Гавриил, или Трубач на крыше

Валерий Заворотный, 2021

Книга «Гавриил, или Трубач на крыше» завершает «триптих», куда кроме нее входят роман «Кухтик, или История одной аномалии» (издан в Санкт-Петербурге в 1999 году, переиздан в Москве в 2003 году), и книга «Вот придет кот, или Нулевые годы» (издана в Петербурге в 2017 году). Как и первый роман этого «триптиха», книга в несколько фантасмагорической форме повествует о нашей нынешней жизни и о многом из того, что предшествовало нынешним временам. Коротко сформулировать содержание книги можно, пожалуй, одной фразой: «Кто мы, откуда мы и почему мы такие, какие мы есть». Сюжет включает несколько переплетающихся линий, несколько судеб людей разных профессий, так или иначе связанных с главным героем повествования. Финал оставляет читателю возможность самому решить исход этой истории. Книга рассчитана на самый широкий круг читателей.

II

И вот представьте себе, что снится вам сон. И не сон даже, а натуральный кошмар. Снится вам, что гонится за вами, допустим, в джунглях какой-нибудь голодный лев. Или того страшнее — какой-нибудь саблезубый тигр. И пусть в жизни не видели вы саблезубого тигра, лишь название такое слышали, но что с того? (Вы же и голодного льва не видели. Разве что сытого — в цирке.)

Так вот, несется он за вами, рычит за спиной, потом делает прыжок, готовясь вонзить вам в спину когти свои и сабли. Падаете вы, уткнувшись лицом в какое-то болото — влажное, душное (это подушка у вас от пота мокрая), — и ждете неминуемого конца…

Но на том кошмар ваш не кончается.

Только собрались вы проститься с жизнью, как зверюга эта ужасная, стоя над вашим телом, переворачивает его лапой и замирает, дыша вам в лицо. Чуть живой от страха, открываете вы глаза (во сне, естественно, открываете) и видите, как тянется к вам клыкастая морда, покрытая шерстью, — один черный нос из шерсти торчит.

И, готовый уже умереть, вдруг замечаете вы…

Замечаете вы на носу этом… кран.

Латунный кран КЛМ-48, ГОСТ 126-61.

Жалобно глядит на вас саблезубая морда и тихим голосом говорит: «Кран у меня течет. Вторую неделю течет. Не могли бы вы мне кран исправить. Замучился я с ним».

Вмиг улетучивается ваш страх. Быстро соображаете вы, что плевое дело — зверюгу вылечить. Всего-то прокладку сменить. Всего-то головку вывинтить, снять клапан со шпинделя, новую наколоть да ввинтить опять в нос его протекающий. Разве что, — отмечаете вы наметанным взглядом, — сильно покорежена у крана головка. Видно, лапой чинить пробовал. А гайку на штоке, поди, пассатижами крутил, грани сорвал, резьбу на шпильке изгадил, работничек.

Однако вам не в облом и новый шток поставить — хоть сам по себе, хоть в сборе с головкой. Всё у вас в сумке имеется, надо только пошуровать.

Но тут обнаруживается, что сумки-то нет! Да откуда и взяться ей? Занесло-то вас сюда, в дебри эти, непонятно как. Один вы здесь, как перст. Ни рычажного ключа у вас с собой, чтобы снять тот кран, ни гаечника какого-нибудь, ни пассатижей, на худой конец. И прокладку где вы возьмете ему, саблезубому? Хоть бы кусок резины, просечку, молоток. Да хрен с ней, с просечкой, — ножом мог бы вырезать, шилом проткнуть.

Только нет у вас ни ключа, ни пассатижей. Ни резины нет, ни просечки, ни молотка.

Снова прошибает вас холодный пот. Снова готовитесь вы принять страшную смерть. Как вдруг этот самый тигр-лев поднимается на задние лапы. Шерсть его каким-то чудом превращается не то в мешковину, не то в рубище какое-то. И стоит он над распростертым вашим телом в этом рубище и смотрит на вас.

Всё смотрит и смотрит.

И теперь уже вовсе не похож на саблезубую тварь.

На человека похож. На длинного, патлатого, с черной бородой.

И понимаете вы, что это уже не сон…

* * *

Открыв глаза, Губин сразу всё вспомнил. Ибо не болела голова его на сей раз. И память его была чиста, как стеклышко. Будто не пил он вчера ни грамма. Будто не с помятой подушки он голову поднял, а из баньки только что вылез, напарившись.

Увидел Василий Губин свою комнату, увидел стул хромоногий, а на стуле том — архангела Гаврюху.

Никакого страха уже не испытывал Губин. Да и чего бояться, коли гость, как выяснилось, свой в доску.

— Привет! — сказал Василий, потягиваясь. — Ты что ж, Гаврюша, так и не прилег? Без сна, что ли, вы там обходитесь?

Архангел только улыбнулся краешком губ и поднялся со стула.

— Во, и мне бы так! — мечтательно протянул Губин. — Ночь за ночью сидишь, а всё как новенький. Всех сон сморил, а тебе хоб хны! Все зевают, укушавшись, а тебе еще стаканчик принять не в облом.

Но тут, при последней фразе, почувствовал вдруг Василий Губин, что нутро его подкатывает к горлу. Стакан водки, о котором подумал он, внезапно вызвал у сантехника отвращение. Будто яд плескался в стакане том.

С трудом подавил Василий отрыжку, чесанул глазами по столу, увидел остатки золотистого сока в бутылке, вскочил и залпом осушил ее.

Стало полегче.

Губин обождал немного, сунул ноги в рваные тапки и направился в ванную комнату. Там ополоснул холодной водой лицо, чуть поелозил во рту зубной щеткой, глянул в треснутое зеркало, висевшее над раковиной, и решил, что неплохо бы побриться. Как-никак гость в доме. К тому же не чурка какая-то, а, можно сказать, лицо духовной национальности.

Взял Василий с полки под зеркалом старенькую бритву и поскоблился как мог. Тупенькая была бритва, кожу драла, но ничего, сойдет.

Завершив утренний туалет, Губин вернулся в комнату, где застал гостя понуро стоящим у окна с медной трубой в руках.

Василий решил взять дело в свои руки.

— Значит, так, Гаврюша, — сказал он. — Насчет трубы ты не волнуйся. Я тебе друг али кто? Починим мы трубу твою распрекрасную. Не знаю уж, как насчет праведников, но не может такого быть, чтоб не нашлось кого подходящего. Блоху вон подковали, а трубу не сможем? Хрен… То есть ерунда, хотел я сказать. Зуб даю — починим трубу!

Архангел глядел на Василия с сомнением, но, казалось, искра надежды затеплилась в его глазах.

— Всё! — решительно произнес Губин. — Прям с утреца и начнем. Чего кота за хвост тянуть? Сейчас хлебну чайку вон с теми сырочками, что остались, и пойдем искать. Только нам сперва кой-куда зайти придется. Наряды, понимаешь, у меня скопились, надо пару-тройку оприходовать. А вдруг заодно и насчет трубы твоей чего-нибудь выяснить сможем… Мы сперва к Петровичу поднимемся — он по всяким там компьютерам спец. Этот, конечно, нам не помощник. Вот будь у тебя, к примеру, электронная гитара, тогда другое дело. Потом надо в девятую квартиру зайти. Ну, здесь тоже ничего не отколется. Писатель там живет, проку с него мало. А вот ежели с теми двумя управимся и к Наумычу успеем заглянуть, то кто знает? Сам он докторишка, по части трубы не волокет. Однако докторишки разных людей лечат. Потрясем его, поразузнаем. Вдруг вспомнит нужного человечка? Наумыч поболтать-то горазд. А если и здесь облом, то завтра же по городу рыть стану. Всех перелопачу, но найду! Не может не быть!.. Щас только сумку с инструментом найду. Куда ж я ее запихнул? Вот она — сумка… Собирайся, Гаврюша, пойдем к Петровичу.

* * *

На шестом этаже типового панельного дома в небольшой типовой квартире жил Анатолий Петрович Ищенко.

Уже почти час он занимался делом, смысл которого едва ли смог бы объяснить даже самому себе.

Расстелив на столе лист бумаги, Анатолий Петрович чертил с помощью циркуля и старенького лекала удлиненную гипоциклоиду.

Чертил просто так, без всякой видимой цели.

Передвигая тонкую пластинку с причудливым вырезом, он обводил ее карандашом и наблюдал, как на девственной белизне возникал узор из четырех элегантных кривых, сцепленных между собой маленькими каплевидными лепестками.

Эти кривые не нужны были Анатолию Петровичу. Да и труда, затраченного на их создание, честно говоря, не стоили. Всё то же самое можно было проделать на компьютере в соседней комнате. Стоило лишь загрузить программу, ввести формулу, пощелкать клавишами, и вот тебе на экране — хоть циклоида, хоть архимедова спираль, хоть улитка Паскаля.

Но компьютер в данный момент был оккупирован внуком Анатолия Петровича. Тот, судя по звукам, доносящимся из соседней комнаты, осваивал очередную «стрелялку» под названием, кажется, «Снеси башку». Или что-то в этом роде. Во всяком случае, все компьютерные игры, которые довелось ему наблюдать, сводились к решению подобной задачи. Были еще, помнится, какие-то автомобильные гонки и нечто вроде охоты на марсиан. Но и марсианам, как правило, тоже сносили башку.

Анатолий Петрович не любил компьютеры. Точнее, компьютеры в их нынешнем виде. Уж слишком быстро менялись там программы, а он, будучи уже человеком преклонного возраста, не успевал их осваивать. Хотя почти вся сознательная жизнь его была связана именно с вычислительной техникой. В определенном смысле он даже мог считать себя потомственным компьютерщиком.

Дед Анатолия Петровича, живший когда-то в маленьком уездном городке, мастерил у себя на дому нехитрые деревянные счеты — предки всевозможных компьютеров, заполнивших нынче планету.

С молодости дед Ищенко был человеком тихим, добрым, подсоблял всем и каждому и слыл чуть ли не праведником. Гладкие костяшки щелкали под его пальцами год за годом, пока в один прекрасный день ни постучали к нему в дверь два молодых человека в кожаных куртках с деревянными кобурами на поясе.

К несчастью тихого кустаря-одиночки Трофима Ищенко, выяснилось, что какие-то злодеи — враги местного и мирового пролетариата — проломили такими вот точно счетами голову председателя губернского исполкома.

Куда отправили врагов мировой революции, дед Ищенко не узнал. Но сам он был отправлен в далекую тайгу валить лес, сменив костяшки для счетов на топор и пилу, а скамейку в углу тихой хаты — на таежные дебри и болота по пояс.

Интересно, что из того леса, который он валил, делали, среди прочего, такие же счеты. Но уже — на фабрике «Пролетарий», построенной недалеко от его поселка. Сам Трофим, вернувшись через десять лет с лесоповала, не успел поработать на фабрике. Был он уже сильно болен, и единственное, что успел, это родить мальчика Петю — отца Анатолия Петровича. Вскоре после чего скончался.

Сын врага народа Петр Трофимович Ищенко вынужден был уехать искать счастья в большой город. Там он окончил школу, проработал пять лет вахтером, монтером, шофером и грузчиком, а затем поступил в институт на специальность «инженер-электрик».

В институте Петр Ищенко вступил в комсомол. Скрыв, правда, что является сыном врага народа и пособника убийц.

Он исправно учился, совмещая учебу с работой на кафедре, куда пригласил его известный профессор. Главной страстью профессора была кибернетика. Слово это тогда только появилось, и придумал его другой ученый по фамилии Винер, живший в далекой заморской стране.

Учитель Петра Ищенко все дни посвящал любимой науке, пока однажды к нему в лабораторию не постучали два молодых человека в одинаковых плащах с сильно оттопыренными карманами. Они отвезли профессора в большое красивое здание и объяснили ему, что науки, которой он занимается, не существует в природе. То есть она существует, но является не наукой, а лженаукой. Придумавший ее заморский лжеученый Винер плодит здесь, у нас, лжепатриотов, коих им — молодым людям — надлежит вылавливать и разоблачать.

На лесоповал любимый учитель Петра Ищенко не попал, но был послан в одно очень специальное учреждение, где под надзором других молодых людей несколько лет занимался более правильной наукой и создавал более полезные вещи, позволявшие, в частности, стереть с лица земли далекую заморскую страну со всеми ее лжеучеными.

Оставшийся на кафедре Петр Трофимович не стал дожидаться, пока молодые люди навестят и его, а почел за лучшее уйти из института. Он поступил на работу, где у него было меньше интересных занятий, но зато больше свободного времени. Там он женился на своей сослуживице, и в свободное время они родили сына Толю — того самого Анатолия Петровича, что в данный момент чертил на листе бумаги удлиненную гипоциклоиду.

Анатолий Петрович Ищенко пошел по стопам отца и в какой-то степени — деда. Но не в том смысле, что мастерил счеты и косвенно способствовал убийствам председателей исполкомов. (Счеты к тому времени уже почти исчезли, а председателей губернских исполкомов заменили хорошо охраняемые люди, напасть на которых с какой-то деревяшкой было просто невозможно.)

Анатолий Петрович наследовал отцу и деду в том смысле, что, подобно им, связал свою жизнь с вычислительной техникой, прообразом которой были дедовские счеты, а фундаментом — та самая кибернетика, которую некогда бросил его отец, решивший не дожидаться, пока за ним придут и отвезут в менее комфортное место.

Теперь кибернетика перестала быть лженаукой. Она превратилась в гордость и основу технического прогресса родной страны. Прогресс этот должен был развивать Анатолий Петрович и коллеги по институту, где он работал.

Кстати, основал институт учитель его отца, вернувшись из специального учреждения.

Работали в институте много. Правда, сказывался перерыв, который родная страна потратила на борьбу с лженаукой, позволив заморским странам слегка вырваться вперед. Честно говоря, даже не слегка, а довольно сильно. Но Анатолия Петровича это не смущало. Коллектив, с которым он трудился, был дружным. Все вместе регулярно отмечали дни рождения и праздники, вместе ездили на овощную базу и в соседний колхоз, помогая сельским труженикам растить, полоть и собирать корнеплоды.

(Те самые, что зимой, уже подгнившие, перебирали на овощной базе.) Вместе они обсуждали в курилках и на рабочих местах последние новости. Не забывали, конечно, и о работе. Кроме тех, кто был занят общественными нагрузками или защищал честь института в спортивных состязаниях. Ну, и еще нескольких красивых женщин, обременять которых работой никто и не помышлял.

Перемены начались неожиданно.

Как-то весенним утром Анатолий Петрович, сидя за своим столом, услышал по радио (которое в лаборатории не выключали, боясь пропустить интересные передачи), что наступила новая эра.

В принципе, тут не было ничего сверхъестественного. Такие эры объявлялись раз в пять лет и были связаны с очередными съездами партии. Жизнь после этого существенно не менялась. (Да и несущественно тоже.) Неудобство заключалось лишь в одном. Приходилось в первой строчке каждого годового отчета — после слов: «В соответствии с решениями исторического…» — писать новый порядковый номер съезда и добавлять пару строк о новом, еще более прогрессивном курсе.

Анатолию Петровичу к переменам в политической жизни страны было не привыкать. Раннее детство его прошло при Первом секретаре ЦК КПСС, разоблачившем культ личности предыдущего правителя. Знал Ищенко о нем немного, в основном о его увлечении кукурузой, которую тот велел сажать от южных границ до северных. Однако испытывал к нему некоторую симпатию. Ведь именно при нем кибернетика перестала быть лженаукой, а стала передовым краем борьбы за технический прогресс. Естественно, под руководством партии и лично Первого секретаря.

Когда Ищенко немного подрос, выяснилось, что руководство Первого секретаря было неправильным, а сам он оказался волюнтаристом. (Что означает это слово, Анатолий Петрович понял не сразу — пришлось лезть в словарь.)

После этого Ищенко пережил еще одну новую эру и еще одного партийного руководителя. Хотя в чем заключалось его руководство, было не до конца ясно. Кукурузу не сеял, никаких резких движений не предпринимал, а тихо сидел в своем кресле, периодически награждая себя всяческими орденами.

Когда новый руководитель, простояв (точнее просидев) на своем посту чуть ли не двадцать лет, отошел в мир иной, Анатолий Петрович ожидал, что его сменит еще более безобидный. Это логично продолжило бы генеральную линию партии.

Однако на сей раз новая эра стала развиваться не совсем обычно.

В стране объявили демократию. Правильно именуемую, как выяснилось, «демократизация». Вдобавок объявлялась «гласность», но не раскрывалось, что сие означает.

При всем внешнем миролюбии Анатолий Петрович был человеком прогрессивных взглядов. Глубоко в душе (очень глубоко) он давно жаждал перемен. В ящике комода, предназначенном для постельного белья (очень глубоко в ящике), он держал книгу, за которую, случись что, ему бы не поздоровилось. Но он держал ее там! Он даже читал ее, задернув шторы и включив на всякий случай воду в ванной.

Он не был согласен с системой! Не то чтобы целиком не согласен, но в отдельных моментах. И даже не то чтобы в отдельных, а во многих. А потому радостно приветствовал ростки демократии.

Но тут начались сюрпризы.

Сначала всем официально предписали «ускориться». (Как именно ускоряться, насколько и по сравнению с чем — не сказали.)

Анатолий Петрович резонно рассудил, что для их института это означало ускорить работу компьютеров. Или хотя бы сделать вид, что ее можно ускорить.

Такая постановка вопроса его слегка озадачила. Хоть он и был оптимистом, но из рассказов отца, да и на собственном опыте знал реальное положении дел. После стольких лет борьбы с лженаукой, рассчитывать, что можно ударными темпами обскакать тех, кто времени на подобную борьбу не тратил, было бы, мягко говоря, странно. Все-таки это не лесоповал.

Но, к его удивлению, по радио вскоре зазвучали рапорты о создании «в ответ на призыв партии» некоего нового суперкомпьютера, обогнавшего заморский в 1000 раз. (Не исключено, что кто-то там ошибся с нулями.) По телевизору сам суперкомпьютер почему-то не показывали.

Любимый учитель отца Анатолия Петровича, сильно сдавший в последние годы, зашел как-то в лабораторию, постоял, послушал радио, покрутил пальцем у виска, произнес: «Доускорялись…» — и молча вышел.

Тем не менее ускоряться в соответствии с решением партии было необходимо. Поэтому в институте быстро собрали новый компьютер. Причем исключительно из отечественных деталей, что также было предписано в решениях. Но главную деталь, к сожалению, в Отечестве еще не создали. На заводе, где ее должны были производить, работали отличные специалисты, им тоже очень хотелось ускориться. Но понять, как сделана заморская деталь, чтобы в точности ее повторить, они все-таки не успели. Остальные детали сумели скопировать, а эту — самую главную — нет! Пришлось поставить в компьютер главную заморскую деталь, запрятав ее среди других, отечественных.

Приехавшая из Москвы комиссия убедилась, что институт на верном пути. Начальник комиссии (который сам, увы, мало смыслил в компьютерах, а представлял отдел партии, отвечавший за ускорение) даже позволил себе захлопать в ладоши, громко восклицая: «Наконец-то прорыв!.. Прорыв!.. Прорыв!»

Коллеги Анатолия Петровича тоже похлопали в ладоши, хотя и с меньшим энтузиазмом. Единственным, кто бурно отреагировал на возглас начальства, был заместитель директора по хозяйственной части. Услышав из-за двери слово «прорыв», он влетел в компьютерный зал, решив, что прорвало трубу отопления…

Комиссия уехала, и работы над ударно-прорывным компьютером в институте постепенно свернули.

Впрочем, ускорение скоро забылось, и начала развиваться гласность. Это было куда интереснее. Анатолий Петрович взахлеб читал прессу, открывая для себя много новых фактов из жизни страны. Он даже вынул из бельевого ящика и положил на письменный стол тайную книгу, с гордостью показывая ее своим гостям.

Расцвет демократии-демократизации радовал Анатолия Петровича и укреплял его веру в светлые идеалы.

Возникали, увы, и определенные трудности. Например, исчезли с прилавков некоторые виды продуктов (позже пропало и большинство остальных). Но это, строго говоря, не было новостью. Подобное случалось и раньше. Зато про лесоповал, по крайней мере, теперь можно было забыть.

Демократизация расцветала лет пять. После чего — уже не в солнечное весеннее, а в пасмурное августовское утро — телевизор поведал Анатолию Петровичу, что эксперимент закончен. Об этом сообщила с экрана группа больших начальников, назвавших себя неким Чрезвычайным Комитетом (что заставило Ищенко вспомнить аббревиатуру ЧК и судьбу его деда — мастера по изготовлению деревянных счетов). Правда, у главного из чрезвычайных начальников при выступлении по телевизору почему-то сильно дрожали руки.

Через три дня выяснилось, что, заявив о конце эксперимента, кто-то погорячился.

Через три недели стало ясно, что демократизация продолжится, но с новым составом исполнителей.

А через три месяца страна, в которой на своей лавочке делал счеты, и затем в далекой тайге рубил лес его дед, страна, где пытался постичь лженауку кибернетику и затем трудился в специальном учреждении любимый учитель его отца, где родился и вырос он сам, — эта страна перестала существовать. До этого она занимала шестую часть суши, а теперь распалась на несколько частей — одну большую (где, собственно, и жил Ищенко) и четырнадцать значительно меньших по размеру. С точки зрения статистики, это привело к тому, что количество красных флагов на шестой части суши резко уменьшилось, а количество президентов резко увеличилось.

Перестал существовать и институт, в котором работал Анатолий Петрович. То есть нельзя сказать, что совсем перестал. Здание института стояло на месте. Только называлось оно теперь диковинным словом «бизнес-центр», а по коридорам его — там, где раньше бродили инженеры и техники, — бегали шустрые молодые люди в малиновых пиджаках, с золотыми цепочками на шеях.

Чем они занимались, оставалось загадкой.

Анатолий Петрович остался без работы, но старался не впадать в уныние. «Ничего, ничего, — повторял он себе. — Это еще не конец света». Хотя о конце света и обо всем, что связано с этим прискорбным событием, он имел весьма смутное представление. Знакомо ему было разве что словосочетание «Судный день». Так назывался фильм, который пару раз показывали по телевизору. Смотрел он его не очень внимательно, но основную сюжетную линию сумел уловить. Речь шла о том, как взбесившиеся компьютеры, вырвавшись из-под контроля людей, повзрывали массу ядерных бомб, которые люди с таким трудом понаделали. Для человека с высшим техническим образованием, к коим относился Анатолий Петрович, Судный день в исполнении компьютеров выглядел пусть и эффектно, но не слишком убедительно. Потому что отечественные компьютеры взбеситься при всем желании не могли. Это Ищенко знал точно. Заморским же, по его сведениям, взбеситься никто бы не позволил.

Короче говоря, гипотетический Судный день в данный момент его не волновал. Жизнь Анатолия Петровича и жизнь его коллег были полны другими заботами. Каждый из них в меру сил искал средства к существованию. Ищенко, неплохо умевший чертить, пробивался тем, что готовил курсовые и дипломные работы лентяям-студентам. Они с трудом понимали изображенные схемы, но умудрялись каким-то образом сдавать сессии. Кроме того, он освоил ремонт телевизоров, в которых немного разбирался, что давало ему дополнительные средства для более или менее сносной жизни. Не такой, естественно, как раньше, ибо понятие «сносная жизнь» претерпело сильные изменения.

Сам Ищенко к этому времени стал пенсионером, успел обзавестись семьей и родить сына, которому исполнилось уже тридцать лет и который родил ему очаровательного внука — того самого, что сейчас за стенкой, сидя у компьютера, отважно сражался с марсианами.

Шло время. Жизнь вокруг быстро менялась.

Всего через восемь лет после того, как с географических карт исчезло название страны, где родился Анатолий Петрович Ищенко, он увидел на экране телевизора лицо нового Главного Руководителя. Этот сменил предыдущего, который надумал уйти в отставку раньше, чем закончился его срок. Явление, до тех пор неслыханное.

Новой эры на сей раз никто не объявлял. Но вскоре стало понятно, что эра все-таки наступает, вне зависимости ни от какого партийного съезда.

Новый Главный Руководитель произвел на Ищенко приятное впечатление. Единственное, что слегка смущало, это что был он выходцем из учреждения — прямого наследника организации, когда-то загнавшей в сибирские болота его деда.

«Но времена меняются, — думал Анатолий Петрович, — нравы смягчаются. Почему обязательно болота? Зачем себя пугать».

Тем более что новый Руководитель излагал вполне демократические мысли вполне грамотным языком. (Чем предыдущие, прямо скажем, не отличались.)

И все-таки бывшая профессия Главного Руководителя тревожила Анатолия Петровича. Сказывалась генетическая память. Ищенко даже предпочитал в беседах со знакомыми лишний раз не называть фамилию Руководителя и его должность. Мало ли что могло случиться в дальнейшем. Про себя он называл его просто «Главный».

Выглядел Главный человеком довольно скромным. К тому же, как рассказывали, непьющим, что выгодно отличало его от предшественника. Он обещал продолжить курс на развитие демократии. Хотя скоро выяснилось, что имеется в виду некая «суверенная демократия». Как она соотносится с обычной, Ищенко не очень понял.

Минул год, второй, третий. У Анатолия Петровича оставалось всё меньше поводов для волнений, связанных с прошлой работой нынешнего Главного Руководителя. Поэтому, когда пришло время переизбирать того на высший пост, Ищенко без колебаний отдал ему свой голос.

Надо сказать, что сама процедура выборов очень нравилась Анатолию Петровичу. Он и раньше, до воцарения демократии, участвовал в мероприятиях, которые так назывались. Он исправно опускал в урны бумажки, именуемые бюллетенями. Но делал это без всякого удовольствия. Более того — потешаясь над такой профанацией. (Не вслух, разумеется, а про себя.)

Теперь же он гордо шел на избирательный участок, внимательно изучив перед этим список партий, программы и биографии кандидатов, взвешивал все «за» и «против» и гордо опускал в урну свой бюллетень.

Однако вскоре Ищенко стал замечать, что количество разных партий в бюллетенях неуклонно сокращается. Большинство кандидатов предпочитали выдвигаться от одной партии, именующей себя «Единой».

Сын Анатолия Петровича, которому почему-то не очень нравился новый Руководитель, ехидно называл эту партию не «Единой», а «единственной». В чем был, с точки зрения Ищенко-старшего, не прав. Все-таки оставалась еще тройка партий, которых допускали в парламент. Они, естественно, ничего там не решали, но иногда высказывали весьма смелые мысли по разным вопросам. (Не касаясь, естественно, роли Главного Руководителя. Это было бы все-таки слишком.)

Значительно больше Анатолия Петровича удивляло другое.

Относительно молодой (во всяком случае, по сравнению с предыдущим) Руководитель — тот, кого Ищенко звал про себя «Главный», — как-то незаметно стал приобретать черты одного из своих предшественников, большого любителя орденов.

Нет, ордена он на себя не вешал. Может быть, ему их как-то тайно вручали и он любовался ими в одиночестве — этого Ищенко не мог знать. Но по части восприятия окружающего мира наблюдалось некоторое сходство. Так, например, его выступления перед чиновниками всё больше напоминали Анатолию Петровичу памятные по прежней жизни «партхозактивы». А встречи Главного с народом — чаще виртуальные, посредством телевизора, но иногда и в реальной жизни — всё больше походили на такие же «встречи» Первого секретаря ЦК, любителя кукурузы, которые Ищенко видел в старой хронике. Разве что кукурузным початком на таких встречах он не размахивал.

Ищенко испытывал легкое недоумение. Главный не выглядел идиотом. Возможно, он держал за идиотов тех, кто устраивал ему такие встречи. Или же те принимали его за идиота. Или же он и они принимали за идиотов всех остальных.

Такой перекрестный идиотизм озадачивал Анатолия Петровича.

Озадачивала его и некая идея Главного, получившая название «импортозамещение». Суть ее состояла в том, чтобы заменить все импортные изделия на отечественные, ибо Запад объявил санкции — после того как Главный присоединил к стране один полуостров, изъятый у соседей. Лично Анатолию Петровичу этот полуостров был не очень нужен. Но Главный заявил, что речь идет об исконной, сакральной территории. Что, разумеется, в корне меняло дело.

Всё было бы терпимо, если бы идея «импортозамещения» не напомнила Ищенко историю с отечественным компьютером, в тысячу раз быстрее заморского. В памяти еще не стерлись слова учителя его отца: «Доускорялись…» Но теперь, видимо, пришла пора снова ускориться.

Однако главной проблемой для Ищенко в последнее время становился его сын.

Анатолий Петрович был человеком прогрессивных взглядов и демократических убеждений. Но прогресс не должен подрывать стабильность. (О чем, кстати, часто говорил Главный.) Свобода, конечно, являлась базовой ценностью. Анатолий Петрович сам в свое время пошел бы, возможно, отстаивать эту свободу на баррикады. Или, во всяком случае, мысленно поддержал бы ее. Но сейчас выходить на митинги с критикой власти, не получив от этой власти соответствующего разрешения, было, с его точки зрения, весьма безответственно.

Хотя методы, которыми подавлялись такие митинги, тоже смущали Анатолия Петровича. Но этому можно было найти объяснения. Демократия, полагал он, должна всё же быть демократичной лишь в определенных пределах. Не согласовывать выступления в защиту демократии с начальством — значит расшатывать лодку стабильности. (О чем Главный тоже часто напоминал.)

Сын же Анатолия Петровича не разделял его взглядов. Более того, даже, как подозревал Ищенко-старший, сам принимал участие в таких митингах.

Это, конечно же, не могло не вызывать периодических споров сына с отцом, к большому огорчению последнего.

Еще большее огорчение у Анатолия Петровича вызывали споры его сына с дядей (братом Ищенко) — отставным полковником. Брат часто заходил к ним в гости, и эти визиты почти всегда кончались бурной дискуссией.

— Чего вам, щенкам, не хватает? — кричал полковник в отставке своему племяннику. — Жри, пей, гуляй… Чего еще надо?.. Мы сотой доли того не видели, всю жизнь социализм строили, коммунизм строили, с империализмом боролись… А вы чего можете?

— Ага, строили, строили и всю жизнь врали! — кричал в ответ молодой Ищенко. — Вам врали, и вы врали. Самим себе врали!.. И теперь вам врут. Всюду врут, на каждом шагу. А вы то вранье лопаете. Выборы вам, посмотрите, во что превратили. А вы всё лопаете.

— Выборы? Какие, на фиг, выборы? — ярился брат-полковник. — Мы вон за одного — того, что в бюллетене, — голосовали, и всех делов. И всё нормально шло, без всякой этой вашей дерьмократии».

Слушать подобные препирательства Анатолию Петровичу было весьма неприятно. Они ввергали его в грустные размышления.

Вот и сейчас он размышлял над этими проклятыми вопросами, чертя на белом листе удлиненную гипоциклоиду.

Не придя ни к каким определенным выводам, Анатолий Петрович оставил черчение и решил пойти проверить — всем ли марсианам уже снес башку его внук и не пора ли тому садиться за уроки.

Но только успел он подняться со стула, как в коридоре раздался звонок.

* * *

У дверей на шестом этаже, прежде чем нажать кнопку звонка, Василий придирчиво осмотрел архангела.

— Ты бы, Гаврюша, хоть робу свою как-то подвернул, — сказал он. — А то еще испугаются. Надо было тебе мой комбинезон дать.

— Не положено, — сухо ответил Гавриил.

— Ну, не положено так не положено. Только уж больно ты на бомжа смахиваешь.

Гавриил ничего не ответил, но в тот же миг длиннополый хитон его изукрасился разноцветными полосами.

— Во дает! — всплеснул руками сантехник. — Вылитый чучмек. Будто с верблюда слез!

Нахмурив брови, архангел одним взглядом заставил Губина прикусить язык.

— Всё, всё! Звоню, звоню. — Василий быстро нажал кнопку.

Дверь им открыл человек в поношенном пиджаке, но при галстуке.

— Вы из жилконторы? — радостно спросил он.

— С конторы, с конторы, — бросил Василий, слегка отстранил хозяина и ступил за порог. — Заявку писали? Чего у вас тут?

— Кран у меня… — робко произнес человек в галстуке.

— И чего?

— Да вот, понимаете, что-то там, видимо, сорвалось. Как ни закрутишь, всё капает и капает.

— Капает, значит?.. — Губин поправил на плече сумку и прошествовал в узкий коридор. — Где капает-то? На кухне?

— Да нет, — засуетился хозяин квартиры. — В ванной… Вон там.

Издав тяжкий вздох, Василий направился к дверям ванной комнаты. Гавриил остался стоять на пороге.

В ванной Губин огляделся, посмотрел на тонкую струйку воды из хромированной трубки и произнес:

— Не кран это, а смеситель… Кнопочный… Дерьмо-смеситель. Втулка в сальнике ни к черту. И кольцо менять надо.

Страдалец-жилец внимал ему, открыв рот.

— В общем, так, — глубокомысленно изрек Василий. — Щас вентиль запорный перекроем, потом я здесь разберусь. Пока можете погулять.

Человек при галстуке, не сказав ни слова, ретировался в коридор.

Сантехник Губин приступил к ремонту.

Анатолий Петрович Ищенко, наблюдая издали, как священнодействует в ванной его спаситель, благодарил судьбу, ЖЭК и, при всей любви к демократии, остатки советской власти. Что ни говори, а сантехники-то еще остались. Пусть и не сразу добьешься, пусть неделю ждешь, пусть измочалят тебя в конторе, но все-таки вот он здесь — родной советский сантехник из далеких времен.

И вспомнил Анатолий Петрович китайскую поговорку: «Не дай тебе Бог жить в эпоху великих перемен!»

Отойдя на цыпочках вглубь коридора, он заметил стоявшего на пороге человека в полосатом халате. Тот пришел вместе с сантехником, но в суматохе Ищенко упустил его из виду.

Незнакомец напоминал представителя малых народностей Средней Азии.

«Возможно, гастарбайтер, — подумал Анатолий Петрович. — Или нет. Скорее, родственника привел… Или все-таки гастарбайтер, учится на сантехника».

Отвесив поклон представителю малых народностей, Анатолий Петрович поспешил в комнату и стал лихорадочно рыться в ящиках письменного стола.

Давать чаевые обслуживающим его людям было для Ищенко всегда тяжкой мукой. Не давать он не мог, но сам процесс изматывал его крайне. Прежде чем протянуть кому-то смятую купюру, он готовился чуть ли не полчаса.

Анатолий Петрович отыскал спрятанный в ящике стола кошелек, вынул сторублевую бумажку, подумал, вздохнул и достал еще одну.

Вернувшись в коридор, он увидел, что работа со злополучным краном-смесителем подходит к концу. Сантехник, завернув длинным ключом блестящую гайку, выпрямился, обтер руки тряпкой и начал укладывать в свою сумку разложенный на полу инструмент.

— Всё! — сказал он. — Готово. Только крутите поосторожнее.

Сантехник вышел в коридор и остановился перед владельцем смесителя.

Наступил момент истины.

Анатолий Петрович почувствовал, что ладони его потеют. Он неловко сунул руку в карман, понял, что попал не в тот, зарделся, полез в другой, вытащил на свет две заветные бумажки и протянул спасителю.

Но тут произошла заминка.

Мрачный сантехник зачем-то взглянул на среднеазиатского родственника, пробурчал что-то и отвел руку Анатолия Петровича.

— Всё в порядке, — сказал он, не глядя в лицо Ищенко. — Кран работает. Всё в порядке.

Затем повернулся и направился к выходу.

Анатолий Петрович остался стоять, как стоял. Он чувствовал, что совершил какую-то ошибку. Однако, какую именно, догадаться не мог.

— Я вот… Я вам… — забормотал он.

Но оба визитера уже была на лестничной площадке. Дверь за ними закрылась, оставив потомственного кибернетика перед неразрешимой загадкой.

Ищенко оттер пот со лба, машинально сделал несколько шагов, как вдруг раздался новый звонок.

Он бросился к дверям, открыл их и впустил стоявшего вплотную к дверям сантехника. Представителя малых народностей с ним не было — очевидно, уже спустился этажом ниже.

— Так вы это… Чего вы говорили-то? — тихо сказал сантехник растерянному Ищенко.

Тот всё понял и моментально протянул руку, сжимавшую две купюры.

— Я это… Я не себе, — стал зачем-то оправдываться работник ЖЭКа. — Тут, значит… В общем, не для меня. Это… для детского сада.

Он быстро сунул мзду в карман комбинезона и скрылся, прикрыв за собой дверь.

Удивленный без меры Анатолий Петрович стоял возле закрытых дверей своей квартиры и собрался уже вернуться в комнату, как расслышал за дверью два громких голоса. Один принадлежал только что вышедшему сантехнику. Другой звучал низким, распевным басом.

Спор (а это, похоже, был спор) продолжался недолго и закончился новым — третьим по счету — звонком.

Уже плохо соображая, что происходит, Ищенко снова открыл дверь и снова увидел сантехника. На этот раз за спиной его маячил гастарбайтер.

Не говоря ни слова, труженик гаечного ключа сунул в руку Ищенко его деньги. А когда ошалевший от происходящего кибернетик попытался что-то сказать, труженик хмуро буркнул:

— Пардон! Ошибка вышла. Закрыли детский сад.

И, повернувшись, заспешил вниз по лестнице.

Представитель малых народностей Средней Азии направился вслед за ним.

Анатолий Петрович Ищенко стоял у входных дверей, ничего не понимая и слушая, как затихают в лестничном проеме шаги его визитеров.

Неожиданно звук прекратился.

«На третий этаж спустились, — машинально отметил про себя Ищенко. — Наверное, к Проханкину».

* * *

Живущий в квартире номер девять Прохор Ильич Проханкин был борцом.

Нет, он не занимался ни классической борьбой, ни вольной, ни дзюдо, ни самбо, ни карате. Он не сжимал руки мертвым замком на шее противника, не наваливался на него всем телом, стараясь додавить, дожать, припечатать к ковру. Он не вцеплялся железной хваткой в белую матерчатую куртку, подхваченную черным поясом, стремясь оторвать от пола чужие, широко расставленные ступни, дабы рывком, извернувшись, взметнуть их в воздух.

Ни подсечек не делал он, ни захватов, ни бросков через бедро.

Ничего этого не проделывал Прохор Ильич. А даже если бы и захотел, то проделать едва бы смог. Возраст не позволял. Да и телосложение мало способствовало.

Прохор Проханкин был идейным борцом.

Не руки-клещи, не бицепсы, не дельтовидные мышцы были его оружием.

Оружием его было перо.

Слово «перо» в данном случае не следует понимать буквально. Ибо это перо являло собой старенький персональный компьютер, служивший инструментом борьбы. Борьбы за идею — нагло попранную, поруганную, брошенную в темный подвал бездуховности, бесправия и безмолвия. Идею, взывавшую к нему, Прохору, из мрачной темницы, молившую вызволить ее оттуда — если не штыком и гранатой (коих в данный момент у Прохора не имелось и с коими он не очень умел обращаться), то хотя бы при помощи персонального компьютера.

Великой этой цели и посвящал он всё свое время, стуча изо дня в день по клавиатуре занемевшими пальцами.

Впрочем, и слово «пальцы» надо бы уточнить. Поскольку его пальцы казались ему не пальцами, а чем-то вроде железных молотов, бьющих по наковальне.

Этими пальцами-молотами Прохор ковал литературу. Идейную литературу…

Призвание свое Проханкин ощутил рано. Первый рассказ, описывающий сбор макулатуры школьником-пионером, он написал, будучи еще совсем юным, и послал в газету «Пионерская правда», выбрав для заглавия им же придуманный лозунг: «Больше макулатуры народу!»

Редактор газеты в ответ прислал юному Прохору трогательное письмо. Рассказ поместили на последней странице, немного — раза в три — сократили текст, изменили название на «Школьный труд» и заменили школьника-пионера на школьницу-пионерку.

Успех окрылил Прохора. Он стал регулярно писать. (В слове «писать» ударение на втором слоге.)

«Пионерская правда» рассказов его, к сожалению, больше не печатала, хотя он методично отсылал их в редакцию. Но зато в школе вырезку с первым его произведением поместили на красную доску «Нашей Родине — привет!», а самого Прохора вскоре избрали редактором стенгазеты.

Многие неполучатели хороших оценок, многие несовершатели полезных дел, многие непришельцы на пионерские сборы узнали тогда разящую силу его пера…

Юные годы пролетели незаметно. Наступила зрелость.

Созрел Прохор Проханкин быстро. Уже на первом курсе института возглавил он «Комсомольский прожектор». Острый луч его высвечивал всех, кто низкопоклонствовал перед Западом, кто высокомерствовал перед товарищами, кто лизоблюдствовал перед интуристами, несущими чуждые нам идеи.

Принципиальность и смелость его были замечены. По окончании института Прохор попал в областную газету, где получил рубрику «Жизнь — в массы». Он три года нес в массы жизнь, сам окунаясь в пучину этой массовой жизни. Он выезжал на поля, где колхозники вместе со студентами боролись за урожай. Он воспевал трудовой десант, брошенный в прорыв — на планово-ремонтно-восстановительные работы. Он рисовал яркие портреты бойцов идейного (трудового, культурного, научного) фронта. Описывал ученых, что были всегда на марше к заветной цели, работников искусства, не жалевших себя в борьбе за новые рубежи. Описывал врачей, стоящих на страже здоровья, и школьников, штурмующих знания…

Но вдруг эта мирная жизнь закончилась.

Крутой поворот генеральной линии партии (перевернувший, как позже выяснилось, и его, Прохора, жизнь) он, к стыду своему, оценил не сразу. Точнее, не придал ему должного значения.

Такие повороты в его жизни уже случались.

Первый — от глубоко ошибочного курса под названием «волюнтаризм» к глубоко правильному курсу на построение развитого социализма — пришелся на детские годы Прохора. Осваивал он его уже в институте, и продолжил осваивать в районном печатном органе партии. Частью этого органа Проханкин являлся до наступления очередного поворота генеральной линии.

Когда поворот свершился, партия назвала прежний курс его подлинным именем. И Прохор Проханкин твердой рукой отстучал на пишущей машинке слово «застой» и отбарабанил на верхнем регистре заголовок: «ПЕРЕСТРОЙКА».

Название очередного генерального курса сначала понравилось Прохору. Он сам в душе ощущал необходимость как-то перестроить свою жизнь. И перестройку эту решил начать с переезда в Москву. Переезд дался ему нелегко. Пришлось бросить — буквально отсечь — родной орган (имеется в виду печатный орган, в котором работал Прохор). Пришлось рыться в записной книжке, отлавливать героев своих репортажей, иногда наезжавших из Москвы в его областной город, напоминать о себе, надеясь через кого-то из них зацепиться в столице.

Наконец ему это удалось.

Прохор Проханкин ступил на московскую землю, готовый к борьбе за очередное восстановление ленинских норм.

«Больше социализма! Больше социализма! — повторял он про себя слова нового Генерального секретаря партии. — Ускорение, углубление, осмысление, обновление…»

Все это надо было запомнить, чтобы тиснуть в первую же статью, которую Прохор набрасывал в уме, вышагивая по столичным тротуарам.

Но тиснуть ему ничего не дали.

Газеты и журналы, куда он пытался пристроиться, оказались заполнены невесть откуда взявшимися проходимцами, строчившими такое, за что он, идейный боец, расстрелял бы их из пулемета (будь у него с собой пулемет).

Затем ли жег он глаголом сердца людей? Затем ли из года в год боролся он с тлетворным влиянием? Затем ли чутким ухом ловил все колебания генеральной линии? Затем ли воспевал, отмечал, обличал и бичевал?

Нет, не затем, чтоб эти засранцы втоптали в грязь светлое учение — почти уже победившее почти уже везде и почти уже полностью!

С этим душа Прохора Проханкина смириться не могла.

Три года мотался он по редакциям газет, где сохранялись еще здравомыслящие люди, готовые противостоять натиску перерожденцев. Но лишь убеждался, что большинство из них растратили способность к борьбе. Ренегат-генсек водил их за нос, убаюкивал своими байками и морочил головы какими-то обще-(тьфу ты!) человеческими ценностями. Мало кто рисковал прямо выступить против разрушения основ, против покушения на устои, против обрушения идеалов.

А идеалы тем временем рушились!

Тогда Прохор предпринял отчаянный шаг. Можно сказать, бросился грудью на амбразуру. Он основал собственную газету.

Сделать это, не имея ни средств, ни связей, казалось безумием. Но, к счастью, нашлись люди, поддержавшие идею Прохора. Имелись у этих людей и связи, и деньги. Происхождение денег было ему неизвестно, но сумма вполне устраивала.

Так Проханкин стал Главным редактором.

Газету свою он назвал «ТУДА!», приказав художнику изобразить перед названием серп и молот — дабы читатель мог сразу понять, куда зовет его новый печатный орган.

Однако, ввиду отсутствия четкой (или хотя бы нечеткой) генеральной линии, идейные основы претерпели эрозию. В умах царил хаос, и выехать на одних ленинских нормах было трудно. Требовалась более широкая платформа. Что-то идейно выдержанное, но в то же время кондово-посконное.

«Ищи, — говорил себе Прохор. — Ищи!»

И он нашел.

Прохор велел нарисовать в заголовке газеты — рядом с серпом и молотом — православный крест.

Открыл в себе Прохор Проханкин, что всегда в тайных закоулках души своей тяготел он ко слову Божию. Даже тогда, когда в школьной стенгазете разоблачил пионерку Клаву Птичкину, носившую, как ему доложили, под школьной формой крест на цепочке. Даже тогда, когда в районной газете боролся с религиозным дурманом, оставшимся, как ему сообщили, кое-где в окрестных деревнях. Даже тогда, когда воспевал славное время комсомольцев-безбожников, рушивших церкви и уничтожавших попов.

Даже тогда веровал он в Господа и нес в сердце своем — наравне с «Моральным кодексом строителя коммунизма» — нетленное: «Православие, Самодержавие, Народность!»

С каждым днем всё явственнее ощущал он в душе ростки истинной веры. А чтобы укрепить эти ростки, приобрел в ближайшей церковной лавке новенькое издание Библии и поставил на книжную полку рядом с учебником по истории партии.

Ознакомиться с текстом купленной книги писатель-борец еще не успел. Но, в отличие от своего соседа по дому Анатолия Ищенко (с коим изредка встречался на лестнице), такие вещи, как, скажем, Судный день, представлял себе четко.

День этот виделся ему подобием первомайской демонстрации, где в первых рядах стройной колонны, под кумачовыми стягами и золотыми хоругвями, плечом к плечу с другими идейными борцами в костюмах и рясах шагал он, Прохор Проханкин. Шагал ниспровергать, громить и вырывать с корнем! Шел в бой за Власть Советов под колокольный звон. И гремел в душе его чеканный «Интернационал» в исполнении большого церковного хора…

Но мечты пока оставались мечтами.

Когда ренегата-генсека в один славный день свергли наконец крепкие духом герои-патриоты, назвавшие себя ГКЧП (что-то милое послышалось в этом слове), воспрянул он было духом. Однако запала у героев хватило ненадолго. Продержались они всего три дня. После чего пришел на место ренегата еще более страшный упырь. И началось невиданное.

Поднял упырь над столицей вместо красного флага трехцветную белогвардейскую тряпку, а затем взял двух сатрапов своих и засел с ними в темном лесу. Там выпили они на троих, сговорились и развалили в одночасье великую страну Прохора. Всю развалили — вместе с танками, пушками, ракетами, вместе с генеральной линией партии и, страшно подумать, вместе с самой партией.

А вскоре еще одно горе постигло Прохора Проханкина. Закрыли упыри его газету.

Но тут он их перехитрил. Воспользовался их несусветной глупостью. Переназвал он газету — вместо «ТУДА!» велел написать в заголовке «СЮДА!», а серп с молотом и крестом поставил с другой стороны.

Только лязгнули зубами сатрапы, но поделать ничего не смогли. Закон был на стороне Прохора. Сами же такой дурацкий закон приняли, чтоб прослыть демократами.

Это ж надо придумать такое — демократия без генеральной линии!..

И опять бился с супостатами Прохор. Целых восемь лет бился, пока не сменил упыря новый начальник.

Многого ждал Прохор Проханкин от этой перемены. Ведь происходил упыриный сменщик из славной когорты бойцов невидимого фронта. (Каким образом умудрился втереться в доверие к упырю, неясно. Возможно, выполнял спецзадание.)

Расслабился Проханкин, решив, что еще немного — и вернется генеральная линия. Пусть не прежняя, но хоть похожая.

Ослабил он свой напор, умерил пыл, ожидая, что теперь-то пойдет в гору. Может, подумал, и к власти его приблизят, сделают советником либо кем-то еще в таком роде. Ведь старался же, не покладая рук.

Ждал, ждал, пока не заметил, что все идеи его государственные, все слова его патриотические сменщик упыря незаметно спер у него. И Православие спер, и Народность. Свистнул, как щипач на вокзале! И замешал всё, гад, на этой дерьмократической болтовне, чтобы всем головы задурить.

Вообще хитер оказался, недаром слыл борцом (не идейным, как Прохор, а просто, говорят, баловался каким-то там карате или чем-то вроде того). Совершил он обманный маневр. Потянул Прохора за куртку в одну сторону, а сам, злодей, подножку ему, и пятками вверх бросил.

Купился Прохор, как мальчик. Пообещал упыриный сменщик вернуть старый, отмененный упырем гимн. Тот гимн, под звуки которого боролся Проханкин с ренегатами и отступниками, прославлял партию — силу народную, и разоблачал Клаву Птичкину.

И вернул-таки, стервец.

Но пока воспрянувший духом Прохор учил новые слова старого гимна, выяснилось, что вместе с гимном протащил каратист-уклонист в качестве флага державного не знамя с серпом и молотом, чего ждали от него патриоты-мученики, а всё ту же трехцветную погань.

Герб тоже оставил упыриный — двуглавого орла. Хотя с этим еще можно было смириться — все-таки православные кресты в коронах. Лучше бы, конечно, было дать в лапы не скипетр и державу, а серп и молот. Но и так сойдет.

Ничего не оставалось Прохору Проханкину, как подчиниться грубой силе. Хотя долго еще снились ему по ночам страшные сны. Только закроет глаза, как прилетает в спальню двуглавый орел — в одной лапе серп, в другой молот — садится Прохору на постель, кромсает серпом грудь его, бьет молотом по голове и клокочет: «Слава КПСС! Слава КПСС!»

Примиряло Прохора с действительностью лишь одно. Помнил он, что сменщик упыря когда-то служил в органах. Значит, правильный стержень внутри у него имелся. Ну, не может служивший в органах не иметь правильного стержня. Не может не чуять, что кругом враги. Не может продаться дерьмократам!

И не ошибся Прохор.

Поначалу — первые лет пять — маскировался упыриный сменщик под дерьмократа. Аккуратно действовал, ничего не скажешь. Одно слово — школа! А потом начал потихоньку возвращать генеральную линию.

Первые годы чуть ли не обнимался с заморскими правителями, подобно упырю (собирал информацию?), а потом вмазал буржуям. «Всё! — сказал. — Коли вы, сволочи, не понимаете нашего величия, пеняйте на себя. Отныне, — сказал, — у нас будет своя суверенная демократия, не чета вашей, паршивой. Без всяких этих ваших человечьих прав, свобод и прочей галиматьи. А ежли начнете свой поганый нос в наши суверенные дела совать, мы вам газовую трубу перекроем. А коли и это не поможет, у нас имеется еще кое-что большого калибра». В общем, хорошо вмазал. Броня, мол, крепка и танки наши быстры.

Осадив внешних врагов, принялся за внутренних. Объявил, что все, кто якшается с зарубежными проходимцами, пекущимися о каких-то там «правах человека» (а заниматься этим могут лишь проходимцы), будут отныне зваться иностранными агентами.

Тут уж совсем воодушевился Проханкин — чем-то прежним, далеким повеяло на него. Вспомнилась подзабытая фраза, клеймившая в юности отщепенцев: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст».

Всё так, всё так!..

И, воодушевившись, сел Прохор Проханкин писать большое письмо упыриному сменщику. (Того теперь именовали не иначе как «лидер нации» — титул, присвоенный ему людьми, оказавшимися дальновиднее Прохора.)

В письме своем предлагал Прохор добавить к словам «иностранный агент» еще два слова: «враг народа». Предлагал обязать всех выявленных врагов носить на груди порядковые номера и для профилактики расстрелять нескольких особенно вредных.

Конец ознакомительного фрагмента.