Красные камни Белого

Вадим Панов, 2011

Нет покоя в мирах Герметикона! Хотя, казалось бы, жизнь давно налажена. Процветает межзвездная торговля, население растет, а о кошмаре Белого Мора напоминают лишь изуродованные лица спорки. Планеты Ожерелья богатеют, мелкие заварушки на окраинах лишь рассеивают скуку обывателей, астрологические рейдеры открывают все новые и новые миры, но… Но остается Пустота, великое Ничто, заполняющее пространство между планетами Герметикона. Загадочная Пустота, порождающая чудовищные Знаки, встречи с которыми страшатся и астрологи, и цепари. Однако только Знаками сюрпризы Пустоты не исчерпываются. В великом Ничто даже самый обычный перелет может завершиться совсем не так, как запланировано, и тогда группа неудачливых путешественников оказывается в очень неприятной ситуации… (Согласно желанию правообладателя, электронная книга распространяется без внутренних иллюстраций.)

Глава 1,

в которой счастливчикам становится страшно, Алокаридас поднимает тревогу, а Осчик ловит Знак Пустоты

ГРОЗНЫЙ

Это Пустота?

Это и есть та самая Пустота?

Великое Ничто без воздуха и света? Без жизни и без надежды? Манящая. Таинственная. Пугающая одним лишь именем…

Так вот какая ты, Пустота!

Здравствуй.

Здравствуй, Пустота, которая таит в себе все. Здравствуй, загадка. Здравствуй, то, чего нет, и то, что будет всегда. Последнее мое пристанище, последний мой сферопорт. Здравствуй, моя смерть.

Здравствуй.

Почему все тебя боятся? Почему холодеют, попадая в твои объятия? Почему боялся я? Раньше боялся… И почему не испытываю страха сейчас? Я стал сильным или смирился? Понял смысл неотвратимости или признал поражение?

Я еще — я?

Или Знаки твои уже сделали меня другим?

Или вопросы мои звучат не здесь, а там? После того, что было раньше. После того, что называлось жизнью. Где я, Пустота? Еще здесь или уже там? Или на границе? На едва различимой ниточке, натянутой между «тогда» и «потом». На ниточке, с трудом выдерживающей тяжесть моей души? Сколько вечных секунд длится наш разговор? И для чего он нужен? Ужели вопросы мои и есть мой страх? Я сказал, что не боюсь, а ты смолчала. А я только сейчас понял, что никогда раньше не задавал столько вопросов подряд. Ты видишь меня насквозь, а я тебя не понимаю, но ты все равно не Бог.

Ты просто есть. И у тебя есть тайны.

И тайны делают тебя страшной, а вовсе не то, что ты убиваешь. Потому что страх смерти покинул меня давно, а обычный страх — еще раньше. Но нет в тебе ничего обыкновенного, и страхи мои вернулись. И я смотрю на тебя, Пустота, и говорю:

Здравствуй…

Пустота?!

Движение и крик произошли вдруг. Одновременно. Еще до того, как пришел страх и доказал: ты жив. Крик стал взрывом души, а движение — попыткой ударить.

Он кричал и защищался. Он не знал, где находится, не знал, жив ли, но был готов к бою. Потому что не умел сдаваться. Даже сейчас, с трудом поднимая руки, не научился. Не захотел учиться.

Движение и крик…

А в следующий миг он понял, что задыхается. Он был в Пустоте и запретил себе дышать. Он боролся даже там, в Ничто, не имея никакой надежды, но силы не беспредельны, и сейчас он потерпит поражение. Он почувствовал ярость и злость, он попытался продержаться еще секунду, еще половину секунды, еще четверть, но… Но паникующие инстинкты ответили: «нет». И парализовали волю.

Тело хотело дышать. Тело требовало кислорода, жаждало его, хотело жить, и…

И он глубоко вздохнул, не желая того. Понимая, что глоток Пустоты станет последним. Вздохнул, так и не смирившись. Но прощаясь.

Он глубоко вздохнул, и его легкие наполнились чистым, свежим воздухом.

«Где же Пустота?»

Нет, не сразу. Не сразу и не так. Эта мысль пришла потом, потому что сначала он был слишком занят. Он дышал.

Он сделал четыре глубоких вдоха, успокоил перепуганное тело и только после этого осознал, что видит.

«Где же Пустота?»

Ветки.

Нет, не ветки — куст.

Нет. Дерево. Точнее — пышный куст, усеянный бесчисленными белыми цветочками, и несколько деревьев.

А еще — камень.

Очень большой камень, который следовало бы назвать скалой. А рядом с ним — камни поменьше. А сразу за ним — совсем огромные, уходящие вверх…

За тем камнем, который следовало бы назвать скалой, высились настоящие скалы, которые нельзя было назвать никак иначе.

И следующая мысль звучала так:

«Где я?»

Скалы и деревья. Горы. Залитые свежим воздухом, а значит — жизнью. Здесь можно дышать и нет Пустоты. Здесь все настоящее. И он настоящий. И он жив.

Наверное, потому, что не сдался.

«Где я?»

Он рывком поднялся на ноги и вскрикнул. Не смог сдержаться, потому что не ожидал столь сильной боли. Потому что иглы вдруг пронзили его ноги, а кузнечный молот врезался в грудь. Потому что в животе поселилась ледяная глыба, а в голову насыпали раскаленных углей. Потому что никто не смог бы подготовиться к такой атаке.

— Ядреная пришпа!

Но на ногах удержался. Не упал, не стал кататься по земле, хотя очень хотелось. Не кричал больше и даже не ругался. Терпел, шумно дыша, и лишь через минуту, показавшуюся часом, когда боль отступила столь же внезапно, как навалилась, он слизнул с губ кровь и усмехнулся:

— Ну и где, спорки ее сожри, Пустота?

Огляделся внимательнее и увидел. Не Пустоту — спорки.

КУГА

Ужас.

К нему невозможно подготовиться, невозможно стиснуть зубы и сказать себе: «Прорвусь!», потому что в самом этом слове заложено:

Ужас.

Коротко и ясно. Емко. Окончательно.

Страх, с которым ты способен бороться, остался в прошлом. Каким бы он ни был: липким, холодным или изнуряющим, он уже сыграл свою роль: он подготовил тебя к последнему своему проявлению, к царю своему.

К ужасу.

Что наваливается всем весом, стискивает душу холодными лапами и кутает в плотную вату непонимания. Отключается разум, чувства пляшут кадриль, и ты покидаешь мир, пропадая в колодце безнадежности. Если повезет — выведут инстинкты, ведь желание жить пропитывает каждую клеточку, но… Но на самом деле должно повезти дважды: чтобы инстинкты не подкачали и чтобы существовал путь к спасению. Хоть какой-нибудь путь, хоть тропинка, хоть натянутый над пропастью канат… Должна быть надежда, в которую вцепятся инстинкты, должен быть слабенький лучик в угольной тьме отчаяния, должен быть…

Но только не в Пустоте.

Не в этом злобном Ничто.

Не там, где пропадает все, включая души.

В Пустоте есть только ужас…

— Нет!

— Все хорошо…

— Я не хочу умирать!

— И не надо…

Она смотрела широко распахнутыми глазами, но ничего не видела. Пронзительно кричала, но не слышала себя. Царапала ногтями шею, но не испытывала боли. Не понимала, что дышит, и жаждала свежего воздуха. Затуманенный разум шептал: «Ты умираешь!» — и она верила.

— Помогите!

Ужас не отпускал.

— Помогите!!

Из невидящих глаз текли слезы, а лицо стремительно синело.

— Помогите!!!

Он знал, что так иногда бывает после Пустоты: человеку кажется, что он еще в ней. Что Знак ее или дыхание не отпускают, тянут назад, в Ничто, не позволяют освободиться и в конце концов убивают. И еще он знал, что девушка может остаться в своем кошмаре навсегда. Не увидеть спасительного огонька, не понять, что все обошлось, и умереть. Задохнуться прямо здесь, на берегу горной реки, потому что спятившие инстинкты скажут: «Тебе конец!»

И она поверит.

Он знал, а потому ударил. Влепил кричащей девчонке пощечину, за которой тут же последовала еще одна.

— Все в порядке! Ты слышишь? Все в порядке!

— Я не хочу умирать!!

Он тряс ее за плечи и кричал:

— В порядке! — И снова кричал: — В порядке! Ты здесь!

Не знал, что сказать еще, как достучаться до сознания перепуганной девушки.

— Помогите!

Еще один удар. Жесткий, в кровь разбивший губы.

— Очнись!

С цепарями, тружениками звездных дорог, такие фокусы проходят, цепари приучены реагировать на боль, сразу понимают: раз больно, значит, жив. Иные даже отмахиваться начинают, показывая, что вернулись. А вот девчонка…

— Я могу дышать.

«Ну, наконец-то».

— Я могу дышать!

Она не поняла, что сказала. Фраза прозвучала осмысленно, спокойно, но это была не ее фраза. Это был короткий всплеск, мгновенное просветление, после которого девушка задышала. Торопливо и жадно, захлебываясь в холодном воздухе и недоверчиво впитывая понимание того, что жива.

— Я не падаю.

А вот это уже она — настоящая, опомнившаяся. Делает выводы. Осознает себя и возвращается в мир.

— Да, — подтвердил он, — не падаешь.

И глубоко вздохнул, довольный тем, что спас незнакомку. А может, и не спас, может, она справилась сама, но главное — справилась. И на душе стало тепло.

— Ты не падаешь. И ты можешь дышать. Все в порядке.

Перед глазами повисла серая пелена, а потому она их закрыла. И замерла, не решаясь вновь поднять веки. Прижалась к человеку, которого не знала, и замерла притаившимся зверьком. Потому что человек был теплым, сердце его билось ровно, бесстрашно, а крепкие объятия казались надежным укрытием от безоглядного ужаса. И еще у человека был очень спокойный голос.

Рядом с этим человеком ей было хорошо, и она боялась покидать с таким трудом обретенное убежище. Боялась, что, если откроет глаза, уверенный человек исчезнет, а на нее вновь навалится Пустота. Сжалась в комочек и боялась, а он не мешал. Сидел рядом, прижимал девушку к себе и ждал, когда она поймет, что…

Ужаса больше нет.

— Все будет хорошо, — прошептал спокойный человек. — Ты жива, а это главное. Ты жива. Все позади.

Ужаса больше нет. Не чувствуется. Не ощущается. То ли сам ушел, то ли испугался спокойного незнакомца.

«Скорее второе, потому что одна я с таким кошмаром не совладала бы… Он мне помог, а значит, он мой друг… Нужно открыть глаза…»

И она сумела. Прижалась к спокойному еще теснее, вцепилась тоненькими пальцами в его руку, пискнула, то ли от страха, то ли желая подбодрить себя, и открыла глаза. И увидела лысого мужчину. Внимательного и спокойного. Поняла, что крепкие его руки — не сон, и улыбнулась. А потом спросила:

— Все кончилось?

— Да, — подтвердил мужчина. — Хотя я не знаю, что начиналось.

РЫЖИЙ

«Где стена? Где, хня спорочья, эта мулева стена?!»

Только что была здесь, надежно защищала каюту от Пустоты, и вот ее нет! Нет, чтоб тебя разорвало!

«Где стена?! Где?!!!»

Он хорошо знает, что такое паника. Каждый ее гребаный признак знаком ему досконально. Он хорошо умеет вызывать ее у толпы. И у одного человека — тоже. Его этому учили, и он любит этим заниматься — нагонять страх и вызывать панику. А себя он умеет держать в руках, умеет не поддаваться, умеет оставаться спокойным в самых опасных ситуациях… Его психика сделала бы честь бетонному столбу, но сейчас ему плевать на умения и знания.

«Где стена?!»

Исчезновение которой сорвало внутренний клапан. Или сожгло. Выдернуло, одним словом, заставив позабыть и знания, и умения. Нет, не позабыть — плюнуть на них. Потому что, раз стена исчезла, все его знания и умения становятся бесполезными. Потому что, раз стены нет, перед ним расстилается Пустота, и если паниковать, то прямо сейчас, в наиболее подходящий для этого момент.

«Где стена?!!»

И он проваливается в Пустоту. И в спасительную панику, не позволяющую сойти с ума. Он бросает вожжи своего разума, делает шаг и улыбается. Он летит, но облаков нет. Вокруг лишь размазанное серое, перекошенные рты других и Пустота.

Он улыбается.

Вокруг него лишь Пустота…

— Мать твою, спорки!

Его рвет Пустотой. Выворачивает наизнанку, заставляя извергать слизь и, кажется, кровь. Но он не думает о том, что покидает его тело. Его рвет, а он ругается и смеется, потому что, раз его рвет, значит, он жив. Он почти счастлив. Он вывернулся. Он прошел сквозь исчезнувшую стену, преодолел серую мразь поганого Ничто и снова победил.

Он жив.

Его рвет.

Но он жив.

Жив.

А когда заканчивается смешанная с кровью слизь и перестает крутить внутренности, он поднимается на ноги, но сразу опускается на правое колено. Трясет головой, пытаясь выдавить противный, режущий душу писк — последний, как он надеется, привет Пустоты, и на мгновение теряет ориентацию. Всего на мгновение. Потому что боль, вонь, кровь и слизь не мешают ему впасть в безумную радость.

— Я, хня спорочья, победил! — Он сжимает кулаки. — Слышишь меня, хня мулевая? Я поимел тебя, тварь! И еще поимею! Еще сто раз поимею!

Он жив.

И заставляет себя встать с колена. Это больно, очень больно, потому что в ноги впиваются огненные спицы. Беспощадные спицы пронзают не только ноги — все тело и втыкаются в позвоночник, заставляя кричать и ругаться. Безумная радость мгновенно сменяется лютой злобой. Он едва не теряет сознание, но продолжает стоять. И продолжает ругаться. Черпает силу в ненависти, в страшных, омерзительных богохульствах, в грязи, во всем, что стыдливо прячут в потаенных уголках души, и… и побеждает.

Он жив.

Он больше не на коленях.

Он погасил огненные спицы.

Он победил боль. И злобная ругань превращается в смех.

Он смеется. Громко. Взахлеб. Шатаясь, стоит он в зловонной луже собственной рвоты и смеется, потому что счастлив.

Ему хорошо.

СВЕЧКА

— А-а!

Громкий, полный вожделения стон не способен передать ее ощущения, лишь обозначает грандиозность вершины упоительного наслаждения, на которую она только что поднялась. Громкий стон показывает, насколько ей хорошо. Но показывает плохо, неотчетливо, потому что блаженство нельзя описать ни стоном, ни словами. Оно читается в движениях, в приоткрытых губах и капельках пота. Но читается плохо, потому что основное — внутри. Потому что ожидаемый всплеск превратился в ошеломляющий ураган. Потому что ее накрыло волной невероятного удовольствия, и все остальное стало неважно.

— А-а!!

Ей кажется, что она летит. Парит, потеряв опору и вес. Все вокруг смазано, все вокруг серое, но только потому, что наслаждение делает мир тусклым. Потому что она с головой окунулась в омут, наполненный туманящим эликсиром чистой страсти. Она захлебывается в нем, задыхается, но муки лишь обостряют ощущения, делают их жестче, поднимают выше самой высокой вершины.

— А-а!!!

Она не хочет возвращаться в наполненный размытой серостью мир. Ей плевать на происходящее вокруг. Она не хочет покидать вершину. Она на самом краю, и она в восторге.

— А-а…

— Она ранена?

— Ее трясет!

— Истерика?

— Нет… совсем нет.

— Чем она занималась в Пустоте?

— Или с Пустотой?

— А-а…

— Отличный Знак… Лучший из всех, что я видел.

— А-а…

Грубые руки срывают ее с вершины блаженства, тянут вниз, в обычный, зараженный серой повседневностью мир. Из чарующей сказки — в судорожную Пустоту реальности.

— Нет!

— Открой глаза!

«Добровольно? Да ни за что!»

— Тащи ее к реке!

Она напрягает последние силы, пытается отбиться, отмахнуться от безжалостных рук, пытается зацепиться за сладкую вершину, но… Но в следующий миг ее накрывает холодная волна. Мокрая и очень холодная волна.

«Что случилось? Вода…»

Она открывает глаза и видит воду. Она вдыхает, и чувствует воду.

«Я тону!»

Нет больше упоительного блаженства. Нет больше счастья. Нет.

Нет…

И она начинает рыдать.

ТЫКВА

Там смерть!

Не вероятность ее, а она сама. Оплачена моим билетом на этот гребаный цеппель! Смерть в Пустоте…

Да какая разница где? Смерть!

Там закончится все. Даже то, что еще не начиналось.

Там будут списаны все долги и закрыты все обязательства.

Там не останется ничего.

Только смерть.

Моя смерть, потому что я уйду, а мир останется. Не заметит, что я ушел. И Пустота… Она убьет меня и останется. И всех остальных, что кричат вокруг, она убьет тоже. Безразличная. Пустая. Пустая Пустота. Мы все уйдем, а она останется. Наша убийца.

Смерть…

Почему они кричат? Неужели непонятно, что там смерть, а значит, бесполезно кричать и плакать. И бояться. И ругаться. И надеяться на что-то, потому что цеппели в Пустоте не ломаются — цеппели в Пустоте гибнут. Нет ни единого шанса.

Зеро.

И неважно, кем ты был, важно только то, что ты поставил не на тот цеппель. Купил билет в Пустоту и прибыл по назначению. И еще важно, что ставок больше нет и отыграться не удастся. Казино опять выигрывает…

Зеро.

Ставок больше нет.

Смерть.

Так для чего кричать? Я ведь знал, что однажды проиграюсь в пух и перья. И неважно, чем со мной расплатятся: ножом под ребра или Пустотой? Я знал, что пьеса будет сыграна, а потому, пока не закончился воздух, я поднимаю последний бокал вина. Я допиваю его и швыряю в стену. А потом иду к ней, к Пустоте.

Я знаю, что бежать бессмысленно…

— Как он?

— Он молодец, ядреная пришпа! Не кричит и не воет. Спросила женщина, похвалил мужчина. Кто они? Да какая разница? Может, живые. А может — мертвые. Пустота — она забавная, цепари в кабаках такого про нее рассказывают, что глаза на лоб лезут. Правду от вымысла отличить сложно, а потому понять, что за спасители держат за плечи, нет никакой возможности. Мертвые? Живые? Или просто: такие, как я? Да, наверное: такие, как я. В этом есть смысл. Они кричали, а я пил вино и улыбался. Они пытались спастись, а я сам шагнул в Пустоту. Но они все равно не убежали, они все равно здесь, рядом со мной, в Пустоте…

— Парень, я вижу, ты в норме. Открой глаза и скажи что-нибудь.

«А что говорить?»

— Кха… — Он попытался пошутить, но не получилось, сначала пришлось покашлять. — Кха!

— Ты уверен, что он в норме?

— Смотрит осмысленно.

— С чего ты взял?

— Он уставился на твое декольте.

— Я в норме.

— Вот видишь.

— Кха!

Прямо перед ним красивая девушка с синими волосами, ее строгое платье в беспорядке, расстегнуто чуть больше, чем позволено приличиями. Рядом с ней — лысый мужчина в цепарской куртке. А за их спинами — дерево.

«Не такая уж ты и пустая, Пустота…»

— Где-нибудь болит?

«Какой у нее красивый голос…»

— Кха… Везде.

— Значит, с ним действительно все в порядке. — Лысый мужчина встает на ноги и озирается: — А кто сейчас кричал?

ПРИВЕРЕДА

— Помогите!

Крик превращается в хрип. За одну секунду. За одну-единственную секунду! Нереально быстро и нереально страшно. Крик говорит, что все кончено.

Чужой крик.

Но это ничего не значит, потому что я тоже кричу.

— Помогите!

Я в трех шагах позади того, чей крик стал хрипом, в трех шагах от края жизни. В трех шагах от последней черты. И все вокруг кричат и стоят, потому что за их спинами стена и дальше бежать некуда. Я тоже кричу и тоже не двигаюсь, потому что стена и за моей спиной. Потому что я одна из всех. Потому что я кричу и плачу, но надеюсь, что три последних шага не будут сделаны. Мы все надеемся, потому что за нашими спинами стена, и бежать дальше некуда. Мы замерли. Мы держим друг друга, но Пустота сосет воздух и проклятая черта приближается даже тогда, когда мы стоим на месте.

И мы кричим:

— Помогите!

А люди из первого ряда падают. Они глотнули Пустоты. Через них прошла черта.

«Помогите! Пожалуйста!»

Я прижимаюсь к стене. Я не хочу в Пустоту. Я верю, что мое время еще не пришло, но стена впереди, стена из людей, становится все тоньше. И мое время придет совсем скоро.

И я кричу:

— Помогите!

Но ответа нет. И помощи нет. И та стена, что за спиной, не становится тоньше, хотя некоторые пытаются с ней совладать. Они бьют ее и царапают ногтями. Они кричат:

— Помогите!

Но стена прочна, а черта приближается.

И мой крик превращается в хрип. А значит, я в Пустоте.

А значит, я мертва…

— Помогите!

— Да заткнись ты!

— Раз орет, значит, жива.

— У меня голова болит от ее воплей.

— Только голова? Тебе повезло.

— Ты тоже заткнись.

— Помогите!

Где Пустота? Где смерть? Это смерть? Но откуда голоса? Почему эти голоса не взывают о помощи? Или это похоронная процессия? Или мы выстроились в Пустоте и медленно движемся… Куда можно идти в Пустоте? В другую Пустоту? Откуда голоса? Откуда чужие руки?

— Отстаньте! Оставьте меня!

— Ты ее лапаешь или пытаешься помочь?

— И то и другое.

— Оставьте меня!

Пощечина.

— Ядреная пришпа! Девчонка мне уже нравится!

— Не смей меня трогать!

Она резко поднимается и яростно смотрит на сидящего рядом мужчину. На рыжего мужчину в дорожном костюме. Тот хмыкает:

— Я должен был привести тебя в чувство.

И отодвигается.

Пауза. Пришедшая в себя девушка медленно оглядывается, по очереди фокусируя взгляд на синеволосой спорки, лысом мужчине, еще одном мужчине, тоже спорки, и полуголой девице с короткими светлыми волосами. Оглядывается, после чего спрашивает:

— Мы умерли?

И слышит:

— Возможно.

И кивает с таким видом, словно удовлетворена этим, не особенно радостным ответом.

— Я помню, что черта приближалась, и я должна была умереть.

— А вместо этого мы оказались здесь, — усмехнулся лысый. — Добро пожаловать в неизвестность.

ОФИЦЕР

«Мог ли я хоть что-то изменить?»

История не знает сослагательного наклонения. История уже стала прошлым. Все, что должно было случиться, — случилось, и поменять ничего нельзя. Нет такого правила в наших благословенных мирах. Отсутствует, признанное вредным, но человек иррационален, а потому всегда будет думать о том…

«Мог ли я хоть что-то изменить? Мог ли я помочь себе? Мог ли я помочь тем, кого привел к смерти? Мог ли…»

«Нет».

«Нет, нет, нет, нет и нет, потому что не смог бы никто. Потому что, окажись за штурвалом сам Оскар дер Шет, это ничего не изменило бы. Потому что даже легендарный капитан беспомощен в Пустоте так же, как его пассажиры».

И может лишь наблюдать за катастрофой.

А потом, после того, как катастрофа произошла и цеппель уже не спасти, он парит в Пустоте, ждет скорой смерти и грустно думает:

«Мог ли я хоть что-то изменить?»

— Да! Да, я мог! Я должен был! ДА!!

— Кто кричал?

— Около скалы!

— Я знаю как!!!

Он рвет штурвал вправо, а левой рукой опускает рули высоты. Он требует от цеппеля невероятного, невозможного виража, но ведь они в Пустоте, в которой все законы физики окрашены в безумие. Цеппель здесь непослушен, на обычные команды не реагирует, так может, он совершит невозможное? Почему бы ему не совершить невозможное? Ведь мы в Пустоте! Ну, давай, чокнутая дрянь, покажи, что я тебя разгадал!

«Я должен! Я смогу! Я обязан!!»

Он рвет штурвал.

И понимает, что все напрасно. Цеппель все равно не слушается, все равно летит вперед так, словно стремится погибнуть. Стремится убить всех, кто ему доверился.

Цеппель — предатель.

— Я все равно смогу…

— Разожмите ему зубы! Он должен дышать!

— Перенесите его!

— Посмотрите на его ноги!

Пауза. Дрожащий голос:

— Добрые Праведники, что же здесь происходит?

Громкий крик:

— Мне страшно!

Следом спокойное:

— Уведите женщин!

Он понимает услышанное — это крики катастрофы. Пассажиры в шоке, но отвлекаться на них не следует, ведь он еще может их спасти. Он должен их спасти, а потому остается в Пустоте и продолжает крутить штурвал.

А они смотрят на его ноги, которые стали частью камня. Вся нижняя часть одетого в офицерскую форму человека находится в камне, в скале. Не придавлена, а растет из нее. Ног у мужчины нет, они ушли в камень.

И спасения нет, потому что цеппель — предатель.

— Я не смог… — Офицер открывает глаза и смотрит на пассажиров. — Я не смог предотвратить катастрофу.

А они смотрят на него, на его ноги, которых нет, и молчат. Они не могут подобрать слова.

— Простите, — шепчет офицер.

И слышит ответ:

— Ты сделал все, что должен, капитан. Никто не справился бы лучше тебя.

— Простите…

Он чувствует, что кто-то крепко жмет ему руку. Он понимает, что его пытаются приободрить. Он догадывается, что прощен, и от этого становится теплее.

— Я старался…

— Мы благодарны тебе.

— Простите.

Он закрывает глаза и умирает. Прекращает дышать. Прекращает жить. Остается в своей Пустоте и, возможно, вновь пытается заложить невероятный вираж. Он такой. Он будет бороться до конца, будет бороться даже после наступления конца. Будет, потому что не может иначе. Потому что хочет все исправить.

Он умирает.

А они стоят и молча на него смотрят.

Они стоят, и им страшно.

Им всем очень страшно.

* * *

Амая приходила в Красный Дом не спеша. Даже сейчас, летом, когда звезда поднималась рано и почти сразу забиралась едва ли не к самому зениту.

Красный Дом располагался на широкой террасе, прилепившейся к южной стороне Храмовой горы и, казалось, должен был окунаться в благодатное тепло сразу после восхода, но этого не происходило. Ночь, успевшая недолго побыть сумерками, уходила примерно в четыре утра, однако Амая продолжала таиться за высоченной и очень широкой Кособокой. Неровный контур соседней горы украшался ореолом теплых лучей, а погруженный в зябкую прохладу Красный Дом скучал без солнца еще около часа.

Но старый Алокаридас все равно любил наблюдать за восходами. Немного грустными в своей неспешности, но неотвратимыми. Старый Алокаридас находил в них Вечность, а причастность к великому — пусть даже в качестве наблюдателя — позволяла ему с холодным достоинством принимать неизбежное.

Принимать то, что его время таяло.

И Алокаридас искренне радовался каждому отпущенному дню.

Около года назад, поняв, что силы уходят, жрец приучил себя просыпаться за несколько минут до рассвета. Одевался, не зажигая свет, выходил из спальни и медленно шел к черному ходу, напротив которого находилась ведущая на стены лестница. Алокаридас мог бы встречать рассвет у окна, однако решил, что будет подниматься на идущую вдоль защитной стены галерею до тех пор, пока сможет, и неукоснительно соблюдал данное себе обещание. Оно стало для жреца еще одним доказательством того, что он не ждет неизбежного, а живет полной жизнью, что у него есть силы оставаться в строю. Что он еще силен. Что он может…

Может, несмотря на то, что теперь он преодолевал двадцать ступенек с двумя остановками, дыхание постоянно сбивалось, а перед глазами появлялась мутная пелена. Он мог. И он делал. И послушники, прекрасно видевшие мучение верховного жреца, кланялись ему ниже обыкновенного.

Не из жалости, а в знак уважения.

Поднявшись на галерею, Алокаридас вновь отдыхал, а затем неторопливо преодолевал тридцать шагов до площадки Кособокой башни, названной так в честь расположенной напротив горы. Останавливался, клал руки на отполированные бесчисленными прикосновениями перила и устремлял взгляд слезящихся глаз в предрассветное небо, шепча благодарность Отцу за то, что может смотреть. И может стоять. И может сам подняться на башню.

Озябший и довольный Алокаридас возносил Отцу собственную молитву, не имеющую ничего общего с классическими текстами, и заканчивалась она в тот самый миг, когда над Кособокой поднималась Амая. Заканчивалась словами надежды, что завтра все повторится. Что ему вновь хватит сил подняться на башню, и еще один день упадет в копилку долгой и правильно прожитой жизни. И Амая, которая выбиралась в этот момент из-за Кособокой, соглашалась: «Повторится».

И на душе Алокаридаса становилось тепло.

В тот день все начиналось как обычно.

Верховный жрец проснулся и несколько секунд лежал с открытыми глазами, радуясь тому простому факту, что проснулся. Поднялся, улыбнувшись при мысли, что справился, и почти минуту массировал изрядно онемевшую руку. Убедившись, что подвижность вернулась, Алокаридас надел кожаную маску, без которой не имел права показываться на людях, и аккуратно затянул ремешки на шее и под подбородком. Маска плотно облегала лысую голову жреца и была украшена красными бусами. Две короткие кисти из мелких камушков спускались с висков до шеи, а третья, длинная, почти с локоть, падала с затылка на спину. На лбу же был закреплен круглый белый камень, символизирующий То, Что Дало Начало.

Закончив с маской, Алокаридас надел поверх белья теплый красный халат, расшитый искусным белым узором, кряхтя, натянул носки, сапоги и вышел из спальни.

Десять шагов по коридору, дверь, и вот его окутывает утренняя свежесть. Яростная, как зверь, пробирающая до старых костей, дарующая дрожь, но… Но жрец вновь улыбнулся, радуясь тому, что чувствует холод. Месяц назад Алокаридас на неделю потерял эту способность и почти пал духом, решив, что смерть близка.

— Я жив… Я еще жив…

Пять шагов до лестницы, а затем двадцать ступенек, которые с каждым днем становились круче и круче. Левая нога подозрительно скрипнула, в левом боку закололо, однако жрец упрямо продолжал путь.

— Я смогу. Я все равно смогу.

И смог.

Поднявшись на стену, передохнул, привычно бросив взгляд во двор Красного Дома и двери храма. Вздохнул, сделал два шага к башне и остановился.

Медленно, очень-очень медленно Алокаридас вновь повернулся, пытаясь понять, что тут не так? Мощеный двор аккуратно подметен, даже со стены, даже старыми глазами видно, что на камнях нет ни единой соринки. На окнах ставни, послушники еще не проснулись, двери заперты…

Двери!

Жрец вздрогнул, и сердце его сковало холодом, ни имеющим никакого отношения к утренней свежести: дверь в храм была приоткрыта.

Приоткрыта! И рядом нет стража!

— Нет…

Скрип в ноге, боль в боку, слезящиеся глаза, прерывистое дыхание — все вдруг исчезло, потеряло значение, забылось. Бегом, как молодой и полный сил послушник, преодолел Алокаридас тридцать шагов до башни, схватил било и принялся колотить им в металлический гонг.

Пронзительный визг металла окутал Красный Дом знаком беды.

* * *

Нет для цепаря более умиротворяющего звука, чем басовитый рокот работающего кузеля. Мерный, привычный шум, вызывающий легкое дрожание сделанных из ильского сплава переборок, он проникает в самую душу, наполняя ее спокойствием и уверенностью: все хорошо, цеппель идет по курсу и его системы в порядке. Никакой опасности, никаких чрезвычайных ситуаций, и сотни метров до земли так и останутся цифрами, не разверзнутся зияющей пропастью и не поглотят воздушный корабль.

Мерный шум дарит умиротворение.

Паротурбинный кузель — главная силовая установка цеппеля, а потому цепари прислушиваются к нему всегда. Инстинктивно. Именно к кузелю, а не к работе вынесенных в мотогондолы тяговых электродвигателей. Установленные на боках сигары, они притягивают взоры пассажиров и зевак, попадающих под гипнотическое обаяние бешено вращающихся винтов. Но мало кто из штатских вспоминает, что питает двигатели, а значит — разгоняет пропеллеры, — именно кузель. Среди штатских мало настоящих знатоков. Ведь что для них цеппель? Обыкновенный дирижабль, оснащенный сложным, умеющим создавать межзвездные переходы астрингом. Что для них небо? Головокружительная высота, по которой проложен путь. Что для них рокот кузеля? Противный шум. И мало кто из штатских задумывается над тем, как работает астринг и сколько приходится платить управляющему им астрологу. Мало кто знает, как тяжело «читать» небо, «седлать» попутные потоки и уклоняться от встречных. Мало кто понимает значение кузеля.

Штатские не понимают вещей, из которых складывается цепарская жизнь.

И лишь в одном цепари и штатские солидарны: на вопрос, что такое Пустота, и те и другие отвечают одинаково — опасность и страх. Если ты ямауда, то только опасность, но ямаудой нужно родиться…

— Можно? — Капитан распахнул дверь сразу после того, как постучал, и тем наглядно продемонстрировал условность проявленной вежливости. Открыл и немедленно шагнул в каюту, дружелюбно глядя на вскочившего с койки пассажира. — Вальдемар, я за тобой.

— Неужели?

— Когда-нибудь это должно было случиться, чтоб меня манявки облепили! — хмыкнул Вандар. — Мы в точке!

— А я уж думал, ты и этот переход продержишь меня в камере!

— В каюте, Вальдемар, не спорь.

— В камере.

— Мы так договорились.

— Знаю. — Обитатель каюты-камеры вздохнул. — Но путешествие оказалось до ужаса скучным.

Вальдемару Осчику было около тридцати стандартных лет, и его лицо еще не украсили складки зрелости. Короткие светлые волосы, выпуклый лоб, открытый взгляд больших голубых глаз, в которых почти всегда сверкали веселые огоньки, приятная улыбка, ямочка на подбородке — внешность позволяла Осчику завоевывать расположение людей, и он умело ею пользовался. Фигура тоже не подкачала — не атлетическая, но и не раздавшаяся, соразмерная, а все движения молодого мужчины дышали энергией и напором.

Одевался Осчик со вкусом, и на фоне капитана, облаченного в потертую тужурку, фуражку без эмблемы, несвежую рубашку, черные брюки и довольно пыльные ботинки, Вальдемар выглядел настоящим щеголем. Изящ ный дорожный костюм из тонкой шерстяной ткани, белоснежная сорочка и блестящие туфли — создавалось впечатление, что Осчик не в опасное путешествие отправился, а совершал турне по цивилизованному миру.

— Остался один переход, — сообщил Вандар. — Если хочешь, можешь провести его на мостике.

— Хочу, — не стал скрывать Осчик. — Тем более что твоя паранойя уже дала плоды: я понятия не имею, на какой планете мы находимся.

— Не паранойя, а предусмотрительность, чтоб меня манявки облепили. — Капитан усмехнулся. — Теперь я уверен, что за нами не следят.

— Кто? — с деланым простодушием осведомился Вальдемар.

— Твои друзья.

— Мы ведь договорились — никакой слежки.

— И я уверен, что соглашение соблюдено.

Жак Вандар проигрывал Вальдемару не только в одежде. Капитан был гораздо старше пассажира — не так давно ему стукнуло пятьдесят, — и его круглое, как у большинства дунбегийцев, лицо носило отметины перенесенных цепарем невзгод. Четыре мелких шрама на щеках и лбу — следы осколков, небольшой рубец на шее — память о вемкайской язве, желтое пятно на левой скуле, оставленное кретонской проказой — Вандар вдоволь попутешествовал по Герметикону и много чего пережил. Но даже без этих знаков лицо капитана было неприятным. Низкий лоб тяжело нависал над маленькими, глубоко посаженными, да еще и скрытыми густыми бровями глазками. Толстый нос, напоминающий покрытую сетью голубых прожилок картофелину, располагался меж обвисших щек. Прямо под ним была прочеркнута полоска тонких губ, а круглый подбородок плавно сливался со вторым и третьим. Вандар был толст, казался рыхлым, однако в действительности все еще обладал впечатляющей силой и запросто вязал в узлы железные прутья.

— Когда мы войдем в точку перехода?

— Мы уже в ней, — ответил Жак, первым ступая на капитанский мостик. — Луи?

— Все в порядке, кэп, — отозвался рулевой.

Командный пункт «Черного Доктора» был не просто большим — огромным, поскольку построившие цеппель галаниты считали, что мостик должен быть обязательно объединен с кабинетом астролога и радиорубкой. В итоге на стоящем в левом углу столе вперемешку валялись астрологические атласы, карты и даже навигационные приборы — сейчас ими занимался Петер Хеллер, исполнявший на «Черном Докторе» роль старшего помощника, а справа громоздился шкаф рации, у которого скучал длинный парень в комбинезоне техника.

— Как видишь, Вальдемар, до прыжка осталось всего ничего. — Вандар потер ладони и с улыбкой посмотрел на Осчика: — Нервничаешь?

— Как и все, — хмуро ответил Вальдемар. — У тебя есть выпить?

— На мостике не держу. — Капитан взялся за переговорную трубу: — Астролог!

— Все готово.

— Так начинай, чтоб меня манявки облепили! Чего ждешь?!

И включил сирену.

Переход — это Пустота. А Пустота — это страх.

Эту аксиому любой цепарь вызубривает уже в первом же путешествии. А если достаточно умен, то еще раньше, потому что встречать Пустоту надо подготовленным. В этом случае ее удар не оглушит и не заставит завязать с полетами.

Во время перехода трясутся все: и прожженные цепари, и пассажиры, и даже ямауда, хотя эти, последние, испытывают не столько страх, сколько чувство тревоги, порожденное подстерегающими в Пустоте опасностями. Что толку во врожденных способностях, если в корабль вцепится «рогатый клещ» или его накроет «злобная путина»? Штатские ненавидят переходы, входят в Пустоту напряженными, заранее готовясь к дикой ее атаке, а потому их накрывает и чаще, и сильнее, чем опытных цепарей, для которых ужас великого Ничто — естественная часть жизни. Цепарь тоже боится, его тоже долбит ощущение пустой безбрежности и накрывает Знаками, но цепарь не забывает о правилах и чувствует себя членом команды. Цепарь — существо коллективное, и локоть друга позволяет ему переживать переходы куда спокойнее, чем случайному гостю Пустоты.

— Спасибо, что позвал, — хрипло произнес Вальдемар после того, как цеппель втянуло в воронку.

— Всегда пожалуйста, — отозвался Вандар.

— Проводить переход в одиночестве — удовольствие невеликое.

Запертая дверь каюты гарантирует, что Знак не заставит тебя прыгнуть за борт, но как бороться с огромным весом Ничто? Как бороться с инстинктивным страхом гигантского и опасного пространства? Как не сойти с ума под тяжестью того, чего нет? Напиваться опасно — пьяную голову накрывает сильнее, чем трезвую, вот и приходилось Осчику собирать волю в кулак, руками вцепляться в кроватные стойки, а зубами — в подушку, и в таком неприглядном виде переживать переходы, отсчитывая про себя убегающие в никуда секунды.

— С вами, ребята, куда спокойнее, чем одному, вы уж мне поверьте. А еще я не завидую астрологу. Вот уж кому несладко…

От сидящего у астринга астролога сейчас зависит все. Все на свете и ни каплей меньше. Именно он, набросив швартовочный «хвостик» на планету или Сферу Шкуровича, тянет цеппель через тонюсенький тоннель, невообразимой длины. И если команда просто наслаждается «прелестями» Пустоты, то астролог в них захлебывается, поскольку обязан оберегать корабль от дополнительных сюрпризов и зорко следить за тем, чтобы цеппель пришел туда, куда запланировано.

— Я так и вижу, как парень горбится над астрингом и за уши тянет нас от одной звезды к другой, — продолжил Осчик. — Удивительное, но очень опасное занятие. В детстве я мечтал стать астрологом. Я находил их работу романтичной, а потом узнал, как часто они пускают себе пулю в лоб, как жрут после переходов бедовку и бегают по ведьмам…

— Вальдемар, заткнись, — попросил Вандар.

— И я понял, что профессия астролога мне не нравится. И тогда я решил прославиться другим способом, благо я смог получить блестящее образование, которое вам, уродам, и не снилось. Но как прославиться? На Галане есть только один критерий славы — счет в банке. Гребаные адигены гордятся какой-то там честью, у нас же в почете прагматизм. Если о тебе знают все — делай на этом деньги. А если не умеешь делать деньги — кому ты нужен?

— Вальдемар!

— И тогда я решил стать богатым. Не просто богатым, а очень богатым человеком. Деньги — это власть, а если у тебя есть власть, славу можно купить. Заплатить газетчикам, чтобы они выдумали несуществующие подвиги, или нанять толкового, но нищего алхимика, а после прикарманить его открытие, войти в учебники…

— Он «говорилку» поймал, — отрывисто бросил Хеллер.

— Вижу.

Капитан посмотрел на часы: четыре минуты перехода. Предел — четырнадцать, среднее время — девять. Пяти минут более чем достаточно для глупостей, а «говорилка» лишь с виду безобидная, человек ведь не просто так треплется, он заводится. Пиявкой разбухает от ненависти к себе и бросается в Пустоту, мечтая покончить с проблемами самым простым способом.

— Гребаный мир! — взревел Вальдемар. — Я мечтал стать астрологом! Мечтал водить цеппели и совершать подвиги! А вместо этого якшаюсь с подонками ради вонючего золота! Я мечтал прославиться! Мечтал об открытиях! А превратился в бухгалтера! Как же я все ненавижу!

Пустота давит на голову, но вялым становится все тело. Каждое движение — как во сне. Поднять руку — задача, сделать шаг — процесс. Но те, кого накрыло Знаком, таких проблем не испытывают, они быстры и подвижны, они позабыли о великом Ничто, растворились в нем, а потому остановить их крайне сложно.

— Ненавижу!

Вальдемар бросился к окну.

— Ублюдок!

Вандар промахнулся, слишком поздно рванулся наперерез, не поймал шустрого галанита и врезался в кресло. Рулевой даже не обернулся, не стал тратить силы на пассажира — своя шкура дороже, и ситуацию пришлось спасать Хеллеру. Старпом добрался до Осчика в тот самый миг, когда Вальдемар заносил для удара ногу. Стекла в гондоле мощные, на серьезные нагрузки рассчитаны, однако силы у накрытых прибавляется в разы, и Осчик вполне мог выбить боковое окно. Или не мог? Но рисковать Хеллер не собирался.

— Ненавижу!

Старпом перехватил летящую к стеклу ногу и повалил галанита на пол.

— Не выпускай! — приказал Вандар.

— Сам знаю, — прохрипел Хеллер.

— Всех убью! — надрывался Осчик, ужом вертясь под навалившимся Петером.

Семь с половиной минут… Поднявшийся капитан взглянул на часы, а в следующий миг вновь оказался на полу — когда запущенная астрингом сила вышвыривает цеппель из перехода, Пустота отвешивает ему прощальный пинок.

«Черный Доктор» издал зловещий скрип: металл о металл, но удержался, не «нырнул», не стал добавлять экипажу проблем, а потому неприятный звук показался цепарям очень даже задушевным.

— Вовремя. — Вандар, кряхтя, привстал, почесал ягодицу и посмотрел на поднимающегося старпома. — Этот отрубился?

— Ага.

Знак — это нокаут, и Осчику потребуется не менее двух часов, чтобы прийти в себя.

— Распорядись, чтобы его отнесли в каюту.

— Слушаюсь.

Капитан брезгливо покосился на бесчувственного Вальдемара, выругался, вновь потер ушибленную ягодицу и подошел к рулевому:

— Докладывай.

— Высота четыреста метров. Ветер встречный, умеренный. Мы движемся на северо-запад со скоростью десять лиг в час.

— Мы долетели! — Вандар широко улыбнулся набегающим на лобовое стекло облакам. — Мы на Ахадире, чтоб меня манявки облепили! На Ахадире!