Тайна старинного портрета. Повесть

Валентин Альбертович Колесников

В повести рассказано о становлении молодого человека на стыке 20-го и 21-го веков, в окружении непростых событий, преследовавших формирование личности с детства и до студенческих дней учебы в Уфимском Технологическом Авиационном Университете, где герой встречает свою первую любовь…

Елена Прекрасная

Глава первая

В воздухе стоял пряный аромат цветов. Легкий июльский ветерок, чуть касаясь, шевелил верхушки высокой и сочной травы, перебирая листики стебельков и от этого, казалось, что травинки шепчутся меж собой о сказочных, сокровенных тайнах, скрытых в их непроходимых дебрях.

Вот бы забраться туда в зелень этих джунглей стать хоть на минутку таким, как трудяга муравей, помочь ему перетащить огромную в три муравьиных роста соринку. Потом взобраться по скользкому, блестящему, словно лакированная жердь, стебельку к роскошному цветку клевера и попить, как пчела, нектар.

— Жу—жу—жу—жу—у—у—ж! — жужжит басовито шмель.

Черный комочек кружится некоторое время над цветком, словно прицеливаясь и, наконец, тяжело садится на розовый бархат бутона. Деловито, с легкостью, перемещая неуклюжее лохматое тело от кулечка к кулечку, он с явным удовольствием смакует сладкий нектар, совершенно игнорируя любопытный взгляд, рассматривающий шмелиный завтрак. Да разве есть время оглядываться по-сторонам, когда рядом столько цветов, давай только поспевай, собирай сочный ароматный нектар. Да разве заметишь средь этого моря благоухающих разноцветными бутонами головок, да разве заметишь, когда глазами мальчишки смотрит само небо. Такие они синие, синие. Или, может, шмелю показалось, что это два василька повернули свои головки под легким дыханием лета.

Русая голова мальчика застыла в поросли разнотравья. Очарованный увиденным таинством природы, он смотрел широко открытыми глазами на нетронутую красоту трав, на снующих, с озабоченной суетливостью, насекомых, жужжащих, шуршащих, стрекочущих в траве. На деревья старого сада и наконец глаза встречаются с небом. Мальчик смотрит в его бездонную синь, лежа на спине. Как хочется взлететь в безбрежный манящий простор, парить в нем, и смотреть, и смотреть с высоты на родное село. На сад, в котором он сейчас лежит. На пасеку. На старинный парк. На свой дом, что стоит вот рядом, стоит перелезть через забор и перейти дорогу.

Солнце подымается все выше и выше. Краски утра постепенно теряют прозрачность, превращаясь в выцветшие тона. День разгорается. На солнце становится жарко, настоящий солнцепек. Жаркий ветерок доносит запахи сосновой смолы. С трудом, оторвавшись от манящей прохлады трав, мальчишка пошел по ворсистой зеленой мякоти в сторону беленьких домиков—ульев, выстроившихся ровными рядами за сетчатой оградой пасеки…

Сквозь стекла, единственного большого, окна на дощатые полы комнаты падает сноп солнечных лучей, очерчивая аккуратный квадрат с шевелящимся в нем тенями листьев. Вплотную к подоконнику приставлен стол, одновременно это и верстак для столярных работ. Пахнет терпким смолистым запахом свежей стружки замешанном на пряном аромате воска, исходящего от рамок, сплошь развешенных на стенах комнатки.

Обстановку подсобки пасечника дополняет печка, выложенная почти до самого потолка. В углу комнаты, напротив окна слева, стоит металлическая бочка с центрифугой внутри. От большой ручки через шестеренчатое зацепление вращение передается на центрифугу.

За столом—верстаком сидит пожилой человек. Он держит в руках толстую книгу и внимательно читает. Сквозь спущенные на нос круглые очки в книгу смотрят карие сосредоточенные глаза из-под нависших седых бровей. Старик внезапно оторвался от чтения, прислушался. За дверью раздались шаги. Он повернул голову и вопросительно посмотрел на дверь. На пороге появился белокурый мальчишка:

— Здравствуйте деду!

— А, это ты, Валик. Входи, входи. — сказал старик мягким добрым голосом.

— Деду, а пчел пора уже смотреть?

— Пора, пора. Давно уже прошла. Ох—хо—хо. Что же ты раньше делал?

— Да я и так рано пришел. Ах, жаль. — сокрушенно ответил мальчик.

— Ну, ничего. — Хитро заулыбался пасечник.

Он с оханьем тяжело поднялся и направился старческой шаркающей походкой к центрифуге:

— А я тут тебе медку приготовил. — И, кряхтя он достал из бочки рамку с тяжелыми,

Полными янтарного меда сотами.

— Бери кружку и набирай скорее воды.

Мед, смешанный с воском сот, таял во рту и был гораздо вкуснее меда, который едят просто ложкой. Валик вынимал изо рта аккуратные жеваные комочки и бросал их в ведро, куда пасечник сбрасывал куски воска, чтобы затем сплавить восковой слиток. Эти слитки он обменивал на восковые заставки в рамках с размеченными на них аккуратными шестигранниками под будущие пчелиные кладовушки—соты. Насытившись медом, Валик отпивал два три глотка воды из тяжелой медной кружки и вновь принимался жевать сочные медовые соты. И так, смакуя, он ел и ел до тех пор, пока старик не останавливал его:

— Анну, покажи живот?

Мальчишка задирал рубашонку, открывая вздутый, как барабан и круглый живот.

— Ого! — нарочито удивленно, внимательно осматривая и ощупывая шершавой ладонью живот. — Так тут уже мед стал выступать!

— « А, может, я объелся и у меня случится заворот кишок?» — с опаской подумал мальчик. А спросить об этом хитрого пасечника не решался, вместо этого спросил:

— Деду, а, что это у вас за кружка такая?

— Какая, такая?

— Ну, такая вот, вроде и маленькая, а тяжелая. — вертел в руках медную кружку мальчик, — Вот у нас дома и большая, и легкая.

— Ну, так-то ж у вас, а то у нас.

На этом разговор обычно заканчивался. Но, мальчугану хотелось поговорить. Он пытливо всматривался в седые лохматые брови старика, и продолжал:

— А что это вы читаете?

— Что читаю? Э—э, это тебе еще рано знать.

Он закрыл массивный переплет книги и отодвинул толстый том в сторону. Потом приподнялся со своего стула, внимательно, рассматривая какие-то линии, начертанные карандашом на подоконнике. Тень от оконной рамы уже совпадала с одной из них. Удовлетворенно крякнув, старик произнес:

— Ну, вот уже пора и домой идти.

Мальчуган обиделся в душе на старика. И что ж он такой неразговорчивый, пугает медом, выступившим на животе. Да—а, видно не любит старик гостей. По дороге домой мальчик приостановился перед забором сада. Воровато осмотрелся по сторонам, затем торопливо задрал рубашонку и внимательно осмотрел живот. Живот лоснился от капелек пота, выступивших по всей его поверхности, и были те капельки так схожи с капельками меда, что палец сам невольно потянулся к липким бусинкам и собрал несколько на кончик пальца. На вкус капельки оказались самыми обыкновенными потниками и были солоновато горьки. Вот если бы за этим занятием заметили его мальчишки, друзья. Навеки покой убежал бы от него. Но их не было рядом, и мальчик продолжал изучать выпуклый живот. Он даже повернулся к солнцу, но все напрасно, кроме маленьких блесток—капелек пота, меда нигде не было. Значит, пасечник обманул его? Снова досада подступила к горлу предательским комом. Он насупился, заправил рубашонку в штаны, одел на правое плечо шлейку—держалку, чтобы не спадали, перемахнул через забор…

Лето, жаркая пора для сельских тружеников, работающих в поле. Летний день проходит быстро, как одна минута. Для детей, бегающих в детские садики, и школьников, отдыхающих на каникулах, летний день мчится вмиг, сменяя утро на полдень, полдень на вечер. И уже ревут стада, возвращаясь с пастбищ, в медных лучах заходящего солнца. Раздаются голосистые призывы матерей, зовущих домой играющих детей.

Вечером, за ужином, Валик спросил у матери:

— Мам, а кто такой пасечник?

Мать Валерина, высокая худая женщина с добрым кротким лицом, недовольно сказала:

— Ты лучше бабушки спроси.

Мальчишка снова насупился:

— « Ну, почему, почему же они не разговаривают со мной по-доброму? Э—эх, вот

отец Вали всегда с улыбкой, всегда все рассказывает обо всем на свете».

Но, любопытство взяло верх. И Валик подошел к бабушке, которая в это время возилась у печки. Бабушка повернула к внуку лицо все изрыто глубокими мелкими морщинками с вечно дрожащим подбородком:

— Ты чего вскочил из-за стола? Садись назад, я слышу. — Валик снова уселся за стол, — Я сейчас картошечку с мясом достану.

Бабушка, ловко орудуя печными вилами, извлекла из печки чугунок с жарким.

— Ба—а, а, баб?

— Та слышу, слышу. Чего тебе?

— А кто такой пасечник?

— Так это же Федось Кузьмович, дьячок.

— Б-а—а, а, бабушка, а, что такое, дьячок?

— Это тот, кто в церкви псалмы читает. Вот пойдем со мной пасху святить то и увидишь.

Бабушка Валика была его лучшим другом. Всегда защитой, всегда советчицей — другом. Мать же, занята работой в совхозе, практически не занималась сыном — некогда. И он рос без должной материнской ласки, сам по себе. Отца у Валика не было. Кто такой отец? Его назначение в семье ему неведомо. Но бессознательное чувство влекло его к чужим отцам. И посещая своих друзей, Валику порой не хотелось уходить домой, такой уверенностью веяло от отца его друга. Такой сыновней атмосферой окружали отца дети, что Валик с сожалением возвращался домой. Он в тайне завидовал соседской девчонке Вале и ее брату Володе. Однажды, он это запомнил на всю жизнь, отец повел детей в магазин. Валик, как бездомная собачонка, увязался за друзьями. Там чего только не было. И ружье, стреляющее пробками, и мячи, и даже самокат. Отец покупал детям игрушки, на выбор. Володя получил ружье и самокат. Валя, мяч и куклу. Валик — ничего.

Глава вторая

У иконостаса поп в длинной рясе до пят стоял спиной к прихожанам и басом нараспев читал молитвенник:

— Отче наш, Иже Еси, на небесах. Да святится имя Твое. Да будет воля твоя…

Церковный хор, из набожных старушек, звонкими голосами подпевал ему. В черном костюме и начищенных до блеска сапогах, облокотившись на узенькую трибуну, стоял лицом к хору Федосий Кузьмович. На его длинном носу сидели круглые очки. Сквозь них он рассматривал тексты библии и тенором пел вместе с хором. В церковном зале многолюдная толпа прихожан, быстро крестилась в паузах хора. И крестное знамение, и хор, и торжественная тишина прихожан, наполняли воображение мальчишки ощущением какого—то таинства. И поддавшись всеобщему порыву набожности, он сложил три больших пальца правой руки в» пучку», как учила его бабушка, и с замиранием сердца ― крестился. Содеянный жест вызвал трепетное чувство ожидания чуда. Ему казалось, что вот, что—то должно произойти. Хор в это время запел:

— Господи, помилуй, Господи, помилуй. Помилуй, на—а—с…

Но кроме голосов хора, да шуршания одежд, крестящихся ничего необычного, не случилось. Зато бабушка, глядела на внука, со слезами умиления, тепло нежно и ласково.

Валик чувствовал от этого ее взгляда столько уверенности в себе, своих душевных силах, что нет теперь преград в мире, которые ему не преодолеть. Нет черных злых сил, которых ему не одолеть. Валик вздохнул на полную грудь, впитывая в себя атмосферу торжественности и значимости происходящего.

Домой из церкви возвращались весело. Набожные бабушки нахваливали внука, а мальчик чувствовал себя в этот миг не одиноко.

Как—то утром бабушка сказала:

— Ты давно не был в детском садике. Собирайся сегодня пойдем!

— А где мама? — Валик протер кулачками глаза.

— Она в Минске, на сборах.

Так бабушка называла конференцию колхозников, куда была направлена мама Валика. Мальчик не любил ходить в садик. В садике дети часто дразнили его прозвищем» депутат», как сына матери депутата сельского совета Марьяновки. Ему от этого было обидно и неприятно. Он, порой, даже сердился на мать за ее депутатство. У всех матери, как матери, а у него какая-то непохожая на всех. Вечно у нее дела. Везде ей нужно успеть, побывать и на работе, и на сборах, и на ферме, и на выставке. Ну, прямо не человек, а дело. Валику непонятная была добросовестность матери, давно снискавшая ей уважение. Ее любили работники совхоза, односельчане. Зато дети их почти ненавидели ее сына. Валик редко видел маму. Но, случались минуты, когда она появлялась дома и спешила выслушать не сына, а его двоюродную сестру Нюсю. Сестра жаловалась на шалости мальчика. И вместо поцелуев долгожданной мамы, нередко Валику доставался шлепок. Мальчишке становилось обидно за мать, за зловредную сестру, за детей, дразнивших его обидным словом» депутат», и, наконец, за весь мир, за то, что он такой красивый и приветливый допускает существование обид. Мальчишка остро нуждался в друге, задушевном, сильном советчике, который заменил—бы отца. Быть с другом всегда и везде вместе, ощущать его защиту и поддержку, разве это несчастье. Такого друга не было. Одиночество волной захлестывало, подавляло душевные порывы к прекрасному видению мира. Все казалось мрачным, неприветливым, враждебным. Особенно тягостно оно в минуты непонимания его детьми, близкими и родными людьми, и мальчик выдумал себе верных друзей. Так его другом стал перочинный ножик, который помогал ему создавать из срезанных прутиков настоящие» сабли» или» ружья», которыми он сражался со злой крапивой, чувствуя себя в этот миг сильным и отважным. Цветное стеклышко, синее — синее, в котором мир представал в таких синих красках, как в кино, и птицы, и листья в нем, и трава, и небо, все было синее. А небо днем казалось таким, каким было ночью. Только солнце такое же яркое, как всегда, и смотреть на него так же больно, как и без стеклышка. Еще его другом был петушок. Он гордо вышагивал по двору. Его разноцветный хвост развивался на ветру, привлекая внимание несушек. Петушок здорово умел драться. И хоть Валик побаивался его, но считал петушка своим другом, потому, что он никогда не был смирным и вечно задирался к нему. Бывало, растопырит крыло, и боком — боком подступает, воинственно кудахчет, как индюк. Валик «саблей» отпугивает забияку, но все напрасно. С диким кудахтаньем петух прыгает на мальчика, бьет его клювом и принуждает спасаться бегством. Валик прячется за массивной дверью деревянного коридора. А петух с видом победителя, вышагивает, чинно поворачивая бока несушкам.

— Ты снова лег? — окликнула бабушка внука. Валик успел уже задремать, лежа на печке и мечтая о своих друзьях:

— Анну слезай, а-то уже девять скоро! — твердила неумолимо бабушка.

Мальчик неохотно слез с печки. Снял длинный сестрин сарафан, служивший ему ночной рубашкой. Одел трусы и выбежал босиком во двор. Там его поджидал петух. Птица, завидев Валика, покосилась глазом, и было пошла в наступление, воинственно переваливаясь с ноги на ногу, как бы, подражая увесистому гусю. Но скрипнула, отворяясь, коридорная дверь и на пороге появилась бабушка. Петух нехотя отступил, делая вид, что собирает зерно, и никакого дела ему нет до мальчишки. Валику ничего не оставалось делать, как плестись следом за ворчащей старушкой. Они вышли на улицу. Дальше дорога их потянулась аллеей столетних лип, остатки старинного помещичьего парка, буйным цветением встретивших внука и бабушку. Неожиданно бабушка остановилась и внимательно осмотрела мальчика:

— Боже ж ты мой, на кого ты похож?! — она всплеснула руками, ухватила крепко внука за плечи и притянула к себе. Валик завертел головой, но бабушка неумолимо стала облизывать его чумазые щеки, смачно сплевывая грязную слюну.» Умыв», таким образом, внука, она повела его к детскому саду. А, мальчику, так не хотелось туда. Не хотелось расставаться со своими друзьями Ножиком, Синим Стёклышкам, и Петухом, их не разрешалось брать с собой. Валик нехотя плелся следом, намеренно отставал от спешащей бабушки.

— Да иди ж скорей! — подгоняла она внука. Валик подбавлял шага, но как только бабушка отворачивалась, уходила чуть вперед, он снова отставал и, наконец, решил-таки спрятаться за ствол раскидистого каштана.

— Ты видишь, убежало! От паршивца! Анну выходь! — бабушка, ворча, таким образом, возвращалась, проходила мимо, а внук выбегал из схованки и насмешливо говорил ей в спину:

— Б—а-а, а кого вы там зовете?!

— Ну, подожди, от скажу воспитательнице тете Оле, она тебя крапивой, крапивой. Вот будешь знать, как измываться над старыми людьми.

Несмотря на уловки внука, в садик они приходили вовремя. На этот раз все же бабушка нажаловалась воспитательнице. Та с готовностью пообещала наказать непослушного мальчишку. А вот как? Над этим теперь ломал голову Валик. Во дворе его встретил гам детских голосов. Игра шла вовсю. Кто лепил бабки в песочнице, кто дрался за совочки для песка. Кто собирал на клумбе, где, кстати, запрещалось это делать, цветы, пока тетя Оля провожала бабушку Валика. Но лишь только она повернулась в сторону детей, все дети с невинным видом игрались. Шалости мгновенно забывались. Гроза — воспитательница с карающим стеблем роскошной крапивы, была лицом уважаемым и страшным для детского восприятия. Валик влился в группку мальчишек, возившихся у деревянных качелей, внешне чем-то напоминающей гигантское пресс-папье. На мальчишку дети не обратили никакого внимания. Двое из них сидели на сидении слева, а трое справа и с удовольствием качались. От неравного веса качели перекосилась и почти не качалась.

— Эй! Давайте я вам Москву покажу! — вдруг предложил Валик.

— А как?! — почти хором закричали мальчики.

— Очень просто. Давайте я влезу на сидение один, а вы все садитесь напротив и меня поднимет аж до облаков.

— Ура—а! — дружно закричали дети.

Валик взобрался на сидение один все пятеро взобрались напротив и его подняло высоко над двориком детсада, над цветочной клумбой, над детьми.

— Ну, видно Москву? — спрашивал белобрысый мальчишка, с широко открытыми синими глазами.

— Видно! — отвечал Валик.

— Анну, покажи! — все дружно бросились к нему, и “ пресс-папье», бросая Валика вниз, перевалилось в его сторону.

— Ну, что вы наделали! Я теперь не вижу ничего.

Но игра потекла уже в новом русле. Про Москву все забыли, принимаясь за игру

«Квач» (в догонялки, кто кого догнал, тот и Квач). За веселыми играми Валик забыл о наказании, но оно поджидало его, грозя неожиданной местью за ослушание бабушки.

— Дети! Всем завтракать! — объявила тетя Оля, — Мойте ручки, вытирайте их полотенцем и за стол.

Дети побросали игрушки, весело с криками, пустились наперегонки к умывальникам. Брызгая на одежду воду, они неумело мыли руки и мордашки, кто—то из них умывался первый раз. Вскоре все уже сидели за столом. Валик уселся рядом с Колей. Коля был старше Валика на целый год. Он прощался сегодня с детским садом. Через две недели ему уже в школу. Сидеть рядом со старшим, считалось почетным мероприятием среди малышни. И Валик почувствовал себя старшим, ведь в школу ему идти в следующем году. Он теперь самый сильный после Коли. А пока тарелка супа появилась у старшего. Коля посмотрел в нее. Валик тоже. В супе плавал огромный белый вареный кусок сала.

— « Ему сало досталось, значит мне попадет мясо», — подумалось мальчику. Откуда он знал это, просто сама догадка подсказала, а, может потому, что Валик не любил сала. Так и получилось, в его тарелке оказалось мясо, конечно кусок в половину меньший за кусок сала в тарелке Коли. Сосед жадно косился на суп валика:

— Валик, а? — окликнул его Коля.

— Чего тебе?

— Ты любишь мясо?

— Люблю! — утвердительно ответил Валик.

— Вот смотри, какой большой кусок белого мяса у меня. Хочешь, я его тебе отдам. А ты мне вот этот свой поменьше.

— То ж сало у тебя!

— Нет, это оно побелело, потому, что свежее. Свежее очень вкусное и всегда белое. А твое старое и жесткое. Долг—о жевать будешь.

Валик вспомнил белое свежее приготовленное бабушкой вареное мясо. Потекли слюнки от привкуса аппетитного куска свежатиной, каким потчевала его бабушка.

— Ну, давай!

Коля зачерпнул своей ложкой мясо в тарелке Валика:

— Сначала ты свое давай. — с аппетитом жуя, проговорил он. Затем зачерпнул свое и положил в тарелку друга. Валик взял» мясо» в рот с привкусом воспоминаний свежатины, стал жевать, не распробовал, проглотил. И уже, глотая, почувствовал тошноту от безвкусного куска свиного вареного жира, медленно продвигавшегося по пищеводу. Снова обидно защемило сердце от обмана Коли, считавшемся другом. Валик еле сдерживал слезы. Кушать не хотелось. Кусок жира застрял в горле тошнотворным препятствием. А ведь такой ароматный свежий горошек, зеленый укропчик и коровье домашнее масло сверху в супе. Любимый суп, теперь казался безвкусным. А тут еще повариха прицепилась:

— Ты что не ешь?! Анну ешь!

Воспользовавшись минутой, когда она отвернулась, Коля схватил тарелку супа Валика и выплеснул под стол, затем быстро поставил порожнюю перед растерявшемся другом. Повариха обошла вокруг длинного стола и вновь приблизилась к ребятам:

— Ну, вот молодец. Добавки дать?

— Нет, я уже не хочу.

— На, вот, пей компот. — она поставила перед Валиком граненый стакан грушевого компота, пахнущим дымком. Валик в мгновение осушил стакан, таким вкусным показался напиток после порции вареного, отвратительного жира. Казалось, дай ему ведро компота, в тот памятный момент, то половину ведра наверняка выпил бы. Но порции были строго ограниченные.

— Все дети поели? — обозвалась тетя Оля, — Теперь дружно встали и пошли строиться. После завтрака, воспитательница тетя Оля, полная и неповоротливая от своей полноты женщина, выводила детей в дубовую рощу на мягкую бархатную траву. Она расстелила одеяло под толстым узловатым стволом старого дуба, поместила на него свое тучное тело и принялась за каждодневное свое занятие, штопанье чулков.

— Валик! — позвала она с ядовитыми нотками в голосе. — Ты сегодня наказан и гулять

не пойдешь. Сиди тут и никуда не отлучайся.

Что может быть страшнее за самое страшное наказание для непоседливого мальчишки, как сидеть возле воспитательницы, когда идет веселая игра прямо тут рядом перед глазами. Лишится игры, в которую он рвется всей душой, а строгость запрета не позволяет отдаться наслаждению, тогда игра становится во сто крат привлекательнее, чем есть на самом деле. И это мир взрослых. Что может быть скучнее этого мира? Неужели взрослые не понимают сердец маленьких людей, ведь запреты в этом его возрасте воспитывают обман и хитрость у маленьких. Так сидя рядом с тетей Олей, философски размышлял Валик. И грустные мысли повергали его в дебри рассуждений о том, что взрослые могут только в разрешении стимулировать к игре ребенка, а запрет лишь ужесточает душу, толкает на преступление.

— Валик! — позвал изнывающего от скуки мальчишку, худенький и щуплый сверстник. Его широко открытые серо-голубые глаза, смотрели простодушно. Улыбка приветливая и добрая сияла, а вздернутый носик, делал все выражение лица безгранично наивным. Он жестами стал выманивать Валика за собой. Воспитательница в это время, посапывая, уже клевала носом, как—то умудряясь спать сидя, не опираясь спиной. Валик осторожно встал, на цыпочках забежал за дуб.

— Ну, что тебе, Павлик?

— Пошли, поиграем в Квач.

— А як кто расскажет?

— Та не расскажет. — заверил Павлик. Уговаривать Валика долго не пришлось. Он весело побежал навстречу игре мальчишек и девчонок. Навстречу веселому ветру, не слыша голоса воспитательницы. Когда Павлик остановил его, до сознания донеслось:

— Вот я тебе! Ты ж провинился! Анну иди сюда!

И мальчишка, опустив голову, побрел в сторону зовущей тети Оли. Рядом с воспитательницей ехидно улыбался Леня Очколяс. Правую руку воспитательница уже держала за спиной, недобрый знак для Валика. Мальчик приблизился с опаской, наблюдая за этой спрятанной за спиной рукой. Видно, что—то там крайне неприятное для мальчишки, и страшно приятное зрелище ожидает мальчик Леня. Когда же Валик приблизился на расстояние вытянутой руки воспитательницы, то это что—то оказалось жгучей крапивой, которая прошумела в воздухе, опускаясь на щиколотки Валика под дикий хохот Лени Очколяса. Слезы обиды и огорчения выступили на лице мальчишки, он тихо заплакал, почесывая вздутые красные бугорки на ногах.

— А, что, получил? — язвил, радостно ухмыляясь Очколяс. Этот мальчик рос в многодетной семье. Он сверстник Валика. Он был самым хрупким маленьким и болезненным мальчиком из всех в детском садике. Тонкие ноги и большой живот, делали его фигуру комичной, затеняя даже кукольные черты лица, а всегда ехидная улыбочка и склонность ябедничать о всех проделках мальчишек, сделали его ябедой. Валику стало обидно несколько на воспитательницу, сколько на ябеду Леню Очколяса, который не только рассказал о самовольной отлучке, но в чем был уверен Валик, даже принес орудие наказания, крапиву. И сейчас, улыбаясь, радовался мукам своей жертвы. Мальчишке хотелось в эти минуты унижения забежать далеко ото всех, забиться, куда-нибудь в темный далекий угол, скрыться и побыть одному. Ему живо вспомнился дом. Петух забияка, от которого он получал удары и совсем не обижался, потому, что петух никогда не был близким другом. Он был другом—врагом и ничего больше. А Леня Очколяс умел быть и тем, и другим. Это сеяло недоверие к Лене, как к другу и не вызывало чувства злобы и желание победить, как врага. Единственное чувство, которое вызывал Леня в воображении Валика, это было чувство жалости, родившееся еще тогда, когда мама рассказала ему, как хлопотала перед администрацией совхоза, чтобы многодетной семье Очколясов, у которых было пятеро детей, построить дом. Как семье рабочего совхоза, погибшего от рук бандитов, объявившихся после амнистии. Она рассказала мальчику, в каких ужасных условиях живут Очколясы. В крохотной избе, крытой соломой, с земляным полом, наспех слепленной, после сожженного дотла добротного дома. Мама рассказала о трудностях молодой женщины, матери Лени, оставшейся одной с детьми.

Совхоз отстроил просторный кирпичный дом Очколясам. Выделил хорошее пособие многодетной семье. И жизнь Лени изменилась, на смену бедности пришел достаток, но врожденная зависть к зажиточным, как ему казалось, детям, порождала ненависть и злобу в израненной бедностью душе.

К обеду жжение ужаленных ног утихло и почти уже не беспокоило Валика. Настроение мало-помалу вернулось к нему и уже беззаботно смеясь, он вышагивал в строю детей, подставляя подножки шедшему впереди Пономаренко Коле, толстому и неповоротливому мальчику…

Глава третья

О, время, как стремителен твой бег. Промчался год. Наступила пора прощания с детским садиком. После обеда, в столовой, воспитательница объявила всем детям, достигшим семилетнего возраста, в том числе и Валику, что сегодня они последний день в саду. Что до первого сентября им осталось ровно две недели и, что они уже почти школьники.

А Валика терзали страхи:

— « Как я пойду в школу? — с ужасом думал мальчик, ворочаясь на своей постели, во время мертвого часа, — Я же не умею ни читать, ни писать, не знаю даже букв». И стал вспоминать буквы. Легко вспомнилась буква» А», как два телеграфных столба, сведенных вверху и скрепленных перекладиной. Ее то легче всего запомнить, таких столбов вон, сколько хочешь на совхозных полях. Легко запомнилась и буква» О», похожая на обруч, которым скрепляют бочки для засолки помидоров и огурцов у мамы на работе. Как не старался Валик вспомнить еще хоть одну, хоть какую-нибудь букву, на память не приходило ничего. Он стал ворочаться. Лег на спину посмотрел в потолок, вспомнилась, почему—то бабушка у печки и ее кочерга.

— « Ага, похоже на букву» Г». — подумал он, вороша в памяти приспособления, которыми бабушка ловко орудует, ставя в печку чугунки, разгребает жар. Но больше он не смог вспомнить. Валик повернул русую голову набок, прислушался. В подушке потрескивало, сминалось сено. В спальне раздавалось сопение спящих детей. Прожужжав, пролетела муха. Всюду царит сонная тишина. И вдруг на подушку рядом с русой головкой Валика шлепнулся скомканный зеленый листик липы. Валик поднял голову, пружины предательски заскрипели. Внимательно оглядевшись по-сторонам, все спят:

— « Павлик? Нет непохоже, спит как убитый.» — думал мальчик. Взгляд скользнул по кроваткам в дальнем углу спальни, потом остановился на соседе справа. Но одеяло Коли Пономаренко чуть подымалось в такт посапыванию, мальчик спал. В его открытом рту виднелись два белых зуба, и он всем своим спящим видом напоминал сейчас кролика, мирно спящего на подушке. Валик обернулся направо, посмотрел на койку Лени Очколяса, там, зашуршав, отодвинулся край одеяла и под ним воровато сверкнули бусинками черные глаза.

— « Ах, ты, ябеда! Вот я тебе!» — маленькая ручонка схватилась за край подушки и в одно мгновение мягкий снаряд, описав в воздухе дугу, опустился на укрытого с головой Леню. Одеяло с молниеносной быстротой распахнулось. На Валика уставились широко открытые черные глаза Лени.

— Я тебе дам! — сказало лицо. И в ответ полетела в Валика подушка Лени. Дерущихся остановили торопливые шаги за дверью. Когда тетя Оля вошла в комнату, картина, представшая перед ней, казалась ничем не нарушала сонной атмосферы. Воспитательница озабоченно осмотрела спящих. Когда же ее взгляд остановился на койке Валика, в ее глазах мелькнули недобрые искорки. Мальчик лежал на скомканном одеяле кроватки ногами в сторону подушки. Голова же лежала там, где должны лежать ноги. Его закрытые глаза трепыхались веками. Изо всех сил стараясь изобразить сон, мальчишка силился не моргать. Однако напрасно, предательские ресницы своим трепыханием портили притворство. Строгая тетя Оля уже и так поняла все. Она тихонько вышла и через мгновение появилась вновь. В руке у нее, покачиваясь длинным стеблем, зажата крапива. Она подошла к» спящему» и принялась волочить крапивой по голому животу мальчика. Ресницы его закрытых глаз отчаянно затрепыхались, но тело лежало неподвижно. Леня Очколяс с умилением наблюдал со своего» укрытия» за происходящим. Ему очень льстило, что крапива, которую он так любовно выбирал и принес, не увядает зря. Вечером, когда бабушка пришла за Валиком, тетя Оля, держала мальчика за руку с чувством выполненного долга, сказала:

— Больше этого драчуна в садик не водите! Посмотрите, что он вытворил с

Очколясом! — она вытащила, из—за спины за руку упирающегося Леню и взору перепуганной бабушки предстало заплаканное лицо с огромным синяком под глазом.

Так окончилось для Валика его дошкольное детство…

Глава четвертая

— Я все равно отомщу! Я вырасту и отомщу за батьку! — говорил сквозь зубы мальчикам старший брат Лени Очколяса, Вася. Он учился уже в восьмом классе Марьяновской средней школы. Вот и сейчас, сидя за столом, где часто занимались первоклассники Леня и Валик, рассказывал им страшную историю гибели отца. В этой истории был замешан и дьячок Федось Кузьмович.

— Бандиты постучали тогда ночью, — продолжал Вася, — мать и я с сестричкой спали

на печке. Отец лежал на кровати и проснулся первым. Я проснулся, когда мать

сказала громко: — » Не иди ночью!» — но отец смело возразил ей: — » Если зовут,

значит дело важное, а бояться нечего, у меня пистолет».

— Семизарядный? Наган?! — возбужденно переспросил Валик. Но суровое лицо рассказчика нахмурилось еще больше. Валик понял, что перебил не к месту и виновато потупился. Между тем Вася продолжал:

— А уже перед рассветом колокольный звон разбудил все село. То звонил Федось

Кузьмович. Горели закрома с совхозным зерном и склады с шкурками соболей.

Тетка Одарка говорила мне, что когда она перед самым утром выходила на двор,

то видела, как огородами бежал Федось Кузьмович, да так быстро, что ей

захотелось спросить, кто за ним гонится? АА потом, когда она уснула, где—то

через час послышался звон, то горели закрома с зерном и склады со шкурками

приготовленными к аукциону. — Вася сделал паузу, насупился и тихо добавил:

— Там горел мой батька!

Леня, всхлипнув, отвернулся от света настольной лампы., утирая кулачками слезы. Массивная дверь комнаты открылась и впустила высокую, и худую женщину.

— О! Чего вы так поздно? Он Валику пора уже спать!

— Сейчас, мама. — ответил ей Вася, — Леня проводи Валика. Леня молча встал, взял с кровати длинное до пят пальто, доставшееся от брата, одел. Валик собрал в портфель учебники, натянул пальто, шапку. Вместе они выбежали на улицу, окунувшись в морозную, лунную январскую ночь.

— Ты не говори никому, что рассказал Вася. — строго наказал Леня, — А-то еще его так,

как отца.

— Та не, не бойся! Кто—кто, а я, будь уверен, никому не скажу. — заверил Валик друга. Дома Валика встревожено встретила бабушка:

— А где это ты так долго тынялся, а?!

— Я, баб, учил уроки с Леней. — деловито заметил первоклассник.

— Ну, быстренько раздевайся. Да уже давно спать пора. И он еда остыла, дожидается.

Валик с аппетитом съел борщ и запив кружкой домашнего молока, пошел спальню к маме, там стояла его кровать. Он разделся и лег спать, мать заворочалась в своей постели:

— Ты, почему так поздно?

— Мы учили уроки у Очколяса. Мам почему не поймали тех бандитов, которые

Сожгли отца Лени?

— КГБ не нашло никого. Никто не видел. Ведь тогда была ночь. Ну, спи, спи, а-то

еще на сниться всякое.

Валику не хотелось спать. Он решил, про себя, раскрыть преступление:

— « Ведь тетка Одарка видела.…А, может то вправду, Федось Кузьмович?» — думал, засыпая, мальчик. Мысли мало—помалу приобретали туманный смысл. Мягкая истома разлилась по телу, погружая его в плавучее невесомое состояния, Обволакивая водорослями сна…

Учеба в первом классе шла своим чередом. Валик успел уже получить во второй четверти три пятерки по чтению, правописанию и арифметике. Леня тоже не отставал и даже кое в чем преуспел. Он, например, быстрее всех решал задачки по умножению, сложению и делению. Если учесть то, что Валик и Леня часто учили уроки вместе, то и учеба шла у них одинаково. Время летних каникул подошло незаметно, с первыми цветами и распустившимися почками на деревьях. Каштаны за окном школы уже оделись в зеленые большие листья и зацвели белыми соцветиями, выделяющимися то тут—то там, на зеленых копнах крон. Воздух наполнился жужжанием пчел и тончайшими ароматами цветения. Но эти предвестники каникул лишь дополняли слова, сказанные учительницей Ольгой Васильевной:

— Завтра, дети в школу не приходите. Теперь вы будете отдыхать три месяца и

Только первого сентября придете, уже не в первый, а во второй класс.

Запомнили?! Первого сентября!

Первые каникулы. Каким повзрослевшим чувствует себя Валик. С завистью в глазах смотрят на него дети из старшей группы садика, в который он еще в том году бегал. И вот так же завидовал первоклассникам. А теперь он сам первоклассник, да еще на каникулах. В честь окончания первого класса мама купила Валику велосипед, и теперь он разъезжал на нем по аллеям парка, над прудами. Катался по утоптанным тропинкам, тянувшимся лентами в шелковистой траве. И ему было легко и радостно. И хотелось ездить, и ездить. И казалось, что он не связан с землей, что велосипед — это маленький самолет, несущий его по воздуху, над прудами, над бархатом трав, и над деревьями парка. Тропинка, наконец, привела его к совхозному винному погребу. На площадке, возле огромного навеса, стоят бочки. Там, дядя Федор, высокий бондарь, с длинными закрученными к верху усами, в брезентовом халате и с молотком в руках, стучит по обручам рассохшихся бочек.

— А—а! Это ты Валик? Анну, прокатись, покажи, как наши ездят!

И Валик, воодушевленный зрителем, стал петлять между бочками. Неожиданно он угодил передним колесом в бочонок. От внезапного удара молниеносно рванулся руль из рук и, потеряв равновесие, ездок шлепнулся во всеобщем грохоте пустых бочек и клепок, лавиной хлынувших на неудачного ездока. До слез обидно чувствовать себя опозоренным. Дядя Федор солидно, сдерживая смех, подошел к юному велосипедисту и деловито пробасил:

— Ну, молодец. А я-то думал, что тут и пройти нельзя, А ты вот проехал. — он поднял велосипед, осмотрел. Потом осторожно прислонил к бочонку, — А ты, ездок, иди-ка к крану, вон туда! — он указал пальцем на бочку с водой и видневшимся над ней концом водопроводной трубы, — И хорошенечко умойся.

Валик, умывшись, вытер лицо чистой тряпицей. Потом несмело спросил:

— А скажите, мед уже есть?

— Ну, как тебе сказать, наверное, есть. Ты вон иди скорей до Федося Кузьмовича.

Вон он сегодня ульи проверяет, он найдет. Скажи, что я просил.

Ободренный пожеланием дяди Федора, Валик пустился к деревянному забору пасеки, крикнув на ходу:

— Хорошо, побегу! И если не будет давать, то скажу, что вы сказали, чтоб дал!

— Ну, беги, беги.

Валик, вспомнив про велосипед, вернулся к нему, вскочил и поехал в сторону пасеки. Деревянные жерди ограды хорошо видны впереди. Вскоре он уже перетаскивал через них свой» Орленок». Высокая трава, сочная и нетронутая косой, свалялась в зеленый мягкий ковер, ступать по прохладе которого, блаженство для босых ног в жаркий летний день. Валик тащил велосипед мимо ульев по этой самой траве, сохранившей еще утреннюю росу. Босые ноги его по щиколотки промокли, на них прилипли стебельки травинок и черные точечки семян. Он остановился у навеса приделанного к домику пасечника. Поставил велосипед под деревянную колонку навеса и постучал в дверь. Валик волновался. Он навиделся с пасечником еще с прошлого лета. Более того, теперь Федось

Кузьмович был в глазах мальчика под подозрением. И не теряя ни секунды, приступит к следствию немедленно, как только переступит порог.

— Входи, входи, Валик. Я уже знаю, что это ты.

— « Откуда он знает? Ага, наверное, видел в окно».

Подозрительный человек есть подозрительный, каждое слово его таит особый смысл и требует особого внимания. И Валик решительно толкнул дверь:

— Здравствуйте!

— Здравствуй сынок — пасечник поднял на мальчика лицо в приветливой улыбке. Он стоял за столом—верстаком, держа в руках рубанок и водил им по установленной ребром доске. От этого, инструмент, шурша, бросался душистой скрученной стружкой. Кудряшки ее падали на дощатый пол, укрывая хромовые сапоги, в которые был обут пасечник. Федось Кузьмович, остругав доску, поднял ее, осмотрел внимательно, затем поставил в угол, где уже были точно такие же. И, взяв веник, смахнул с верстака остатки стружки, и не спеша стал подметать пол. Мальчишка молча наблюдал. Наконец терпению его пришел конец, переступая с ноги на ногу несмело, произнес:

— А у вас мед есть?

— Нет еще, пчелки еще не наносили.

— А—а. А-то я подумал, что есть.

Пасечник же, хитро улыбаясь, достал из центрифуги рамку с темными сотами с заполненными до краев и блестевшими на солнце.

— От тут есть немножко, от Зайца отобрал.

У мальчишки заблестели глаза. Он глотнул слюну. Ему хотелось скорее попробовать меда из вкусных сот. Пасечник неторопливо отрезал кусок сочных сот, поставил большую тяжелую кружку с прохладной водой, и мальчик с аппетитом принялся, есть, запивая мед родниковой водой.

— Федось Кузьмович, скажите, почему вы работаете в церкви?

— Сынок, я уже стар, и мне нужно чем-то заниматься.

— А моя бабушка говорит, что вы святой человек.

— Да, а?! Ну, для бабушки, я может и святой, а для тебя самый обыкновенный. Ну, да,

Впрочем, когда ты немного подрастешь, я тебе скажу, почему служу в церкви. А пока

расти сынок. — и он отрезал еще один кусок сочных сот…

Щедроты Федося Кузьмовича покорили Валика. Теперь часами он просиживал на пасеке. И нередко пасечник надевал на него защитную сеть, давал в руки» дмухало», дымившее едким дымом, и они шли осматривать пчелиные семьи. Пчелы жужжали вокруг, садились на белый халат пасечника и старенький пиджачок Валика, но не кусались. Мальчик не боялся пчел. Он изучил их повадки, и умело помогал пасечнику доставать из ульев облепленные пчелами рамки, отгоняя» дмухалом» любопытных. Федось Кузьмович по натуре своей, мягкий, добродушный человек, к тому же, весьма образованный. Он много рассказывал о разных дальних странах и путешествиях. О неоткрытых еще и таинственных островах. О пиратах и, что удивительнее всего, ни слова не говорил о Боге. Валик с восхищением думал:

Конец ознакомительного фрагмента.