Чистилище. Книга 1. Вирус

Валентин Бадрак, 2014

Главный герой нового романа Валентина Бадрака Кирилл Лантаров – знаковая фигура нашего времени. В отличие от мальчиков-мажоров, он всего добивается сам. За плечами у честолюбивого юноши – столичный вуз, впереди – карьера, и все поначалу складывается удачно: работа в престижной компании, деньги, дорогая машина… В личном плане Кирилл стремится стать мужчиной-мачо: изысканная одежда, рестораны и он – легко покоряющий женские сердца. Однако знакомство с роковой соблазнительницей Вероникой все меняет: Кирилл становится рабом ее неуемных желаний и втягивается в сексуальные оргии самого изощренного толка. И вдруг – автомобильная катастрофа, перечеркнувшая прежнюю жизнь. Юноша – на больничной койке, едва не утративший память, он парализован, без денег и друзей… Неужели конец всему?..

Привлекательное земное сродни падшему ангелу, который прекрасен в своем беспокойстве, велик в своих планах и устремлениях, но лишен удачи, гордости и скорбен.

Отто фон Бисмарк

Глава первая

Сюрприз для фартового парня

1

Кирилл Лантаров порывисто мчался по ковельскому шоссе. Какой-то щекочущий азарт, помноженный на осознание вседозволенности, подстегивал его к авантюре, и он пришпоривал мощный автомобиль педалью газа. Кирилл полагал, что эта мимолетная авантюра и есть настоящая жизнь — колоритная, остро перченная, с полной палитрой красок. Это, как с алкоголем, травкой или склонной к непредсказуемым фантазиям девчонке…

Нерасторопность и степенность других ездоков всякий раз принимались им за неспособность и бесталанность, вызывая раздражение мастера, ловкость которого сдерживают незадачливые, неотесанные новички. «Да, куда ты прешь, чайник тупорылый?!» или «Угомонись, быдло!» были лучшими из выражений, которыми Лантаров одаривал тех, кого обгонял. Это давно уже стало его привычной дорожной забавой, и быстрая езда, как и выработанный в течение нескольких последних лет необычайно резвый ритм жизни, придавали ему в собственных глазах блеск деловитости, сноровистости и значительности. Лантаров даже как-то любовался собой, мельком поглядывая в зеркало заднего вида. Во, какой он стал! Владелец тугого, с множеством солидных кредитных карточек, кошелька. Обладатель редкого, дорогостоящего автомобильного тюнинга, блеск которого как бы передавался ему самому. Пользователь роскошной мужской парфюмерии, престижных наручных часов, мобильного телефона ручной сборки, стоимость которого составляла целое состояние для иного серого обывателя трехмиллионного города на Днепре, в котором все было к его ногам. Он ничуть не боялся людей с жезлами и если попадался за превышение скорости, то с легкой, едва уловимой насмешкой протягивал им заранее заготовленные купюры чуть больше общепринятой таксы. Они злились — он отлично это видел, — но, усилием подавляя негодование, все-таки брали деньги. Затем молча кивали, что означало: езжай, раз ты такой крутой, мы оторвемся на ком-нибудь попроще.

Кирилл Лантаров, как говорили в его среде, «сел на тему», на весьма денежную тему. И потому «был при делах» и наотмашь «рубил капусту». То есть хватал быстрые деньги, летящие в руки так же быстро, как стайки резвящихся в киевском небе стрижей. И поскольку у молодого человека не было ни обязательств, ни ясных целей, он отдавался куражу. Жил, как он сам думал, на полную катушку, веселился, наслаждался, выжимал буквально из каждого дня все без остатка, как будто острую приправу из тюбика.

Несясь по трассе, Кирилл с умилением поглядывал на стильную, с пухлыми боками сумочку на переднем сиденье рядом с собой, похожую на откормленного кота. Один раз не удержался и ласково погладил ее выдувающийся бок — кожа была итальянская, добротно выделанная, мягкая и в то же время упругая, как у девушки-спортсменки. Там покоился задаток нового клиента — десять тысяч долларов. «Жирный заказ», — вслух проговорил Лантаров и умиленно сглотнул, предвкушая уже трижды просчитанный собственный заработок от сделки: не менее четырех-четырех с половиной тысяч зеленых. Но его приятные размышления вдруг были внезапно прерваны…

На приближающемся к городской черте участке трассы, у «Корчмы» — уморительного местечка с лоснящимся от показной сытости двориком и плохо скрываемыми вуалью жалюзи низменными страстями, — спешащие в столицу машины сбились в узкий и несмелый ручеек. И тут, проявляя наглость и смекалку, надо было протискиваться сквозь пестрое скопище вздыбленных колесниц с разгоряченными моторами. Этот бивак для ищущих острых ощущений небедных любителей загородной свежести всегда навевал на Кирилла острую тоску; расположенный напротив кладбища, своей бравадой он противоестественно врезался в тихий ансамбль из лесной гущи, нетленного покоя памятников и покосившихся крестов. В этом месте почему-то всегда возникали пробки, и в воображении Лантарова трасса тут превращалась в невидимую границу между двумя параллельными мирами. По одну сторону дороги мерещился пик заоблачных радостей представителей пластиковой эпохи; по другую — незримый переход в вечный покой. И из-за того, что два мира столь неестественно и вызывающе соприкасались тут, в точке дороги, у Кирилла всякий раз возникало впечатление преувеличенной, гротескной картины. На одной стороне доминировал запах мяса с кровью, распаленных от вожделения тел; на другой — терпкий запах корней охраняющих могилы деревьев, перемешанный с острым запахом самих могил, укрытых от любопытных взоров мхами и плотным, едва подернутым осенью, заслоном из листвы. И, казалось, вполне можно было перейти по подземному переходу под трассой из одного мира в другой. Правда, дорога та была только в одном направлении и только в один конец. Кто-то говорил ему, что и сама ковельская трасса прошла тут прямо над могилами, слишком рано нарушив покой усопших душ, за что призрачные тени предков мстили облаком невидимого, буйно заряженного энергетического поля, геопатогенной зоной, будоражащей живущих. И действительно, тут, в непосредственной близости от «Корчмы», слишком часто случались аварии. «Вероятно, и сейчас что-то подобное произошло», — мимолетно пронеслось в голове у Кирилла, и, медленно двигаясь, у самого бордюра он разглядел раскатанные на асфальте очертания кошачьего тельца. Вернее, то, что осталось от бедняжки, не сумевшей пересечь этот адский железный поток. Кирилл неожиданно вспомнил, что несколько дней тому, вот так же пробиваясь к Киеву, он отчетливо видел только что сбитое несчастное животное. Торопливый водитель, может быть, даже не заметил, что для кого-то земное измерение в тот миг закончилось. Независимо от его желания воображение тогда отчетливо начертило душераздирающую цепь мгновенных превращений. Движущееся гибкое, грациозное существо, внезапный молниеносный удар полуторатонной массы, пришедшей из ниоткуда, вслед за ним — мгновенный разрыв всех органов, короткий, никем не услышанный, предсмертный крик, и все это тонет в кровавом тесте. А уже сегодня, когда остались только очертания былого кусочка жизни, не возникло даже сожаления, словно так и должно происходить. Словно именно так и настроено монотонное тиканье часов Вселенной. «С людьми происходит то же самое, — невольно подумал Лантаров. — Сегодня человек жив, а завтра остается только смутный, оставленный им отпечаток, как белый инверсный след от промелькнувшего меж облаков истребителя, и уж через несколько минут не остается ничего, что хоть как-то напоминало бы о его пребывании во времени и в пространстве…»

Наконец его взору открылась картина, которую он, впрочем, и ожидал: какое-то авто с чрезмерно самонадеянным наездником невпопад догнало двигавшегося впереди собрата. У первой была прилично разбита задняя часть, вторая сплюснула переднюю так, что вздувшаяся крышка капота придавала автомобилю сходство с набычившимся обозленным зверем. Лантаров опять собирался привычно петлять между двумя потоками: несшимися встречными и слишком, как ему казалось, нерасторопными автомобилями своего ряда. Честолюбивый и удачливый, он был уверен, что по праву презирает правила большинства. Он от кого-то слышал, но не верил, что хотя бы раз в жизни эти правила неотвратимо пересекаются с индивидуальными законами тех, кто исповедует собственную мораль, отличную от представлений подслеповатой толпы. Но, нажимая на педаль газа, всегда говорил себе: возможно, но только не сегодня…

Все дальнейшее произошло быстро и до банальности глупо. Лантаров даже не успел выскочить из проклятой кладбищенской зоны. Это был просто очередной обгон под горку, не предвещавший ничего необычного. Но когда машины поравнялись, Кирилл, оказавшийся на встречной полосе дороги, вдруг с изумлением ощутил, что обгоняемая им машина словно очнулась от монотонности текущего потока и понеслась вперед. Время еще позволяло ему ускользнуть на свою полосу без риска столкновения со встречной машиной. Лантаров резко выжал педаль газа едва ли не до отказа и осатанелым рывком обошел строптивую машину, выскочил на свою полосу движения. Он заметил сквозь слегка тонированное стекло небрежно-роскошные завитушки женских волос. Лантаров хотел гневно выругаться матом в ее адрес, но не успел. Обгоняя нерасторопную девицу, он потерял какую-то важную долю секунды, а может, и больше, и теперь, бросив взгляд вперед, содрогнулся. То, что было впереди, обожгло его внезапным холодом неудержимо срывающейся с гор лавины. Невообразимо близко перед собой он увидел огромный темный силуэт другого автомобиля, похожего на рано выбравшегося из берлоги обозленного медведя и несущегося по встречной полосе прямо на него. Такой же лихач, как и он сам, спешил в противоположную сторону. Лантарову почудилось, что он видит дьявольскую ухмылку. А может, никакой ухмылки не было, потому что этот водитель попал в точно такую же ситуацию, а причиной ее была едва видимая горка, скрадывавшая обзор. Оба ездока и обманулись, двигаясь с противоположных сторон, но если бы хотя бы один из них совершил свой маневр вовремя, ничего бы не произошло. Теперь же какая-то бесовская неотвратимость жутким могильным дыханием перевернула все внутренности Лантарова — он отчетливо увидел, что сулит лобовое столкновение. В этот короткий, как ядерная вспышка, миг Лантаров осознал вдруг свою уязвимость. Он не думал, не размышлял, все явилось само собой, подобно озарению, и только рот округлился для привычного выкрика «Твою мать!» Уже в следующее мгновение Лантаров машинально дернул руль вправо, выбрав для себя обочину как шанс выскользнуть из железной ловушки. Он успел даже немного удивиться спокойствию своего рассудка, сработавшего независимо, как бы самостоятельно и тотчас, подобно безотказному автомату. Но реакция не спасла его, скорость оказалась слишком высокой, а обрыв за узкой обочиной — слишком крутым. Нажав до отказа на тормоза, Кирилл услышал шальной скрежет специальной системы, спасающей автомобиль от заноса, и затем почувствовал, как качественная шведская резина, отчаянно хватаясь за комки земли и мелкие камешки, как будто зубами вгрызаясь в самую обочину, пыталась удержать машину от фатального столкновения с лесом. Обострившееся в этот момент обоняние водителя уловило вызывающе неприятный запах горелого, возникший от трения каких-то механизмов. «Как глупо и бездарно!» — отчего-то пронеслось у него в голове как бы само собой, совершенно независимо от воли. И уже в следующее мгновение возник какой-то странный отстраненный полет чего-то тяжелого, бесформенного, неуправляемого, неодушевленного. И — гнетущее столкновение с землей, черствой и безжалостной. В один миг Кириллу померещилось, что какая-то темная тень, может быть, крылатого хищника — ему отчетливо слышалось хлопанье могучих крыльев, — пронеслась мимо. Внезапный огненный шар ослепил его ударной волной невыносимой боли. Но прежде наступления полного безмолвия темной бездонной пустоты он увидел — и ему это отчетливо запомнилось — светлый и прозрачный, будто сотканный из тончайших золотых нитей, неизвестный лик с мягкими чертами, взирающий с укоризной, но в то же время с заботливой материнской нежностью.

Кирилл не видел, как остановились несколько машин и как к нему устремились люди. Последнее, что он слышал удивительно отчетливо, так, что слова врезались в мозг забитым по шляпку гвоздем: «Да, этот парень просто в рубашке родился!» А потом все окутал непроницаемый мрак…

2

Лантаров очнулся, как после непосильного похмелья. Ему показалось, что все тело его помещено в громадный свинцовый панцирь, стянуто неумолимой смирительной рубашкой, впившейся в глубины организма и обескровившей его. Голова была заполнена чуждым тяжелым материалом. Она была так яростно сдавлена обручем, что в ней, казалось, навечно засело отупляющее напряжение. Действительность то расплывалась и ускользала, то ходила ходуном, как если бы он распластался на днище лодки, качающейся на волнах. Его тошнило. Осторожно и несмело он приоткрыл глаза и сразу зажмурился, изумленный резким светом. Помещение с высоким потолком было залито сверхъестественно холодным, пронизывающим светом, который лился, кажется, со всех сторон. Витал назойливый запах хлорамина и еще чего-то сугубо больничного. Но очень скоро какая-то сила накатилась на его веки. У него зарябило в глазах, и неимоверная усталость обволокла все пеленой тумана. И Лантаров неохотно поддался этой усталости, осознавая, что снова проваливается вместе с койкой в темный бездонный проем преисподней.

Неизвестно, сколько времени он находился в состоянии невесомого парения, когда его разбудил негромкий, спокойный голос. Очнувшись, Лантаров увидел перед собой худое, изрезанное морщинами, интеллигентное лицо со спокойными, внимательно изучающими его глазами. Из-под края бирюзового воротничка человека выбивались совершенно белые, будто пластиковые, кольца седых волос. Резкие, прямолинейные запахи, яркий свет, строгая белизна вокруг, суровое лицо — все неуютные детали указывали на взыскательность медицинского учреждения. «Живой…» — с трудом подумал он, поражаясь тому, что даже мыслям тяжело пробиться наружу, точно все его сознание было замуровано под толщей бетона и он видел весь мир через небольшую, оставленную невидимым палачом, щелку.

Доктор между тем разговаривал с кем-то с рассудительностью человека, знающего гораздо больше, чем кто бы то ни было в этом помещении. «Та-ак, яс-нень-ко», — повторил он несколько раз, медленно растягивая будто бы ничего не значащие слова. Но в сочетании с напряженной позой медицинского волхва, его сосредоточенным лицом и колючим взглядом слова эти приобретали настораживающий и пугающий неведомой, жуткой неотвратимостью смысл. От повышенного внимания к его телу, которое Лантаров почему-то не чувствовал, ему стало неприятно и сухо во рту. Он хотел было облизать губы, но не смог — язык был непослушным, опухшим и чужим. Пациент сразу почувствовал себя незащищенным под этим настойчивым взглядом, и непроизвольно возникла потребность жалобно позвать маму и заплакать. Так смотрят на лабораторных крыс, когда изучают изменения в их поведении после дозы испытуемого вещества.

Двигать как-то странно уложенной на подушке головой Лантаров не мог, водить же глазами ему было больно — от напряжения глаз сразу возникала резь. Доктор был виден то отчетливо, то в каком-то тумане. И все-таки реальность расплывалась и подрагивала, как если бы смотрел он не на человека, а на его отражение в тихо колышущейся воде. «Уж не во сне ли все это? Может, этот голос — просто скверная галлюцинация?» — сам собою явился будто бы логичный вопрос. Но позади по-спартански спокойного врача он узрел часть как будто женского силуэта. Лица ассистента или ассистентки не было видно. Но до его ушей снова донесся голос, чеканящий фразы с покровительственной интонацией пророка:

– Да, Наталья Егоровна, я определенно уверен, что всякие аварии и катастрофы — это рефлексия подсознания, какой-то, знаете ли, ответ на определенное состояние психики. — Врач качал головой, внимательно разглядывая распластанное тело. Лантаров невольно подумал, что ведь именно этот словоохотливый человек вершит его судьбу. Медик с выражением посвященного в особые тайны тела продолжал осмотр, будто не признавая присутствия самого больного в качестве способного мыслить индивида. Больной же только теперь сообразил, что сам он даже не видит своего тела, ибо голова его была несколько повернута в сторону, а самостоятельно изменить ее положение он не мог. Да и одеяло странно возвышалось, будто его специально сложили горкой у него на животе. Голова казалась пришитой к подушке. Ему почему-то вспомнился сказочный Гулливер, мелькнула шальная мысль: «А может, это все-таки сон, коварный мираж из страшной сказки, которая сейчас закончится, он проснется, встанет с кровати и уйдет?» Но ничего не исчезало, а, напротив, действительность надвигалась на него тяжеловесным катком, словно укатывая в асфальт. Единственное, что ему оставалось делать, так это некоторое время с молчаливой, монашеской смиренностью наблюдать за тем, кто старательно проделывал какие-то таинственные манипуляции с его нечувствительным, кажущимся чужим, телом.

Не дождавшись ответа, светило медицины продолжало извлекать из себя пространные рассуждения.

– Несчастные случаи — это определенно притянутые ситуации, верно? — Сопровождение доктора хранило упорное молчание, но его это, по всей видимости, нисколько не смущало. — Раздражение, гнев, обида и прочие негативные эмоции могут нести, так сказать, ускоренную программу саморазрушения.

Лантаров, то и дело зашторивая уставшие глаза тяжелыми веками, подумал: «Это что, он обо мне, что ли? Гадкий все-таки этот врач!» Затем доктор продолжил странный разговор как бы с собой.

– Конечно, когда речь идет о массовых катастрофах, природных катаклизмах или войнах, в эпицентр столкновения разрушительных энергий попадает много безвинных людей. Это уже прямой ответ Земли, рефлексия Вселенной. Я, однако, верю в строгую индивидуальную ответственность. Вот вы, Наталья Егоровна, праведно живете?

Женщина так и не проронила ни слова, и Кирилл заключил, что это, вероятно, ассистентка или врач со статусом пониже.

«Да обратите же наконец на меня внимание, дайте мне воды», — мысленно призывал Лантаров со злым взглядом из-под налившихся усталостью век.

Неожиданно ассистентка переместилась в пространстве, и в его поле зрения влезло массивное туловище еще молодой, но очень полной женщины в чистом, идеально отутюженном халате. Вызывая болезненную резь в глазах, белый халат заслонил все. Ничего более не оставалось, как смотреть на кусок отполированной утюгом ткани осоловевшими глазами. Он опять поймал себя на мысли, что вызывающе яркий, наглый свет ламп и отчетливо едкий, ненавистный запах больницы сводят его с ума. Но вот халат отодвинулся, и беспомощно распластавшийся больной увидел робкий луч другого света, солнечного, настоящего, земного. Этот слабый, несмелый луч вдруг несказанно обрадовал его. Игриво и робко, словно озираясь по сторонам, он пробивал себе дорогу в это заурядное помещение со слишком правильным, слишком прямолинейным и казавшимся безжизненным порядком, внеся в него маленькую стихию подлинной жизни. Той развязной и шальной жизни, которая ни о чем не думает, дышит полной грудью, озорничает, безудержно танцует, пока не столкнется впервые с мертвенно бледным, окаменевшим ликом смерти. Будто вспомнив, где он, Лантаров одними глазами перевел взгляд на продуманно выстроенные в помещении предметы, и ему показалось, что они находятся в состоянии тревожного оцепенения, как будто строй новобранцев, получивший команду «смирно». В таком порядке не живут, в такой порядок не приходят в гости. Сюда попадают случайно, чтобы встряхнуться и убежать, запомнив навсегда весь его ужас. «И сюда, — вдруг с холодным ужасом подумалось Кириллу, — попадают умирать…» Но нет! Все же лучик сигнализировал: жизнь существует и она продолжается. Она — вечна! В этот момент маленький робкий лучик казался ему олицетворением свободы, несокрушимой, хотя и изменчивой, беззаботно играющей с ним, как осенний ветер играет с упавшим листом, и все же убеждающей: ничего еще не потеряно, жить можно и нужно.

Наконец до его слуха донеслось несколько сухих, пугающих незнакомыми словами, фраз врача. Лантаров не понимал значения большинства слов, но уловил неутешительные перспективы, от которых его сознание обрушилось подобно прогнившему дереву в ветреную погоду. «Да пошли вы все…!» — Кирилл мысленно отправил умного доктора и его дородную помощницу куда подальше. «Не все еще потеряно, дружище!» — подмигивал танцующий луч света. И он успокоился, затих и снова закрыл глаза.

3

Очнувшись, Лантаров с удивлением обнаружил, что теперь он уже находится в помещении не один. В небольшой палате были компактно выстроены еще пять коек, все без исключения занятые растянутыми в ужасающих позах, переломанными, вдребезги разбитыми человеческими телами. Койки стояли так невообразимо близко одна от другой, что прямо перед глазами он видел кусочек открытого желтого человеческого тела с вонзенной в него металлической спицей. Когда Кирилл посмотрел на соседа справа впервые, у него выступил холодный пот на лбу. «А что, если и я такой же поломанный и пронзенный спицами?» — мысль эта показалась отвратительной и с той минуты стала преследовать его неотступно. «Почему их стало так много, ведь я, кажется, был в палате один?» Он ощущал себя теперь хрупкой фарфоровой вазой, разлетевшейся от удара о пол, затем кем-то наскоро склеенной.

Теперь в палате было вовсе не так бело, простыни и наволочки на подушках имели серый оттенок заношенности. Медицинский запах тут был гораздо острее, но даже его перебивали какие-то новые, неведомые, возмущающие и оскорбляющие его ощущения, вызывающие неприятные ассоциации в воображении. Забредавший в палату медицинский персонал был несколько иным: тут работали почти бесполые, по большей части неопрятные тетки в медицинских брючных изрядно мятых костюмах голубоватого или бирюзового цвета, расплывшиеся, похожие на утрамбованные мешки и при этом невероятно сильные, с цепкими руками. Две такие дородные сестры почти без труда могли поменять простынь у прикованного растяжками больного. Сначала Лантаров изумился обнаруженной картине, а затем устрашился внезапно открывшейся реальности. Интуитивно молодой человек стал постепенно осознавать, что непостижимым образом попал в иной, чуждый ему мир. Параллельный тому миру, в котором он обитал до этого, и не пересекающийся с ним. Он, правда, не помнил деталей своей прежней жизни, зато ясно чувствовал свою чужеродность на этом тусклом дне жизни, где уныло существовали полуголодные люмпены, безропотно терпящие боль, отрешенно плывущие в утлых посудинах сквозь безбрежное море скорби. Он так не умел и чувствовал себя неженкой в сравнении с ними. Какая-то властная, обладающая безграничным могуществом рука хитроумно перетасовала карты его жизни, спутав ориентиры до неузнаваемости, сотворив для загнанного в казематы сознания экзотическую пытку.

Ошарашенный открытием, он даже не сумел ничего ответить, когда сосед на койке слева добродушно подмигнул ему:

– С пробуждением! Теперь дело к поправке.

В ответ Лантаров лишь промычал что-то невнятное. Внешний вид этого соседа вовсе не располагал к разговору: в густых, давно немытых космах, с разросшейся зарослями бородой и взъерошенными бровями он походил на нечто среднее между сказочным Карабасом Барабасом и шотландским философом Томасом Карлейлем.

– Видно, тебя здорово угораздило, не всякая голова такое выдержит, — не унимался сосед, сделав пальцем красноречивое движение у своей головы. — Но теперь уже все обошлось, ты, видать, счастливчик.

«Подбадривает? Себя лучше заговаривай, старый пень!» — Лантаров только насупился и посмотрел исподлобья на говорившего.

Тот, очевидно, понял несвоевременность вмешательства и, откинувшись на подушке, взялся за какую-то толстую потрепанную книгу. Лантаров же искоса недоброжелательно, но без любопытства поглядел на ногу соседа, подвешенную на растяжке. Из нее торчали спицы, от которых глазу становилось дурно, и было нечто изумляющее в том, как хозяин этой ноги относился к ситуации. Как будто все нормально, как будто именно так и должно быть! Он так не мог. У него все внутри выворачивается наизнанку от одной только мысли о собственном изуродованном теле. И Лантаров осторожно, почти украдкой протянул руку, чтобы пощупать свое лицо. Тяжелая и непослушная, подрагивающая, как при старческом треморе, рука после основательного усилия повиновалась, и он опасливо приблизил ее лицу. И с ужасом почувствовал, как негнущиеся, слабые пальцы уткнулись в пухлую гематому на лице. Ему стало жутко. Но жажда жизни была в нем еще сильна, и, превозмогая боль и тошноту, он старательно исследовал свое тело. Руки были целы, только правое плечо ныло от неутихающей боли. Он стал ощупывать ниже, боясь взглянуть на собственные конечности, и… внезапно наткнулся на что-то металлическое, пугающее неотвратимостью. Что-то инородное зловещим каркасом опоясывало все его тело. Не столько от боли, сколько от ужаса Лантаров закусил губу и застыл от бессилия и безысходности. Он чувствовал, как капельки холодного пота появились на лбу, затем стали медленно скатываться к вискам. Глаза его увлажнились от слез жалости к себе. «Что же теперь будет? Какая злая сила так подшутила надо мною, и как теперь жить дальше?» — страдальчески спрашивал он себя и не находил ответа.

4

Первый же осознанный разговор с доктором на утреннем обходе шокировал Лантарова грозной правдой. Он был потрясен тем, что оказался не в состоянии ответить на очень многие простые вопросы. Он сумел назвать себя и уверенно сказал, что его предыдущая жизнь была связана с автомобилями. Но на этом его знания о себе самым неожиданным образом обрывались — память решила сыграть с ним коварную шутку. Он наверняка знал, что обитал где-то в Киеве, но где конкретно — понятия не имел. Когда внимательно рассматривающий его доктор спросил, есть ли у него мать, или отец, или еще какие-то родственники, Лантарова охватило непривычное, сковывающее оцепенение, а там, где должны были всплывать картинки, возникало лишь расплывчатое, темное, вызывающее неприятные ощущения пятно. Когда же из уст врача впервые прозвучало словосочетание «перелом таза со смещением», «перелом повздошной и двух лонных костей», у Лантарова вдруг закружилась голова и действительность темными кругами опять поплыла перед глазами. Ему стало казаться, что он на просмотре фильма, а доктор — эрудированный, неправдоподобно компетентный персонаж, который по сюжету должен раскрутить сложный клубок превращений. Спросить, как долго может продлиться лечение, больной оказался не в состоянии.

Когда врач стал разговаривать с другими обитателями палаты, рассеянно-стеклянный взгляд Лантарова еще долго блуждал по серому, в трещинах потолку. «Ого! Вот это приплыл…» — удрученно прошептал он сам себе. Положение это казалось таким нелепым наваждением, как если бы он превратился в маленького беспомощного жучка под подошвой ботинка великана и вот-вот будет раздавлен.

К вечеру Лантарову уже казалось, что он лежит привинченным к жесткой больничной койке целую вечность. Время и пространство, прошлое и настоящее — все невообразимо смешалось и слилось, и он очутился во вневременном провале, связанный с бытием единственной нитью — этой затхлой больничной палатой, которая сама походила на темную дыру бесконечности. Он не помнил, когда, где и кем он был раньше. Будто разбитый параличом, он едва понимал, что проделывали с его телом. Порой в этом полусне возникали чьи-то проницательные глаза, откуда-то сверху заглядывающие в самое нутро, в самую его душу. Он боялся этого взгляда, который временами превращался в укоризненный взор кого-то бестелесного. Все время его окутывала невиданная слабость; он просыпался и уже чувствовал неимоверную усталость, истощенность и головокружение, противостоять которым он был не в состоянии. А если вдруг пытался проявлять настойчивость и думать, тут же невидимые грозные сущности начинали колотить его по внутренней части затылка так, что голова начинала ломиться от нечеловеческой боли. И тогда он со стоном закрывал глаза и попадал в пластиковую капсулу, в которой покорно плавал в невесомости невольником бредового забытья.

Впервые в своей сознательной жизни он не мог восстановить цепь минувших событий, и это действовало угнетающе. В какой-то момент Лантаров ощутил себя бесконечно оторванным от всего мира, на диком, необитаемом острове, абсолютно беспомощный и зависимый.

И все-таки жизнь возвращалась в его тело — ведь он был молод и еще полон сил. На следующее утро, основательно проголодавшись, Лантаров впервые съел несколько ложек каши — пресной, студенистой, оползнем располагающейся в щербатой тарелке. Он подобрал кашу вместе с маслом и, преодолевая отвращение, отправил в рот с такой яростной решимостью, как кочегар бросает в топку лопату угля. На том все и кончилось. Няня, сухая пожилая женщина с добрыми и глупыми глазами, собирая посуду, посмотрела на него с укоризной, но удержалась от комментариев.

– Будешь орех?

Лантаров вздрогнул от голоса соседа — низкого, грубого, хрипловатого, как у отъявленного разбойника из лесов, где промышлял Робин Гуд. Он услышал треск ореховой скорлупы и посмотрел на большие грубые и, как ему показалось, очень сильные руки, давившие орехи. Такие жесткие жилистые руки с подвижными пальцами и выпирающими костяшками должны принадлежать если не кузнецу или землепашцу, то точно убийце.

– Так что?

Лантаров перевел взгляд на лицо — на нем отражалась не то усмешка, не то ирония, борода служила добротной маскировкой эмоций. Лантаров отчего-то отрицательно замотал головой, даже не подумав над ответом. А через секунду уже с сожалением подумал, что, в самом деле, слопал бы пару грецких орехов, которые казались вполне съедобными на фоне больничной баланды. Сосед же, вероятно, прочитал его мысли.

– На, возьми вот, очищенные. — И он протянул руку со щедрой горстью. — Я сам сушил, толковые орехи.

«Как орехи могут быть толковыми?» — подумал Лантаров, впервые вытягивая конечность за пределы койки. Он вовсе оторопел, когда подставил свою маленькую худую ладонь под узловатую, мужицкую, всю в волосяной поросли, руку незнакомца.

Орехи действительно были сытными. Правда, и они показались почти безвкусными. Но все-таки это была пища богов в сравнении с несъедобной кашей.

– Тебя как зовут? — просипел сосед.

– Кирилл…

– А меня Шурой. Будем общаться, а то иначе тут закиснуть можно.

На том беседа и кончилась. Больше всего Кирилла удивляла непрестанная деятельность этого непохожего на других пациента: он все время что-то теребил руками, что-то читал, обдумывал или записывал в небольшой блокнот. Как будто страдал от избытка энергии. Лантаров с досадой подумал, что сам он, наоборот, умирает от бессилия. Руку поднять и дотянуться до головы — уже непосильный труд.

Голова его по-прежнему пребывала в наркотическом дурмане — она гудела, как котел, который ударили чем-то увесистым. Но синяки и припухлости постепенно сползали с его лица, бледного и болезненного. Если бы кто-то поднес к его глазам зеркальце, он бы в порыве ужаса отшатнулся бы, потому что это осунувшееся, помятое, горемычное лицо принадлежало другому человеку. Но главное — он по-прежнему ничего не помнил. Смотрел в окошко своего возвращенного сознания и с изумлением обнаруживал его запотевшим, матовым — разглядеть прошлое оказывалось немыслимо. Нет, он точно знал, что он, Кирилл Лантаров, где-то он живет и непременно чем-то занимается. Но куда пропали детали? Удручающая беспомощность навалилась на него сковывающим оцепенением, казалось, навсегда растоптала смятенную память. На весь мир он стал смотреть остывшими и безучастными глазами, даже тогда, когда дебелые медсестры, соблюдая осторожность, настойчиво поворачивали его тело набок, дабы уберечь от пролежней.

Его не слишком поразил тот факт, что все тут в палате знают довольно много друг о друге, а о его судьбе — даже больше, чем он сам. И через некоторое время Лантаров с несвязных, расплывчатых осколков чужих фраз мог восстановить произошедшее с ним на ковельском шоссе. Он долго и основательно жевал мякиш этих слов, пока не увидел воображаемое кино из нескольких кувырков автомобиля в кювете, скользящего под острым углом, столкновения с тридцатиметровой сосной и затем сильного удара по касательной во второе дерево. Там, с расплющенным носом, обезображенная и немыслимо изуродованная, как жестяная банка, машина замерла с задранным к небу капотом. Но это не была картинка его памяти, в сознании Лантарова занозой застрял лишь чей-то сочувственный набросок.

В таком плену меняющихся состояний Кирилл постиг, что все обитатели палаты — случайно выжившие счастливчики. Недвижимый тучный мужчина у самого окна был единственным оставшимся в живых после лобового столкновения двух автомобилей; он теперь лежал, как в гинекологическом кресле, с растянутыми вширь ногами. Другой персонаж, расположившийся у противоположной стены, напротив его койки, пьяным перелазил с балкона на балкон и выпал с пятого этажа. Если бы Кирилл был способен удивляться, то удивился бы, ведь этот тип отделался легче всех остальных обитателей палаты. Иногда Кирилл видел его помятую переднюю часть головы, и черные похмельные круги под глазами казались ему большими подрисованными глазницами. Соседа справа он почти не видел, потому что его не переворачивали на правый бок. Зато отчетливо слышал его стоны, вздохи, напоминающие стенания женщины. О нем упоминали как о молодом парне, который был случайно изувечен в парке, вкушая адреналин на замысловатом аттракционе. Что-то там внезапно и в самый неподходящий момент лопнуло, и вот теперь парень надолго залег с тяжелыми переломами. Наконец, заговоривший с ним сосед, что лежал на растяжке ноги с добротной гирей, пострадал в лесу. То ли он сам упал с дерева, то ли дерево угодило ему на ногу — Лантаров не разобрал…

Чем больше молодой человек приходил в сознание, тем с большим трепетом и откровенным ужасом взирал на себя самого, и, кажется, только наличие в палате других, чужих людей удерживало его от надрывного, душераздирающего крика. Теперь на него наваливались волны боли в нижней части тела, где-то у таза. Где точно, он бы не показал, ему казалось, что там во время таких приливов болело все. К счастью, такие периоды длились не слишком долго, а после очередного укола он опять впадал в сомнабулическое состояние существа, застрявшего между двумя мирами, между небом и землей. Но гораздо больше Лантарова беспокоило устрашающее металлическое кольцо вокруг его тела, оно вызывало неподдельный трепет и панику, особенно, если ему случалось проснуться ночью и вспомнить об этом. Озноб бил его при всякой мысли о том, что до конца жизни он может остаться прикованным к постели. Чудовищная, невыносимая мысль! «Получишь удостоверение инвалида, и все твое счастье отныне будет заключаться в том, чтобы тебе вовремя подали металлическую утку!» Эта мысль внезапно обожгла его, когда он впервые увидел, как мучительно немощному больному проделывать эту физиологическую процедуру. «Лучше бы я сдох!»