Листая толстые дореволюционные журналы, можно найти интереснейшие материалы и узнать, что читали в Российской империи в XIX – начале XX веков, а также присоединившиеся к «плачу» о «России, которую мы потеряли» смогут оценить, хотелось бы им жить в ней в те времена или нет. Некоторые из них кажутся и сегодня современными и актуальными, при чтении которых вспоминаются грустные слова из «Экклезиаста»: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Листая старые журналы… предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Русские пытки
Исторический очерк
Статья эта составляет часть большого неизданного исследования о царевиче Алексее Петровиче, написанного по поводу известной книги академика Устрялова.
В Уложении царя Алексея Михайловича нет описания самих пыток, а говорится только: «воров (преступников) сыскивать всякими сыски (пытками) накрепко, да будет сыщется про то до-пряма». В других местах Уложения просто повелевается воров пытать. Уложение умалчивает о том, какими орудиями производилась пытка и сколько раз повторялась; в одном лишь месте говорится о трех пытках, что подсудимому, после 3-й пытки оговаривающему других — не давать веры.
У Олеария, бывшего в России при Михаиле Феодоровиче и Алексее Михайловиче, также нет описания пыток, а говорится лишь, что обыкновенно по доносу пытают сперва доносчика, откуда пословица: докащику первый кнут. В описании казни Тимофея Анкудинова, назвавшего себя сыном царя Василя Ивановича Шуйского, говорится, что его, по прибытии в Москву, повезли прямо в Разбойный приказ и стали пытать, при чем описывается подробно, как приводили уличать самозванца мать и родных его; но роды пыток вовсе не означены, и хотя у Олеария есть подробное описание наказания кнутом, даже с изображением Красной площади, где эта казнь производилась, но о пытке кнутом на дыбе или виске нет ни слова (Олеарий говорит (3 я книга, 20-я глава, стр. 140, в издании 1696, Гамбург): «Кнут есть по нашим понятиям варварское наказание. 24 сентября 1634 г. видел я, как наказывали 4-х человек и 1 женщину за нарушение великокняжеского повеления и за продажу табаку и водки. Перед канцелярией, называемой Новая четверть, раздели их до пояса и одного за другим клали на спину помощнику палача, который держал их за руки. Ноги же им связывали, и их держал веревкой другой человек, так чтобы они не могли двигаться. За осужденным в трех шагах стоял палач и бил его длинным и толстым кнутом, изо всей силы, так что после каждого удара текла кровь… Иных важных преступников засекают кнутом до смерти. При наказании находился дьяк, который читал сколько каждому должно дать ударов, и когда назначенное число было дано, то он кричал: полно! Каждый из наказанных получил от 20 до 25 ударов, женщине же дали 16 ударов, и она упала в обморок. На спинах наказанных была совсем почти содрана кожа… Говорят, что сеченые кнутом лечат свои раны, прикладывая к ним только что содранную с барана кожу, еще теплую»). Тогда везде в Европе существовали жестокие казни и пытки. Несмотря на это, однако Олеарий говорит, что кнут, по их понятиям, есть варварское наказание. Что же сказал бы он, если бы видел пытку кнутом в застенке?).
У Кошихина («Россия в царствование Алексея Михайловича». Гл. VI, статья 34) находим следующие подробные сведения о пытках, в статье о Разбойном Приказе: «А в нем сидит боярынь или окольничий, да стольник, да дворянин, да два дьяка… и мастера заплечные (Слово заплечный мастер (палач) происходить по всей вероятности от того, что он бил кнутом из-за плеча); а будет тех мастеров на Москве с 50 человек, и дается им годовое жалованье… а в палачи на Москве и в городах ставятся всякого чину люди, кто похочет. И какого чину ни буди, князь или боярин, или и простой человек, изымав будет на разбое, или в татьбе или в злом деле в смертном убийстве, и в пожоге и в иных воровских статьях, и приведут его на Москве в Разбойный или в Земский Приказ, а в городах в Приказы же и в Губную Избу; и кто будет был на разбое и учинил убийство, или пожог и татьбу, а товарищи их разбежались и не пойманы, и таких злочинцев в праздники и в иные дни пытают и мучат без милосердия… Также и иных злочинцев потому же пытают, смотря по делу, однажды, и дважды, и трижды, и после пыток указ чинят, до чего доведется… А устроены для всяких воров пытки: сымут с вора рубашку и руки его назади завяжут, подле кисти, веревкой (обшита та веревка войлоком) и подымут его к верху, учинено место, что и виселица, а ноги его свяжут ремнём; и один человек палач вступит ему в ноги на ремень своею ногою, и тем его оттягивает, и у того вора руки станут прямо против головы его, а из суставов выдут вон. И потом сзади палач начнет бити по спине кнутом изредка, в час боевой ударов бывает тридцать или сорок; и как ударит по которому месту по спине, и на спине станет так, слово в слово будто большой ремень вырезан ножом, мало не до костей. А учинен тот кнут ременный, плетеный, толстый, на конце ввязан ремень толстый, шириною на палец, а длиною будет с 5 локтей. И пытав его, начнут пытать иных потому же, и будет с первых пыток не винятся, и их, спустя неделю времени, пытают в вдругорядь и втретие, и жгут огнем: свяжут руки и ноги и вложат меж рук и меж ног бревно и подымут на огнь; а иным, разжегши железные клещи накрасно, ломают ребра».
У Перри, жившего в России с 1698 по 1714 год, находим рассказ почти во всем сходный с свидетельством Кошихина: «Кнут есть ремень из толстой и твердой кожи длиною в 3 1/3 фута, прикрепленный к палке длиною в 2 Фута, посредством кольца. Есть два рода наказания кнутом. Первой род наказания определяется за преступления не очень важные: с преступника снимают рубашку, один из палачей берет его за руки и кладет себе на спину; другой палач, или кнутовой мастер, дает ему определенное судьей число ударов. При каждом ударе палач делает шаг назад и потом шаг вперед; кнутом бьют так сильно, что кровь течет при каждом ударе, а на коже у осужденного делается ссадина или рана шириной в палец. Эти мастера так ловко владеют кнутом, что редко случается, чтобы они ударили два раза по одному месту… Второй и тягчайший род наказания кнутом состоит в том, что подсудимому связывают руки за спиной и веревкой, прикрепленной к рукам, подымают его вверх, привязав ему к ногам тяжести. Когда он поднят таким образом, руки выходят из суставов плечных, и тогда палач дает ему кнутом столько ударов, сколько судья прикажет. Удары даются с промежутками, в которые дьяк допрашивает пытаемого… Когда он признается, то палач спускает его вниз, вправляет ему руки, и его выпускают или отводят в тюрьму. Но когда преступление, в котором обвинен подсудимый, очень важно и влечет за собою смертную казнь, то употребляется еще другого рода пытка: разводят около виселицы небольшой огонь, и если подсудимый запирается после первой пытки, или недостает против него улик, то ему связывают руки и ноги и продевают сквозь них бревно, которое и держат по человеку с каждой стороны, и поджаривают его на огне как на вертеле; а дьяк в то время допрашивает и записывает ответы. Когда подсудимый обвиняется в важном преступлении, и если улики против него не ясны, и он не может перенести трех пыток, или себя сознает виновным, или ответы его не найдут удовлетворительными, то после всех этих пыток он осуждается на смерть; но если у него хватит силы перенести мучения не объявив себя виновным, и нельзя доказать иначе, что он действительно сделал преступление, то его освобождают».
Политические преступники назывались тогда (в конце XVII столетия) «ведомые воры и заводчики и всему Московскому государству подъискатели и разорители». Их пытали «в государственном в великом деле» и казнили за то, что они «мыслили воровским своим умыслом на государево здоровье»; а также и за «неистовые слова про государское здоровье».
В Воинском Уставе Петра Великого есть целая глава (VІ-я во 2-й части Процессов) о расспросе с пристрастием и о пытке, где сказано: «Пытка употребляется в делах видимых, в которых есть преступление; но в гражданских делах прежде пытать не можно, пока в самом деле злое действо наружу не объявится, разве когда свидетель в больших и важных гражданских делах в сказке своей обробеет или смутится или в лице изменится, то пытан бывает. Однако надлежит жестокую пытку умеренно с рассмотрением чинить… В вящих и тяжких делах пытка жестче, нежели в малых бывает. Также надлежит судье оных особ, которых к пытке приводят, рассмотреть, и усмотри твердых, бесстыдных и худых людей, жесточае; тех же кои деликатного тела и честные суть люди, легче… Когда судья многих имеет пред собою преступников, которых жестоко допрашивать потребно, тогда надлежит ему оного, от которого он мнит скорее уведать правду, прежде пытать. Буде же все преступники в равном явятся подозрении и между оными отец с сыном или муж с женою найдется, тогда, сына или жену наперёд к пытке привесть (Не упомянуто, должно ли сына пытать в присутствии отца и жену в присутствии мужа, но вероятно это так производилось, исключая конечно случаев, когда хотели скрыть показание жены от мужа, сына от отца). Ежели трижды пытку снесет и паки отречется, то уже оного более допрашивать не надлежит. В правах последующее от пытки изъяты суть: яко шляхта, служители высоких чинов, старые семидесяти лет, недоросли и беременные жены. Все сии никогда к пытке подвержены не бывают, разве в государственных делах и в убийствах, однако ж с подлинными о том доводами».
У Корба (Корб был в России в 1698—1699 г.) в Дневнике и в особенном рассказе о Стрелецком бунте (все это напечатано в одной книге) находятся подробные описания пыток стрельцов. В Дневнике (стр. 82) сказано: «Мятежники по причине их упорного запирательства, влекутся на пытку, которая производится с неслыханной жестокостью. Ужаснейшим образом иссечённых кнутом подносят к огню для поджаривания; поджаренных снова секут, и после второго бичевания вновь кладут на огонь. С такими переменами производится Московская пытка»
В книге Корба, при стр. 160, есть гравюра, изображающая поражение стрельцов под Воскресенским монастырём. В середине гравюры представлена казнь мятежников: рубят головы секирами целой шеренге стрельцов на одном длинном бревне. Ниже изображены костры, над которыми жгут (пытают) стрельцов; каждого держат по четыре человека за руки и за ноги; левее — пытка кнутом: на поле устроены виселицы, на которых висят и корчатся стрельцы, повешенные за руки связанные сзади; у каждой виселицы два палача: один держит веревку, которою поднят пытаемый на блок, а другой бьет кнутом. Фигуры на гравюре не велики и не совсем ясно сделаны.
При стр. 84 есть другая гравюра, изображающая казнь стрельцов в Москве. Вдали Кремль; между Кремлем и стеною Китай-города, на каком-то обширном дворе, рубят головы стрельцам; на трех колесах, утвержденных горизонтально на шестах и подпорках, лежат колесованные, далее несколько голов торчит на кольях. На стене Белаго города, на перекладинах, высунутых из бойниц, повешены стрельцы с колодками на ногах. Ниже везут стрельцов на казнь; в каждой телеге по два человека с зажженными свечами в руках. Жены и дети их бегут около, плачут и махают руками, прощаясь с осужденными (У Корба, стр. 170, есть описание, как убивались эти несчастные женщины и как они причитывали своим отцам, мужьям и детям, везомым на казнь. Нельзя читать этого хладнокровно). Тут же в каретах едут посланники (У Корба, стр. 170, сказано, что на первой казни стрельцов 10 Октября (30 Сентября) присутствовали в каретах резиденты Цесарский, Польский и Датский). В самом низу гравюры две женщины закопаны в землю по плечи. (Корб говорит по слухам, что это были Жукова, комнатная девица царевны Марьи, и Вера (Васютинская), девица царевны Софии; по другим сведениям, прибавляет он, их утопили в Яузе. Едва ли это достоверно).
У Корба, в главе о нравах Москвитян есть странный рассказ, которому мы не даем веры. По словам его, в 1696 году, до путешествия царя за границу, один стрелец, бывший участником в бунте, вынес четыре пытки и ни в чем не сознался. Царь обласкал его, и стрелец, тронутый этим, признался во всем и при том объяснил, что если он и переносил терпеливо мучения, то это потому, что привык к ним. У них было составлено товарищество, в которое принимали не иначе как после истязаний. Стрелец этот выдержал шесть пыток и был признан главой своих товарищей. «Кнут для меня ничего, сказал он, также ничего для меня и поджариванье после кнута: более жестокие муки товарищи мои приготовили бы мне. А именно, продолжал он, самая острая боль, когда кладут на уши горящие угли; не мене, когда на обритую голову, с вышины двух локтей самую холодную воду по каплям медленно льют». Таких, которые не выдерживали подобных испытаний, они убивали или отравляли. До четырёхсот человек таким образом было ими убито.
Корб, конечно, слышал от кого-нибудь этот рассказ и поверил ему, но мы считаем это невероятным. Человек не может приучить себя к перенесению жестокой боли. У тех, которые подвергаются часто телесным наказаниям, кожа грубеет (у негров в южных штатах, например), но нервы не могут потерять способности чувствовать боль. Одним способом лишь можно несколько уменьшить чувствительность к физической боли: приемом внутрь опиума, или другого подобного средства (Мы сами слышали, как один господин рассказывал, что он наказывал очень часто одного Фельдшера за пьянство: «просто целый лес об него изломал. И вообразите, что он делал: возьмет себе в рукав склянку с опиумом и потихоньку пьет его и оттого слабее чувствует боль. Каков негодяй? После, как узнали это, то велели его обыскивать перед наказанием». Этот возмутительный рассказ слышан был нами недавно, но дело происходило, кажется, лет двадцать тому назад), мы не говорим уже о хлороформе. Но о том не упоминается у Корба; при том в рассказе его есть подробности, которые ничем не подтверждаются. В 1696 году не было никакого бунта стрельцов.
У Георгия Конисского («История Руссов», 1846, стр. 228) находим следующие подробности о Тайной Канцелярии, учрежденной Петром в Преображенском: «Тайная Канцелярия сия не сходствовала ни с какими гражданскими и духовными судилищами и их правами и обрядами, а была она единственною в своем роде и во всем мире и только подбилась несколько священной Римской инквизиции. В ней не принимались доказательства и оправдания, ни письменные, ни свидетельские, ни совестные, т. е. под присягою; но испытывали и взыскивали в ней собственного признания в взводимых винах или подозрениях. Не признающий себя виновным должен вытерпеть то пыткой чрез три приема или перемены и разными орудиями, а наконец огненными, т. е. раскаленною железною шиною и зажженною серою». — В другом месте (стр. 212), описывая казни в Малороссии, в г. Лебедине, во время Шведской войны, архиепископ Белорусский говорит: «Казни сии были обыкновенного Меньшикова ремесла: колесовать, четвертовать и на кол сажать, а самая легчайшая, почитавшаяся за игрушку — вешать и головы рубить. Вины их изыскивались от признания их самих, к тому надежным средством служило препохвальное тогда таинство — пытка, которой догмат и поныне известен из сей пословицы Русской: „кнут не ангел, души не вынет, а правду скажет“ и которая производима была со всею аккуратностью, и по узаконению соборного Уложения, сиречь, степенями и по порядку, батожьем, кнутом и шиною т. е. разжененным железом, водимым с тихостью или медленностью по телам человеческим, которые от того кипели, шкварились и воздымались. Прошедший одно испытание, поступал во второе, а кто всех их не выдерживал, таковой почитался за верное виновным и веден на казнь». — Показание Георгия Конисского о пытке раскаленною шиною есть единственное, и никакого другого свидетельства о такого рода пытке мы не нашли.
У Берхгольца, в рассказе о деле князя Матвея Петровича Гагарина, губернатора Сибирского, есть следующие подробности: «Кнут есть род плети, состоящей из короткой палки и очень длинного ремня. Преступнику обыкновенно связывают руки назад и поднимают их кверху так что руки его придутся над головою и вовсе выйдут из суставов; после этого палач берет кнут в обе руки, отступает несколько шагов назад и потом с разбегу и припрыгнув, ударяет между плеч, вдоль спины, и если удар бывает силен, то пробивает до костей. Палачи так хорошо знают свое дело, что могут класть удар к удару ровно, как бы размеряя их циркулем и линейкой. Наказание кнутом бывает двоякое: одно употребляется при допросах и заменяет пытку, а другое есть собственно так называемое наказание кнутом, которое от первого отличается только тем, что преступника один из палачей держит на спине».
Берхгольц в Дневнике своем несколько раз упоминает о каком то виташии, объясняя, что так назывался старший палач или, как его величает автор: обер-кнутмейстер, лично распоряжавшийся при допросах и пытках государственных преступников и бывший в тоже время чем-то в роде придворного шута; в бытность Берхгольца в России умер один виташий, и в эту должность в тоже время был назначен другой. Слова виташий нигде мы не встречали и полагаем, что Берхгольц исковеркал какое-либо другое название.
У Шаппа есть описание наказания, которое он называет: казнь большого кнута. Это и есть собственно пытка на виске: подсудимого подымают на блоке вверх, веревкой, которою связаны ему руки; к ногам у щиколоток привязано бревно, и, кроме того, упирают подсудимому в живот подпорку крестообразной Формы. Иногда руки ему связывают сзади, и тогда при подъеме они выходят из суставов.
При этом описании приложена большая гравюра, отчетливо исполненная и передающая эту отвратительную сцену с ужасающей верностью. Гравюра эта более всего может дать понятие об этом страшном истязании. По нашему мнению, она снята не с натуры, а с какого-нибудь старого рисунка, изображавшего пытку еще в конце XVII столетия. Там изображен человек, повешенный за руки (связанные, однако не сзади) на перекладину и с привязанным к ногам бревном, на котором стоит одной ногой палач, держащий в руках кнут, из которого он, по-видимому, выжимает кровь. По другую сторону, за перегородкой, перед лицом подсудимого, стоят люди в древней Русской одежде и с бородами, по всем признакам судьи и дьяки, и около них воины с бородами, в круглых шапках, с ружьями, по всему вероятию стрельцы. Сцена происходит не в застенке, а на дворе. Мы полагаем, что эта гравюра изображает какую-нибудь пытку на Стрелецком дворе или в Губной избе.
Шапп прибавляет, что палачи иногда одним или несколькими ударами кнута убивают осужденного.
Иногда на пытке били в два и в три кнута: в описании первого стрелецкого бунта, составленном Сильвестром Медведевым, сказано, что стрельцы «доктора Данила (Фон-Гадена, родом Еврея) иже в крещении Стефан, в застенке же крепко пыташа, биша в три кнута, и огнем жгоша, и потом такожде (т. е. нагого) выведоша на Красную площадь, изсекоша в мелкие части».
В Актах Юридических, изданных Археографическою Комиссией, (стр. 79) есть судебное дело конца XVII столетия: на Велеозере пытали кнутом под пыточною башнею мужика, обвиненного в курении табаку.
В торжественном входе в Москву после покорения Азова, везли на особой телеге Якушку Немчина (голландского матроса Янсена, служившего у нас в войске пушкарем и передавшегося под Азовом Туркам, а в последствии выданного ими) скованного, с петлей на шее и поставленного под виселицей; по обе стороны столбов у виселицы повешены были «кнуты и топоры и клепики и хомуты и клещи и прочие палаческие инструменты». Нет сомнения, что эти инструменты висли тут не для украшения только, а что ими после того и пытали Янсена, хотя и трудно объяснить употребление при пытке таких орудий как хомуты (Кажется, хомутами назывались петли из войлока, в которые вкладывали руки пытаемого, при подъеме его на дыбу)». Но злость человеческая весьма изобретательна.
В сочинении, изданном Рихтером и Гейслером в Лейпциге, без означения года, но как полагать должно в первых годах нынешнего столетия находятся следующие подробности: «Наказание кнутом так жестоко, что обыкновенно зависит от палача сделать его смертельным; по крайней мере в России говорят, что палач может убить осужденного тремя ударами кнута, и даже двумя. Палачи исполняют свое гнусное ремесло, следуя некоторым правилам и учатся ему особого рода упражнениями, состоящими в том, что они насыпают кучу песку и бьют по ней кнутом, наблюдая, чтоб один удар был параллелен другому».
У г. Снегирева («Русские в своих пословицах», часть 3-я) есть некоторые сведения о пытках. Жаль только, что г. Снегирев не означил, откуда он их заимствовал; если из преданий, то от кого и когда они слышаны. Г. Снегирев сделал в «Русском Вестнике» (1859) справедливый упрек г. Семевскому, что тот, поместив в своей статье «Авдотья Фёдоровна Лопухина» подробности о пытках, не упомянул, что он их заимствовал большею частью у г. Снегирева; а мы позволим себе сделать подобное замечание и самому г. Снегиреву. Все исторические сведения необходимо документовать: означать, откуда они почерпнуты.
Пытки производились в застенках, в губных и съезжих избах, в разбойных, сыскных приказах и в тайной канцелярии. В Москве застенок был у Константино-Еленских ворот, в юго-восточном углу Кремля, где ныне церковь Константина и Елены». При переделке Кремля при царе Михаиле Феодоровиче, Константино-Еленские ворота были закладены, и на место их осталась только башня, и доныне существующая. В Константиновской башне, говорит г. Снегирев, по стене Московского Кремля к ней ведущей, доселе существует крытый коридор с узенькими окошечками, где содержались приговоренные к пытке, с заклепанными устами, кои расклепывались для ответа и для принятия скудной пищи, прикованные к стене, в коей были железные пробои и кольца. Интересно бы узнать, откуда достал г. Снегирев это сведение о заклепании подсудимых; народные поговорки, где речь идет о кляпе (и которых в книге г. Снегирева о пословицах нет) указывают впрочем на это. При Петре много застенков устроено было в Преображенском. Карамзин говорит: «Среди огородов села Преображенского я с ужасом находил подвалы, темные, подземные казематы и длинные коридоры, в которых производились пытки, делались, по современному выражению, нещадные розыски. Тайная Канцелярия день и ночь работала в Преображенском: пытки и казни служили средством нашего славного преобразования государственного. В вертепах Преображенских лились потоки крови». Снегирев упоминает о пословице: правда у Петра и Павла, произошедшей, по мнению одних от Петропавловской крепости, а по преданию других, от церкви св. Петра и Павла в Преображенском. До самого уничтожения пытки, в 1801 году, она также производилась в Москве, в Сыскном Приказе, бывшем у Калужских ворот, где находился острог, обнесенный тыном: там, в каменном сарае, в присутствии судьи, приводили к пытке. Едва ли, впрочем, Сыскной Приказ существовал так долго. А народ называл то место, где производились допросы или острог — Сыскным Приказом.
Из жизни «Ваньки Каина» (Новое издание Григория Книжника, стр. 6) видно, что тайная канцелярия называлась тогда в народе, или скорее на языке воров и мошенников: «Стукалов монастырь, или Немшоная баня (Немшоной баней называет он застенок (комнату с толстыми каменными стенами и сводами, чтобы вопли пытаемых не были слышимы извне), бани же обыкновенно были деревянные, конопаченные мхом, мшоные) где людей весют сколько потянет». Ванька Каин рассказывает, что когда его, раз, привели в Немшоную баню, то приехал туда сам граф Семен Андреевич Салтыков (Московский генерал-губернатор, генерал-аншеф и Андреевский кавалер, в царствование Анны Ивановны) и лично его допрашивал. Людей, подозреваемых в мене важных проступках, допрашивали в полиции под кошками и под плетьми.
После пытки и добытки, говорит г. Снегирев, преступники и подозреваемые сидели в тюрьмах, или в сибирках при застенках, или в острогах, кои в старину были местами ужаса, томления и наказания; ибо заключенные, смотря по важности дела, сковывались по рукам и по ногам железами, на шею надевалась рогатка, к коей прикреплялась цепь со стулом, т. е. большим обрубком дерева, или сажались на стенную, т. е, приковывались к стене, или забивались в колодки. Места заключения назывались в старину прорубами, погребами, ямами, каменными мешками, где нельзя ни сесть, ни лечь, где часто узники томились и даже умирали от голода и холода, где палач лечил жестокие язвы, причиненные пыткой, жестокими лекарствами для того, чтобы приготовить к новым истязаниям. В башнях Прилуцкого монастыря в Вологде находятся такие каменные мешки, похожие на шкафы, где сажались преступники во времена царя Ивана Васильевича.
У Ваньки Каина стул с ошейником, в который сажали заключенных, называется монастырские четки (стр. 22). Такой стул случалось и нам видеть. В прежнее время, лет сорок тому назад, у больших помещиков сажали в такой стул дворовых и мужиков за провинности.
В 184… году был я два раза в Соловецком монастыре и видел там тюрьмы, подобные описанным г. Снегиревым; видел также и застенок. В северо-западном углу монастыря находится башня Корожня, в которой, в прежнее время, содержались узники. Башня эта в несколько этажей; в каждом, в середине, большая круглая комната под сводами, и в стене кругом небольшие дверные отверстия, в которые едва человек пролезть может; ими входят в каморки, большею частью тёмные; иные из них очень тесны. Там сидели заключенные; в некоторых каморках видны следы камелька. Монахи рассказывают предания, что будто иных узников морили дымом, других замуровывали живых в стену; но я тщательно осматривал стены и дверные отверстия и нигде не видел следов замуровки. В нижнем этаже был застенок; сохранился еще крюк в своде, в котором вероятно висел блок для подъема на дыбу осужденного. Ходя по разным ярусам башни, невольно вспоминал я ярусы Дантовского ада. Тяжелое чувство наполняло душу при мысли о том, сколько стонов и воплей умирало в этих стенах, сколько криков отчаяния и бешенства, слез и рыданий слышали тут тюремщики. Но вместе с тем и отрадная мысль, гордое чувство освежали и утешали дух при виде победы человечности над варварством: башни пусты, железные двери сорваны с петель, кнуты, веревки и блоки дыбы давно уже истлели, и луч солнечный свободно входит туда, где сидели истомленные узники. В Соловецком сохранилось предание, что при одном из посещений обители Петром Первым открылась невинность одного из узников, там заключенных, бывшего прежде боярином сильным и знатным. Он просидел в Соловках двадцать лет в темной тюрьме. Когда вывели его на свет Божий, он не мог ничего видеть: он был слеп. Пётр Первый спросил его, какого вознаграждения желает он за безвинно понесенные страдания? «Ничего не желаю, государь», — отвечал боярин, — «повели только чтобы отныне более уже не было темных тюрем в Соловецком». И с тех пор, говорит предание, перестали сажать в тёмные каморки, и желание великодушного узника исполнилось. Не знаем, до какой степени достоверно это предание. (Лет сорок тому назад в Соловецком содержали заключенных в деревянном остроге, где было им и тесно, и душно. Но в 1835 (кажется) выстроен быль каменный двухэтажный острог. Я посещал его и могу сказать по совести, что мало видел тюрем, где бы лучше были содержимы заключенные. Над входом в острог прибита доска с надписью: Милосердием благочестивого государя императора Николая Павловича построен сей острог лета 1835 (кажется). Заключённых при мне было там всего 17 человек, почти все ересиархи, скопцы, фанатики, большею частью полупомешанные. Каждый из арестантов сидел в особом номере, длиною в 2 сажени, шириною в 1.5, где находятся постель, стол и стул; везде примерная чистота и опрятность (которые вообще в Поморском крае везде видишь). Пищу арестанты получают такую же, как и монахи; каждый день выпускают их гулять на дворик, находящийся внутри строения; зимою, когда сообщение с твердою землей прекращается за льдами, арестанты имеют более свободы и ходят везде по монастырю. Им дается книга, а также бумага и чернила. Некоторые из них (ересиархи), как рассказывал архимандрит, завели было, с его позволения, между собой теологическую полемику, и забавно то, что они иногда дельно указывали друг другу ошибки; но когда сами начинали излагать свое учение, то писали нелепости. Архимандрит раз даже дозволил двум ересиархам, которые казались очень дружными, жить в одной комнате, но вскоре их надо было разлучить: от теологических диспутов они перешли к кулачному бою, и архимандрит наказал их за то постом, т. е. посадил на несколько дней на хлеб и на воду. С этими несчастными фанатиками обходились человеколюбиво.
Доныне еще, говорит г. Снегирев, существуют в простом народе и даже вошли в словарь языка поговорки, вышедшие из застенков, хотя они применяются к другим предметам, и подлинный их смысл забыт, напр.: сказать всю подноготную, говоря о чьей либо откровенности, тогда как сие выражение напоминает о забивании деревянных спиц или гвоздей за ногти при пытке; «обыкновение ужасное», замечает Карамзин, «данное нам игом Татарским вместе с кнутом и всеми телесными, мучительными казнями».
Но точно ли кнут заимствован Русскими от Татар? На Мусульманском восток нет этого наказания, да и едва ли оно там существовало. Нам кажется, что кнут есть туземное Русское орудие мучений; по крайней мере, все иностранные писатели считают кнут казнью, существовавшей только в России, хотя конечно наказание плетью было в употреблении и в западной Европе.
«Кому неизвестны, говорит г. Снегирев, простонародные поговорки: в три погибели согнуть, в утку свернуть? Пытка эта состояла в том, что допрашиваемому привязывали голову к ногам веревкой, в которую ввернув палку, вертели ее до того, что голова пригибалась к ногам, и человек, точно сгибаясь в три погибели, часто погибал среди сего мучительного истязания прежде нежели успевал признаться в преступлениях. Также допрашивали ломанем ребер, завинчиванием ножных и ручных пальцев в тиски, вбиванием в тело гвоздей и т. п.
Откуда взял эти подробности г. Снегирев? Сколько нам известно, нет нигде свидетельств о такого рода пытках (исключая ломания ребер раскаленными клещами, что производилось иногда). Не надобно взводить на древних Русских людей обвинения почти бездоказательные; и без того в них было много жестокости и варварства.
Из застенков же вышли пословицы: кнут не дьявол, а правду сыщет; или: кнут не архангел, души не вынет.
Употребительнейшая из пыток, продолжает г. Снегирев, была дыба или виска, отчасти сходная с Римским eqculeus, на коем пытали рабов.
Римская пытка eqculeus состояла в следующем: Раба растягивали на машину, к которой привязывали его руки и ноги и подымали вверх, так что истязуемый как бы висел на кресте; притом, посредством винтов, так растягивали члены несчастного, что они выходили из суставов. Пытка эта употреблялась в Италии и в позднейшее время, и носила тоже имя. Есть описание одной пытки такого рода. Но наша Русская пытка была несравненно жесточе Итальянской. В древнем Риме пытали только рабов.
Поднятому на дыбу, говорит г. Снегирев, привязывали к ногам тяжелые колодки, на кои ставши палач подпрыгивал и тем самым увеличивал мучение: кости, выходя из суставов своих, хрустели, ломались, иногда кожа лопалась, жилы вытягивались, рвались, и тем причинялось несносное терзание. В таком положении его били кнутом по обнаженной спине так, что кожа лоскутьями летала, и потом, особливо когда пытали на заказ и жестоко, еще встряхивали на спину зажженным веником. Последняя подробность уже не вымышлена ли? Повторяем здесь, что все исторические сведения должно документовать. Об зажжённых вениках мы нигде не находили показания. Может быть, г. Снегирев слышал предание; в таком случае от кого? Да и не всем преданиям можно верить.
Точно также мы положительно отвергаем возможность описанной г. Снегиревым пытки посредством сечения сальными свечами, коими будто бы причиняли ужасные мучения. Мы спрашивали о том медиков, и они отрицательно качали головой. Поговорка, которую г. Снегирев приводит как доказательство существования этой пытки (Тем же салом да по тем же ранам), очень темна. Из одних пословиц нельзя еще составить описание пыток.
Что касается до кормления допрашиваемого соленым, чтобы после томить его жаждою, то этот гнусный обычай, увы, не так далек от нашего времени; в полициях это называется, или называлось: покормить селедкой.
В Костромской губернии, по словам г. Снегирева, сохранилась в памяти народной пытка клячить голову: т. е. сжать ее клячем, или заклепать; там доныне говорят о преступнике близком к уличению: ужо его склячат, т. е. скоро изобличат. Слово заклепать относилось собственно ко рту (заклепать рот).
Пыточные речи записывались так: сперва вопросы и ответы подсудимого с подъему, т. е. когда его подняли на дыбу, потом с пытки, когда его били кнутом, наконец с огня, т е. когда его снявши с дыбы жгли огнем (см. Стрелецкий розыск). В процессе Царевича в пыточных речах не видно нигде выражения «с огня», хотя мы знаем, что Глебова, например, пытали и этим способом.
Те, которым случалось видеть в Петербурге, в цирке, эквилибристов братьев Бюри, висящих иногда на руках, на верёвке, на большой высоте, могут иметь понятие о том, как пытаемый висел на дыбе. В Венеции, в дворце дожей, показывают комнату пытки, в которой висит еще на верху блок, употреблявшийся для подъема вверх обвиненного.
Существовало еще одно истязание, введенное в России уже при Петре. У Рубана находим следующее: При гауптвахте (в Петропавловской крепости) была площадь, именуемая плясовая, на коей поставлена была деревянная лошадь с острою спиной, на которую сажали за штраф солдат на несколько часов сидеть, и при том еще столб вкопан был деревянный, и около его поставлены были спицы острые, и вверху того столба была цепь, и когда кого станут штрафовать, то в оную цепь руки его замкнут, и на тех спицах оный штрафованный должен несколько времени стоять. Мы знаем, что последнего рода пыткой (стоянием на спицах) пытали генерал — майора Глебова.
У г. Костомарова в его «Стеньке Разине» есть описание особенной пытки, которою будто бы пытали Разина. Он заимствовал эту подробность из современной небольшой брошюрки, в которой сказано следующее: Русские употребляют особого рода пытку, состоящую в том, что преступнику бреют голову в виде венца, подобно тому как у священников, и потом льют на голову холодную воду, которая падая причиняет, по их словам, сильную боль (Капанье холодной воды на голову употребляется и при лечении сумасшедших и производит, конечно, очень неприятное ощущение, но едва ли что когда пришли брить им головы, Стенька сказал своему брату Фролке: Я до сих пор думал, что делают венцы ученым людям; но теперь вижу, что и нам невеждам делают эту честь).
Слова, приписанные этой книжечкой Стеньке о делании венцов ученым людям, не имеют смысла. Дело в том, что эта книжечка не есть оригинал, но перевод с английского; есть и другой перевод с подлинника на немецкий, в котором мы нашли тоже самое место, но несколько иначе переданное. Стенька говорит:…брат, я слыхал что только учёных людей бреют в священники. Очевидно, здесь указание на обряд католической церкви (тонсура), который конечно не мог быть известен Стеньке (Стенька, хотя и был в Польше, но походом, с войском кн. Долгорукого, мог участвовать в грабеже какого либо костела, но видеть посвящение в ксендзы, епископскую службу, навряд ли ему случалось), и потому мы имеем право заподозрить весь этот рассказ, по нашему мнению, выдуманный, тем более что, описывая эти подробности, неизвестный автор не говорит ни слова о других пытках, а уж конечно Стеньку пытали кнутом. У г. Костомарова есть подробное описание, как Стеньку пытали кнутом на виске. Более чем вероятно, что это действительно так было, но так как нигде об этом нет свидетельства, то г. Костомаров и должен был бы о том упомянуть; при том откуда он взял, что Стенька, вися на дыбе, получил около сотни ударов кнутом? Такой пытки вынести конечно не мог бы никто; чтобы получить сто ударов, пытаемый должен был провисеть часа три на дыбе и непременно изошел бы кровью, или получил бы нервический ударь от напряжения: никакой Геркулесовский организм не выдержал бы того (Преступникам давали иногда до ста ударов кнутом, но на козе (или кобыле), что несравненно слабее пытки на дыбе). В Стрелецком розыске и в процессе Царевича никому из обвиненных не давали более 25 ударов кнутом в один раз (как тогда выражались — в один застенок), иначе последовала бы смерть; да и 25 ударов давали только на первой пытке. И наконец, где нашёл г. Костомаров это показание.
«Дав Стеньке около ста ударов кнутом, говорит г. Костомаров, связали ему руки и ноги, продели сквозь них бревно и положили на горящие уголья. — Стенька молчал». Очень вероятно, что и этим способом пытали Стеньку, но опять нигде о том нет свидетельства.
«К чему эти придирки?» — скажут нам. Не все ли равно как бы ни пытали Стеньку; не подлежит сомнению, что его пытали и, по всему вероятию кнутом и огнем; какое дело до подробностей? Так; но зачем же г. Костомаров описывает эти подробности, и описывает, не указывая источников. Исторический исследователь, представляя украшенные рассказы о происшествиях, чтобы более подействовать на воображение читателя, может приобрести очень дурную привычку искажать факты, изобретать исторические сцены и картины. Не место здесь входить в подробный критический разбор сочинения г. Костомарова о Разине, имевшего большой успех, который мы главнейше относим к новости предмета, а также и к искусству изложения. Заметим только, что, повторяя показания Французской книжки, г. Костомаров, по нашему мнению, впадал в погрешности. Так наприм. у него упомянуто (стр. 166), что в Арзамасе, при усмирении бунта, в продолжении трех месяцев, казнили одиннадцать тысяч человек; их осуждали не иначе, как соблюдая обряды правосудия и выслушивая свидетелей. Цифра эта кажется нам совершенно невероятною. В Стрелецком розыске, в Москве, казнено 1150 в продолжении 5-ти месяцев; и едва ли это не есть самое страшное (по числу жертв) юридическое избиение в истории. При том надо вспомнить, что в Москве были все средства для суда над стрельцами: в Преображенском много застенков, дьяков, палачей и орудий пытки, всего в изобилии. Тюрем, хотя и довольно в Москве было, но в них стало тесно, и стрельцов держали под караулом в монастырях и даже в подгородных селах. В небольшом же город Арзамасе содержать в тюрьмах, допросить, судить и казнить 11.000 человек в 3 месяца невозможно. В ХѴIІ веке человека не осуждали на смертную казнь, не пытав его предварительно. 11.000 человек могли быть убиты при каком-нибудь поражении скопищ Разина царскими войсками, это другое дело; но казнь 11.000 считаем мы за преувеличенное показание иностранца, которое нас и не удивляет, потому что подобных показаний о России много существует; но удивляет нас то, что г. Костомаров повторяет в своей книге подобные сведения, не очищая их исторической критикой. Прибавим, что еще более странным показалось нам везде видное желание г. Костомарова выставить Стеньку почти как исторического деятеля, чуть-чуть не как героя, хотя в начале сам автор говорит про него: «честь и великодушие были ему незнакомы. Таков был этот борец вольницы, в полной мере изверг рода человеческого, вызывающего подобные личности неудачным складом своего общества». Что Стенька был изверг, в том, конечно, нет сомнения; но борец вольницы — это выражение, кажется нам, уже слишком для него почетно. Об таком адском исчадии, как Разин, совершивший столько невообразимых злодейств, погубивший столько людей в страшных муках, казалось бы, и говорить-то не следовало иначе, как с негодованием и омерзением. Изверг, кем бы он ни был — азиатским деспотом, или степным разбойником — есть всегда изверг, существо более ненавистное, чем зверь дикий, чем гад ядовитый. У Французов, под влиянием духа партий, представляли героями и оправдывали и такие личности, как Катерина Медичи, Равальяк, Марат; но никто из исторических исследователей во Франции не пытался еще представить героем, например Картуша или Мандрена, а ведь и Картуш — невинный младенец в сравнении с Стенькой. Историк не должен следовать примеру политических публицистов, часто натягивающих и искажающих Факты (которые вообще эластичны), чтобы провести свою идею. Подобные воззрения часто бывают уделом ученых, сидящих всю жизнь свою в стенах кабинета, библиотеки, архива, мало знакомых с людьми и жизнью. При деятельности их, исключительно направленной на один предмет, при стремлении провести везде свои любимые идеи и принципы, часто довольно абстрактные — в них делается иногда даже извращение понятий о добре и зле.
«Русский архив», №7, 1867
В. Майнов. Скопческий ересиарх Кондратий Селиванов.
(Ссылка его в Спасо-Евфимиев монастырь)
«Делу же сему особливой важности не придавать и трактовать оное не как политическое, а как гражданское», — писала императрица Екатерина II в инструкции своей полковнику Волкову, отправлявшемуся производить следствие о скопцах. К сожалению, впоследствии высшее правительство отказалось от такого взгляда, придало важность простому факту религиозного помешательства, увидало опасные политические замыслы там, где было лишь одно невежество, само надело на главы фанатиков мученические венцы и окружило их ореолом страдальцев за истину. Чистое, неизвращенное еще фанатизмом своих прозелитов, христианство требовало служения Богу в духе и истине и никогда конечно не посягало на человеческую природу ради угождения Творцу; однако, с течением времени под влиянием воззрений, порожденных прежними религиозными канонами, а также в силу желания подчинить Богу всего себя, распять «плоть со страстьми и похотями», мы начинаем замечать в христианстве совершенно неприсущее духу его течение, состоящее не только в духовном оскоплении себя во имя Божие, но и в действительном, сознательном оскоплении, выражающемся в известной мучительной операции. Не говоря уже о религиях Малой Азии, Финикии, халдеев и т. п., даже само идеалистическое иудейство допускало оскопление, и сам Божественный Спаситель указывал на него как на существующий факт, сказав, что «суть скопцы иже оскопиша ся ради царствия небесного». При помощи строго аскетических воззрений разных последующих учителей церкви, идея спасения через оскопление никогда не умирала в Византии, где было заведомо насколько епископов-скопцов, а отсюда она должна была проникнуть и в Россию, где культ бога Ярилы представлял для нее плодотворную почву.
С другой стороны, христианство не могло отрешиться и от тех мистических идей, которые были до него выработаны лучшими умами того времени, а потому то тут, то там оно вступило в компромиссы с этими мистическими теориями, дав начало павликианству, манихейству, катарству и альбигойству с одной стороны и так называемому неоплатонизму со всеми его подразделениями — с другой. Борьба злого и доброго начала, учение о Слове и возможность уподобиться Слову-Христу — вот те чисто языческие теории, которые самою силою вещей проникли в христианство и основались в Византии и ее провинциях, так как Восток относился всегда более терпимо к религиозным убеждениям, нежели Запад христианского мира. Главными носителями этих трех теорий явились катары, булгарские богомилы, итальянские патарены и южно-французские альбигойцы; как известно, они не довольствовались спокойным исповедованием своего религиозного канона, а напротив того, постоянно ходили на проповедь, искали прозелитов и заходили в Россию.
К сожалению, до сих пор обращали слишком мало внимания именно на эти два фактора распространения у нас на Руси скопчества и, признавши а ргіогі незначительность влияния нашего язычества на позднейшее наше христианство, искали причин этого противоестественного явления там, где ничего подобного никогда небыло; понятно, что объясняемое оставалось необъясненным, и появление христовщины с ее ползаньем по холсту и исканием Христа, с целым рядом ее лже-Христов, а в особенности факт появления учения о необходимости оскопления представлялись лишь «сумасбродным измышлением подлого народа». А между тем, если обратиться ко всестороннему и подробному изучению не одних наших мифов, но и мифов тех финских народов, которые оказали несомненно громадное влияние на создававшееся когда-то Великорусское племя, если бы исследовать богомильство и его влияние на Россию и наше народное двоеверие и наконец присмотреться поближе к остаткам культа Ярилы и Матери-Сырой Земли, то оказалось бы, что и христовщина с ее религиозным энтузиазмом и экстазом, да и самое вытекающее из нее скопчество, развились у нас на давно приготовленной и разрыхленной почве и не представляют собою ничего чудовищного, а являются лишь доказательствами того, что в момент насаждения христианства народ не был готов к его принятию целиком и без изменений, а потому и должен был переделать его на свой лад, применяясь к раньше выработанным им религиозным воззрениям.
Все вышеизложенное сказали мы по поводу помещенных ниже новых и крайне притом интересных материалов, доставленных в редакцию «Исторического Вестника» г. Л. И. Сахаровым (при посредстве проф. Е. Е. Замысловского) и касающихся пребывания скопческого ересиарха Кондратия Селиванова в заточении в Спасо-Евфимиев монастыре. Мы не могли, конечно, вдаваться в подробное разъяснение намеченных нами фактов, так как такое разъяснение может составить предмет особого и весьма пространного исследования, и представили лишь в намеках дезитерата отношения нашего раскола.
Личность Кондратия Селиванова на столько интересна и человек этот оказывал настолько сильное влияние на знавших его, что нельзя не упомянуть здесь о явлениях в жизни русского раскола, подготовивших возможность его появления с проповедью оскопления на устах, а также и той судьбе, которую он пережил до ссылки своей в монастырь под начало архимандрита Парфения.
Раз признав, что богомильство с одной стороны, а туземный миологический канон — с другой оказали значительное влияние на внесенное в Русский народ христианство, нам не придется уже блуждать для отыскания начала христовщины и скопчества во мраке и согласиться в том, что христовщина должна была в виде особого богомильского толка появиться на Руси вместе с принятием крещения; конечно она не существовала в форме особой резко обозначившейся секты, но идеи ее жили в народе до того времени, когда энергичному человеку не вздумалось собрать вокруг себя исповедников этих идей. Конечно не фанатик Квирил Кульман, родившийся в 1651 году и сожженный за ересь в Москве 4 октября 1689 года, да и не основатели поморского согласия беспоповщины, как силится доказать г. Реутский в своем труде о «Людях Божьих и скопцах», дали начало нашей христовщине; почва была подготовлена издавна и видимо ждала лишь пахаря, который бы сумел ею воспользоваться. И вот в начале второй четверти XVII века совершается в Стародубской волости невиданное и неслыханное чудо: Сам Господь Саваоф спускается в огненной колеснице на землю и принимает плоть и кровь простого крестьянина Костромской губернии, Юрьевецкого уезда, Данилы Филипповича. Около того же времени, а именно в 1636 году, в той же Стародубской волости, в Муромском уезде случилось новое чудо, а именно у столетних родителей родился сын Иван Тимофеевич Суслов. Видимо, что Данила наметил вперед себе помощника в этом чудесно-рожденном ребенке, но сошлись они только через 33 года, и тут Суслов формально был объявлен Христом. Все мы, по учению нашей церкви, должны во всем уподобляться Христу; понятно следовательно, почему могли явиться в простом народе Христы, т. е. те люди, которые на самом деле жизнью своею «уподобились» Христу. Ни на одну минуту конечно все наши многочисленные Христы не думали, что они составляют позднейшие вочеловечения Сына Божия Иисуса Христа; никогда не смешивали они себя с Спасителем, но в то же время считали себя уподобившимися ему и сподобившимися вселения в них Сына Божия, не как Иисуса Христа, а просто лишь как второго лица Святой Троицы. Таким-то лжехристом был и Суслов, который сошелся с Данилою Филипповым и стал проповедовать христовщину повсюду, где находились слушатели. Поучая народ, отвращая его от «писания», требуя трезвости и всевозможного воздержания, восставая против брака и наконец проповедуя необходимость поклоняться божеству подобно Давиду, скакавшему и плясавшему пред Кивотом Завета, дошел Суслов и до Москвы; время было смутное: нарождался раскол в православии, массы недовольных реформою Никона, казалось, только и искали случая допасть в своем искании истинной веры в какую-либо секту; религиозный энтузиазм дошел до крайней степени возбуждения, а потому и понятно, что скоро вокруг Суслова собрался первый Московский христовщинский «корабль». Правительство не замедлило напасть на след новой секты, захватило ересиарха, мучило его в застенках и наконец распяло его на кремлевской стене у Спасских ворот; но, как и следовало ожидать, Суслов на третий день воскрес, совсем уже «уподобившись» Христу в главах своих многочисленных учеников. Дорого бы обошлось московским христовщинцам тайное спасение Ивана Тимофеевича, но к счастью у царя Алексея Михайловича родился сын Петр, а потому и решено было оставить сектаторов в покое. Суслов, однако, далеко не отказался от своих убеждений и целых тридцать лет прожил в Москве, проповедуя, поучая и устрояя будущность христовщины. Только в 1716 году «вознесся он духом на небо», а тело его было погребено у церкви св. Николы на Драчах.
С той самой поры и до нашего времени то и дело нарождались в разных местах на Руси новые «корабли» или общества христовщинские, а так как у каждого корабля должен быть кормчий, то понятно, что и число лжехристов достигло громадной цифры. Не раз приходилось нам видеть сидящими у одного стола двух и даже один раз шестерых лже-Христовъ, не раз приходилось и выслушивать объяснение такой кажущейся странности: все мы сыны Божии и от нас зависит, чтобы молитва: «и вселися в ны» была услышана и исполнена — вот то разъяснение, которое представляют обыкновенно христовщинцы сомневающимся никонианам. Никакой преемственности звания «Христа» от Ивана Суслова не было, и всякий, кто почувствовал, что «уподобился» Христу, имел всегда право объявить себя таковым; понятно, что администрация в своей религиозной ревности нападала лишь на наиболее выдающихся лже-Христов, вроде Андрияна Петрова, Прокопия Лупкина, Колесникова и других, но в то же время целые массы их успевали укрыться от начальнического глаза и преспокойно делали свое дело и разнесли христовщинское учение.
«Блуда не творите», советовала пятая заповедь Данилы Филипповича, и строгий запрет этот приводил в немалое смущение тех, кто не мог «вместите сего». Тщетно руководители христовщинских кораблей рассаживали на собраниях розно мужчин от женщин — духом все они были крепки, да плоть была немощна. Наступал момент религиозного экстаза, «пиво духовное» или кружение и приплясывание производило свое одуряющее действие, и «братские о Христе целования» приводили публику в такое состояние, что каждое радение неизменно оканчивалось тем, что так решительно запрещал Данило. Некоторые позднейшие лже-Христы старались как-нибудь извинить и оправдать этот последний акт радения и потому называли его «Христовою любовью», но все это им не удавалось, и ортодоксальные или строгие последователи Данилы издавна должны были искать какого-нибудь выхода из трудного положения. На помощь им, как и всегда, явилось плохо понятое священное писание, которое, по неправильному толкованию слов Спасителя, будто бы признавало во первых существование скопцов, оскопивших себя ради царствия небесного, во-вторых в словах «могий вместити, да вместит», как бы советовало поступать таким образом и наконец в третьих прямо советовало отсечь ту часть тела, которая смущает человека. Не хватало лишь энергичного человека, который бы, оскопив себя, явился открытым проповедником спасительности самооскопления.
Таким-то проповедником и был Кондратий Селиванов. Прежде всего следует заметить, что даже и имя этого замечательного ересиарха в точности неизвестно. Бог весть, в силу каких именно соображений г. Реутский прямо и бесповоротно называет его крестьянином села Брасова Севской округи, Орловской губернии, Андреем Ивановым, но в то же время не прочь видеть в нем и христовщинца Андрияна Петрова, прославившегося в Москве во время христовщинских гонений 1737—1745 годов. Г. Реутский видимо забывает о том, что скопцы очень часто принимают на себя грехи, а следовательно и имена других себе подобных и, желая объяснить, почему Андрей Иванов назвался впоследствии Кондратием Селивановым, сочиняет крайне натянутое хитросплетение; по его словам «фамилия Селивановых была общераспространенная в 1770 — 1800 годах в тех местностях, где долго скитался Андрей Иванов, а именно в Тамбовском и Моршанском уездах… Под именем же Кондратия долго делил с Андреем его черные дни первый друг и верный, неизменный товарищ его Мартын Родионов». Следует думать, что Кондратий Селиванов был именно тем, за кого выдавал себя, так как все скопцы знали, да и знают его именно под этим именем; быть может в 1765 году он и действовал в Севском округе под именем Андрея Иванова, но интересно, что никто из местных брасовских жителей, как видно из подлинных дел (напр. дело в архиве Спб. Градской Полиции №12, 1819 г.), не признал в тогдашнем Селиванове своего односельчанина.
Как бы то ни было, но проникнутый христовщинскими воззрениями и воспитав в себе «Христа», Кондратий Селиванов имел достаточно силы воли для того, чтобы в конец выполнить пятую заповедь Данилы Филиппова и вместе со своим приятелем Мартыном Родионовым оскопился; оскопившись, он почувствовал себя как бы «убеленным» и свободным от греха, а потому, желая спасения людям, и пошел на проповедь всеобщего убеления, крещения огненного или оскопления. Долго бродили они по прежним окраинным губерниям, много народа обратили «на путь истинный». Принял ли при этом Кондратий Селиванов имя Андрея Иванова, или же последний был таким же, как и он проповедником оскопления и убеления — вопрос нерешённый, хотя первое предположение и представляет гораздо более вероятия, так как впоследствии ересиарх с такими подробностями рассказывал о судьбе Андрея Иванова, что не оставлял никакого сомнения в том, что испытал все это сам.
Не сразу «объявился» среди скопцов Кондратий Селиванов во всем величии двух своих самозванств, а действовал крайне осторожно и только убедившись в том, что все ему поверят, благодаря собственному своему экстатическому состоянию, а также и пророчествам наиболее экзальтированных и, следовательно, наиболее уважаемых лиц. Сначала на всех хлыстовских сборищах можно было видеть смиренного, истощенного постом, молитвою и другими подвигами нищего странника высокого роста, лет сорока пяти от роду, с большими, умными глазами, продолговатым, скулистым лицом, длинным носом, широким ртом и несколькими волосиками на щеках, подбородке и верхней губе. Смиренный раб Божий садился всегда у порога и питался мирским подаянием, пока наконец всеми уважаемая «матушка, дорогая полковница, владычица и верховная гостьица» Акулина Ивановна не признала в этом убогом сосуде скудельном «государя батюшку Петра Федоровича» и Бога. Весть о новом пришествии Бога на землю скоро распространилась по всем христовщинским кораблям, а Кондратий Селиванов и сам не терял времени, постоянно ходил с места на место, бывал то в Орловской, то в Тамбовской, то в Тульской губернии, проповедовал «убеление» и собирал целые массы народа под свои «белые знамена».
Дело шло у Селиванова неожиданно удачно, но об этих успехах не могло не прознать начальство, и в 1772 г. состоялось назначение полковника Волкова для следствия по поводу 13 скопцов в Орловской губернии. Великая монархиня поняла своим светлым умом, что с невежеством нельзя бороться плетьми и плахою, а потому и вставила в именной свой указ, приведенный в начале нашей заметки человечные и незабвенные слова. Найти оскопителей Волкову не удалось, и дело окончилось сдачею оскопленных в солдаты. Через три года тот же Волков послан был производить следствие о скопцах в Тамбовской губернии, где ему удалось захватить Кондратия Селиванова, называвшегося тогда Андреем Ивановым. После наказания плетьми ересиарх был сослан в Нерчинск, другие его пособники отправлены на крепостные работы, и здание, так успешно возведенное Кондратием, казалось, должно было рухнуть. Но на деле оказалось совершенно не то. Ореол мученичества за истину окружил образ Кондратия Селиванова, а в самом народе слишком крепко засело убеждение в спасительности «убеления», чтобы его можно было вырвать батогами, плетьми и каторгою; напротив того, эти самые каторжники, едва прибыв на место ссылки, с новою энергией принялись за проповедь свою «на новом невспаханном еще поле», и не прошло нескольких лет, как в Риге, Дюнаминде и других местах появились новые скопческо-христовщинские корабли.
Скопчество видимо имело почву в нашем народе, а потому и не только не пало под ударами судьбы, но при помощи всеобщего невежества развилось, проникло в монастыри, в мелкое чиновничество и даже в мелкопоместное дворянство, стараясь иногда захватить в число «белых голубей» даже и выслужившихся в чины лиц. Все эти люди представляли широкое поле для проповеди, так как все это было во мраке невежества и ждало лишь случая попасть в руки более хитрых, нежели они сами, людей.
О житье-бытье Кондратия Селиванова в Иркутске, куда он попал вместо назначенного ему Нерчинска, конечно не без пособия со стороны «любезных детушек» ничего неизвестно; те же пособники сумели устроить так, что Кондратий разгуливал на свободе по Иркутску, находился в постоянных сношениях со своими последователями, жившими в России, наезжавшими в Сибирь и даже вновь объявившимися в Сибири; целые сотни посланий пересылались от Селиванова верным, читались, переписывались и входили в состав поучительных «распевцев», которые поются скопцами доныне. Селиванов верил, что «жена» не возвратит его из ссылки и что вернется он ко своим детушкам лишь в царствование «любезного сына своего великого князя Павла Петровича». Понятно, с каким нетерпением ожидали все скопцы этой блаженной для них минуты, и неудивительно, что 6 ноября 1796 года, когда император Павел Петрович вступил на Всероссийский престол, было днём великой радости для всех последователей Кондратия Селиванова. Поскакали гонцы во все корабли скопческие, бодро принялись за дело богатые петербургские скопцы, а из Москвы приехал представиться и «объявить великую тайну» новому государю давно известный при дворе умный скопец Колесников, известный более под названием «Масона». В последние годы своего царствования Великая Екатерина преследовала их, но достаточно было уже этого факта, чтобы представители их были принимаемы милостиво в опальной Гатчине, а умный Колесников сумел и кроме того войти в милость у цесаревича.
27 января 1797 года Кондратий Селиванов предстал пред императора и в тот же день отправлен был в дом умалишенных, находившийся при Обуховской больнице, где и обретался вплоть до воцарения императора Александра I. Человечные воззрения этого государя слишком известны, чтобы говорить о них здесь, а потому мы и заметим только, что эти воззрения распространились и на занимающих нас фанатиков; Кондратий Селиванов переведён был в богадельню при Смольном, а остальные скопцы получили свободу. Только этого и ждали по-видимому скопцы, так как с этой поры они в особенности отважились. Мистическое направление, обуявшее тогдашнее общество, как нельзя более кстати явилось на подмогу скопчеству и заполонило в секту таких людей, о которых не мог сначала и помышлять Селиванов. С легкой руки известного мистика обер-прокурора Святейшего Синода князя Голицына «несчастным стариком» стала интересоваться почти вся Петербургская знать. Знатные барыни, падкие на разных святош, начали искать случая повидать «таинственного старца» и у дома Ненастьевых с раннего утра до поздней ночи прохода не стало от карет и других экипажей. Кондратий был слишком умен, чтобы не понравиться бездельным и скучающим дамам и кавалерам тогдашнего бомонда, и потому эти обезумевшие от ничего-неделания и сытости люди уезжали от него в восхищении: им удалось увидать настоящего праведника, послушать его наставлений, получить предсказание будущего и какую-нибудь вещицу на память: образок, крестик, просфору, сухарик и т. п. Эти барыни ввели Кондратия в моду и между своими не менее скучающими супругами. Стали старика навещать генерал-губернатор, обер-полицмейстер и министры, а добрые пособники Селиванова трубили между тем по всем концам земли Русской, что все эти почести отдаются батюшке, «потому, что все» князья и бояре признали в нем Христа.
Только в апреле 1819 года разразилась над скопцами первая буря. Какой-то адъютант графа Милорадовича донес своему начальнику на скопцов; произвели следствие, попались в распространении секты несколько незначительных скопцов, а «сильные мира сего» остались нетронутыми. Через несколько месяцев по высочайшему повелению Селиванова постили директор Департамента Народного Просвещения Попов и еще другой чиновник, но уехали от него устыженные, пятясь к выходным дверям задом и повторяя: «Господи! Если бы не скопчество, то за таким бы человеком пошли бы полки-полками». Зачем был послан Попов и о чем он разговаривал с ересиархом — неизвестно, но из этого факта мы снова видим, что Селиванов был человек далеко не дюжинный, даровитый, обладавший замечательным даром слова, а не «изувер и невежда», как желают обрисовать его некоторые исследователи раскола.
Как бы то ни было, но в силу каких-то обстоятельств в воззрениях правительства на скопцов произошел некоторый переворот, и в феврале 1820 года был высочайше учрежден особый комитет по делам о скопцах. Ночью, 7 июля 1820 года, Кондратий Селиванов был схвачен, посажен вместе с следственным приставом Путвинским в коляску и выслан из Петербурга…
Того же года июля 17 дня бывший в то время настоятель Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря, он же и заведующий арестантским при том монастыре отделением, архимандрит Парфений получил от управляющего Министерством Внутренних Дел графа Кочубея секретное отношение от 7 июля за №140 о том, что «по высочайшему повелению отправлен из С.-Петербурга, под присмотр его — архимандрита, старик, начальник секты скопцов, который и будет доставлен от правящего должность Владимирского гражданского губернатора. А каким образом должно будет обходиться с сим человеком, о том препровождается — де у сего инструкция».
Вслед затем архимандрит получил от временно управлявшего губернией председателя Владимирской уголовной палаты Зузина копию с предписания, присланного к нему графом Кочубеем от 6 июля 1820 г. за №136, следующего содержания:
«Вместе с сим отправляется под строгим присмотром в Спасо-Евфимиевский монастырь начальник секты скопцов, именующий себя и от единомышленников своих называемый Искупителем и Спасителем.
Архимандриту обители сия даны предписания о доставлении ему настоящего помещения; а как сей закоснелый в самом грубом и вредном расколе человек требует особенного надзора, то его императорскому величеству угодно было повелеть мне снабдить вас, милостивый государь мой, нужными по сему случаю предписаниями. Вследствие сего я поручаю вам, по сношению с отцом архимандритом, распорядиться:
1-е, чтобы сей начальник скопцов ни с кем не имел никаких сношений, кроме тех лиц, коих из монашествующих архимандрит назначит для увещания его и спасительной для него беседы.
2-е, чтобы не было доставляемо к нему ни писем, ни посылок, ни подаянии; он должен быть удален от всякого сношения с людьми посторонними.
3-е, чтоб всемерно сокрыто было и нахождение его в сем монастыре.
По невежеству и слепому прилеплению людей сей безумной секта к их начальнику легко быть может, что они стараться будут дойти до него и станут стекаться к месту его пребывании. Вы не оставите в таком случае полицейскими мерами всех таковых отсылать, строго наблюдая, чтобы они там не жили. Если бы за нужное признано было вами, по сношению с архимандритом, учредить при монастыре особенный карауль, вы не оставите о том отнестись к командиру батальона внутренней стражи, коему об удовлетворении требования вашего вместе с сим предписано. О всех распоряжениях, какие вами будут учинены, вы не оставите меня уведомить, доводя до сведения Министерства Внутренних Дел каждый месяц о том, что губернскому начальству известно будет о состоянии сего человека, о движениях его единомышленников, о приезде их и проч. Посылки, какого бы роду они ни были, в деньгах или вещах, имеют быть поручаемы архимандриту под расписку его, а реестр оным должен быть доставляем сюда по надлежащем сношении с министром народного просвещения и духовных дел, дабы можно было сделать касательно оных нужное распоряжение. Все предписания сии должны быть сохраняемы вами в тайне.
Подлинное предписание подписал управляющий Министерством Внутренних Дел граф Кочубей».
Эта копия была препровождена Зузиным при особом отношении за №251 к архимандриту, где Зузин писал:
«Признаю должным, дабы к отклонению самомалейших поползновений единомышленников арестанта в обобщении с ним, место, в котором он содержится, охраняемо было караулом внутренней стражи по крайней мере из четырех человек. О точном и безостановочном исполнении по сему случаю всех требований ваших дано, с сим вместе, начальнику Суздальской инвалидной команды строгое предписание. Между же тем, обязываясь долгом о положении человека сего доносить господину управляющему Министерством Внутренних Дел каждомесячно, я покорнейше прошу ваше высокопреподобие, наблюдая за движением его, уведомить меня как в конце настоящего месяца, так и впоследствии будущего месяца, во истечении каждого же месяца, уведомлять, в каком он будет находиться положении здоровья, образа мыслей и жизни, и также — не замечено ль будет вами со стороны единомышленников сего человека каких либо происков и покушений на счет открытия местопребывания его, или сообщения с ним, — при чем ежели бы на почте или каким либо другим образом доставлены были ему посылки в деньгах и вещах, в таком случае, удостоверясь, откуда и каким образом они присылаемы будут, не оставьте ваше высокопреподобие тогда же уведомлять меня о том со всеми подробностями, сколь можно поспешнее для зависящих со стороны моей на счет принятия оных распоряжений.
Суздальскому городничему Макову также вменено в обязанность, наблюдая секретнейшим образом за движением единомышленников помянутого арестанта, за приездом их и прочим, сноситься обо всем лично с архимандритом, исполнять в случае надобности требования его и обо всем доносить губернатору в конце каждого месяца».
17-м же числом июля архимандрит Парфений пометил и подписал к делу приводимое здесь в точной копии «Наставление», написанное собственною рукою высокопреосвященного митрополита Михаила.
«Наставление
Спасо-Евфимиевского монастыря архимандриту Парфению.
По секрету.
1) По высочайшему повелению переводится на жительство в монастырь управлению вашему вверенный под присмотр старик, начальник секты скопцов, именующий себя и от единомышленников своих называемый Искупителем и Спасителем.
2) По высочайшему же повелению сообщается в наставление ваше следующее: принять его в монастырь с человеколюбивою ласковостью, с христианским расположением сердца из сострадания к старости его, и из сожаления о заблуждении его, и поместить его в келье, которая бы служила по уединению своему к спокойствию его и к благоразмышлению, имея над ним такой присмотр, какой предписан будет от правительства.
3) Приставить к присмотру и услуге ему людей немолодых, и в христианских правилах опытных и постоянных, дабы не могли быть совращены от него в пагубное скопчество.
4) Посторонних к нему не допущать, дабы не было у него тайного сношения с единомышленниками его, и чтобы он не мог распространять ложного учения своего.
5) Не допущая посторонних видеться с ним, не принимать и не доставлять ему писем и присылок под видом милостыни и приношений, а поступать с ними узаконенным порядкам, или как назначено будет от правительства.
6) Вам по настоятельской должности и по обязанности духовного звания надобно часто посещать его и беседовать с ним об истинных средствах ко спасению, каковы суть: живая вера в Сына Божия, воплотившегося Господа Иисуса Христа, чтение слова Божия и частое употребление таинств, церковное покаяние и причащение тела и крови Христовой, с искренним желанием чрез то приобрести истинное очищение сердца и действительное убеление души.
7) Для сего назначить ему из братии духовника, человека благонравного и сведущего, который бы также по временам посещая его располагал к чтению слова Божия и к молитве, занимаясь сам с ним таковым чтением и отправляя у него келейное монашеское правило.
8) При употреблении таковых к обращению его из настоящего заблуждения средств примечать как за наружным поведением его, так и за внутренним расположением, испытывая совесть его и мысли его, доводя до откровенности в рассуждении сердечных чувствований его благоговейными духовными беседами с ним.
И в каком положении он будет когда находиться, по секрету доводить до сведения г. министра духовных дел и народного просвещения князя Голицына по третям года.
Михаил, митрополит новгородский и санкт-петербургский».
Наконец, того же 17-го числа июля, мрачные своды монастырской сторожевой башни заключили в себя столетнего старика-арестанта, привезённого под присмотром петербургского следственного пристава Путвинского и владимирского частного пристава Преображенского и сданного под расписку настоятелю.
Приняв в заведывание свое арестанта, архимандрит отношением от 23-го июля 1820 г., за №119, не замедлил снестись с управляющим губернией о высылке денег на содержание вновь прибывшего лица, вследствие чего получил из Министерства Внутренних Дел 600 рублей с тем, чтобы, по израсходовании этой суммы, было представлено о новом ассигновании таковой. Из последующей же переписки видно, что на каждый год высылалось по 550 рублей ассигнациями.
Из дальнейших донесений архимандрита к тем лицам, которым он обязан был давать отчет о нравственном настроении своего арестанта, мы увидим, какие меры вразумления были к нему прилагаемы и как они воздействовали на него. Так к преосвященному митрополиту Михаилу, от 28-го июля 1820 года, было донесено:
«О исполнении высочайшего повеления и вашего архипастырского наставления касательно сего предмета, по мере сил и по обязанности звания моего непременным долгом считаю употребить всевозможное старание. Что же касается до 7 пункта, в наставлении вашего высокопреосвященства означенного, относительно духовника для сего человека, к сожалению, милостивейший архипастырь, в братстве с такими способностями не имеется, который бы по своему знанию и благонравию мог занять сию важную должность, почему с согласия Владимирского преосвященного поручено мною сие дело суздальскому благочинному священнику Петру Виноградову, яко человеку ученому, благонравному и сведущему более потому, что сей же самый священник и прочим арестантам, находящимся в Спасо — Евфимиеве монастыре определен духовником. Дай Бог, чтобы сего в заблуждении закоснелого человека обратить на путь истины. Я посещаю его почти всякий день и он говорит со мною довольно откровенно. Скопился он по его признанию на четырнадцатом году от рождения своего, в царствование императрицы Анны Иоанновны; после того скопил и других более ста человек. У исповеди и святого причастия восемнадцать лет не был; теперь же по моему совету и убеждению решился исповедаться и причаститься святых тайн в следующий пост 6-го августа (Здесь кстати будет заметить, что скопцы вовсе и не думают отвергать таинств и обрядов православной церкви, и напротив того, даже гораздо прилежнее православных исполняют всю обрядовую сторону православия: Селиванов видимо не приобщался лишь потому, что считал это для себя излишним и легко согласился на убеждения архимандрита как потому, что не поступал при этом вопреки скопческим воззрениям, так и потому, что этим пожертвованием достигал расположения своего тюремщика).
В содержании его приняты меры строжайшие, караул особый приставлен и сношений с своими единомышленниками иметь ему никак нельзя.
Как же сей старик будет себя вести в продолжении времени, о том по наставлению вашего высокопреосвященства буду доносить в свое время г. министру духовных дел и народного просвещения князю Александру Николаевичу Голицыну.
Впрочем, с истинным почитанием и совершенною преданностью честь имею пребыть Вашего высокопреосвященства, благодетельнейшего архипастыря всепокорнейший слуга архимандрит Парфений».
Через месяц после этого, именно 25 августа, за №141? архимандрит писал к Зузину:
«Старик, начальник секты скопцов, содержащийся в Спасо — Евфимиевом монастыре в числе арестантов в течение сего месяца находился в положении здоровья, по старости лет его порядочном. 8-го числа сего же месяца, по моему совету и убеждению исповедался и причастился святых тайн, коего таинства, по собственному его признанию, не принимал он восемнадцать лет. Впрочем, в грубом и вредном своем расколе, как из обхождения его видно, еще не совершенно раскаялся. Со стороны единомышленников его заезжали в г. Суздаль с Макарьевской ярмарки 15-го числа сего месяца с.п.-бургский 2-й гильдии купец Солодовников и 20-го тамошний же 3-й гильдии купец Михайлов с каким-то крестьянином, кои под видом богомоления приходили в монастырь, просили у меня позволения посмотреть арестантов и раздать им милостыню по рукам. Я заметил из слов их, что они хотели узнать местопребывание начальника скопческой секты, того же часу выслал их вон из монастыря и г. суздальскому городничему в то же время дано знать о высылке их из города. Присылки денег и вещей ни откуда не было. О чем извещая вас, с истинным высокопочитанием и таковою же преданностью честь имею и проч.».
Тоже самое настоятель доносил, 3 ноября за №173, князю А. Н. Голицыну, мотивируя здесь склонность арестанта к раскаянию так:
«Я по должности своей и по обязанности моего звания посещая его (старика-арестанта) почти всякий день и по возможности моей беседуя с ним о истинных средствах ко спасению, осмеливаюсь надеяться, что он по времени раскается в богопротивном своем поступке; доказательно сие тем, что он чрез восемнадцать лет не имевши спасительной мысли быть причастником святых таинств, ныне сердечно возжелал удостоиться оных, почему августа 8 числа и приглашен был мною градский благочинный священник Петр Виноградов, назначенный от начальства для собеседования, по данным наставлениям, как с ним, так и с другими арестантами для совершения литургии, исповеди и святых тайн причастия»
20-го же декабря в донесении к преосвященному митрополиту Михаилу архимандрит Парфений выражался так:
«Посещаю его, как я уже и доносил вашему высокопреосвященству нередко; увещания слушает со удовольствием и раскаянием, называя себя великим грешником, и благодарит Бога, что остатки дней своих досталось ему проводить в безмолвном месте на покаянии».
Спустя ровно год после переселения Селиванова в Суздальскую крепость, архимандрит получил от министра духовных дел письмо, которым требовалось более подробное донесение о положении арестанта. Письма этого к сожалению при деле нет; но содержание его становится понятным по следующему на него ответу:
«Ваше сиятельство
милостивейший государь!
Получа собственноручное вашего сиятельства письмо от 11 июля, как знак отеческого расположения, спешу, по содержанию его, покорнейше донести с подробностью о всем том, что касательно известного вашему сиятельству старика по скопческой секте. Он в отношении к религии по-видимому усерден; в первый раз, по неоднократным моим внушениям, а более по содействию благодати Господней, решился принять духовника, исповедаться и приобщиться пречистым тайнам Искупителя нашего, а далее во все посты, по собственному желанию, удостоиван был приятия святых даров Господних. Время провождает он одинаково и, как он говорит, в уединении утешается токмо беседою с Богом. Но что касается до известной его ереси, то частое напоминание им о единомышленниках своих, о моленной, о надежде видеть последователей своих и даже жить с ними, заставляет сомневаться в искренности его рассказов. Об одном из таковых, хотя по-видимому нелепом, но с большим плачем рассказанном им мне, осмеливаюсь вашему сиятельству донести слово в слово.
На страстной неделе в великий пяток, по должности моей посещал я арестантов, вверенных моему надзору, в общих комнатах; наконец зашедши в Комнату и сего арестанта, нашел его горько плачущего. Вопрос мой был: — О чем ты, почтенный старец, плачешь? — Плачу, сказал, что Христа Спасителя безвинно распяли. Я ему сказал: так точно, он безвинно пострадал, единственно из любви к роду человеческому и проч. Наконец говорю, мы должны плакать более о своих грехах и очищаться от оных истинным раскаянием; а паче тебе в преклонных летах и во всю свою жизнь находившемуся в заблуждении и в делах, противных Богу и человечеству. Мне кажется, в своих поступках ты не совершенно раскаялся, часто вспоминаешь с воздыханием о своих единомышленниках, до сих пор ты не можешь мне сказать по справедливости, кто тебе был учителем и наставником, чтобы сделать над собою такой ужасный поступок? — Вздохнул он и сказал: — Ох, отец святой! видно пришло время сказать тебе всю правду. Мне было явление во сне, будто бы Господь Саваоф явился и говорит: ты имеешь грех, и если ты его не отбросишь от себя, то не будешь в царствии небесном. И показал мне нож большой, который лежал в сарае и был сильно раскален, и сказал: возьми сей нож, и проведи оным по телу своему, начиная от большого пальца правой ноги до тайного уда; и ежели нож остановится на тайном уде, то отрежь его, и будешь счастлив и спасен. Когда я проснулся, то пошел в сарай и нашел там нож, показанный мне во сне. Взяв его, пошел в ригу, которая в это время топилась с хлебом для молочения; положил нож в огонь и раскалил его так, как во сне видел; потом взявши его, провёл, начиная от большого пальца, по всей ляжке правой ноги своей до самого тайного уда; и как только до него ножом довел, то в туже минуту отрезал себе… и бросил их в огонь, которые в моих глазах и сгорели. Вот, сказал, сущая правда. Потом и над моими учениками такую же операцию делал; теперь сказал он, что уже оставил и давно не учит, и крайне, будто бы, сожалеет и раскаивается в своем заблуждении и прелести. — Сие обстоятельство не поставлено было прежде на вид вашему сиятельству, потому что в инструкции, на сей предмет данной, не изъяснено о донесении в таковых случаях. Ныне же решился на таковое представление по требованию вашему подробного известия о сем старике. Признания же его, что он выдавал себя за Искупителя и принимал от последователей своих служение, превышающее делаемое человеком, он по лукавству своему никак не сознается ни мне, ни отцу своему духовному, хотя неоднократно и разными образами старались доводить до сего признания. Об духовнике для него, по инструкции хотя и можно назначить из иеромонахов, но по неимению способных для такового предмета, с согласия начальства назначен из градских священников, в каковом качестве он и для других арестантов ныне находится. При сем ваше сиятельство преданнически осмеливаюсь уверить, что не токмо каждомесячно, как вы изволите требовать, но и при каждом значительном случае касательно сего арестанта не премину обстоятельно об всем уведомлять.
Впрочем с истинным почитанием и проч.
16 июля 1821 г.».
Затем в деле о Селиванове следуют отпуски с третных и месячных от архимандрита донесений — большею частью однообразной формы и содержания, что «старик находится в одинаковом положении», или: «тогда-то исповедался и причастился», или: «посылок к нему никаких ни от кого не было». Донесением же от 3 мая 1822 г. за №25 министр духовных дел был извещен о следующем:
«Сего мая 2 числа со стороны единомышленников его (арестанта) с. петерб. купец Степань Кузнецов был в городе Суздале под видом закупки товаров, приходил в здешний монастырь для любопытства и старался узнать о местопребывании начальника своей секты, спрашивал меня, не имеет ли он нужды в деньгах или вещах и просил меня принять на содержание его какую либо часть денег; но я отозвался на вопрос его неведением и не принял от него денег и немедленно выслал его из монастыря и в то же время дал знать о сем суздальскому городничему Макову, прося его о высылке помянутого купца Кузнецова из города».
Хотя по вышеприведенным донесениям архимандрита, надзор за коноводом скопческой секты был в высшей мере бдительный, но и сквозь железные темничные решетки, он, хотя изредка, имел общения с своими приверженцами, что подтверждается нижеследующею перепиской, возникшею по случаю появления скопческой секты в Нижнем Новгороде. Мая 5 дня 1823 года, архимандрит Парфений получил из Владимирской духовной консистории указ за №1711 такого содержания:
«Присланным к его преосвященству Парфению, епископу Владимирскому и суздальскому и кавалеру, отношением г. нижегородский губернатор Крюков, изъясняя, что в Нижегородском уездном суде производится дело об открывшейся в тамошнем уезде секте скопцов, коей участниками найдены крестьяне: экономического ведомства Ельнинской волости деревни Опалихи — Семен Игнатьев с женою, села Федякова Василий Степанов Балдин с семейством, деревни Никульской Николай Григорьев Шишин, совершенно уже оскопившийся с сестрою своею Прасковьею Григорьевою и живущими у него в доме работницами, заштатного города Перевоза с девкою Дарьею Денисовой, ее сестрою Аксиньею, деревни Кузнечики девкою Аксиньею Михайловой, нижегородский цеховой Кирила Удалов с женою и дочерью, о которых в исследовании между прочим значится показание, что они Христа Спасителя применяют к обыкновенной твари и почитают его ниже своего учителя, скопца старика, который содержится под присмотром во оном монастыре, от коего получили они, как сами говорят, таковые нелепые заключения, к которому сказанные скопцы ездят и получают маленькие финифтяные образа в знак благословения, каковой есть и у крестьянина Балдина, и какие-то небольшие пирожки и пряники, кои почитают и употребляют вместо просфор; и в знак мнимой сказанного скопца святости есть его рубаха и волосы, — требует уведомления, действительно ли в оном монастыре содержится вышеупомянутый скопец старик, за что именно? И буде он точно есть учитель секты скопцов: то не замечено ли за ним распространения такового учения и в чем оное состоит? Последовавшею на оном отношении от его преосвященства резолюцией предписано: предписать отцу архимандриту о доставлении потребного, по содержанию отношения, сведения и о том, чтобы неослабный употребляем был надзор за арестантом в отвращение дальнейшего распространения его зловредной и опасной секты и проч.».
На этот указ настоятель в консисторию не отписывался, а отвечал донесениями к местному преосвященному и министру духовных дел в следующих выражениях:
«Во время содержания старика в здешнем монастыре распространения им учения не замечено; да при строжайшем за ним наблюдении и быть сего не может; поелику содержится он под самым крепким караулом в особой комнате за замком, от коего ключ хранится у дежурного унтер-офицера и никто его, кроме духовника, дежурного унтер-офицера и одного рядового солдата, подающего ему пищу, видеть не может, и другие ни под каким видом до него не допускаются. О чем, сверх личного и частого мною посещения и надзора, дежурными унтер-офицерами доносится мне каждый день два раза словесно и по окончании недели, при смене их, письменно. А хотя к открытию сего арестанта местопребывания и были от его единомышленников покушения, но оные предотвращены строжайшими мерами. О чем в то же время было куда следует репортовано; со стороны же лиц, прописанных в отношении г. нижегородского гражданского губернатора Крюкова покушений никаких, не было. Маленьких финифтяных образов, как при доставлении, его сюда, никаких при нем не находилось, кроме имеющегося на нем серебряного позлащенного креста, который и ныне у него имеется, так и в последствии времени оных, равно пирожков и пряников не имелось и о передаче волосов никакого подозрения не было. Что же касается до рубахи его, то как рубаха, так и прочее платье его доставлено ко мне от препровождавшего его сюда с.-петербургского следственного пристава Путвинскаго по реестру; хотя некоторые из них и обветшали, но имеются и ныне все на лицо».
Закончился этот эпизод следующим (от 20 июня 1824 г. за №2423) указом Владимирской консистории на имя настоятеля архимандрита Парфения:
«Резолюцией его преосвященства Парфения, епископа Владимирского и Суздальского и кавалера, данною на указе Святейшего Правительствующего Синода с изъяснением в нем положения Комитета гг. Министров, последовавшего о возникшей в разных деревнях Нижегородского уезда секте скопцов, которые получают вредные учения от содержащегося в Спасо-Евфимьеве монастыре под стражею учителя и развратника Кондратьев Селиванова, предписано: отцу архимандриту Парфению предписать указом, чтобы принял всевозможные меры предосторожности к удержанию арестанта от распространения вредного заблуждения и от сообщения с единомышленниками».
Здесь мы встречаем в первый раз имя Кондратия Селиванова, обозначенное так в указе Святейшего Синода. Между тем и несколько ранее уже появляется в деле это имя. Так, в том же 1824 г., 3 марта, новый Владимирский губернатор граф Апраксин затребовал от архимандрита Парфения следующих о старике, начальнике скопцов, сведений:
«В котором году он родился, какой был ход его жизни, как допустил себя признавать за Искупителя. Есть ли успехи в обращении его к истине; и поведывается ли и верует ли он всем догматам нашей церкви; отрекся ли он от названия лже-Христа, как он проводит время, чем занимается и что читает?»
На этот запрос послан был, 26 марта 1824 г. за №22, следующий ответ:
«Честь имею сим, донести вашему сиятельству, по собранным мною в разные времена при разговоре с ним (арестантом) сведениям: уроженец он Орловской губернии, города Дмитровска из крестьян помещика, так им называемого Воловского. Время рождения ему не известно и помнит только то, что при императоре Петре I был уже лет пяти, и на четырнадцатом году жизни своей, в царствование императрицы Анны Иоанновны, сам себя скопил; почему и надобно полагать, что ему от роду теперь не менее ста четырех лет. За распространение скопческой ереси в других, из коих скоплено им самим более ста человек, в царствование императрицы Екатерины Второй был сослан в Сибирь где находился тридцать лет; при ныне царствующем же государе императоре (Александре I) освобожден и по 1820 год имел жительство в Петербурге у своих единомышленников и большею частью у купца Михаила Солодовникова. В успехе обращения его к истине по-видимому удостоверяют как усердное его желание, с каковым он принимает святые таинства покаяния и причащения, так и верование его в догматы нашей церкви: в беседах со мною называет себя грешником и благодарит Бога, что остатки дней своих досталось ему проводить в. безмолвном месте на покаянии, касательно же названия лже-Христа, по отзыву его, он никогда сего не принимал, и сектаторы его сим не признавали, а только почитали его, как старшего брата. И сколько раз я и духовник ни вызывали его на признание, как он выдавал себя за Искупителя — но не могли извлечь оного, а часто повторял, что сущность секты их состоит в целомудрии и воздержании. Время проводит ничем не занимаясь, по старости лет, слабости зрения и по болезни в ногах почти всегда находится в постели; чтением же не занимается потому, что он выдает себя незнающим грамоты, хотя в разговорах сего марта 18 проговорился, что учился самоучкою и читывал. Вот сущность собранных сведений. Относительно же дальнейшего разыскания не премину воспользоваться вашим наставлением».
Из следующей затем переписки в деле видно, что за отменою высшим правительством соединенной в одном лице должности министра народного просвещения и министра духовных дел и за назначением отдельного синодального обер-прокурора, князя Петра Сергеевича Мещерского, архимандрит Парфений испрашивал через местного преосвященного разрешения: к кому должен он представлять теперь ежемесячные рапорты о старике арестанте, как то требовалось инструкцией митрополита Михаила. Новый обер-прокурор отвечал владыке, что «он, не отыскав во вверенном ему отдалении духовных дел греко-российского исповедания никакого производства о показанном старике, относился к преосвященному Серафиму, митрополиту новгородскому и с.-петербургскому о сообщении сведений как о содержании инструкции, изданной по сему случаю в июле 1820 года, так и о том, кому именно, по мнению его, должен отец архимандрит доносить о положении упомянутого старика. Но преосвященный Серафим отозвался, что отпуска с таковой инструкции не оказалось в числе дел, в походной его конторе находящихся».
Поэтому затребован был от архимандрита с вышеозначенной инструкции засвидетельствованный список, который и отослан настоятелем во Владимирскую консисторию, согласно ее указу, 26 ноября 1824 г., за №91-м. От 6-го же марта 1825 года, за №609 консистория дала знать архимандриту:
«Святейшего Правительствующего Синода г. обер-прокурор и кавалер князь Петр Сергеевич Мещерский, на отношение его преосвященства Парфения, епископа Владимирского и суздальского и кавалера, коим требовал уведомления, кому доносить по третям года вместо бывшего г-на министра духовных дел и народного просвещения, о старике, начальнике секты скопцов, находящемся во вверенном вам монастыре под строгим присмотром, — таковым же отношением его преосвященство уведомил, что в разрешение сего государь император высочайше повелеть соизволил, чтобы об оном начальнике секты скопцов доставляемы были сведения к нему, обер-прокурору, точно на том же основании, как оные присылались к бывшему министру для представления их его императорскому величеству».
После того опять начались обычным путем и порядком срочные донесения в прежней форме; только в одном из них, именно от 31-го марта 1825 г. за №22, архимандрит писал несколько подробнее, по поводу заметного сильного одряхления старика:
«Арестант, с 26-го марта прошлого 1824 года доселе находился в положении здоровья по старости лет своих слабом и зрения вовсе лишился; обращения его к истине по-видимому удостоверяются усердным его желанием покаяния и причащения святых Христовых тайн, коих он и удостаивается во все четыре поста года, так и верованием его в догматы православные нашей церкви; в разговорах со мною признает себя грешником и благодарит Бога, что последние дни жизни своей довелось ему быть в таком безмолвном для него месте на покаянии».
Приводим здесь довольно замечательный случай во время нахождения арестанта в Суздале. В 1828 году, 26-го августа, архимандрит Парфений получил из С.-Петербурга от сенатора Горголи следующее письмо:
«Ваше преподобие!
В бытность мою у вас и при посещении с вами старца Селиванова осталось у меня в памяти о нуждах его, а потому и прошу покорнейше вас, милостивый государь, когда получите по тяжелой почте подушку, две пары рубашек, одни чулки теплые, и платок на шею, вручить ему оные от имени моего, если то не противно правилам, существующим у вас с заключенными, которые впрочем мне неизвестны, и в таком случае мне возвратить — о получении же оных меня уведомить.
Поручая себя благословению и молитвам вашим, с истинным почтением честь имею быть Вашего преподобия, милостивого государя, покорный слуга Иван Горголи, С.-Петербург, 17 августа 1828».
На самом ли деле сенатору неизвестны были строжайшие правила инструкции для надзора за арестантом, или письмо его было только пробным камнем устойчивости настоятеля против искуса, или же он принадлежал к почитателям сектатора — неизвестно. Ответ же на приведенное письмо от лица архимандрита был такой:
«Ваше превосходительство,
Милостивый государь!
Почтеннейшее письмо вашего превосходительства от 17-го истекшего августа я имел честь получить того же августа 26-го и посылку, прописанную в нем для доставления старцу Селиванову, сего сентября 2-го числа.
При сем вашему превосходительству честь имею донести, что старец Селиванов, под именем неизвестного, прислан по высочайшему повелению во вверенный мне Спасо-Евфимиев монастырь за большим секретом, и данными мне инструкцией и особенным предписаниями строго воспрещено доставлять к нему посылки, какого бы рода они ни были, в деньгах или вещах состоящие; и потому полученных от вас вещей доставить помянутому старцу я никак не мог. А согласно с вашим желанием те полученные мною с почты вещи как то: подушку, две пары рубах, одни чулки теплые и платок белый обратно к вашему превосходительству препровождаю. Касательно же вещей, в коих старец Селиванов имел нужду, оные мною все исправлены в точности.
С истинным высокопочитанием и совершенною преданностью честь имею пребыть и проч.».
Наконец престарелому, одряхлевшему, слепому узнику Кондратию Селиванову пробил роковой, без сомнения, давно желанный им час воли Божией. 1832 года с 19 на 20 февраля, в 1-мъ часу по полуночи, он, в последний раз удостоившись исповеди и св. причастия, умерь, имея от роду 112 лет, как донес о том подлежащим местам и лицам архимандрит Парфений.
В числе нынешних обитателей Спасо-Евфимиева монастыря живы три старца, помнящие похороны Кондратия. Старцы указывают на восточной стороне Николаевской церкви, что при арестантском отделении, могилу Селиванова; это простая земляная насыпь, но только огромного размера в длину и ширину: памятника нет никакого, тогда как над многими другими арестантскими могилами памятники существуют. Погребение совершал архимандрит. Рассказывали, что на первых порах после похорон наезжали иногородние купцы и в отсутствие архимандрита провожались послушниками к могиле, у которой проводили иногда целые ночи.
Заканчиваем настоящую выборку из Суздальского дела о Селиванове копиями с двух официальных бумаг, писанных чрез 12 лет после его смерти. Владимирскою епархией заведовал в это время прежний преосвященный Парфений, а монастырем — уже архимандрит Иоаким.
«Указ его императорского величества, самодержца всероссийского из Владимирской духовной консистории настоятелю Суздальского Спасо-Евфимиевскаго монастыря отцу архимандриту Иоакиму.
По указу его императорского величества Владимирская духовная консистория слушала отношение состоявшего при Министерстве Внутренних дел, действительного статского советника Липранди, коим объяснено, что из производства следственного дела о с.-петербургских скопцах видно, что бывший их учитель и наставник скопец Кондратий Селиванов за распространение скопческой секты и делание зловредных об оной поучений при многочисленных скопцов сборищах, в прошлом 1820 году удален из С.-Петербурга в Суздальский монастырь, в коем, как по слухам известно, впоследствии умер. А как по производимому им о сем, по поручению его высокопревосходительства господина министра внутренних дел следствию, встретилась необходимая надобность в сведениях:
1) которого числа и месяца 1820 года и при каком отношении был Кондратий Селиванов в монастырь привезен;
2) когда именно он умер и где погребен;
3) не сооружено ли ему и кем именно надгробного памятника и в каком виде;
4) не отправляется ли о поминовении его каких служб и панихид, и от каких именно лиц на сей предмет сделаны в Суздальский монастырь денежные вклады и пожертвования и в какой сумме;
5) одежда, которую при жизни в монастыре носил скопец Селиванов, не выпрошена ли и кем именно из скопцов;
6) во время его жизни имели ли приезд и с ним свидание скопцы, в каком числе лиц и из каких большею частью мест;
7) после смерти же Селиванова, равным образом, не приезжают ли из каких мест скопцы для совершения поминовения над его могилою, а при таковых случаях, в какой степени заметна их к умершему Селиванову чтимость, что они об нем рассказывают и какие слухи носятся и
8) из числа старослужащих доселе монашествующих в Суздальском монастыре лиц, не известны ли кто либо о смысле поучений, деланных Селивановым скопцам, его посещавшим и не могут ли сообщить каких подробностей о келейной его жизни, просит таковые сведения вместе с копией подлинного отношения, при коем Селиванов в монастырь был прислан, доставить к нему в всевозможной поспешности. Приказали и его высокопреосвященство Парфений, архиепископ Владимирский и суздальский и кавалер, утвердил: с прописанием отношения действительного статского советника Липранди к вам, отцу архимандриту, послать указ и велеть с первою почтою против оного отношения прислать в консисторию требуемое сведение и вместе с тем засвидетельствованную копию с отношения, при коем прислан был в монастырь Селиванов, мая 31 дня 1844 года».
В ответ на этот указ архимандрит Иоаким прислал, 3 июня, 1844 г., за №126, следующее донесение:
«Во исполнение указа Владимирской духовной консистории от 31-го минувшего мая, №82, секретно мне предписанного по отношению производящего о с.-петербургских скопцах следствие г. состоящего при Министерстве Внутренних Дел действительного статского советника Липранди, честь имею к вашему высокопреосвященству, милостивейшему архипастырю, о находившемся в Спасо-Евфимиевомъ монастыре на увещании лжеучителе и начальнике секты скопцов Кондрате Селиванове нижайше представить следующее:
1) Старик, как везде в деле о нем сказано, по имени неизвестный и впоследствии настоятелю Спасо-Евфимиева монастыря о. архимандриту Парфению о себе открывшийся, что его зовут Кондратием Селивановым, из С.-Петербурга прислан в монастырь 1820 года июля 17-го дня, при секретном отношении графа В. Кочубея к нему, о. архимандриту, последовавшем от 7-го июля того же 1820 года за №140.
2) Умерь 1832 года, месяца февраля, с 19-го на 20-е число, и погребен въ монастыре близ Николаевской церкви в саду.
3) Надгробного памятника над ним никакого нет и не было.
4) О поминовении его никаких служб и панихид не отправляется и не отправлялось, также денежных вкладов ни от каких лиц на сей предмет в монастырь пожертвовано не было.
5) Чтобы одежда, которую при жизни в монастыре носил скопец
Селиванов, была кем либо из его последователей выпрошена, — о том и из дела не видно, и старослужащие монахи не только этого не знают, но и никаких по уверению их слухов о том никогда не было.
6) В деле между прочим значится, что во время пребывания его в монастыре, со стороны соумышленников его, заезжали в г. Суздаль с Макарьевской ярмарки 1820 года 15-го августа с.-петербургский 2-й гильдии купец Солодовников и 20-го тамошний же 3-й гильдии купец Михайлов, с каким-то крестьянином и желали с Селивановым иметь свидание; но настоятелем монастыря к таковому свиданию допущены не были, а кроме сих лиц, чтобы кто из скопцов к свиданию с ним уже покушался, — о том известий нет и из дела не видно. Также
7) после смерти его ни из каких мест скопцы для совершения поминовения над его могилою не приезжали, и
8) о смысле поучений келейной жизни этого лжеучителя старослужащая братия не знает, а знает только то, что он в своих заблуждениях оказал раскаяние с сожалением и тугою о грехах своих, и умер по долгу христианина православной церкви исповеданный и св. тайн причастия сподобленный.
Донося о сем, честь имею приложить точную, за моим засвидетельствованием, копию с отношения графа Кочубея, при каковом оный наставник скопцов в Спасо-Евфимиев монастырь был прислан».
«Исторический вестник», 1880, апрель.
Дополнение. Из очерка Дубровина Н. Ф. «Наши мистики-сектанты. Екатерина Филипповна Татаринова и Александр Петрович Дубовицкий»:
В 1817 году, в Петербурге, на углу Бассейной и Знаменской улиц, в доме купца М. Н. Солодовникова, поселился битый кнутом и бежавший из Сибири, глава скопческой ереси Кондратий Селиванов, известный под именем истинного Христа, Искупителя, второго сына Божия, государя батюшки Петра Фёдоровича.
Скопцы веруют и утверждают, что Иисус Христос, по неизреченному милосердию своему к человечеству и не желая губить его до конца, снизошел второй раз на землю и ныне «распинается». Но кто же этот Христос? Скопцы отвечают: — Петр Федорович III, бывший Всероссийский император, родившийся от непорочной девы Елисаветы Петровны, которая посему сделалась второю Божьею Матерью.
По их словам, Елисавета Петровна жила в Орловской губернии, в доме одного скопца, под именем Акулины Ивановны, никогда не царствовала, а царствовала поставленная ею наместница. Каждый скопец молится матушке царице небесной Акулине Ивановне и верует, что Петр III, тотчас после рождения, был отправлен в Голштинию и там оскопился. Когда, после нескольких месяцев царствования, он узнал о намерении Екатерины свергнуть его с престола, Петр III скрылся и, путешествуя по западным государствам, проповедовал истинное учение, творил бесчисленные чудеса и возвещал «огненное крещение», т. е. скопление, без которого никто не может войти в царствие небесное.
С такою проповедью явился он в Россию под именем Кондратия Селиванова, был схвачен, наказан кнутом и сослан в каторжную работу в Сибирь. Эту ссылку скопцы называют страданием, распятием и искуплением всего избранного скопческого рода.
Такова легенда скопцов о Кондратии Селиванове. В ней только то правда, что Селиванов, за распространение скопчества, 15 сентября 1775 года, был наказан кнутом и сослан в каторжную работу в Иркутскую губернию. Спустя некоторое время он бежал из Сибири, был пойман в Москве, в январе 1797 года, и по велению императора Павла I, как принявший имя его отца, отправлен в Петербург.
Конец ознакомительного фрагмента.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Листая старые журналы… предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других