Волчий лог

Валерий Голев

Волков бояться – в Волчий лог не ходить. А Ванька с Володькой пошли. И не потому что бесстрашные, а потому что на войне бояться нельзя. Даже если не бьёшь фашистов.Повесть о войне, где нет описаний боевых действий на фронте, а показана жизнь простых ребят, матерей, жён, стариков – тех, кто ждал, надеялся, учился жить, дышать полной грудью с неиссякаемой верой в светлое будущее.

Глава 1

Почтальонша пришла поздно, мать её уже не ждала, стукая и прокатывая доской-рубелем по намотанной на скалку утирке, гладила на обеденном столе стиранное и подсушенное намедни бельё. Бах, трррр…, бах, трррр… глухо разносилось по избе. Ребята как всегда легли на полу, единственная сестрёнка Маша, сидела на кровати, она ложилась с матерью. На печи кряхтел и тихо покашливал дед Вова. Вместе с почтальоншей зашёл сосед, Тихон Васильевич, старый, Верхнедонской казак, воевавший ещё в «германскую» с австрийцами. Он до морозов ходил в синей фуражке с красным околышем и в шароварах с лампасами, заправленными в латаные валенки. На селе его дразнили дедом «Тишуней», он не обижался, в вопросах мировой политики он был первым дипл матом, дед всегда говорил это слово, раздельно, считая, что так, как он выражался, глубсвенней.

«Я… новостей с фронта послухать. Дозволь». — Обратился он к матери и, не дожидаясь ответа, опустился на корточки у притолоки двери. Ванька одиннадцати лет и Володька восьми лет средний и младший братья, продолжали пихаться под старым лоскутным одеялом, на полу, на подстилке, стараясь занять, как им казалось, лучшее место, с краю у печки. Старший брат Мишка, тринадцати лет, вылез из-под овчинного тулупа, под которым он любил спать и сел на пол, обняв руками колени.

«Ну, будя, будя!». — Прикрикнул он нарочито зло, на расшумевшихся братьев. Возня под одеялом прекратилась, но Ванька и Володька не стали высовываться из-под цветастого одеяла, они очень не любили когда тараканы, ползающие по потолку, падали им на головы и шибуршались в подстилке. Уж больно долго их приходилось вытряхивать, а тараканы, рыжие, прусаки и большие чёрные уже проснулись и вовсю шуршали под газетами, которыми был оклеен потолок и стены избы. Ходики, висевшие на кухонной перегородке, мерно тикали покачивая маятником, стрелки показывали без четверти одиннадцать. В углу на восход, перед Образами, янтарной капелькой горела лампадка. Иконы, стоящие на полке, были накрыты, аккуратно расправленной, белой, расшитой красными узорами, утиркой. Под стеклом икон, лики Святых обрамлены дутым стеклом золотистого и серебристо-зеркального цвета, по краям украшены красными, синими и жёлтыми бумажными цветами. Мать, сложив выглаженное бельё на кровать, выкрутила побольше фитиль керосиновой лампы, пламя загорелось ярче и повесила лампу над дубовым столом, они с почтальоншей сели на лавку, бережно развернув треугольник и положив письмо на стол, мать начала читать.

«Здравствуйте милые и дорогие мои родные папаша Владимир Архипович и любимая, дорогая супруга Анна Владимировна и милым, дорогим деткам: Мани, Миши, Вани, Володи от супруга и папаньки вашего Петра Михайловича, шлю я вам свой сердечный привет и с любовью низкий, дорогой поклон и желаю я вам от Господа Бога доброго здравия и всего наилучшего в жизни вашей. Ещё шлю я сердечный привет и с любовью низкий, дорогой поклон своячнице Дуне с Толей и мамане Аксинье Фёдоровне и желаю я им от Господа Бога, доброго здравия и всего наилучшего в жизни их ней. Ещё передавайте пламенный привет от меня всем моим родным и знакомым, и желаю я им от Господа Бога, доброго здравия и всего наилучшего в жизни их ней. Во первых, спешу сообщить я вам дорогие мои папаша В. А. и милая, дорогая Анюта, что я, пока по милости Божьей, нахожусь жив и здоров. Письмо я ваше получил, которое послано вами 30 июля, за которое я вас сердечно благодарю со товарищами. Мы все трое вмести, Дубовской Тишаков и Кривополянский Погонин.»

Почтальонша достала из сумки, какую ту металлическую штуку, похожую на карандаш и стала ковырять её булавкой, отстегнутой от отворота своей кофты.

«Что это?». — Спросила мать.

«Да вот, нонче на дороге нашла». — Ответила та и продолжала тыкать булавкой. Мишка увидел непонятную штуковину, поднялся с пола и подошёл к столу.

«Дай мне». — Сказал он и протянул руку. «Дай, я гляну». — Громко попросил он. Мать перестала читать и зло сказала:

«Зараз ложись спать, завтра в школу вас не подымешь». Мишка, недовольно ворча, стал опять укладываться.

«… Милая и дорогая Анюта новостей у нас пока нет, ни каких. Ждём, нонче или завтра пошлют в бой. Дорогая, ещё написать письмецо вам придётся или нет, также и от вас, не — то дождуся, не — то нет. Таперече видно, что Господь пошлёт, его Святая Воля, какая моя судьба никто не знает. Дорогие детки, слухайте дедушку, он вас научит добрым делам. И маманькю слухайте и помогайте ею. Дорогие сынок Миша, Ваня, Володя рвите коровке сор, кормок. Я на вас надеюсь, потому, что вы стали большие. Милая и дорогая Анюта, пока писать больше не чего, остаюсь жив и здоров, того и вам желаю быть здоровыми на всегда. Получите письмо, пишите ответ, я буду ждать. Ещё терпение и пропишите, какие новости и как живёте.

За тем, будьте здоровы, и до свидания, и прощайте».

Тихон Василичь, внимательно слушал и, прищуривая левый глаз, молча крутил козью ножку. Скрутив, засыпал в неё с желтой, морщинистой ладони махорку и завернув края, чтоб махра не высыпалась, встал кряхтя, прикурил от лампы.

«Да…, не сладко им там, не всё таперече дозволено им гутарить, немец прёт на нас, силой великой». — Раскурив козью ножку, подытожил он услышанное. Только он сел, раздался взрыв, звон стекла и сильная вспышка озарила избу. Какое-то время была жуткая тишина, только тараканы продолжали шуршать в полной темноте, и было слышно, как керосин булькает, вытекая из лампы, валяющейся на полу.

«Боже милостивый, что это. Царица Небесная?». — Прошептала мать, подняла лампу и стала её разжигать, трясущимися руками чиркая спичкой.

«ААА…». — Заорала почтальонша нечеловеческим голосом.

Она вскочила с лавки и бросилась к ведру с водой в стряпку, за перегородку. В тусклом свете керосинки, коптившей без стекла, было видно, что кисти левой руки у неё нет. Она окровавленную культю окунула в ведро, вода тут же окрасилась в алый цвет. Мишка вскочил, резко отбросив тулуп под лавку.

«Доигралась, я говорил, дай, доигралась». — Кричал он почтальонше. Она сунула культю во второе ведро, вода тоже стала красной от крови, подняв изуродованную руку кверху и обхватив её здоровой рукой со страшным криком, толкнула ногой дверь и выскочила в сени там, грохнув задвижкой выбежала на улицу громко крича.

«ААА…». — Голос её удалялся. Мишка, в одних кальсонах, босой, бежал за ней хлеща не завязанными штрипками по земле.

«Доигралась, доигралась». — Кричал он. Ванька и Володька молча, лежали на полу, только глаза были видны из-под одеяла. Маша приподнялась с подушки, с белым, как пшеничная мука, лицом от страха. С печки, отодвинув цветастую занавеску, крестился и дрожащими губами, шептал молитву Николаю Чудотворцу, дед Вова, удивлённо смотря вниз. Тут раздался тихий стон Тихон Васильевича.

«Анюта…, Анют, глянь-ка». — Тихо прохрипел он. «Всё, настал мой час». — Еле выдавил он из себя. Мать взяла лампу, поднесла её к лицу деда. Шея у него была в крови, рука, которой он держался за шею, тоже была в крови и из неё, торчал кусок мяса.

«Боже ж ты мой. Царица Небесная». — Причитала мать. Она тихо отняла его руку от шеи, кусок мяса, звучно чмокнув, упал на деревянный пол. Мать взяла полотенце, намочила его и аккуратно провела по шеи. «Нет тут ничего, хрыч старый, напугал до смерти. Кусок прилип просто». — Закричала мать на него. «Иди домой, убраться мне здесь надо». Дед кряхтя встал держась рукой за шею и медленно вышел в сени.

«А всё немцы проклятущие. Чтоб им… повылазило». — Пробурчал он себе под нос.

Утром, Ванька вышел из дому, как всегда последний, братья не любили ходить вместе, учились они в разных классах и поэтому ходили порознь. Из-за кустистого холма за речкой на горизонте, где был деревенский погост, вставало большое, жёлтое, как яичный желток, солнце. Деревянные и железные кресты, поблёскивая крашенными глянцевыми гранями, пускали в сторону деревни солнечные блики. Ванька, прищурившись, посмотрел на погост и нехотя, закинув школьную сумку за спину, подумал:

«Трошки там не оказались, во ка». И поплёлся в школу. Когда он подходил к колючей проволоке охраняемой зоны поста воздушного наблюдения, расположившегося не далеко от школы на краю села, его догнал закадычный друг Володька, сосед.

«Слыхал, как у нас давеча бабахнуло. Почтальонше руку оторвало». — Начал взахлёб рассказывать Ванька.

«Слыхал». — Прервал его Володька. «Мать твоя утром к нам приходила за стеклом для лампы. Что же это так рвануло а?».

«Мишка, брат, гутарил, что взрыватель от гранаты, аль от мины». — Ответил Ванька. «Наверное, солдат, какой-нибудь потерял, а может немцы сбросили с самолёта, они нам нарочно такие штучки подбрасывают, когда летят над нами. Помнишь, нам капитан ПВО в школе рассказывал». Над головой ребят, раздалось прощальное, журавлиное, курлыканье. Неровный, неспешно перестраивающийся клин серых журавлей медленно летел в далёкие, невиданные, тёплые края. Мальчишки, задрав головы вверх, придерживая руками кепки, стали считать. «Сорок восемь». — Сказал Ванька.

«Не… сорок девять». — Не согласился Володька. Так споря и пихаясь, они шли вдоль колючей проволоки и, дойдя до угла, где стоял часовой, остановились. «Во… глянь, ну и морда, как у кабана». — Засмеялся Володька, пальцем показывая на солдата. Тот, держа в одной руке открытую, поблёскивающую жирной смазкой банку, другой рукой ел свиную тушёнку алюминиевой ложкой. «Кабанчика этого, да на фронт, там бы жир с него быстро вытек». — Не унимался Володька. «А таперече, как хорошо, стой под навесом и жри тушёнку».

«Точно, во отожрался». — Ехидно процедил сквозь зубы Ванька и метнул, в кучу пустых банок из-под тушёнки, грудкой — куском ссохшегося чернозёма. Раздался звон пустых консервных банок.

«Ну-ка, пошли отсюда, я вам дам кабана». — Часовой вышел из-под «грибка» и взял в руки самозарядную винтовку Токарева СВТ-40, стоящую до этого у визира, на котором определялся курс пролетающих самолётов: «Быстро пошли отсюда, а то стрелять буду». Ребята засмеялись и побежали дальше, в школу.

«Есть дюже захотелось». — На бегу прокричал Ванька.

«Ага, от пустых банок так вкусно тушёнкой пахнет». — Согласился Володька.

В школе все болтали только об одном; взрыв в избе. Мальчишки спорили, от какой гранаты был взрыватель. Мишка, Ванька, Володька и даже Маша были героями каждый в своём классе. Ещё, одноклассники рассказали Ваньке и Володьке, что на другом конце деревни дезертиры у глухой Матрёны забрали козу и чуть её самою не убили. Всю избу перерыли, искали самогонку. Что хоронятся они в логу, якобы кто-то их там видел. В этот день, во время занятий, Ванька со своим другом, опять довели молодую училку до слёз. Её направили, к ним в школу, преподавателем русского и литературы, перед самой войной по распределению. Всё лето она помогала, красила, белила печь, мыла полы, окна, оттирала парты от каракуль, вместе с другими учителями готовила школу к новому 1941—1942 учебном году. Молодая, с косичками, в очках, в общем настоящая училка. Директор и остальные учителя, видя в ней желание и умение работать, приняли её в свой коллектив. С ребятами, у неё было сложнее, надо было каждый день доказывать им, что она, не слегка повзрослевшая городская девчонка, а настоящий, серьёзный преподаватель.

На этот раз, два неразлучных дружка, додумались…, во время перемены, привязали нитку к тряпке, прибили гвоздь к потолку, загнули его и продев нитку, к другому концу, привязали рыболовный крючок. Когда училка взяла тряпку, чтоб вытереть доску, перед началом урока, они прицепили крючок ей, сзади, к юбке. Все мальчишки покатывались от смеха, когда она вытирала доску, махая тряпкой вверх-вниз. Край юбки тоже поднимался и опускался, показывая белые, батистовые панталоны с кружевами внизу. Девчонки тоже смущённо хихикали, опустив глаза. Поняв в чём дело, училка оборвала нитку, заплакав, выбежала из класса и прямиком к директору.

Директор школы, в какой раз уже выведя Володьку и Ваньку за шиворот на улицу из класса, остановился в нерешительности, размышляя, что с ними делать. То патроны, неизвестно откуда принесут и подбросят в топку школьной печки, то портреты Карла Маркса и Фридриха Энгельса снимут со стены и повесят вверх ногами, то воробьёв притащат и выпустят в классе, теперь это. На встречу шёл командир поста отдельного взвода ПВО капитан Иванов. Бойцы этого взвода отслеживали пролетающие немецкие самолёты: курс, количество, тип, время. Вся информация, с таких постов ВНОС — воздушного наблюдения, оповещения и связи, сразу передавалась по рациям и полевым телефонам на головной пост штаба фронта, где она обрабатывалась и принимались контрмеры.

«Здорово Петрович, куда ты этих оболтусов». — Спросил капитан.

«Здорово, да вот… довели учительницу, та аж в школу боится заходить. Веду к председателю, может он на них управу найдёт».

«Погоди, не ходи, у председателя итак делов хватает». — Капитан хитро прищурился и не спеша доставая из кармана галифе кисет с табаком из другого, демонстративно поправив кобуру с пистолетом ТТ — Тульский Токарева, вытянул газету для самокруток. «Они ведь не выполняют указание товарища Сталина». — Сказал капитан, подмигнув директору и оторвав узкую полоску от газеты, стал скручивать «козью ножку». «Товарищ Сталин, что сказал? Школьники должны, в это тяжёлое, для страны время, учиться и хорошими оценками наносить удар по немецко-фашистским захватчикам». — Он ещё раз незаметно подмигнул директору и расправив свои Чапаевские усы, нагнулся, что бы прикурить от спички, зажженной директором школы. «Выходит, они не выполняют указание товарища Сталина». — Кашлянул он и продолжил. «Значит они саботажники, а по закону военного времени саботажники подлежат расстрелу». — Сурово проговорил он и махнул рукой, как будто перерубил невидимую нить. «Так, что Петрович передавай их мне. Михельсон!». — Позвал он, мешковато одетого, толстого солдата проходившего мимо. «Ты сменился, свободен?».

«Так точно товарищ капитан». — Отчеканил солдат, смешно вытянувшись подобрав живот.

«Слушай приказ. Этих саботажников». — Он затянулся и обслюнявленным концом самокрутки, показал на Ваньку и Володьку. «Отведи за большак и расстреляй». Капитан, повернулся спиной к ребятам и незаметно, показав кулак, подмигнул уже солдату. «Ты всё понял?». — Строго спросил он солдата.

«Так точно!». — Еле сдерживая улыбку, ответил тот.

«Выполняй приказ, а я пойду за лопатой, там их… и зароем».

«Ну-ка, шагай зараз вперёд». — Прикрикнул красноармеец на ребят и примкнул штык-нож к винтовке. Те, постоянно озираясь, молча, пошли в сторону большака по пыльной, разбитой автомобильными колесами и тракторными гусеницами, дороге.

«Патронов у тебя сколько?». — Прокричал им в след капитан.

«Таки не полная обойма, семь штук». — В ответ крикнул солдат.

«Хватит». — Капитан махнул, ему рукой, в сторону большака.

«Думаешь, поможет?». — Спросил директор.

«На какое-то время поможет». — Ухмыляясь в усы, ответил капитан. «А там…, живы будем, придумаем, что ни будь ещё». Ребята еле волочили ноги, они — ноги были как ватные от страха, цеплялись, за каждый ком высохшего чернозёма, сбитыми носами ботинок, но им казалось, что дорога под их ногами не медленно движется, а летит. Большак…, расстрел…, были всё ближе и ближе. Светило ещё теплое сентябрьское солнце, дул слабый ветер, в поле бил зажиревший перепел подь — полоть, подь — полоть, в деревне какой раз, устроив перекличку, на разные голоса кукарекали петухи, на чьём — то дворе лаяла собака, на лугу привязанная к вбитому калу, мычала требуя пить, телушка «Ларионычей», у ближнего к школе двора две бабы — соседки на растланной на земле дерюжке деревянными цепами обмолачивали просяные снопы, за базой, в низине перед логом, слышался ровный рокот пашущего трактора, эти родные, знакомые с рождения звуки, лились от деревни и растекались по огородам, садам, заливным лугам, выпасам и покосам, тихой, ласковой материнской песней.

«Неужели я этого больше не когда не услышу? Не когда не увижу всего этого? Неужели всё, темнота, смерть». — По телу у Ваньки пробежали здоровенные мурашки, ни когда раньше ему не было так страшно, как в эти минуты. «Этот злой, толстый ведь жахнет, не задумываясь, из-за какой — то ерунды, подумаешь…, увидели трусы у училки». — Думал Ванька. Примерно такие же мысли пронеслись в голове и у Володьки.

«Я вам таки покажу зараз, как издеваться над часовым». — Покрикивал с одесским говорком сзади солдат. «Я вам и толстую морду и жирного кабана, щас, семью патронами, припомню». Ванька незаметно перекрестился и начал шёпотом читать «Отче Наш», его жалкие, мокрые глаза от слёз смотрели в небо, туда, на медленно плывущие, белые облака, которым не было ни какого дела, на то, что происходило здесь, внизу.

Только Ванька прошептал:

«…а избави нас от лукавого».

Солдат вдруг запнулся и начал матерится. Ребята обернулись. Часовой, споткнувшись о глыбу ссохшейся земли, растянулся на дороге, подняв облако пыли, винтовка валялась в стороне, котелок, соскочив с расстегнувшегося ремня, с грохотом катился в колею. Ребята, не сговариваясь, рванули по стерне скошенного ржаного поля в сторону деревни. Так быстро они не бегали ни когда.

«Погоди…». — Почти у самой базы, перед старым овином, в зарослях высохшего бурьяна задыхаясь, крикнул Володька.

«Я, чуть было не обделался». — Запыхавшись, проговорил Ванька.

«А я уже…». — Кряхтя произнёс Володька, спустив штаны, садясь в лопухах. «Ванятк, меня три дня запор мучил, а тут…». — Он закряхтел от удовольствия. «Во…, здорово!». — Бросив смятый лист лопуха, надевая штаны, довольный, проговорил Володька.

«Я тоже неделю не могу просраться замучился булавкой гавно выковыривать, всю жопу изодрал, а зараз…, думаю получится». — И Ванька, сорвав ещё зелёный верхний лист лопуха помягче, расстегнул штаны и тоже сел на корточки.

На самой базе, посреди тока, где стояла старая запылившаяся молотилка, быстро идущих в сторону деревни ребят окриком остановил председатель. Он подъехал на подводе запряжённой «Самолётом», этот жеребец — полукровка на одну половину Дончак на другую Калмыцкая лошадь. У него была большая горбоносая голова, чуть свислый зад и немного растянутый корпус на крепких мускулистых ногах в белых чулках докален, окрас рыжей масти золотистого отлива. Красивый жеребец, настоящий Калмыцкий степняк было в нём, что-то дикое, вольное, степное. «Самолёт» кусал всех, кто подходил близко к нему, не трогал только председателя и его жену. Из-за этой непомерной злобы его и не мобилизовали в армию, оставили в колхозной конюшне вместе с семилетней жерёбой кобылой и старым мереном, который должен был сам помереть вот-вот. Когда председатель напивался «в дым» «Самолёт» вёз его, прямо домой, следя чтоб тот, не свалился с телеги.

«За вами, что волки гонятся?». — Крикнув, остановил их председатель.

«Да мы…, это…». — Начали было, запыхавшись, ребята.

«В общем, вы оба, завтра, после школы прикреплены к Кузьмичу, на отвал. Матерям хоть поможете, черти. Отрубями платить буду, а может… даст Бог, мукой». Ребята не верили своему счастью. Только что их чуть не расстреляли за саботаж, а тут работа да за муку. Председатель смачно чмокнул губами, коротко выругался и крикнув: «Но…, «японский городовой», поддёрнул ногой вожжи на которых сидел — обеих рук у него не было. Конь, скрипнув гужами, натянул упряжь, задний ремень шлеи чуть провис, жеребец мягко сделал два шага, плавно стронув телегу с места, с шага, ходко перешёл на рысь. Телега загремела окованными колёсами, которые поскрипывая в ступицах, подняли с земли невесомую как дым серую пыль.

«Во здорово. Аж есть захотелось». — Поглаживая себя по животу, на распев проговорил Ванька.

«Пошли к Ларионычу, может, цыплока утащим». — Предложил Володька.

Ко двору «Ларионычей» подкрались сзади, через высохший вишенник и заросли крапивы. У дороги надёргали ещё зелёного, сочного подорожника — куроеда, мелко его порубили складным ножом на толстом, сухом, суку старой яблони. Крадучись, подошли к кучи навоза, земля в этом месте была вся изрыта и загажена курами. Перед плетнём, вымазанным коровьим помётом перемешанным с соломой, за которым был скотный двор, рассыпали подорожник, разложили петлю из суровой нитки и спрятавшись в лопухах, стали ждать. Цыплята были уже большие и ходили без наседки. Ждать пришлось долго, дни стояли тёплые и возле навоза, было много, ещё не заснувших, мух, которые, чувствуя свои последние деньки, надоедливо жужжали и очень больно кусались. Наконец появились три, серо-пёстрых цыплёнка, они постоянно останавливались, деловито копались в унавоженной земле своими жёлтыми, трёхпалыми лапами, подолгу, разглядывая, раскопанное место. Увидев рассыпанный подорожник, замахали крыльями и наперегонки, кудахтая, подбежали и стали его клевать.

«Ну… Давай…». — Толкая в бок, шептал Ванька Володьке.

Тот ждал и когда два цыплока зашли в петлю, резко дёрнул за нитку. Петля затянулась на ноге у одного цыплёнка, второй выскочил, в последний момент. Раздалось хриплое кудахтанье цыплока. Володька быстро подтащил его за нитку, схватил двумя руками и прижав локтем к пузу, быстро свернул ему шею. Убедившись, что тот затих, сунул его за-пазух, оттопырив ворот рубахи. Цыплёнок показался Володьке очень горячим, он чуть ли не обжигал кожу на животе. Воровато оглядевшись, они помчались на своё заветное место у речки, мимо поповского сада, мимо дубовых свай бывшей мельницы, по деревянному мосту, проторенной тропинкой на противоположный берег. Там…, у воды, в кустах ивняка, они достали спрятанный чугунок, быстро ощипали цыплёнка, опалили его на зажжённом пучке соломы, выпотрошили и промыв в речной воде тушку, разрезанный и очищенный от внутренней плёнки желудок, а так же печёнку, предварительно аккуратно вырезав ножом желчь, поставили вариться на разведённый тут — же костёр. От цыплёнка, на примятой траве, осталась только кучка рябых перьев, комок кишок и пара желтых, трёхпалых лапок. В чугунок Ванька бросил, булькнув золотистую луковицу и несколько верхних листьев лебеды. Володька достал из кармана тряпицу, развязал узелок, развернул и аккуратно высыпал из неё соль в чугунок. Пока Володька подкладывал сухие ветки ивняка в огонь, Ванька достал из кустов припрятанную удочку из лещины, размотал лесу сплетённую из конского волоса надёрганного из лошадиных хвостов и насадив на крючок кусок кишки цыплёнка, отщипнув его ногтями, забросил наживку в воду. Сильно пахло пожухлым, ивовым листом, который наполовину осыпался, на половину висел на тонких серо-зелёных ветках. Ветер, как бы балуясь, тихо шуршал ими. Во рту сильно выделялась слюна от горьковато-кислого запаха ивняка и готовящейся еды. Ванька сплюнул на воду, слюна, белым комочком пены, тихо поплыла вниз по реке. Когда поплавок, из гусиного пера, подхваченный течением, выпрямился, он, задумчиво произнёс:

«Ты бы как…, как все…, в военкомат и на фронт, или как эти, в логу, в волчьей норе отсиделся бы? Я бы… в военкомат». — Не дожидаясь ответа, рассуждал Ванька. «Попросился бы в танкисты, в танке не так страшно». В кустах, завидя поживу, застрекотали сороки и теперь, гоняясь друг за другом, определяли между собой очередь, пожирания цыплячьих кишок. Над берегом реки, заросшим старыми, кривыми оскарями и густым лозняком, медленно кружил, ловя восходящие потоки воздуха, чёрный ворон и от туда, из бескрайней синевы, из-под белых облаков, раздавалось его громкое, басовито-гортанное, «кру». Чёрные бусинки зорких врановых глаз сразу разглядели причину сорочьего гама, но ворон даже и не снизился, маленький жалкий комок желто — зелёных, цыплячьих, кишок и не одной капли крови, не та добыча, ради которой стоило спускаться с таких высот. Он ещё раз издал своё двойное «кру, кру», и полетел в чернеющие пашней поля, в бескрайнюю жёлтую степь, искать большую кровь и большую поживу.

В этот момент поплавок покачнулся и резко скрылся под водой. Ванька подсёк и стал выуживать рыбину. По согнутой удочке и звенящей лесе было понятно, рыбина не маленькая. Володька подскочил к Ваньке и стал хватать за удильник.

«Отвали, не мешай». — Заорал Ванька. Володька схватился за голову руками, присел на корточки и только шептал покачиваясь:

«Слабину не давай, слабину не давай». Рыба долго сопротивлялась и Ванька не сразу, выволок её на прибрежный песок. Это был окунь, тёмно-зелёный, с чёрными полосками, настоящий горбач, фунта на два, а может и два с половиной. Володька схватил шершавого окуня двумя руками и поднял к верху. «Ух ты, ух ты…». — Орал он. «Давай, давай, забрасывай ещё». Ванька насадил свежий кусок кишки и забросил снова. Володька в этот момент взял толстую палку и два раза ударил окуня по хребту, в место, которое сразу, за головой. «Во растрещались проклятущие». — Ругнулся он на сорок. Окунь затих и он, сорвав лист лопуха, обвернул его им. «Я бы тоже пошёл в военкомат». — Начал прерванный разговор Володька. «Но ведь убьют, же и в танке убьют. Вон у Саньки «Синяка» отца убили».

«Брешешь». — Не поверил Ванька.

«Сам брешешь, надысь похоронку получили, ребята в школе гутарили. Не слыхал, что ли? А он, в танке воевал».

«Всё равно в логу прятаться не стал бы. В вонючую нору не полезу». — Сев на песок, задумчиво ответил Ванька. Поплавок опять покачнулся и пошёл в сторону. Ванька подсёк и стал выводить. В этот раз клюнул подлещик.

«Во… прёт сегодня». — Довольный проговорил Володька.

«Чё каркаешь, сплюнь». — Осёк его Ванька. «Поди, глянь, как там супчик?».

«Да готов, вон мясо от костей отстало ужо». — Склонившись над чугунком, ответил Володька.

«Давай есть, а то кишки от голода уже слиплись». — Ванька воткнул удочку в песок и подсел к костру. Вынули дымящегося, белого, аппетитно пахнущего цыплёнка и обжигаясь, разорвали его на две половинки. Съев цыплёнка, они выхлебали весь бульон одной, деревянной ложкой, глухо стуча ей о край чугуна. Остатки выпили через край. Перекусив, рыбалили до темноты. Пойманную рыбу разделили поровну. Каждый свою долю решил отнести домой.