У Лукоморья

Валентина Горак

Ты так божественно прекрасна, и так волнующе нежна, что всем на свете стало ясно: ты – наступившая весна! И сразу как-то встрепенулся и пробудился белый свет, и торопливо оглянулся, чтоб посмотреть тебе вослед. А ты идёшь: какое дело тебе до этой суеты? Не женщина, а – королева! И – воплощение мечты!

© Валентина Горак, 2023

ISBN 978-5-0060-5708-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

У ЛУКОМОРЬЯ

Глава первая

Надо ж было так угораздиться, родиться в ночь под Новый Год. Вот и приходится теперь справлять этот самый главный праздник года всегда дома. И в этот, новогодний, сороковой по счёту в её жизни, год, всё было, как всегда: она долго готовила, красиво наставляла на стол, до одури устала, потом быстро переоделась к приходу гостей. Гости были: сватья со сватом, дочка Полина с мужем, то есть её зятем Никитой, соседка Мира со своим, ну и подруга и, по совместительству, кума Светка, без мужа, они в разводе.

Отгуляли весело и разошлись часа в три ночи, как и положено, пьяненькие и довольные. Дочка живёт за три дома от неё, сваты чуть дальше, но тоже в шаговой доступности, а Светка такси вызвала.

И Нюта, сделав самое необходимое, (что-то убрала в холодильник), и поняв, что полностью прибраться не в силах, упала тут же в зале, досматривать новогоднюю программу, а если получится, то и заснуть.

Серёжа, муж, как только за гостями закрылась дверь, утянулся в спальню. Нюта обернулась, а за спиной уже никого. Сына Илюшку сморило ещё до Нового года, ему четырнадцать, какой с него спрос.

Заснула. То ли спала, то ли нет. Программа новогодними голосами что-то вещала, пела, шутила, но сон своё брал. То благополучно затягивал в своё сюрреалистическое болото, то чуть отпускал, и тогда она снова слышала бравурно-однообразную, и уже до чёртиков надоевшую новогодне-музыкальную какофонию, которая ещё сильнее расплавляла и без того разжиженные мозги и вновь погружала вглубь тяжёлого недоброго сна.

А там она по новой готовила, как будто Новый Год не прошёл, а только начинается. И там, вокруг, непонятно из какого времени взятого, грубо сколоченного дощатого стола, хаотически двигались не только родственники, а ещё и множество разных людей, в том числе и из её банка и даже, парочка из её отдела по работе с физ. лицами.

Стол был огромный, длиною в жизнь. Почему-то она была в фуфайке, как… бабушка, из рассказов её матери. Сама-то она, да и мать, фуфаек уже не носили, бог миловал. Да и сейчас, во сне, точно знала, что, как наготовит, переоденется, поэтому не расстраивалась. Тем более, что пока не наготовила и не переоделась, её никто не видит.

Это было какое-то странное условие сна: вот она ходит между всеми, наставляет тарелки, носит блюда на стол, а её никто не замечает, потому что стол ещё не готов, и она сама не переоделась. Её это абсолютно устраивало.

Да, еще, она не должна опоздать к столу, после того, как он будет готов. Кто ей это сказал, про опоздание? Да никто, она сама как-то понимала, что опаздывать не должна, иначе к столу её не пустят. Кто объявит о готовности, а потом пустит или не пустит, тоже вопрос.

Она крутилась всю ночь. Как будто ей делать нечего во сне, как только снова готовить. Во сне она усталости не чувствовала, а только желание постараться и всё успеть, успеть, обязательно успеть. И она старалась, как всегда, как везде, как во всём, как… всю жизнь!

Глава вторая

Её жизнь делилась на три части. Детство, которое она вспоминала без особых претензий к нему, хотя было оно бедненькое, босоногое, пригородное. Отрочество, беззаботное, безоглядное и бестолковое, из которого, однако, она помнила многое.

Например, как очень-очень хотела к морю, непременно Чёрному. Потому что там была сказка, причём Пушкинская: И дядька Черномор с богатырями, и Лукоморье с зелёным дубом, златой цепью и котом учёным… Она и тогда была уверена, да и сейчас почти не сомневается, что Лукоморье может быть только у Чёрного моря, ну а где ещё?

Однажды она решила уехать на поезде на юг. В классе восьмом училась. Подошла к первому, подкатившему к перрону поезду, (было лето и был полдень) и стала проситься у проводниц, взять её с собой.

Взрослые тётки смотрели на неё странно, что-то отвечали, брать с собой отказывались. Но всё-таки одна дрянь нашлась. Когда поезд почти тронулся, за секунду буквально, соскочила с вагонных ступенек, выхватила у неё из рук новые, огромные, с зеркальными стеклами, очки от солнца, (она их только что, перед поездкой на вокзал купила, дорого, специально, чтобы в них ехать на юг) и заскочила обратно.

Нюта молча смотрела на толстую, крепкую тётку, которая стояла в проходе вагона, уже ступеньку накинула, и тоже молча держала в руках её очки. А поезд отходил, медленно-медленно. И все, кто стоял на перроне, видимо от потрясения произошедшим, ведь среди бела дня и такое, тоже молча смотрели на толстую проводницу с очками в толстых, крепких руках, и на тонюсенькую девчушку, которая жалобно шла вдоль перрона и безотрывно смотрела на всё дальше и дальше удаляющиеся в сторону юга свои очки.

С тех пор она на перрон больше не ходила никогда, но о Лукоморье мечтать не перестала.

А вот и юность, с учёбой в академии народного хозяйства. И повзрослевшая Нюта, из девочки-подростка превратившаяся неожиданно в симпатичную шатенку с чуть волнистым волосом до плеч и с красивыми, глубокими, светло-серыми глазами. Они, эти глаза, потому и были глубокими, что были светло-светло серыми, и от этого казались прозрачными, и видно в них было всё, до самого дна. Людям, у которых такие глаза, трудно хитрить, что-то скрывать, всё же видно, и от этого им труднее жить.

За первые три курса Нюта поняла, что очень правильно не поехала когда-то за сказками к морю. Потому что сказочных сюжетов и тут хватало с лихвой. Пришлось покушать и кислых яблочек от яблонек непреклонных, и простых пирожков от печек основательных, а где-то, по старой, ещё не искоренённой привычке и попользоваться услугами Бабок Ёшек, костяных ножек, да только потом и за эти косяки пришлось отрабатывать.

Правда, курсе на третьем у неё появился друг.

Глава третья

Леонид Скрябин учился с ней на одном курсе. Жили они в одном общежитии, просто на разных этажах. Сейчас Лёнька успешный предприниматель. Он вообще не туда попал, когда поступил на бюджетку в их академию. Ему бы по программированию, что-то этакое. С компьютерами он был на «ты», он их любил и знал про них всё! В общем он совместил. Сейчас у него два или три магазина в городе, специализирующихся на продаже компьютерной техники. Кажется, и программы в свободное время составляет. В общем крутится и живёт не плохо. А тогда он был просто хорошим парнем со стерженьком внутри.

А ведь они подходили друг другу. Лёнька был светло русый, можно сказать блондин. Нет, блондин, это не про Лёньку, в общем, белобрысый. А глаза тёмно-синие, на зависть всем девчонкам на их курсе, с выпуклыми, мягкими губами и крепкими, тёплыми руками, когда клал их ей на плечи.

До учёбы жил с матерью. Отца то ли не знал, то ли не хотел знать, но про него Нюте никогда ничего не рассказывал. Как известно, мальчишки, выросшие без отца, становятся либо обормотами безответственными, либо рано повзрослевшими, целеустремлёнными по жизни людьми. Второй вариант был Лёнькин случай.

А ещё он вечно всем помогал, да и сейчас ничего не изменилось. Мать, так сразу, как подрос, на поруки взял. Она, добрая, безвольная, зато сейчас под его полной опекой, и всё у неё хорошо, кроме одного: сын до сих пор не женился. Ну, то есть, женщины у него, как теперь говорят, в гражданских отношениях периодически случаются, а вот жены и детей бог не привёл.

Они сразу стали друзьями. Лёнька и над ней взял шефство, учил её быть настоящим человеком. Почувствовал в ней некую слабину и, как настоящий друг, подставил плечо. И она рванулась на встречу его помощи и стала серьёзно работать над собой. От природы застенчивая, не собранная, вечно кругом опаздывающая, она вдруг возненавидела в себе эти качества и объявила им тотальную войну. И у неё вышло, как она теперь понимает, из огня да в полымя: на неё, ставшей такой ответственной и исполнительной, все сели и поехали: родные, близкие, на работе за троих, дома за семерых. Но это потом, а пока…

Долгими общагинскими вечерами они с удовольствием общались друг с другом, показывали свои детские, но уже дополненные более серьёзными фото, альбомы, мечтали о будущем, правда каждый о своём, философствовали о жизни, правда каждый о своей.

— Да пойми ты, парни, они терпеть не могут, когда девчонка за ними бегает. Да, пользуются некоторые, но не любят, понимаешь? А вы, женщины… прям иногда, ну совсем! — добавлял с горечью. И в этом не было противоречия: произнося: — А вы, женщины, — он учил её быть именно человеком.

Лёнька даже с Ленкой её познакомил, которая вдруг появилась в его жизни именно в тот период их с Лёнькой отношений. И вот диво, так уж диво, Ленка её, Нюту, поначалу даже не ревновала, хотя хитренькая такая была, как говорят: «та ещё». И в Лёньку влюбилась и вцепилась мёртвой хваткой, поняла, какой он хороший. И Нюта ляпнула однажды в один из светлых тех общагинских вечеров:

— А Антипина-то твоя за тобой бегает.

Вскоре Ленка исчезла из Лёнькиной жизни.

Но, честно сказать, исчезла она не из-за того Нютиного непродуманного замечания. Просто Нютины с Лёнькой отношения стали перерастать дружеские границы. И выливаться в нечто иное — нежное, трепетное, тайное пока для обоих, но вполне себе явное для окружающих. Спали они или не спали? А какая разница? Их отношения не на этом были построены. Они даже когда спали, всё ещё чувствовали себя друзьями. Полное осознание любви так и не пришло. А вот полное осознание дружбы так никуда и не делось. Они до сих пор перезваниваются то на день рождения, то на Новый Год, то на восьмое марта. Да и так, когда подожмёт:

— Лёнь… Анютка… как жизнь, что делаешь? Можем поговорить?

А тогда Лёнька так и не сделал ей предложения. Наверное, не успел. Сначала, не имея ни квартиры, ни машины, живя в общежитии, не считал себя вправе. Но время неумолимо, на пятом курсе надо было решать, а он всё не решался, и… она встретила другого. Ленька к тому времени стал уже привычным, а этот, высокий, бесшабашный, в голубом берете и тельняшке, произвёл на неё впечатление. И она втюрилась. И забыла все Лёнькины поучения о том, какой должна быть настоящая женщина, ну, то есть, человек.

Глава четвёртая

Между тем во сне процесс приготовления кушаний к столу продолжался полным ходом. Правда кушанья все соответствовали фуфайке и растоптанным калошам, в которых она была. Она нарубала крупно огурцы, свежие, между прочим, откуда под Новый Год, если во времена фуфаек? Вываливала на стол круглую картошку в мундире, помидоры и яйца вообще были целыми, яйца даже не чищенными. О, а вот это напрасно. Про такое даже бабушка не рассказывала, разве что бабушкина бабушка могла бы, винегреты и оливье бабушки уже готовили, причём тазами.

Времени оставалось всё меньше, а гости подбирались всё ближе к столу. Все разодетые в пух и прах. Вон Элька Кабанова, мало того, что ноги длиннющие, от ушей, так ещё и шпильки двадцатисантиметровые. Затонированная, с накачанными губами, довольная жизнью, её подозревают в связи с директором филиала. Он, когда из Москвы приезжает, она исчезает из отдела на всё время его пребывания в банке. Начальница отдела, Янина Марковна, ей поперёк слово не молвит. Нюта тогда за неё пашет, никогда не возмущается.

Меж тем, во сне что-то происходило. Он, как бы проваливался в глубь времени. Откуда это? Сенцы… Сенцы? Нюта знает это слово? Прямо в них устроена загородка, кем? Её дедом, что ли? На полу сено, телёночка привели, чуть на руках не принесли. Только что родился. Осень типа, в стайке ему холодно. Это говорит бабушка. Она, Нюта, маленькая, стоит, смотрит. Она… или мать?

— Мать, мать… — кто-то, густым таким, не очень человеческим голосом, подсказывает. Ничего себе! В конце праздничного стола, который она сейчас готовит к торжеству, стоит… корова?! Машет хвостом и качает головой, как от мошки. Это она, что ли:

— Мать, мать… — мычит там?

Мать у неё ещё в полном порядке. Они с отцом укатили в местный санаторий на все новогодние праздники. Курсовка дорогущая, но Нюта с Серёжей помогли.

Корова всё ещё переминается в конце стола. В огромных коровьих глазах благодарность. За телёночка, наверное. Ещё говорят, что животные ничего не понимают. Да всё они понимают. Вон, до сих пор благодарна. Бабка с дедом добро сделали, а она на неё смотрит и головушкой качает.

«Эх, коровка-коровка, у меня-то жизнь не лучше твоей» — вдруг сказалось кем-то, прямо там, внутри Нюты. Душа, что ли заговорила?

«Что-о-о? Жизнь… не лучше коровьей?» — Нюта вздрогнула от неожиданности такой мысли души и — выскочила в реальность.

Проснулась что ли? Нет, не совсем. Но почувствовала себя лежащей на диване. Телевизор всё ещё пел, музыка непрерываемым фоном звучала, счастливый смех новогодних артистов отдавался уже в мозгах.

Время около пяти, рано, но Нюта проснулась. Мысль эта дурацкая: сравнение с судьбой коровы. Нет, это слишком. На самом деле у неё всё хорошо, даже отлично: работа, муж, двое детей прекрасных. Одна вон уже, замуж выскочила, рановато, конечно, но Никита у неё не плохой и перспективный. Да, каждый год выезд на тёплые моря, с мужем и, теперь только с младшеньким. Да как она смеет, корова эта? Надо же, припёрлась, хвостом мотает.

По коридору, как зомби, чуть скособочившейся размытой тенью, прошаркал Серёжа. В холодильнике на кухне вопросительно застукало, зазвякало. Затихло. Потом забулькало в горле у Серёжи расолом, опять тренькнуло и умолкло. Зомби, вселившийся в тело её мужчины, прошаркал по коридору, чуть приостановившись в просвете двери, которая из коридора в зал, посопев и успокоившись — она на месте — утянулся окончательно на свою «зомбийскую» сторону жизни.

Серёжа у неё — таких поискать: не пьёт, не изменяет, кажется… В доме достаток — железнодорожник, заместитель начальника станции. Конечно, давно всё поутихло, они просто муж и жена. А когда-то горело. У неё, во всяком случае.

В молодости Серёжа был видный, да и сейчас ещё орёл, в армии-то служил в ВДВ, а это накладывает отпечаток. Один только день второго августа чего стоит: тельняшка, голубой берет и напиться в зюзьку, и хорошо, если ничего не натворят, эти «боевые братья». Даром что за сорок, Серёжа старше Нюты на четыре года и при солидной должности.

Но пожар затих, ветер развеял пепел разочарований, и оголились чёрные от копоти, тяжёлые камни ревности. Почему, ну почему люди начинают ревновать, когда любовь проходит? Зачем им это, теперь, когда ничего уже нет.

— Ну-ка, иди отсюда, иди-иди! Это она корове говорит. Корову, конечно тоже никто не видит из гостей её великолепных, но, кто его знает точно, может кто и видит, на всякий случай пусть исчезает, как и появилась.

Мать про неё рассказывала, про корову, как она её домой пригоняла с выпаса, так это, кажется называлось. У них тогда была улица крайняя, дальше только болото, за ним и вокруг него лужок, а ещё дальше речка. У них пастух в тот год непутный был, и вот, когда он стадо с утра не собирает, хозяйки коровок своих отпускают в вольную, на лужок этот самый, а вечерком собирают.

И вот однажды мать матери, то есть бабушка Нютина, матери и велела пригнать Зорьку домой. Это мать всё рассказывала. Выломала она хворостину у забора и пошла. А ей лет пять-шесть. Нашла Зорьку, ну, то есть вот эту самую, стоит перед ней и боится. Но гнать надо. И вот она строжится над ней: — Иди, мол, и всё тут. Иди, давай! А та на неё смотрит и улыбается… глазами коровьими, в точности, как сейчас перед Нютой, взрослой дочерью той девчушки пятилетней. Странно, но Нюта сейчас почувствовала перед коровой этой, из материного прошлого, страх, тот самый, который и её мать испытывала в свои пять-шесть лет.

— Ну-ка, иди-иди отсюда. — говорит она корове. Но корова улыбается ей глазами, как тогда, матери, и не уходит. Нюта прекрасно понимает, что она снова спит, но понимает ли это корова, что она в её сне, а не наяву, рога-то вон какие.

— Да не бойся ты меня. — говорит, наконец, корова не человеческим, особым таким голосом: — Давай поговорим лучше.

Нюта во сне не удивляется ни разговорчивой корове, ни тому, что и сама она присаживается за длинный дощатый стол с намерением поговорить с животным.

— А ведь ты красивая была и весёлая, хохотушка, помнишь?

Слово «была» дёрнуло, но Нюта во сне, а там всё иначе. Если бы кто-то, не важно кто, наяву произнёс это слово: «была», она бы обиделась до конца жизни. А во сне Нюта только спросила, вздохнув:

— Что, всё так плохо?

— Усталая женщина не может хорошо выглядеть, даже если и накрасится и нарядится.

— Что предлагаешь? У меня муж, сын подросток, дочь, правда недавно выскочила замуж, но от этого ещё хуже: вечная паника в вечно мокрых от слёз глазищах: любит ли её Никита, любит ли её ещё Никита, не любит ли её уже Никита.

— Разведись с Серёжей своим, приведи в чувство дочь, ведь устанет, как ты, а из сына начни делать мужчину.

— Да откуда ты всё знаешь, ты же корова.

— Помнишь себя молодую? Так вот я — твоя философская концепция, которой ты придерживалась, когда была молодой, целеустремлённой, хотела изменить себя, потому что… ещё любила себя! Почему пришла к тебе в таком образе? Не знаю, вернее, ты не знаешь, это тебя так завернуло.

Глава пятая

А мужа Нюта действительно не любит. По крайней мере так, как тогда, на пятом курсе. Впрочем, и на пятом курсе, любовь ли это была, то безумие? Теперь-то она понимает, что… другое что-то. С любовью-то у неё промашка вышла, не случилось, не привелось. Получается, она вообще никого не любила в жизни? Никого, всё-таки имеются в виду мужчины. Всё остальное пока просто не рассматривается.

Любовь вообще, она, ведь существует. Например, к жизни. Ну кто не любит жизнь? Попробуйте найти такого чудака. Кто-то из рисовки и может ляпнуть: ну я, мол, не люблю: она такая-сякая, трудная, безденежная, болезная, за что её любить? Но, если вам предложат с ней расстаться, даже каким-нибудь волшебным, безболезненным, приятным способом, черта с два вы согласитесь, потому что сразу, ну сразу поймёте, как вы её, жизнь эту вашу… любите! За то, что она даёт вам возможность дышать, ощущать себя в этой жизни, ходить по весенним аллеям, а потом по летним, полным солнца и зелени, а потом по осенним, а потом по ослепительно белым, зимним, а ещё — любить! Хотя бы желать этой любви, мечтать о ней.

А с Георгием Рахимовичем Сенцовым она знакома совсем недавно. Серёжа ничего не знает. Он старше её и мужа лет на пятнадцать. Но моложавый, в чертах лица проглядывает что-то восточное, но на этом всё восточное кончается: мать русская, фамилия, по некоторым понятным причинам, её, родился и вырос в Сибири. Бизнес у него, Нюта ещё не разобралась, какой. Зачастил в банк, улыбчивый, угодливый, восторженный. Вот тебе и не красивая. Не права ты, Зорька, ой, не права.

У неё с ним ничего нет и никогда не будет. Пусть побегает, надоест — отстанет. Нюту страшно веселит вся эта история. Она даже ничего не скрывает от коллектива. Что скрывать, если всё равно ничего и никогда! Но ухаживания Рахимыча ей льстят и душу её женскую, уже основательно выстуженную прочными супружескими отношениями, греют.

Элька однажды к ней подкатила, Рахимыч только что вышел, и Нюта сидела за рабочим столом с неостывшей ещё глупой улыбочкой на грешных устах, и выдала:

— Слышь, подруга, — у неё все в банке подруги, — А давай пари заключим?

— Какое пари? — торопливо скомкивая улыбку и глотая её, как шпионскую записку, не жуя, промямлила Нюта.

— А что у вас с Рахимычем всё равно всё будет и очень скоро. — сделала паузу и добавила, хохотнув: — До Нового года!

— Ну и что? Вот он, Новый Год! Проиграла ты, Элечка. Надо было пари-то заключать.

Глава шестая

Нюта крепко запомнила тот свой сон, ту навь, как сказали бы её очень далёкие предки, ещё язычники. В ней всё было, как и в яви, стол был всё-таки накрыт, и она побежала переодеваться. Надо было переодеться быстро, очень быстро. И ничего этому не мешало: одежда висела на вешалке приготовленная, косметика на столике. Скидывай фуфайку, надевай платье: светло кремовая юбка-карандаш, сверху атласная блуза того же тона, соединённая с юбкой и от этого называющаяся платьем. Да, волосы распусти, махни расчёской. Туфли, туфли не забудь. Но время устроило гонку и, кажется, опережает. Всё: осталось лицо, штрихи макияжа, совсем чуть-чуть.

Конец ознакомительного фрагмента.