазмами. После секса я всегда чувствую скорее легкую досаду, как после хорошей книги. Всегда хочется продолжения. Особенно с тобой. С тобой я ощущаю себя кентавром. С тобой мы Яты. Именно Яты. Нет ни меня, ни тебя, а есть он — страшный зверь Яты, оглашающий криком окрестности и наводящий ужас на деревенских собак. Танец Яты при полной луне. И важно здесь каждое движение, каждый штрих, каждая мелочь. Но приходит финал, и мы с тобой распадаемся с обреченностью трансуранового элемента, и ты, бывшая часть меня, переходишь в автономное плавание. Я продолжаю жить памятью единения, жить до востребования, жить…

— Может, ты не пойдешь?

Женька все-таки начала этот разговор. После кофе, после объятий и страсти, после тысячи других «после» она закурила сигарету, выпустила дым и задала вопрос, который висел над ними уже целую вечность с того самого времени, как…

— И в этом ты вся. В момент наивысшего доверия ты вонзаешь мне в спину булавку, не нож, а именно булавку, что чертовски больно, хотя и не смертельно, по крайней мере, ты так считаешь.

— Я боюсь за тебя.

— Я тоже боюсь за себя, но…

— А нельзя без «но»?

— Знаешь, большинство людей вполне свободно обходится без «но». А вот какой-нибудь Беринг без этого «но» не может, надо ему в свой пролив любой ценой. Таких людей мало, но они есть. Боюсь, что я один из них.

— Там опасно.

— Скорее всего, но… Опять «но». Видишь, сколько их у нас. У меня преимущество.

— Какое?

— Опасности обо мне и не подозревают. Я же наверняка знаю, что они там есть. Фактор внезапности.

— Я серьезно.

— Я тоже.

— Тогда я с тобой.

2

Очередной привал в очередном низком душном коридорчике. С тех пор, как они вчетвером покинули дом, им ни разу не встретилось ничего похожего на жилье. Только душные извилистые коридоры, местами сырые и зловонные. Ни еды, ни пива, ни одежды. Ничего. Запасы приходилось экономить, как и сигареты. Они тоже были на вес золота. Каждую пускали по кругу. Все старались затянуться как можно глубже, а потом максимально задержать дыхание, чтобы необходимый для их отравленных тел никотин…

Ребята спали, Женька читала, а Костик о чем-то сосредоточенно думал. Точнее, не думал, а волновался, Какая-то скрытая тревога мешала ему спать.

— О чем ты думаешь? — Спросила Женька. — В последнее время ты сам не свой.

— Не нравится мне все это. Да и предчувствие.

— Все же спокойно.

— Вот именно. Спокойно. Слишком все гладко и спокойно. Не к добру. Расслабляет это, а нам нельзя расслабляться. Вот и сейчас. Бери нас теплыми, кто хочет. Завтра надо будет установить дежурство и места для ночлега искать побезопасней.

— Давай покурим. Одну на двоих, чтобы не торопясь? Забыла, когда уже курила по-человечески, а так это только расстройство.

— Нас же убьют.

— Скажем, что не добудились.

— Держи, — Костик протянул сигарету Женьке.

— Сейчас бы в душ, потом пива с тушенкой, потом на свежие простыни, и чтоб никто не мешал. А потом на всю катушку, как в первые дни любви.

— Меня всегда добивали фильмы, в которых главные герои, гуляя по пустыне так месяца два, начинали заниматься любовью. Раздевали друг друга, облизывали тела…

— Может, они так моются? Откуда ты знаешь?

— Моются, не моются, но мне почему-то не до любви, после таких прогулок.

— Да и мне тоже. Тут бы полежать, чтобы никто не трогал.

— Тише!

— Что?

— Ты ничего не слышала?

— Пора.

Он хотел, было, идти сам. Сейчас это было самым главным, встать и пойти, сделать несколько последних шагов. И чтоб без истерики и с сухими штанами… Он попытался встать, но ноги были ватными, чужими и не хотели слушаться. Будто бы это были не ноги, а пустые штанины с заправленными в них ботинками. Такое бывает, когда совсем отлежишь руку во сне так, что потом приходится трясти ее другой рукой, чтобы сначала по ней прошла армия мурашек, после которой, в обозе, уже приходит чувствительность и способность двигаться.

— Пора.

Охранник справился с замками, и они подхватили его под руки, даже не надевая наручники. Его мысли были сосредоточены на ногах. Он пытался их переставлять, чтобы создать у соседей по корпусу хоть малейшую иллюзию, что он идет сам, но ноги предательски волочились по полу.

Его уложили на кушетку, застеленную чистейшей белой простыней. Кто-то читал приговор, но он ничего не слышал и не видел. Смерть через инъекцию яда. Всем своим существом он постигал значение этих слов. К нему подошла женщина средних лет с удивительно для такой работы добрым, сочувствующим лицом. На ней был белоснежный накрахмаленный халат, подстать простыне. Добрый доктор Айболит из детской сказки. Сейчас она спросит:

— Нус, молодой человек, как наши дела? — и обязательно улыбнется.

Она внимательно на него посмотрела, потрогала руки, определяя, какие у него вены, немного задумалась, затем достала шприцы и ампулы. Привычным жестом она свернула ампуле шею, высвободила томящийся в упаковке шприц. Ее движения были обыденно точными, словно она колола витамины, а не… С другой стороны, она ведь колола ему лекарство, от недуга со странным названием виновен.

— Поработайте кулаком, — попросила она, перевязав руку жгутом.

Она хочет, чтобы он работал кулаком, чтобы он помогал ей сделать ее работу?!

— Да не будьте вы, как маленький. Я же так не попаду в вену. Будет больно. Придется колоть еще. Только хуже себе сделаете. Ну же.

И вот кулак, его кулак, восстав против его воли, начинает сжиматься и разжиматься, сжиматься и разжиматься, заставляя вены вставать на дыбы.

— Достаточно.

Она намазала место будущего укола спиртом и медленно вонзила иглу, из которой потекла черная густая кровь, затем быстро вставила шприц и начала медленно вводить яд, после чего вновь приложила к месту укола ватку и выдернула, нет, лучше сказать, извлекла иглу. Все как в больнице.

Эти ритуалы, эта игра во врачей, игра в стерильность могли бы быть очень забавными, если бы не были так ужасны в своей бессмысленности. Это была жестокая гуманность — оберегать от инфекции кровь человека, который должен умереть через несколько мгновений.

Она села на специально приготовленный для этого стул возле кушетки и взяла его за руку, чтобы определять пульс. Она слегка сжала его запястье, и он почувствовал в этом движении нечто большее, чем обычный профессиональный жест. Это было дружеское участие, попытка сказать, что он не один, что она будет с ним до самого…

У него начало отниматься тело. Оно становилось ватным и все более невесомым. Язык был огромным. Казалось, что еще немного, и он вывалится изо рта, чтобы заполнить собой все помещение. Слюна тонкой струйкой стекала на простыню, но он не замечал этого, как не замечал своих мокрых и грязных штанов. Это организм пытался бороться за последние мгновения жизни, стараясь всеми доступными ему способами освободиться от яда. Его рвало, но он не замечал и этого.

Вначале он еще пытался вспоминать всякие философские учения о жизни после смерти, думать о перевоплощении, вспоминать, как умирал Сократ. Но Сократ был Сократом, тогда как он… Затем его отравленный рассудок стал уходить все дальше и дальше от реальности, пока последняя искра осознания не потухла навсегда.

— Что с тобой, милый?

— Кошмар. Мне приснилось, что меня приговорили к смерти, и приговор привели в исполнение. Смерть… как настоящая.

— Поспи, у тебя еще есть час.

— Мне уже не заснуть. Слишком сильные впечатления. Давай ты поспишь, а я подежурю.

— Держи, — Женька отдала ему маленький, похожий на игрушечный автомат, зарылась поглубже в тряпки и моментально уснула.

Костик прислонился к стене тоннеля и закурил. Тоннели, тоннели, тоннели… Километры тоннелей просторных и тесных, чистых и грязных, светлых и темных, сухих и по колено в воде и нечистотах. Когда он впервые предложил дежурить по очереди по ночам, хотя какие тут дни и ночи, его подняли на смех, пока однажды утром они не проснулись втроем. Степка исчез, пропал без вести. Уйти он не мог, да и незачем ему уходить, тем более без воды, без еды, не попрощавшись, ничего не сказав, ночью… Нет, не мог он уйти. Около часа они искали, ходили туда-сюда по тоннелю, кричали, скорее для себя, для успокоения совести, которой понадобилось принять очередную снотворную пилюлю в виде чувства выполненного долга.

Потом, когда сначала ставшие редкими уцелевшие склады кончились совсем, у них кончились еда и вода. В последний раз, еще в прошлой вечности они смогли разжиться ужасными, местами подпорченными галетами и задохнувшейся тухлой водой. Хорошо, что вода еще попадалась. Она кое-где сочилась по стенам тоннеля. Ее можно было собирать тряпкой и выжимать потом в рот. Вода была невкусной, иногда отдавала нечистотами, но выбирать не приходилось. Когда надежда найти еду исчезла, Михей первым наелся грибов, растущих на стенах и потолке.

— Лучше я подохну от яда, чем от голода, — решил он, отметая все возражения.

Грибы оказались съедобными, хоть и противными на вкус. Они свисали со стен гроздьями там, где трубы (здесь вдоль стен тянулись коммуникации) прогнили, и из них сочилась зловонная жижа. Часто тоннель был заполнен почти до пояса вонючей кашицей, и им приходилось привязывать себя на ночь к трубам, чтобы не утонуть, и в таком подвешенном состоянии спать в грязи и зловонии. Спасением из этого ада стал колодец с прогнившими скобами, по которым им пришлось долго карабкаться вверх. Зато наверху их ждало блаженство — просторный сухой коридор, со свежим воздухом, да еще и светлый. Лампочки реагировали на движение.

И этот склад. Им повезло, что система защиты износилась в неравной борьбе с крысами и тенями, которых здесь была тьма.

Такое они видели впервые. Оружие, обмундирование, провиант. Было еще нечто, что они решили оставить в покое, потому что здесь все могло нести смерть. На складе была бытовка с чистой горячей водой (душ почему-то работал) и настоящими койками. Они отмылись, отъелись, отоспались, набрали еды и оружия.

Костик кроме автомата и нескольких гранат прихватил с собой небольшой огнемет. И уже на следующий день им пришлось с боем уходить от полчища опомнившихся и не желающих упускать добычу крыс. Потом был самый темный в их жизни коридор, где темнота была мягкой на ощупь, а вокруг то и дело сновали любопытные тени, шаркая своими бесплотными ногами. Можно было конечно включить фонари, но тогда бы они привлекли к себе внимание, а в этих коридорах могло водиться что угодно. Так они и шли вдоль стен пока вдруг те не кончились, и они остались в темной пустоте.

— Хорошо, что хоть пол оставили, — чтобы хоть как-то разогнать эту душащую тьму прошептал Михей.

— Здесь кто-то есть! — испуганно вскрикнула Женька, и ее голос разнесся по бесконечности тьмы.

— Тише ты! — успокаивающе и одновременно ласково прошептал ей на ухо Костик.

— Я чувствую их взгляды, — так же шепотом ответила она.

— Да нет здесь никого, это страх, страх темноты.

— Может, включим фонарь? Все равно неизвестно, куда идти — предложил Михей.

Свет. И одновременно Женькин душераздирающий крик. Кричать было от чего. Луч света выхватывал один за другим фрагменты огромной (они никогда еще не видели ничего подобного) круглой комнаты с высоким потолком, вдоль стен которой в несколько рядов висели прикованные цепями человеческие скелеты.

Оставаться здесь не хотелось ни секунды, и они, светя фонарем только себе под ноги, рванули в тоннель напротив, чувствуя, как скелеты провожают их пустыми, словно созданными для темноты глазницами. Они продолжали бежать до тех пор, пока усталость не свалила с ног. Но спины все еще чувствовали чей-то взгляд, будто кто-то невидимый бесшумно следовал за ними.

Уже на следующий день они наткнулись на гнездо, свитое из человеческих костей, скрепленных нечистотами и какой-то зловонной смолой.

И тут появилась эта тварь — ужас, который могли породить только кошмары тоннеля, наполненного тьмой и костями. Она приближалась, скаля свою лысую слепую морду, а из пасти текла густая слюна. Они открыли беспорядочный огонь, заглушая выстрелами крики, не останавливаясь даже тогда, когда закончились патроны. Они продолжали жать на спусковые крючки, присмиревшего, затихшего без признаков разрушающей жизни оружия, матерясь и не слыша ни себя, ни чего-либо еще. Грохот и ужас оглушили их, лишили способности думать, анализировать, воспринимать. Все достижения цивилизации были уничтожены, сметены нестерпимым страхом перед тварью, встреча с которой стала торжеством темных инстинктов природы.

Уже после, когда они, отдышавшись, пришли немного в себя, они поняли, что были на волосок от смерти, причем не в первый раз. Никто больше не сомневался в том, что Степана сожрала эта или подобная ей тварь. Патроны… Они перевернули все рюкзаки. В общей сложности патронов осталось только на один автоматный рожок.

Костик докурил сигарету до самого фильтра и запустил окурок в темную глотку тоннеля. Сердце, бившееся, как будто он бежал стометровку, вернулось к обычному ритму работы. На душе стало спокойно. Ему даже захотелось спать. Он потрепал Михея по плечу.

— Пора? — пробормотал тот сонным голосом.

— Держи, — Костик передал ему автомат и тут же заснул, где сидел, прислонившись спиной к стене.

Они не разбились только потому, что провалились сквозь тонкий прогнивший пол тоннеля у самого края огромной воронки, по краю которой и скользили какое-то время. Далее ход поворачивал в сторону, что тоже замедлило падение. В конце концов, выскочив всего метрах в трех от земли, они плюхнулись в воду.

Конечно, подобная прогулка кувырком вряд ли способствовала философски-созерцательному восприятию действительности, но настоящий шок они испытали уже после того, как выбрались из воды и слегка отдышались. Они были в царстве простора и света. Вверх смотреть было невозможно. Оттуда лился яркий, слепящий свет. Вокруг бассейна, куда они так удачно совершили посадку…

— Да это же цветы! — пришла в себя Женька, — Трава, цветы и деревья!

И люди. К ним уже спешили люди. Красиво одетые мужчины и женщины. Костюмы, фраки, платья, каблуки… Все женщины были в платьях, с красивыми прическами и в туфлях на каблуках, от чего Женька почувствовала себя неловко в старой военной форме и солдатских ботинках.

— Здравствуйте, — только и нашелся сказать Костик.

— Какие милые варвары! — воскликнула шикарно одетая дама.

— Варвары, здесь? При всем уважении, Беатрисса, — произнес, подчеркнуто грассируя, щеголь средних лет в шикарном смокинге.

— Сами полюбуйтесь. Или вы хотите сказать, что это эллины? — слышалось из разряженной толпы.

— Никогда не видела эллинов.

— В любом случае суббота обещает состояться, как вы считаете?

— О чем они? — толкнула Женька Костика. Ничего не понимаю.

— Подожди, — перебил ее Михей, — не будем дергаться. Пусть придут в себя. Тем более что их все равно больше.

— О чем ты? Это же мир! — воскликнула Женька.

— Они все путают, — всплеснула руками одетая как кукла старушка, — это Рим, деточка, Рим, а не мир. Мы — народ Рима, а откуда прибыли вы?

И тут они поняли, что не в состоянии ответить на этот вопрос. На выручку пришла все та же дама в шикарном платье:

— Да чего мы их мучаем. Им надо прийти в себя, выспаться, приготовиться к субботе…

Римом оказался огромнейший по меркам подземелья, шириной в несколько километров грот с высоченным, никто не знал, насколько высоким, потолком, излучающим яркий горячий свет, позволяющий расти траве и деревьям. Все свободное пространство Рима занимала городская площадь, превращенная трудами рабов в благоухающий парк. Здесь же в шикарных домах, вырытых в стенах грота, жили так называемые граждане Рима. С одной стороны это великолепие венчал обрыв, на краю которого, во всю ширину грота и был возведен Колизей. С другой стороны дома постепенно становились все хуже и хуже. Рим заканчивался лачугами рабов, сразу за которыми начинался непроходимый колючий кустарник.

Костик лежал на спине на поистине королевском ложе и смотрел в никуда, сквозь высокий лепной потолок. Несмотря на внешнее благополучие и роскошь ему было не по себе.

«Рим, Великий и Единственный, — думал он. — Еще одна подземная химера. Или не химера, а так, пародия на химеру. Или это первый круг рая? То-то их так встретили. Отдельные дома по несколько комнат. Жратва, какая хочешь, вина… Прелесть. Кровать, вот, огромная, больше, чем самая большая квартира там… Женьку завалили нарядами. Она от такого счастья в себя прийти не может. — Костик вспомнил, как она в первый раз пыталась легко пройтись на каблуках, и чуть не сломала ноги. — Дитя дитем. Она бы в этих туфлях и спала, если бы не уставали ноги. Михей нервничает. К нему еще и рабыню подселили для полного счастья, а он весь напряженный. Не нравится ему в Риме. Тем лучше. Мы же не собираемся навсегда…»

Размышления Костика прервало появление Михея.

— Лежишь? — спросил тот, останавливаясь у входа в спальный покой.

С тех пор как они свалились в Рим, Костик практически не вставал с постели, словно стараясь отоспаться за все прошлые и будущие дни и ночи в бесконечной веренице пустых туннелей. Женька, та наоборот, едва вскочив на ноги, отправлялась на рынок за новыми шмотками — благо римляне считали за честь подарить лучшее, что у них есть, гостям Рима.

— Заходи. Хочешь вина? — обрадовался другу Костик.

— Не откажусь. Жаль, что у них тут нет ни пива, ни сигарет.

— Зато есть многое другое. Первый круг изобилия или рай.

— Как бы он не стал нашим адом.

От этих слов по спине Костика прошла неприятная липко-холодная волна, настолько они перекликались с его тревогами.

— Не нравится мне здесь, — продолжил Михей изливать свою душу. — Не знаю еще, почему, но не нравится. Что-то у них тут не так.

— А, по-моему, тут у них слишком все так. Мы о подобном даже мечтать не могли, — возразил Костик, скорее, для собственного успокоения.

— У нас хоть тряпки да жратва попроще, зато нет всего этого… Не нравится мне. Варвары, эллины, римляне, патриции, рабы, гладиаторы. Я поговорил тут со своей. Ей сказали, она живет у меня, скажут завтра меня зарезать…

— Если бы они хотели нас убить, давно бы это сделали.

— Мы для них новая игрушка, забава. Пока им с нами интересно — никто еще в Риме не видел варваров, а что будет, когда им надоест?

— Почему ты на все смотришь с какой-то мрачной стороны?

— Ты думаешь, Рим безграничен? — усмехнулся Михей.

— Причем здесь…

— Думаешь, Рим безграничен?

— Нет, но…

— Вот именно. Если они будут здесь со всеми нянькаться.

— Ты же не собираешься здесь оставаться?

— Дело не в том, что собираюсь делать я. Вопрос в том, что собираются делать они.

— И что собираются делать они?

— Ты не интересовался субботой?

— Нет, я…

— И ты не знаешь, что такое гладиаторские бои?

— Наверно какие-нибудь соревнования.

— Да, только до нас соревновались исключительно проштрафившиеся граждане, да плохо работающие рабы.

— Хочешь сказать, что это своего рода наказание? Но за что нас наказывать, да и относятся к нам не как к наказуемым.

— В том то и дело. Почет, слава, жратва, бабы… Почему же тогда для них бои хуже рабства?

— Значит, они рабы, а не бойцы, — Костика уже начал злить этот разговор.

— Мы как будто в разных городах живем, — не унимался Михей. — Женька, та вся в тряпках, помадах, цацках. Она ничего больше ни видеть, ни слышать не хочет. Ну да ладно, ей простительно, но ты… Ты-то почему не видишь Рим?

— Ты считаешь себя самым умным? Ну да, у одних дворцы, у других хижины, одни работают, другие нет, ну и что? Что у нас по-другому? Здесь вилла с бассейном, у нас склад с тушенкой. Кто успел, тот и взял. Люди везде одинаковые.

— А ты давал кому-нибудь на халяву тушенку? То-то и оно.

Суббота. Еще задолго до начала представления весь Рим, включая детей и рабов, устремился на трибуны Колизея. В городе оставались лишь они, да еще необходимая свита. Их нарядили в яркие костюмы и дали мечи. Настоящее боевое оружие.

— Вот тебе и почести, — прошептал Михей.

— Ничего. Не из таких переделок выходили, — Костик бодрился с большим трудом.

Они вышли на арену и буквально утонули в цветах, так народ Рима приветствовал гладиаторов.

— Начало пока ничего, — прошептала Женька.

— Подожди, в еду они здесь тоже чего только не кладут, — приободрил ее Михей.

Протрубили трубы, и рабы при помощи специального подъемного механизма подняли ворота Колизея, те, что были напротив гладиаторских. Оттуда на арену неторопливой походкой…

3

Жизнь возвращалась болью. Болела каждая клеточка, каждый миллиметр его несчастного тела. Казалось, у него не осталось ни одной целой косточки. Голова не только готова была разорваться от боли, но еще и кружилась, а в глазах летали мушки, рыбки, зайчики в окружении разноцветных кругов, как у героев мультфильмов. Вслед за болью пришли вода и холод. Вода была холодной и лилась откуда-то сверху. Надо было открывать глаза, и вообще, возвращаться к жизни. Он попытался сесть. Тело принялось возмущаться на разные голоса, но, тем не менее, повиновалось.

Он сидел на старой, поросшей какой-то светящейся дрянью металлической решетке в колодце для стока воды, стенки которого тоже испускали тусклый холодный свет. Здесь все было заброшенным и прогнившим. На стене были старые ржавые скобы. Михей попытался встать. Новый приступ боли и головокружения, но если держаться за скобы… Удивительно, но он был цел. По крайней мере, руки, ноги, голова. Господи, и почему оказался прав он, а не Костик!

Скобы были склизкими и шершавыми от толстого слоя ржавой плесени. Когда боль и головокружение становились нестерпимыми, он привязывал себя к скобам остатками своего дурацкого костюма и ждал, когда силы вновь к нему вернуться. Он двигался медленно, и каждая новая скоба, каждое движение приносили нестерпимую боль. Несколько раз, впадая в отчаяние, он был близок к тому, чтобы отпустить руки, но его останавливала мысль, что он может выжить после падения, раз каким-то чудом выжил в первый раз, но только с более серьезными последствиями. И он вновь, матерясь, глотая слезы и проклиная судьбу, продолжал ползти по осклизлой стене этого проклятого колодца.

Боковой тоннель. Крепкий сухой пол, и никаких больше скоб. Михей без сил рухнул на пол.

Тварь была намного крупнее первой. Она нехотя выходила из своей норы на арену, не обращая никакого внимания на трибуны. Сюда бы автомат, но оружие потерялось во время падения в Рим. Боевые мечи выглядели зубочистками на фоне не столько страшного, сколько омерзительного зверя. Тварь нехотя принялась кружить вокруг них, выбирая момент для прыжка. Неожиданно резкий бросок, и Михей едва успевает уклониться от зловонной пасти, но, получив сильнейший удар лапой, летит на землю. Костик тоже уже на земле. Женькины глаза полны ужаса. Она, не глядя, куда-то тычет мечом, и в следующее мгновение тоже лежит на арене, только из ее горла хлещет кровь. Тварь поворачивается к Михею. Следующий прыжок. Теперь он придавлен сильной жилистой лапой с острыми длинными когтями. Меча нет, а вонючая зубастая морда в нескольких сантиметрах от его лица. И тут Костик втыкает свой меч в ее невидящий глаз. Их крики сливаются в один, полный ненависти и боли вопль… И вот он в этом колодце.

После отдыха тело разболелось еще сильней. Первый шок прошел, да и ушибы на другой день всегда болят сильнее. Головокружения, правда, не было. Была сильная пульсирующая боль в висках, но голова уже соображала. Надо было вставать и идти дальше, но сил не было, словно отдых отнял у него последние. Боль, усталость и бессилие. Михею приходилось преодолевать себя, чтобы сделать каждый следующий шаг. Он брел вперед, не останавливаясь и не отдыхая. Голова была тупой и ватной, ни одной мысли, что, вероятно, было и к лучшему. Он даже не заметил стену, которой заканчивался коридор, и врезался в нее на полном ходу. Тупик. Михей рухнул на пол с одним только желанием: умереть прямо сейчас, возле этой проклятой стены…

Человеческая речь совсем рядом, прямо здесь, возле него. Люди! Михей окончательно проснулся. Люди! Первым его побуждением было закричать, позвать на помощь, но наученный горьким опытом, он предпочел затаиться. Говорили за стеной. О чем, понять было невозможно, да это и не было важно. Люди! Но какой сюрприз принесет встреча с ними?

Ждать было еще трудней, чем идти, но он терпеливо выждал, пока голоса стихли, затем подождал еще, для гарантии, и только потом принялся ломать стену. Ему определенно везло. Стена оказалась тонкой и непрочной. Кирпичи клали кое-как, на плохой раствор. Иначе… У него не было ничего, даже пилочки для ногтей.

Коридор был теплым и обжитым. Пахло людьми, едой, жизнью. Михей очутился в превращенной кем-то в бытовку нише. Старый топчан, стол, на столе остатки еды. Михей подмел все до последней крошки, и только потом обратил внимание на то, что стол застелен большими книжными страницами, разделенными на колонки. «Газета выходит с…» Газета! До этой минуты он видел газеты только на экране. Их читали вечерами важные люди в креслах у камина, в них заворачивали бутерброды, ими застилали столы… Газеты! Неужели я…? Но до поры до времени он отогнал эту мысль.

Здесь все было другим: Пол, потолок с тусклыми лампочками на одинаковых расстояниях друг от друга, стены, вдоль которых тянулись кабеля и трубы, воздух. Воздух был наполнен незнакомыми запахами. Следующей находкой была старая грязная ватная куртка, в кармане которой лежали сигареты и спички. Сигареты были странные, в тусклой бумажной пачке с длинным мундштуком вместо фильтра. Михей затянулся и закашлялся. Да, ну и табачок тут у них! Коридор слегка задрожал, и до Михея донесся странный, он никогда раньше не слышал ничего подобного, гул. Михей прибавил шагу. Уже через пару минут он оказался на узком выступе, идущем по краю тоннеля. Ниже, по всему полу шли какие—то непонятного назначения коммуникации. Вновь послышался нарастающий гул, и из—за далекого поворота вырвался луч ослепительного яркого света. Мимо Михея пронеслось что-то огромное, громыхающее и затягивающее под себя. Михею с большим трудом удавалось держаться на ногах. Вот и дракон. А демоны… Счастливый ты человек, преподобный Джо. Мало того, что занесла тебя судьба в это странное место, так ты еще умудрился вернуться живым и невредимым. А для гарантии решил прикинуться дурачком — мало ли чего, вдруг кто по следу идет. А так милый сумасшедший дурачок, поехавший на своем боге. Безвредный, да и кто такого примет всерьез? Прав был Костик, ой как прав. Михей вновь услышал голоса, гул множества голосов. Сколько же их там?

Станция метро. Сколько раз он видел ее на экране. Просторная, светлая, с множеством людей, идущих каждый по своим делам, но при этом образующих мощные людские потоки. Люди ныряли в чрево одноглазых драконов, чтобы через несколько минут возродиться на свет божий уже на другой, далекой станции. Даже после римского великолепия станция поражала своей… Михей задумался. Он не мог сказать, что его захватывает, поражает и удивляет, но он был ошеломлен. Забившись в темную нишу, он принялся ждать, когда последний человек покинет эту тайную обитель двух миров.

Безлюдная станция продолжала поражать его внимание. Да, создатели такого великолепия были способны на все. А вот и ангелы. Они были выложены на стене из кусочков разноцветных камней, добрые белые ангелы с крыльями. А вот и карта миров — схема метро. Круг с расходящимися, пересекающимися отрезками. Лестницы. Огромные высокие лестницы, ведущие наверх, туда, где красовалась заветная табличка «Выход». Но выход оказался запертым. Ерунда. Михей легко нашел боковой служебный ход, и через несколько минут уже был в неглубоком колодце, через металлическую крышку которого доносился шум.

Черная бесконечность с яркими пушистыми комочками, звуки, запахи… Целый мир слов, таких как небо, звезды, свежий воздух, ветер начали обретать значение и смысл.

Опьяненный этим великолепием, Михей отодвинул крышку и рванулся вверх, в этот удивительный, волшебный мир, в существование которого он не мог поверить буквально до самого последнего момента. Мир встретил его яркой, ослепляющей вспышкой света, резким, бьющим по ушам визгом…

И уже через мгновение глухой удар…