Призраки графской усадьбы

Валерий Гусев, 1999

Неужели в тихом городке готовится ограбление века?! Ведь директор местного музея, где хранятся бесценные экспонаты, получает анонимные письма, в которых его об этом предупреждают. Но зачем преступникам выдавать себя? Что это: просто чья-то шутка или тонкий злодейский расчет? А может, тут не обошлось без… призраков, что, по слухам, водятся в бывшей графской усадьбе? «Ясно одно – нельзя сидеть сложа руки!» – думают пятеро неразлучных друзей и начинают действовать. Дождавшись, когда музей опустеет, ребята забираются в старинную карету, и ровно в полночь…

Глава III

Один негодяй и два злодея

Граф — это не кличка. Граф — это дворянский титул. И когда Владика Голубеева называли Графом (чаще всего в насмешку), он бывал отменно этому рад. И страшно гордился. Безо всякого, правда, на то основания. Потому что граф из Владика никак не получался. Ну не было в нем никакого дворянского благородства. Был он откровенно глуп и заурядно ленив. И ничего у него в жизни не ладилось: школу окончил плохо, в институт не поступил, с работой тоже не получалось — отовсюду его гнали из-за неумелости, глупости и лени. Тем не менее Владик считал себя человеком исключительным из-за своего дворянского происхождения, о котором ему все время напоминала его бабушка. «Бабенька», как называл ее Владик с детской поры.

Впитав ее наставления, Владик так и не понял, что дворянство — это прежде всего честь и отвага, беззаветное служение Отечеству, готовность защитить его своей шпагой от любых бед. Даже ценой собственной жизни. А бедный Владик считал, что титул, благородное происхождение — это богатство, слава, исключительное положение среди тех, кто похвастаться этим не может.

— Ты, Владислав, совсем не достоин своих предков, — нудила «бабенька». — По-французски не говоришь. Танцевать не умеешь. К фортепьяно не присаживаешься. Никаких в тебе аристократических талантов.

— Главный талант, бабенька, — важно отвечал Владик, — это деньги. А вот их-то и не хватает моему благородию.

— Ты, Владислав, должен всегда помнить о своем происхождении. Гордиться голубой кровью и белой костью.

Но толку от этих «белых кровей и голубых костей» Владику никакого не было. До той поры, пока однажды бабушка не рассказала вдруг в припадке ностальгии семейное предание. Рассказала не просто, а на ухо своему балбесу внуку.

И по мере того, как она говорила, Владик все шире раскрывал глаза. И рот.

Вот тут-то он и понял, что может стать настоящим графом — богатым и независимым. И презирать остальных людей уже не исподтишка, а на полном основании.

Известно, что если в голову глупому человеку приходит вдруг какая-нибудь идея, то идея эта тоже, как правило, глупая.

Но Владик этого не знал. И потому, преодолев наследственную лень, азартно взялся за ее реализацию.

Первое, что он сделал, — это проверил некоторые факты из бабенькиного рассказа. Для этого юный аристократ посетил дальнюю родню, в доме которой, он знал, частенько бывает известный профессор и историк.

Оказавшись с ним рядом за чайным столом, Владик небрежно повел разговор о всяких исторических ценностях и реликвиях и задал примерно такой вопрос:

— А вот, скажем, сколько сейчас могут стоить подлинные документы декабристского движения?

— Нисколько, — совершенно спокойно ответил профессор, отставляя чайный стакан. Ему не нравился этот глуповатый и, кажется, жадный молодой человек. — Нисколько, — раздумчиво повторил профессор. — Им нет цены, если хотите знать.

— Все имеет цену, — поучительно проговорил наш граф.

— Даже честь, ваше сиятельство? — едко усмехнулся профессор. — Вам ли, потомку древнего рода, так рассуждать!

«Потомок» не заметил в его словах иронии и надменно изрек:

— Не будем ломать копья об эту тему. Так сколько все-таки они будут стоить?

— Я же вам, юноша, русским языком говорю: они бесценны. Бес-цен-ны!

Владик пошевелил губами, будто что-то в уме подсчитывал, подвигал бровями, чмокнул…

— Ладно, — сказал он и тут же поднялся из-за стола.

— Дело, стало быть, только за тем, — бросил ему в спину профессор, — чтобы разыскать такие документы. Как говорится, во тьме веков.

— А уж это моя проблема, — не оборачиваясь, презрительно процедил «потомок».

Профессор внимательно посмотрел ему вслед и покачал головой.

Второе, что сделал Владик, — подыскал себе сообщников. Точнее — исполнителей. Ведь дело, которое он затевал, было как-никак довольно щепетильным. Более того: оно было опасным и без нарушения закона невыполнимым. А Владик как потомок не собирался ни подвергать себя опасности, ни конфликтовать с законом. Черновую работу должны сделать за него «черные» люди.

…И вот в один прекрасный день Владик исчез из родного города. Даже не попрощавшись с бабенькой. Чтобы появиться совсем в другом месте и совсем в ином качестве.

На окраине городка Дубровники, в маленьком кособоком домишке жила-была любопытная и говорливая старушка. Прирабатывала к пенсии уборщицей в музее. И очень ей там нравилось: тут тебе и сотрудники, и посетители. Так что в рабочее время бабуля могла сполна удовлетворять свою потребность в многословии и сплетнях. А вот дома маялась. Ну не с кем ей поговорить! Разве что с кошкой или с древними ходиками, которые давно уже разучились постукивать как положено и спотыкались на каждом «тике» и «таке». Что давало старушке возможность поворчать на них по этому поводу.

Но вот и ей повезло. Некоторое время назад напросились к ней в жильцы два парня. Как они сказали, студенты-историки. Один — веселый и говорливый, под стать хозяйке. Другой — напротив, все больше помалкивает. Первого Артемкой звали, второго — Василием. И плату хорошую предложили, и поболтать стало с кем. Спрашивали они много и слушали хорошо. Особенно — о музее. О его сотрудниках, о распорядке. Бабуля — и рада стараться, все, что знала, выкладывала: и «об експонаторах», и «об манекентах».

— А Сашка этот одно слово чумовой. Костюм какой напялит древний и цельный день в ем шляется по залам. Людей пугает. Бывает, станет середь других манекентов — и не узнать его. А кто мимо пройдет, он возьми да и скажи чего. Так на месте и подскочишь. Раз такое было — вечер уже, убираюся я, да что-то боязно стало. Манекенты енти, как живые, стоят. Ну, ровно привидения. А один-то, как я мимо шла, возьми да чихни! Я аж подскочила на месте. Испужалась — страх! И тряпкой его по усатой морде. — Бабуля перевела дыхание от пережитого. — А он мене саблей под зад, правда, плашмя — и смеется: рази, говорит, тетка, можно так експонаторы грязной тряпкой лупить… Сашка это оказался.

— А он что же, всю ночь там ошивается? — спросил студент-молчун. — Ночует там?

Тут у старушки почему-то забегали хитрые глазки, и она попробовала увести разговор в сторону, но не удалось: парень настойчиво вопрос повторил.

— Так кто его знает, — уклончиво ответила уборщица. — Ключи-то у него другие есть. Может, и ночует… — Она глянула на прихрамывающие ходики с мордочкой хитрого кота и поднялась. — Что-то я засиделась с вами. Спать пора уже. — И бабуля ушла в свою комнату.

Василий выплеснул в раковину недопитый чай из кружки, налил в нее пива из банки, слизнул поднявшуюся пену и сказал:

— Я поднимаю этот тост…

— Не тяжело? — перебил его веселый Артемка.

— Что — не тяжело? — удивился Вася.

— Тост поднимать.

— Не понял, — Вася нахмурился.

— Поднимают, Вася, бокал, рюмку, — поучительно разъяснил Артемка. — Стакан, на худой конец. А тост, Вася, произносят.

— Шибко ты умный, Темка. Чересчур, на худой конец. — Видно было, что Вася обиделся. — Зачем ты всю эту хренотень затеял, а?

— Темен ты, Вася, как погреб у бабки. — Артем откинулся на спинку стула, оторвал его передние ножки от пола и стал покачиваться на двух оставшихся. — Вот напомни мне, когда менты приехали на сигнализацию?

— Через две минуты и сорок секунд.

— А в другой раз? — Тема ловко балансировал на стуле и даже банку с пивом сумел открыть.

— В другой раз — через три.

— А в третий, Вася, припомни?

— Через тридцать.

— Вот! — Тема назидательно поднял банку с пивом. — А после они и вовсе не станут ездить — неисправна она, мол. Следственно, Вася, мы будем иметь с тобой спокойное время, чтобы не только отыскать нужный предмет для нашего дурака-шефа, но и спокойно уйти с ним.

— А этот? Сашка с усами? Если он впрямь там ночует?

Тема качнулся на стуле, поднес банку ко рту. Не получилось. Вернее, получилось не то, что он хотел. Стул все-таки опрокинулся. И пиво все-таки вылилось. Но не только в рот. В нос, в глаза, в уши. И за шиворот.

— Доигрался? — спокойно спросил Вася. — Связался я с тобой… — Он снова наполнил свой стакан и упрямо сказал фыркающему на полу Теме: — Я поднимаю этот тост за то, чтобы мы, на худой конец, благополучно выдернулись из этой хреновины.

— Дядя Андрей, — сказал Костик за завтраком, — я недельку поживу в Дубровниках, ладно? Мы с ребятами решили в музее поработать, помочь сотрудникам.

— Представляю… — хмыкнул участковый.

— А что? Они будут рады. Их всего-то несколько человек, работы много, зарплату им не платят. Лишние руки не помешают.

— Это смотря какие руки. Не Кольки ли Челюкана? В связи с записками? Я ведь его попросил среди ребят поразведать, а он решил в музее искать, да?

— Ну, не знаю… Нам кажется, что эти записки кто-то из своих подбрасывает, из сотрудников. Вот мы заодно и выясним.

— Заодно, — опять усмехнулся Гатников. — Вы не очень-то там активничайте. А если что-то выясните, сразу сообщайте мне.

— А как же! — Костик преданно распахнул глаза. — Конечно! Чужой славы нам не надо. Нам своей хватает.

— Эт-точно, — на манер красноармейца Сухова согласился Ратников. — Тебя подбросить?

— Еще чего! Приеду в музей на милицейском мотоцикле! Мы с Коляном лодочкой доберемся.

Костик собрал вещи, переоделся в городскую одежду и спустился к реке.

Ребята уже ждали его. Миха с одобрением окинул взглядом Костин «прикид»:

— Хорош! На князя Оболенского похож. Однозначно. Хотя я его не видел.

А Колька деловито спросил:

— Пистолет не забыл?

Костик тряхнул сумкой, показывая, что вот он, здесь. Этот пистолет ему подарил отец в тревожное время. Он был совсем как настоящий — большой, тяжелый, вороненый, крупного калибра, но стрелял холостыми патронами. Правда, очень убедительно: громко, с язычком пламени из ствола, с лязганьем затвора. Но был, к счастью (или к сожалению), не опаснее обычного молотка.

— Садись на корму, барин, — сказал Миха. — Не утруждай белы рученьки.

Дежурный администратор гостиницы — светловолосая девушка Оля Воронцова — улыбнулась, взяв новенький паспорт Костика:

— Какой же ты Оболенский? Ты же Чижик.

— Это по отцу. А мама моя — урожденная Оболенская, — пояснил Костик.

— Тогда плохо твое дело, — Оля опять улыбнулась, протягивая ему ключ от номера. — Эта комната пользуется дурной славой.

— В ней привидения цепями звенят и стонут по ночам, да? — поддержал Костик шутку. Ему нравилось болтать с этой девушкой. У нее были удивительно длинные ресницы. Когда она моргала, казалось, по комнате проносится теплый ветерок.

— Зря смеешься. Ведь именно из этой комнаты загадочно исчез твой предок. И с тех пор, — Оля перегнулась через стол и трагически зашептала: — С тех пор в этой комнате всегда происходит что-то необычное. То что-то исчезнет, то что-то появится. А если в ней ночует постоялец по имени Сергей или по фамилии Оболенский, с ним обязательно случается что-то недоброе!

— Сигареты теряются? — засмеялся Костик и подбросил ключ на ладони. — Так я не курю.

— Вспомнишь мои слова, — пообещала Оля. И хотя в ее голосе были веселые дружелюбные нотки, что-то в этой фразе прозвучало угрожающе.

А на следующий день Оля с удивлением смотрела на стоящего перед ней иностранного господина.

На иностранца он был похож как собака на кошку. Всего-то в нем иностранного было: темные очки, шляпа с перышком и ужасающий акцент.

— Мой цель, — он стучал пальцем с перстнем по барьерчику, — изучать русски учени работать музейный экспонатер. Вы все ясно как мой говорить?

— Мы все ясно как твой говорить, — машинально ответила Оля. — Ой, извините! Я все поняла. Пройдемте сейчас к директору музея, это рядом.

Гостиница занимала флигелек рядом с домом-музеем. В ней было всего несколько номеров, и селили в них обычно ученых, писателей и журналистов, которые приезжали в музей работать: писать научные статьи, книги, корреспонденции…

— К вам, Афанасий Иванович, — сказала Оля, пропуская иностранца в кабинет директора. — Журналист из Парижа. Изучать наш опыт.

Директор музея Афанасий Иванович Староверцев встал навстречу гостю, протянул руку.

Иностранец резко наклонил голову в приветствии, отчего его шляпа упала на нос.

— Мой звать имя Николя Пижон. — Француз вернул шляпу на место, не догадываясь ее снять.

— Мы можем говорить на вашем родном языке, — по-французски сказал Афанасий Иванович, — если это вам удобнее.

Иностранец почему-то захлопал глазами.

— Но, — решительно возразил он после паузы. — Мой должен русски язык люче понимайт. Русски говорить. Русски писать. Русски кушать. Русски спать.

— Серьезная программа, — улыбнулся Староверцев, вновь переходя на «русски» язык. — Что ж, мы всегда рады, когда печать проявляет интерес к нашим проблемам. Окажем вам любую помощь. Олечка, оформляйте месье Пижона в нашу гостиницу и вводите его в курс наших дел. И Саше его представьте.

— О! — Пижон приподнял шляпу. — Мне хотелось сам выбирайт аппартаментер.

— Да ради бога. Гостиница сейчас пуста. Один только постоялец. Юный потомок князя Сергея Оболенского…

— О! — Пижон выронил шляпу. — Тот есть Сергей исчезать навсегда? Один раз ночью? Пижон знайт этот старинный и красивый легенда.

— Это не легенда, — вступила в разговор Оля. — Это быль.

— Пыль? О, ошень понимайт. Пыль веков, так?

— О господи! — вполголоса проговорила Оля. — Будет нам с ним хлопот! — И пояснила французу: — Не пыль, а быль, былина.

— О! Понимайт! Большой пыль — пылина!

Афанасий Иванович едва сдержал улыбку. А Ольга откровенно фыркнула. Но тут же приняла деловой вид и повела француза в гостиницу.

Гостиница располагалась совсем рядом с графским домом, во флигеле. Их соединяли красивые развалины — крытая галерея.

— А под этой галереей, — пояснила Оля на ходу, — у графа была оранжерея, где росли диковинные цветы и фруктовые деревья.

— Писины? — заинтересовался Пижон.

— И апельсины. И даже бананы, — девушка распахнула дверь флигеля. — Мы пришли, выбирайте себе номер.

Иностранец зачем-то достал бумажник, вынул из него блокнотный листок, повертел его, что-то бормоча, и показал на одну из дверей:

— Здесь будет Пижон.

Оля глубоко вздохнула:

— Здесь Пижон не будет. Этот номер уже занят. Здесь живет юный Оболенский. Рядом такой же номер, не хуже.

Пижон подумал, почмокал — такая у него была привычка и строго сказал:

— Оболенски — туда, Пижон — сюда!

Оля вздохнула еще глубже:

— Месье Пижон, договоритесь, пожалуйста, с ним сами. Он скоро придет.

Теперь вздохнул, соглашаясь, Пижон. И всем своим видом постарался показать, что ему ничего не стоит уговорить какого-то мальчишку поменяться с ним комнатами.

— Вот и хорошо, — с облегчением произнесла Оля. — Отдохните немного и приходите в музей. Наш научный сотрудник вам все расскажет и покажет.

— Да, — важно кивнул Пижон, принимая от нее ключи. — Очень покажет. Сильно расскажет.

Оставшись один в номере, Пижон повел себя в высшей степени странно. Осмотрелся, достал из бумажника еще один листок, повертел его, как и первый, чмокнул. Подошел к одной стене, приложил к ней ухо и стукнул в нее костяшками пальцев.

Сильно стукнул, даже ушибся. Но, тем не менее, проделал эту дурацкую операцию со всеми оставшимися стенами, кроме той, где было окно.

Результат ему не понравился, и он буркнул себе под нос что-то неразборчивое. По-французски, наверное…

Сначала эта комната Костику очень понравилась: по-старинному уютная, с большой печью в изразцах и с фигурными ручками на дверцах и вьюшках. С огромной кроватью под шатром балдахина: зеленое стеганое одеяло, столбики по углам — ни дать ни взять футбольное поле с воротами. Глубокое, «покойное», как когда-то говорили, кресло с подголовником и приступочкой для ног. Стены, обшитые древними дубовыми панелями из вертикальных досок, а на стенах — всякие картинки из охотничьего быта помещиков.

Это сначала понравилось — днем. А к вечеру что-то в комнате изменилось. Из уютной и загадочной она стала какой-то зловещей. Солнце зашло — и панели на стенах потемнели. Охотники на картинах стали больше походить на разбойников. Забраться в кровать — и то страшно, еще заблудишься в ней спросонок. И Костику стало почему-то казаться, что за ним все время наблюдают чьи-то недобрые глаза. Из-за спины. Обернешься — нет ничего. Отвернешься — опять кто-то строго и недовольно, как на непрошеного гостя, смотрит в затылок.

Костик не раз уже пожалел, что не согласился впустить в окошко Кольку — вдвоем-то совсем другое дело…

Он посидел в кресле с книгой, листая ее, но совершенно не понимая, что читает, прислушиваясь к шорохам — то в пустом коридоре, то за окном. И все время чувствуя враждебный взгляд…

Наконец ему это надоело, и он решил лечь спать.

Костик выключил свет и распахнул окно. За окном тихо зашелестел в листве кладбищенских деревьев мелкий ночной дождик. Чирикнула спросонок какая-то птаха. В ответ ей злобно каркнула ворона. Хрипло, пугающе. И вдруг где-то среди старинных надгробий и покосившихся крестов дико завыла собака.

Костик передернул плечами, закрыл окно — и вздрогнул от внезапно зазвонившего телефона. Дрогнувшей рукой он снял трубку.

— Сережа? — спросил далекий глухой голос. — Оболенский?

— Вы ошиблись, — хрипло ответил Костик.

— Я никогда не ошибаюсь, — прозвучали зловещие слова. — Не спи сегодня, Сережа. За тобой придут. В полночь. — В трубке раздался злорадный смешок.

Костик почувствовал, как по спине пробежали мурашки.

Чушь, конечно, подумал он, успокаивая себя, кто-то дурачится. Не Колька ли?

Костик отключил телефон и забрался в постель. На этой кровати он чувствовал себя так, будто улегся спать на зеленом поле стадиона.

Постепенно он согрелся, успокоился, задремал…

Да вот не тут-то было! Где-то далеко и глухо пробило полночь. Сквозь наплывающий сон ему вдруг почудились в дальнем конце коридора чьи-то осторожные размеренные шаги. Кто-то, стараясь ступать тихо, шел к его комнате. И Костик сразу же вспомнил предупреждение по телефону: за тобой придут. В полночь…

Костик оторвал от подушки голову, прислушался. В коридоре раздавалось приглушенное «топ-топ»…

В комнате было почти светло — дождик иссяк, ветерок разогнал облака вокруг луны, она светила яростно и молчаливо.

Топ-топ… Топ-топ… Шаги приблизились, замедлились, замерли у двери.

Костик привстал, опираясь на локти, во все глаза уставился на нее. И ясно увидел, что ручка двери медленно повернулась, пошла вниз — кто-то пытался с той стороны открыть дверь.

Ручка уперлась, остановилась. В коридоре послышалось какое-то невнятное бормотание, какие-то смутные неясные звуки. Ручка вернулась в прежнее положение, а вместо нее стал подрагивать ключ в замочной скважине, закачалась вдетая в его ушко фанерная бирка с номером. Казалось, будто кто-то снаружи пытается либо повернуть ключ, либо вытолкнуть его из замка.

Костику было жутко, как в кошмарном сне, когда стараешься убежать от страшного на ватных ногах, а оружие твое стреляет во врага ватными пулями…

И тут Костик вспомнил про пистолет. Сунул руку под подушку, нащупал теплую рифленую рукоять — и стало спокойнее, появилась уверенность. Он откинул одеяло, не спуская глаз с шевелящегося ключа, подкрался к двери, приложил к ней ухо — там, в коридоре, кто-то недовольно сопел и что-то бормотал.

— Кто там? — грозно, как ему казалось, окликнул Костик, ожидая, что в ответ ему взвоет какой-нибудь туманный призрак и просочится в комнату сквозь дверную щель.

Но за дверью что-то звякнуло в пол и послышались торопливые убегающие шаги.

Костик включил свет, повернул ключ, распахнул дверь. И никого не увидел. Только мелькнула в конце коридора неясная тень. А в свете, падающем из комнаты на пол, что-то блеснуло. Костик нагнулся и поднял какую-то непонятную железячку вроде изогнутой проволоки с мелкой гребеночкой на конце. Мальчик машинально сунул ее в карман пижамы и, не убирая пистолет, пошел вдоль коридора, нажимая по очереди на ручки дверей. Ни одна из них не открылась.

Костик вернулся в номер, запер дверь, обмотал бечевку с бирочкой вокруг ручки. И просидел в кресле до утра, положив на колено руку с зажатым в ней пистолетом…