Красный мак. Плюсквамфутурум

Борис Пономарев

Эта книга – повесть об удивительном путешествии нашего современника, оказавшегося в 2057 году. Россия будущего является зерновой сверхдержавой, которая противостоит всему миру. Герою повести предстоит железнодорожное путешествие по России в Москву. К несчастью, по меркам 2057 года гость из прошлого выглядит крайне подозрительно, и могущественные спецслужбы, оберегающие Россию от внутренних врагов, уже следуют по его пятам.

Транзит

…где

Родина. Еду я на родину,

Пусть кричат — уродина,

А она нам нравится,

Спящая красавица,

К сволочи доверчива,

Ну, а к нам…

Группа «ДДТ». «Родина»

Телепортация существует. Для неё можно и даже нужно использовать поезд. Пассажир садится в вагон в Калининграде, а выходит из него уже в Москве. К сожалению, технология ещё не совершенна; она имеет некоторое время срабатывания. При перемещении в Москву задержка составит не больше суток. Труднее перенестись в Челябинск или в Анапу, а для путешествия во Владивосток лучше прибегнуть к телепортации самолётом. В настоящий же момент мой пространственный перенос в Москву только начинался; впереди было около двадцати часов пути. В конце концов, подумал я, если за эти годы не изменились ни дома, ни автомобили, то вряд ли и поезда стали ходить быстрее. Я стал пассажиром, и моя жизнь приобрела смысл, цель и задачу, — пусть хотя бы на время поездки.

За окном стремительно появлялся, возникая из ниоткуда, мелькал, уносился вдаль и пропадал в никуда Калининград будущего. Сорок лет прикоснулись к городу на берегах Балтики, оставив свои отпечатки в виде новопостроенных двенадцатиэтажек, транспортных развязок и незнакомых мне зданий. Я смотрел на Калининград, ощущая ту огромную временную пропасть, которую я перескочил весьма неожиданным способом.

— Вы не поможете мне снять матрас? — внезапно спросила женщина в кардигане, закончив что-то искать в своей сумке из затертой искусственной кожи с тиснением. — А то я не дотягиваюсь.

Её слова вернули меня в реальность. Плацкарт оставался плацкартом даже сорок лет спустя.

Я снял с верхней полки матрас, услышав от соседки слова благодарности, и достал ещё один для себя. Раскрыв пакет с постельным бельём, я застелил свою спальную полку, скрыв простынями мозаику заплат на потёртом дерматине. Получилось относительно сносно. Одеяло белым хвостом свесилось в проход.

По вагону, собирая билеты у пассажиров, уже шла проводница. Куда же я в спешке положил свой? В сумке его отчего-то не было. Я вспомнил, что билет, как и телефон, лежит у меня во внутреннем кармане ветровки. Покопавшись в куртке, я достал содержимое кармана наружу. Экран телефона показывал второй час дня.

— Прямо как у меня в молодости! — восхищённо сказала женщина в кардигане, глядя на телефон. — А что, их начали выпускать?

Я торопливо убрал мобильный в сумку.

— Нет. Это раритетная модель из моей коллекции, — начал я на ходу рассказывать свою легенду. — Я историк, занимаюсь изучением начала двадцать первого века. Коллекционирую старые вещи, в том числе и технику.

— Здорово! — мелодично и грустно сказала женщина в кардигане. — У меня когда-то тоже такие были. Даже сейчас, наверное, лежат где-то…

Она не договорила, внезапно осекшись.

— Вы, наверное, до Минска едете или же до Смоленска? — спросила она. — Смотрю, вы совсем налегке.

— Нет, я до Москвы.

Женщина в кардигане удивлённо посмотрела на меня заботливым взглядом.

— А как же вы так? Совсем без одежды, без вещей, целую ночь пути…

— Да вот так вышло, — сказал я чистую правду. — Как говорится «с корабля на бал». Срочно понадобилось ехать в Москву по важному поручению. Пришлось собираться сегодня в последнюю минуту. А вы тоже туда?

— Да. За покупками.

Я посмотрел на неё с вопросом.

— Я торгую подержанной одеждой, — пояснила женщина, поправляя на себе кардиган. — Еду в Москву закупать старые вещи для перепродажи. Светлана.

Я представился в ответ. В проходе плацкарта появилась проводница, одетая в форменную белую блузку и тёмно-синюю юбку. На небольшом бейджике было написано «Ольга».

— Попрошу ваши билеты, — сказала она. — Кстати, вот, возьмите, — протянула она мне небольшой полиэтиленовый пакет с дорожным набором. — Олег Вячеславович просил выдать.

Видимо, так звали железнодорожника, меня у вокзала. Я отдал проводнице билет. То же самое сделала и Светлана, пока Ольга рассказывала нам правила поездки в особом поезде дальнего следования. Дорожный набор, как и следовало из названия, должен был помочь путешественнику в пути. На пакете в шахматном порядке красовались двуглавые медведи в фуражках и с рельсами в лапах. Рельсы изгибались полудугами, отчего картинка казалась цирковой афишей медведей-гипнотизёров, способных гнуть железо взглядами. Внутри пакета скрывалась зубная щётка, небольшой тюбик пасты, аккуратный конвертик с мылом, несколько салфеток и, как ни странно, белые тонкие тапки с государственным гербом.

Это очень кстати, сказал я себе мысленно, снимая с себя ботинки. Хотя если я когда-нибудь сообщу людям, что ехал в белых гербовых тапках поездом будущего, меня определённо не поймут.

Поезд ехал по высокой насыпи, с которой открывался вид на небольшую одноэтажную гидроэлектростанцию. Солнце, показавшееся из-за облаков, отразилось в воде яркими бликами.

— Мне кажется, что я вас уже видела, — задумчиво сказала Светлана. — Это невозможно, но такое ощущение, что это было много-много лет назад, на рок-концерте в башне Врангеля…

Как раз это было вполне возможно: когда-то я часто ходил на рок-концерты, что проводились в старой немецкой башне «Дер Врангель». Тем не менее, я решил пока умолчать об этом.

— На рок-концерте? — уточнил я. — Сомнительно. Вряд ли я мог их застать. Башню Врангеля закрыли ещё до моего рождения.

— А жаль! — воскликнула Светлана. — Это было прекрасное место!

Неожиданно легко мы разговорились о рок-музыке, почти сразу перейдя на «ты». Поезд уносил нас вперёд, а мы со Светланой оживлённо беседовали. Судя по всему, моя соседка по плацкарту была завзятой меломанкой. Я легко поддерживал разговор о такой классике рока, как «Deep Purple» или «Iron Maiden». Несколько сложнее было с той музыкой, которую я пропустил за те сорок лет, что отделили меня от моих времён. Мне ничего не говорили названия таких групп, как «Orange girl» или «Экипаж», поэтому я ограничился тем, что внимательно слушал, время от времени соглашаясь со Светланой. Она словно помолодела от этой беседы, сбросив не меньше двадцати лет. Тонкая сетка морщинок в уголках её глаз разгладилась и стала совершенно незаметной. Беседа явно удалась.

— Я даже не могла себе представить, — сказала Светлана, довольно улыбаясь, — что сейчас из молодёжи кто-то ещё увлекается роком. Откуда ты всё это знаешь? Ладно ещё я — ведь я застала те времена! Но как же ты?

— Я — хороший историк, — несколько польстил себе я. Говоря по справедливости, с истфака меня отчислили, пусть и из-за физкультуры.

Светлана оглянулась. Сосед на боковушке громко перелистнул страницу какой-то очень пухлой книги, игнорируя нас.

— Ты не на концерт, случаем, едешь? — спросила она, чуть понизив голос.

Я покачал головой.

— Нет, а что за концерт?

— Большой осенний трёхдневный рок-фестиваль в ДК Горбунова, — негромко и медленно сказала она, наклонившись ко мне.

— Я даже не знал про такой фестиваль, — сказал я. — Если получится, то я с удовольствием приду.

Светлана кивнула.

— Я вижу, что ты в теме, — сказала она. — Меня-то туда по знакомству пригласили, поэтому я в Москву и поехала. Обычно за товаром ездит мой сын, невестка перешивает и чинит одежду, а я продаю её. Но тут мне знакомые сообщили, что хотят ещё больше ужесточить выдачу московских виз, поэтому я подумала и решила поехать на концерт, пока это ещё возможно. Если хочешь, я могу замолвить за тебя словечко, чтобы тебя тоже пустили. Фестиваль ведь только для своих, с улицы не попадёшь. Он существует лишь потому, что его курирует сам премьер-министр. На каждом концерте он сидит в парадной ложе, надев парик, и думает, что его никто не узнаёт. Он очень смешной.

— Как секретно, — сказал я. — Приду, если будет такая возможность. Пока даже не представляю, насколько буду занят в Москве. Меня так внезапно пригласили провести историческую консультацию, что ничего нельзя планировать.

— Так ты, наверное, на музыке специализируешься? — с интересом спросила Светлана.

— На всей эпохе, — ответил я. — Центральной точкой моих исследований я взял две тысячи седьмой год.

От этих слов Светлана просто расцвела.

— Прекрасный год! — сказала она. — Я тогда в школу пошла. Золотые времена! Можно было делать всё, что душе угодно! Если ты хочешь, я могу многое тебе рассказать про ту эпоху: про интернет, про мобильники, про музыку, про жизнь. Вижу, что ты всё это знаешь, но одно дело знать, а другое дело — лично прожить! Ты даже не можешь себе представить, как тогда здорово было! Как я рада, что у меня хотя бы сейчас есть что вспомнить из молодости!

Со стороны боковушки внезапно донеслось покашливание.

— Это было ужасное безвременье, — с ощутимой нотой снобизма сказал рыжеусый интеллигент, откладывая в сторону капитальную книгу, которую он читал с момента отправления поезда. На обложке позолотой сверкнули слова «Хан Батый как основатель русской государственности». — Это была година анархии, когда наша страна, утратив свою национальную идентичность, вовсю катилась в пропасть вслед за Западом, когда идеалом нашей молодёжи были европейские псевдоценности, чуждые русскому этносу и ведущие к разложению нашей цивилизации…

Светлана молчала, не пытаясь сказать ни слова. Она смотрела куда-то вбок и в сторону. Я увидел, как побелели и сжались в тонкую нить её губы. Рыжеусый интеллигент закончил свою речь и, победно взглянув на нас, вернулся к изданию о российской государственности.

Светлана продолжала смотреть в сторону. Она была очень печальна. Прожитые годы вернулись, и тонкая сеть морщин снова мелькнула на лице коварной паутиной. Я даже не знал, что сказать в такой ситуации.

— Сбегаю-ка за чаем, — сказал я, поднимаясь с полки, когда молчать стало совсем невмоготу. Пить мне хотелось с самого утра.

Вагон был заполнен на две трети. По опыту своих путешествий, я знал, что это ненадолго: через полчаса пути поезд остановится в Черняховске, где в него сядет оставшаяся треть пассажиров. Непривычным казалось то, что никто не смотрел фильмы на планшетах и ноутбуках, не играл на телефоне и не читал электронные книги. В ходу были обыкновенные бумажные издания. Кто-то разгадывал сборник кроссвордов. В одном купе тасовали колоду слегка помятых карт. Чуть дальше пассажиры ели яйца, и характерный запах напомнил мне о том, что я голодаю уже более сорока лет.

Наш поезд, грохоча колёсами, пронёсся по мосту над неторопливо текущей рекой, заросшей камышом. Должно быть, Знаменск, подумал я, глядя на характерное краснокирпичное немецкое здание школы с большими часами на стене. Почему-то они показывали начало десятого. Половина области уже позади. Что-то будет дальше?..

— Чай, пожалуйста, — обратился я к проводнице, — и овсяное печенье. Сколько с меня?

Из всего, что было у неё в продаже, овсяное печенье выглядело наиболее аппетитно. Я решил, что потом надо будет наведаться в вагон-ресторан. Конечно, цены в нём, скорее всего, будут высоки, как давление в паровом котле, но с моими запасами денег я мог позволить себе некоторые дорожные издержки.

— Сто сорок, — проводница выдала мне подстаканник, чайный пакетик и упаковку печенья. Я вытащил из сумки пёструю банкноту в пятьсот рублей и расплатился.

Вода в титане уже разогрелась до нужной температуры. Сбоку на стене крепилась табличка «Ведётся видеонаблюдение». Стараясь не глядеть в объектив расположенной рядом видеокамеры, я налил кипятка в стакан и вернулся в родное купе.

— Это же не еда! — воскликнула Светлана, глядя на мои покупки. — Давай я тебе хоть бутерброд дам!

Развернув салфетки, она протянула мне кусок чёрного хлеба, на котором лежали два кусочка копчёной колбасы.

— Ешь, а то я сама всё не съем. У меня ещё хватает.

— Спасибо, — сказал я.

— А я сейчас вернусь, — сказала она и ушла.

Я сжевал бутерброд. Он был немного странным на вкус. Когда-то моя подруга, не имея под рукой муки, испекла пирог из толокна, и я был готов поклясться, что сейчас ощущаю этот же специфический вкус в хлебе. Колбаса напоминала говяжьи жилы, прокрученные с чёрным перцем через мясорубку. Запив горячим чаем ядрёную смесь, я проглотил её. Чай тоже оставлял желать лучшего. Пакетик в горячей воде не то разползся, не то прохудился, и теперь его содержимое, похожее на солому как по виду, так и по вкусу, плавало в стакане. Я принюхался. От чая доносился тонкий запах уксуса.

Светлана вернулась, переодетая в белые домашние брючки и тот же самый кардиган. Я жевал овсяное печенье с чаем. По счастью, оно не сильно отличалось по вкусу от выпускавшегося в моё время.

— Слушай, а почему ты с брюк нашивку с названием не срезал? — негромко спросила она, усаживаясь на полку. Я пожал плечами.

— Да вот так получилось, — ответил я. — Думаешь, стоит снять?

— Конечно стоит! — так же негромко сказала она, бросив взгляд в сторону боковой полки. — В большой России с этим очень строго. Сразу прицепятся. Давай я тебе срежу?

— Ну, давай, — согласился я, поднимаясь с полки. Светлана достала маникюрные ножницы и очень аккуратно срезала точными движениями лейбл с моих джинсов. Только сейчас я заметил, что у неё на руке видна старая татуировка в виде трёх небольших цветных звёздочек.

— Держи и спрячь, — сказала она, протягивая мне срезанную нашивку, из которой торчали растрёпанные нитки. — И лучше не рискуй с этим. Этой весной сын приехал за товаром к поставщице, а у неё всё было перекрыто. Пришла полиция и дочиста обобрала все прилавки. Якобы кто-то увидел там старую турецкую блузку с принтом на английском языке, и полиция провела контрольное изъятие для экспертизы. Потом ничего не вернули и ещё взяли огромный штраф. Повезло ещё, что это была обычная полиция, а не тайная. Те бы всех посадили. Так что ты будь аккуратнее.

— Спасибо, — поблагодарил я, пытаясь осмыслить строгость современных порядков. — Буду знать.

— Да не за что, — ответила Светлана. — Кстати, хорошие у тебя брюки, почти новые. С одеждой настоящая беда. У меня сын женился в старом костюме моего мужа. Я перешила брюки по фигуре и везде нашила ярлычки Ивановской ткацкой фабрики… Зато выглядел на свадьбе элегантнее невесты.

Я доел пачку печенья.

— Я на концерт везу настоящую английскую косуху, которой больше сорока лет, — по секрету сказала шёпотом Светлана. — И ещё немецкие ботинки-казаки, купленные тогда же. Безумный раритет. Сейчас такое нигде не достанешь.

Я подумал, что когда я вернусь в своё время, то нужно будет непременно найти Светлану. Знакомствами с такими людьми нельзя было разбрасываться.

— Скажи, — вдруг спросил я, — раз ты возишь одежду из Москвы… Ты случаем, не знаешь такого человека? Сергей Петрович, работает в банке…

— Знаю, — перебивая меня, резко ответила Светлана. — Хитрый делец. Мы ему на заказ пиджак привезли пару месяцев назад.

Калининград тесен, подумал я.

— Отличный импортный пиджак, у него в Москве только один владелец был, — продолжила Светлана. — Штучный товар. Мне продали только по знакомству. На такой пиджак можно смело тысяч десять накидывать, а пришлось отдать по себестоимости… Но за это он помог мне с документами на въезд в Москву. Мне не хотели открывать визу. Мол, у вашего сына уже есть, у невестки есть, зачем вам ещё одна, сбежать в столицу хотите?..

В окне вагона мелькнула красная черепица старого немецкого хутора-фольварка. Рядом на мощёной булыжником дороге стояла пожилая белая «ауди» сотой серии. Рыжие кляксы ржавчины делали машину похожей на черепаховую кошку. Сорок лет оказались не властными над областью.

Отчего-то чай, смешанный с печеньем, начал клонить меня в дрёму. Это было неудивительно после той бессонной ночи, что я провёл четыре десятка лет назад в компании лингвистки.

— Очень спать хочется, — сказал я, отодвигая уже пустую пачку печенья в дальний край столика. — Утром так и не удалось выспаться, так что я, наверное, полежу.

— А я вот днём спать не могу, — призналась Светлана. — Свет сильно мешает…

Кивнув, я закутался в одеяло и устроился поудобнее на полке, будто бы прикасаясь к поезду. Вагон мелко-мелко подрагивал, словно гигантское живое существо, и мне в полудрёме казалось, что это я сам мчусь в Москву.

Может быть, это уже было сновидением в виде ощущений? Подобно канатоходцу, я балансировал на тонкой грани между сном и явью, ощущая, как слегка вздрагивают колёсные пары на стрелках, как набирает ход состав, как полка подхватывает меня и уносит вдаль, точно серфинговая доска… Вот мы едем по мосту, и грохот колёс воспринимается не только ушами, но и всем телом, словно я сам превращаюсь в поезд. Мы чуть-чуть замедляем ход… Остановка, чьи-то шаги, шум вокзала. Скрипят колёсики чемодана по линолеуму пола. Слышен голос «До свиданья!» Свистит локомотив. Поезд, вздрогнув, снова набирает скорость, и я ощущаю смутный грохот дизелей, которые увлекают меня в далёкую даль сна…

…Кто-то прошёл по вагону, задев мои ноги, торчащие с края полки. Похоже, я проспал всего лишь несколько часов. Тем не менее, этого хватило, чтобы немного прийти в себя после бессонной ночи и путешествия во времени.

Поезд мчался на полной скорости, раскачиваясь на ходу и вздрагивая, словно гигантская струна. Под потолком горели люминесцентные лампы, наполняя вагон холодным, очень неестественным маслянистым светом. За окном была непроглядная темнота. Я попытался приподняться на локте, и в затёкшую за время сна руку словно вонзилась сотня иголок.

— С пробуждением! — поприветствовала меня Светлана. — Выспался?

— Не очень, но пока сойдёт, — ответил я, нащупывая ногами тапочки.

Рядом со Светланою разместилась женщина лет сорока, очевидно, севшая на поезд в Черняховске. Если бы меня попросили её охарактеризовать, то я, не задумываясь, сравнил бы её с трёхгранным напильником — настолько она выглядела остроугольной и целеустремлённой. На ней был слегка вытертый и явно не новый чёрный спортивный костюм, сшитый из синтетического бархата; одежда делала женщину похожей на пантеру. Её короткие волосы имели тот пронзительный морковно-рыжий цвет, который даёт натуральная хна, применённая без добавления басмы. По сравнению с ним усы соседа с боковушки казались блеклыми.

Рыже-чёрное купе, подумал я. Рыжие волосы и чёрная одежда. Цвета апельсина и анархии.

— Где это мы едем? — поинтересовался я, крутя в воздухе онемевшей рукой. Неприятное ощущение понемногу проходило.

— Литва, — коротко ответила женщина-пантера.

Только сейчас, глядя на черноту за окнами, я понял, что это не ночь и даже не сумерки. Окна были наглухо закрыты снаружи, по всей видимости, теми самыми ставнями, которые так удивили меня на вокзале. Чуть светилась тонкая паутинка щели между ними. На какой-то миг мне показалось, что вагон превратился в закрытый бронепоезд. Вслед за этим пришло осознание того, что эта поездка очень-очень сильно отличается от всех моих предыдущих рейсов на «материк».

Путь с малой родины на большую обычно начинается на Южном вокзале Калининграда, который пока ещё не покрашен в цвета флага. Не раньше, чем за два дня до отправления (это необходимо по юридическим причинам) вы приобретаете в кассах билет, предъявив при этом загранпаспорт. Если вы стоите в очереди на Витебском вокзале Петербурга или Белорусском вокзале Москвы и видите впереди себя человека с российским загранпаспортом, то восемь шансов из десяти, что его путь лежит в Калининград.

В пути по области, где-то между Гвардейском и Гусевом к вам подойдёт сотрудник литовского консульства в форменной кремовой рубашке. В обмен на заполненную анкету он выдаст визовый бланк, который позволяет транзитным способом пересечь Литву и в течение трёх месяцев вернуться обратно. Поскольку этот бланк выглядит очень представительно и снабжён гербовым штампом, после путешествия можно смело говорить, что это благодарственное письмо из литовского консульства. В Чернышевском по составу пройдут пограничники, которые поставят штамп в загранпаспорт. С этого момента вы временно покидаете родину.

Миновав мост над пограничной рекой, вы оказываетесь в литовском Кибартае, где когда-то родился великий живописец Исаак Левитан. Штамп появится уже на визовом бланке. Теперь весь поезд представляет собой некую вещь в себе. За несколько часов он промчится мимо лесопильных заводов Казлу-Руды, проедет по дамбе каунасского водохранилища и остановится только в Вильнюсе. В течение всего этого времени вы уподобляетесь Ленину, путешествующему в пломбированном вагоне по Германии. Вы можете пить чай (непременно с сахаром), читать книги, работать над статьёй «как нам обустроить плацкарт», знакомиться с соседками и даже, открыв окно, дышать воздухом заграницы. Но вы, если конечно, путешествуете не по шенгенской визе, не можете покинуть вагон. На стоянке в Вильнюсе в лучшем случае удастся высунуться из двери. Во время этого путешествия больше всего страдают курящие. Закончится путешествие через Литву в Кяне. По поезду снова пройдут люди в форме, и состав, покинув Литву, окажется в Беларуси. Синеокая страна тысячи озёр встретит вас на станции Гудогай, где белорусские пограничники поставят вам в паспорт штамп контрольного пункта Сморгонь.

Похоже, в настоящий момент эта привычная мне схема с четырёхкратной проверкой документов не работала. Об этом я мог бы догадаться и раньше, учитывая полное отсутствие загранпаспортов в стране, и только всевозможные отвлекающие факторы не дали мне об этом подумать. На таможне меня бы обязательно разбудили, значит, её тоже нет. В итоге, нет ни загранпаспортов, ни проверок, зато есть ставни на окнах и синтетический свет люминесцентных ламп. Что же это такое?

— А как мы вообще сейчас едем через Литву? — поинтересовался я. Похоже, я избрал очень странную формулировку вопроса. Мне оставалось только надеяться, что это будет не сильно заметным.

— Как всегда, с закрытыми окнами, на полном ходу и без остановок. Разве ты раньше так не ездил? — спросила у меня Светлана, отложив в сторону кроссворд. Я отрицательно покачал головой. Так я точно ещё не пересекал Литву. — Проедем границу, тогда ставни откроют.

— Какая сложная система, — сказал я. — Чувствую себя, как в бронепоезде.

Светлана кивнула:

— Вот, за тридцать лет дожили до бронепоездов…

Я хотел было поддержать эту тему, но не успел.

–…кстати, чуть не забыла, — сказала она. — Пока ты спал, приходил начальник поезда. Он посмотрел на тебя, не стал будить, и ушёл.

Мне это не понравилось. Неужели моя личность всё-таки вызвала какие-то подозрения? Если из банка я мог ещё куда-то бежать, то покинуть закупоренный бронепоезд представлялось гораздо более трудным делом.

— Он чего-то хотел? — спросил я как можно более нейтральным голосом.

— Не сказал, — сообщила Светлана, пожимая плечами. — Просто пришёл, посмотрел и ушёл.

— Странно как-то это всё. Пойду, лучше наведу чаю.

Моего подстаканника уже не было. Поднявшись с полки, я отправился к проводнице, и, купив ещё чая за сорок рублей, залил его кипятком из титана. Разогнавшийся поезд раскачивался под ногами, и мне пришлось очень осторожно возвращаться, чтобы не облить никого и ничего, включая чьи-то ноги в носках, торчащие из-под простыни, точно рогатины. Навстречу мне, тоже направляясь к кипятильнику, с чашкой в руке прошла Светлана. Мы разминулись в проходе; пассажир, сидящий в соседнем купе, несколько странно посмотрел на нас. Мне отчего-то не понравился его изучающий взгляд.

— Вы, наверное, в Черняховске сели? — спросил я у женщины-пантеры, ставя подстаканник на стол. В тесноте плацкарта мы едва не упирались друг в друга коленями. Я обратил внимание, что спортивные брюки моей собеседницы очень аккуратно зашиты в двух местах. На расстоянии это было совершенно незаметно.

— Да. Ты тогда спал.

В нашем разговоре она сразу перешла на «ты». Я был не против.

— Будем знакомы, — сказал я, представляясь. — Еду в Москву. А вы?

Она кивнула.

— Катя, — коротко сказала она. — Да, я тоже.

Я коротко повторил свою легенду исторического консультанта. Катя пожала плечами, пропуская к окну вернувшуюся с чашкой Светлану.

— Давние времена ты берёшь, — сказала она и зевнула. — Но раз тебя позвали в Москву, и раз к тебе приходил начальник поезда, видимо, едешь ты совсем не зря…

— Да, надеюсь. А вы как, в Москву по работе?

— Нет, — сказала Катя, выдавливая из тюбика крем на кисти рук и растирая его. Запахло ромашкой. — Надо переоформить лицензию на право выращивания картофеля. Наш участок земли с огородами по ошибке приписан к Славскому району. Опять ужесточили кодекс, и нам сказали, что если мы не оформим бумаги по всем правилам, то в следующем году всю картошку конфискуют. В Калининграде взяли две пошлины, сказали, что такие вопросы не решаются даже за деньги, и надо обращаться прямо в московский Агропром. Мы отправили туда три письма. Два потерялись, на третье ответили: в переписке ничего не решаем, приезжайте и поговорим. Намекают.

Она потёрла большой и указательный пальцы друг о друга, показывая, на что намекают в московском Агропроме.

— Вот я села на поезд и поехала в Москву разбираться, — продолжила Катя. — Хорошо, дали приглашение на въезд, а то бы визу не открыли, и пришлось бы сидеть в деревне впроголодь.

— А вы не в Черняховске живёте? — переспросил я.

— Раньше жили, — ответила Катя. — Работы не стало, вот мы и уехали к родителям мужа. Старый немецкий хутор, чуть-чуть не доезжая до Большаково.

— И как там? — поинтересовалась Светлана.

Поезд дернулся, и в моём стакане лязгнула ложечка. Чай всё ещё был обжигающе горяч. Над ним поднимался парок. Верхняя часть стакана покрылась тонкими каплями конденсата. Катя задумалась.

— Да так себе, — равнодушно ответила она. — Есть, чем детей накормить, и на том спасибо. Сейчас, по осени, продали урожай на рынке, хватило на эту поездку в Москву. На зиму денег уже не остаётся, но хотя бы картошки хватит.

— Катя, а что у вас растёт? — спросила Светлана, помешивая горячий чай.

— Картофель выращиваем, овощи. Капуста, морковь, лук, — без особой охоты перечисляла Катя. — Помидоры в теплицах. Кабачки. Зелень. Жаль, яблони пришлось спилить — на них большой налог, а в подвал их, как куриц, не спрячешь. Хорошие яблони были, ещё немецкие…

— Так вы куриц держите? — с интересом спросила Светлана. — Как раз то, что нужно. Давай мы обменяемся координатами? У тебя есть телефон?

— К нам его не провели, — сказала Катя. — Могу тебе из Большаково позвонить. Или давай я запишу наш адрес.

Светлана достала из сумки ручку и блокнот. Вырвав лист бумаги, она передала его Кате. Когда та начала записывать адрес, поезд слегка качнуло, и ручка соскользнула по бумаге, оставляя длинный след.

Я выпил немного горячего чаю; он уже не казался столь безвкусным. Прекрасная атмосфера той беседы о музыке, что мы вели со Светланой до моего сна, осталась в прошлом. Разговор, утратив свою волшебную часть, стал приземлённым, практичным и очень грустным. Я вспомнил прекрасный анекдот («В детстве Пол Маккартни был так беден, что ему пришлось играть на четырёхструнной гитаре»), но подумал, что сейчас он вряд ли покажется уместным. Свет вагонных ламп придавал всем нам неестественный зелёный цвет, словно мы были пассажирами океанского лайнера, попавшего в жестокий шторм.

— Если будешь в городе, заходи ко мне за одеждой, — сказала Светлана, беря бумагу с адресом. — Я надеюсь сейчас закупить хорошую партию в Москве.

— Если будут деньги, зайду, а то мы в этом году из одежды покупали только носки. Ну, и ещё сыну резиновые сапоги. Кстати, — понизила голос Катя, — мы к Новому году свинок откармливаем. Хочешь купить мяска?

— Хочу. Очень хочу. А вы без лицензии выращиваете? — так же негромко спросила Светлана. Катя кивнула. — А не боитесь, что заберут?

— Если захотят, то в любом случае заберут, — ещё тише сказала Катя. Я едва мог расслышать её слова. — В том году мы честно купили лицензию. Уплатили все три пошлины и сделали всё как полагается. Осенью пришёл инспектор из ветеринарного надзора, сказал, что кабанчик выглядит подозрительно, и унёс. Взамен прислали акт об изъятии кабанчика, потому что у него обнаружили ящур. И даже деньги за лицензию не вернули.

Светлана покачала головой.

— Это прямо как у нас в магазине, — сказала она. — Приходят пожарники… Ну, вы знаете, есть пожарные, которые дома тушат, а есть пожарники. Раз в месяц они приходят к тебе и говорят, что у тебя неправильно висит огнетушитель. Без пяти тысяч в кармане — не уйдут. Вслед за ними приходит санитарный надзор и говорит, что в углу только что пробежал таракан…

— К нам так сельхознадзор приходит, — сказала Катя. — Инспектор со свёкром в школе вместе учился. Вот мы с ним и договорились, что в декабре дадим ему окорок, а он нас прикроет с нелицензионными свиньями.

— Всё равно рискуете, — сказала Светлана. — Но к Новому году я бы купила. Думаю, у меня деньги появятся: в декабре все берут одежду на следующий год, пока цены не поднялись. И ещё хорошо бы свиную кожу достать. Хочу себе сшить ремень с заклёпками, чтобы напоминал мне о молодости. Мой ужасно истрепался…

Она о чём-то подумала и спросила, чуть наклонившись к Кате:

— Вы пшеницу не выращиваете? Я уже сто лет нормальной выпечки не делала.

Катя резко покачала головой. Её глаза чуть прищурились. На одну секунду она бросила взгляд в сторону боковушки.

— Нет, — негромко сказала она. — Гиблое дело. Вообще гиблое. У нас сосед в том году брал лицензию на выращивание пшеницы. Сдал по закону две трети в Агропром, по госзакупочной цене, ну вот за эти деньги он даже топливо для мотоблока не окупил. В этом году он рискнул, вырастил без лицензии. Как только собрал урожай, за ним пришли. Сказали, что зерно-сырец — стратегический ресурс. Сейчас судить хотят. Вот чтобы они все подавились своей пшеницей, гадёныши проклятые!

Со стороны боковушки раздался громкий шорох страниц. Рыжий усатый пассажир опустил книгу.

— Хочу заметить, — сказал он нам с чувством несгибаемого морального превосходства, — что пшеница является национальным достоянием России, на которой зиждется экономическое благополучие и политическая независимость нашей страны, и высказываться в таком тоне…

— А почему тогда есть нечего? — ответила ему очень грубым тоном Катя, поворачиваясь на полке. — Почему всё зерно за границу идёт, а у нас хлеб из опилок?

— Вы пропустили мои слова, — с той же несгибаемой солидностью продолжил интеллигент, — о политической независимости. Россия является единственной в мире зерновой сверхдержавой. Необходимость поддерживать высокий экспорт зерна является справедливой платой за полный политический суверенитет страны и её вес на международной арене. В противном случае мы бы немедленно стали придатком Запада, который бы тут же воспользовался этим и превратил нашу страну в марионетку.

— Значит, суверенитет — это когда есть нечего? — спросила Катя ядовитым голосом.

— Мне кажется, — сухо ответил интеллигент, глядя на нас поверх жизнеописания монгольского хана, — что наша дискуссия бесполезна. Вы понимаете, что мы живём на необъявленной войне против России? Если ваш желудок вам дороже, чем суверенитет нашей страны, то мне нечего вам сказать. Я в который раз прихожу к выводу, что за пределами Петербурга люди погружены в узкий мир мещанских интересов.

Мы втроём молча отвернулись. Я пожалел, что мы едем не в полноценном купе с закрывающимися дверями. К счастью, интеллигент с рыжими усами поднял повыше книгу, словно стараясь отгородиться ею от нас и наших крамольных бесед.

— Скорее бы Гудогай, — сказала Катя. — Курить хочется, а от этих разговоров — и есть. Я слышала, ты без багажа едешь. Хочешь подзакусить?

Безусловно, я хотел, тем более, что овсяного печенья мне не хватило. На столике появилась потёртая коробочка из прозрачной пластмассы, в которой лежала варёная картошка и несколько куриных голеней.

— Если хочешь, тоже угощайся, — предложила Катя Светлане.

— С удовольствием! — сказала она, вытаскивая вилку.

Доставшуюся мне куриную голень я обглодал в мгновение ока. Это действительно было настоящее мясо, пусть даже и холодное, но не ставшее от этого менее вкусным. Желудок радостно заурчал, принимая еду, и я тут же подбодрил его кусочками варёного картофеля, присыпанного солью. Тем временем на столе появились огурцы и помидоры. Катя быстрыми взмахами рассекла их на четвертушки. Её кухонный нож, судя по всему, точившийся годами, напоминал старинный итальянский стилет.

— Боже, как же вкусно! — восхитился я.

— Ага, спасибо! — улыбнулась мне Катя. — Эту курицу готовила моя незамужняя дочь!

Светлана засмеялась, бросая в мусорный пакет кость.

— Надо тебе жениться на хорошей девушке, — согласилась она. — Тогда не придётся ездить, питаясь печеньем!

Мне польстили слова моих соседок. Я вспомнил, как в двадцать один год, будучи уже отчисленным из университета в первый раз, поступил на филологический факультет, где целых два семестра проучился в обществе очаровательных девушек, у которых вызывал лишь сестринский инстинкт. Это было трагично. К счастью, эти танталовы муки длились недолго: я, как обычно, не очень хорошо сдал сессию, после чего пришлось покинуть девичье царство, расставшись с мечтами о филологическом будущем. С тех пор меня водили кривые окольные тропы, которые спустя годы привели в дивный новый мир плацкарта будущего, где я оказался более востребован как мужчина, нежели в мои времена.

— Всегда езжу с большими запасами, — ничуть не покривил душой я, — но вот эта поездка получилась очень неожиданной. Ещё утром, на рассвете, даже не догадывался, что придётся ехать.

— Слушай, — спросила Катя, — так зачем всё-таки тебя позвали в Москву? Что там будет?

Я пожал плечами. Мне не хотелось обманывать своих собеседниц.

— Даже не знаю. Приеду, и мне всё скажут, — неопределённо сказал я. — Видимо, там понадобилась моя историческая консультация. Поэтому я сразу поехал, даже не успев собрать багаж.

— Правильно, — сказала Катя. — В Москве деньги платят.

— Раз уж тебя позвали, — заботливо сказала Светлана, — хватайся там за любую возможность. Может, в люди выбьешься, станешь москвичом. Будь я гражданкой Москвы, мне бы до пенсии оставалось всего три года!

— У меня вот так знакомая в сорок втором бросила всё и переехала туда, — согласилась с нею Катя. — Вышла замуж за какого-то москвича родом из Рязани и получила их паспорт. Её муж работал в службе по надзору за нравственностью и семейными ценностями. Устроил её к себе начальницей подросткового отдела. Она сидела в кабинете и раз в неделю подавала наверх отчёты о длине юбок московских старшеклассниц в каком-то районе Дегунино. Получала шестьдесят тысяч, и это сразу после деноминации! Ну не свинство? Мне тогда на водочном заводе восемь платили и говорили, что и так слишком много.

— Шестьдесят тысяч — это сильно, — согласилась Светлана. — У сына одноклассник после школы пошёл в полицию. Проработал несколько лет, в сорок восьмом, как Забайкалье после перевыборов сдали, ему выделили квартиру. Сейчас получает тысяч за тридцать; недавно пригнал новые «Жигули» прямо с завода в Тольятти.

Я внутренне содрогнулся, то ли от разнообразия вариантов карьеры, то ли от мысли о человеке, специально пригоняющем в Калининград «Жигули» с завода. Это почему-то казалось мне кощунством. Наверное, так бы в моё время жители Краснодара посмотрели на горожанина, заказывающего помидоры из подмосковных теплиц.

— А что, других вариантов работы вообще нет? — поинтересовался я.

Светлана посмотрела мне в глаза.

— Ну, как ты видишь по нашей жизни, — сказала она, — да, пожалуй, и по своей, то с другими вариантами скверно. Вот, посмотри на меня. Всей семьёй с мужем, сыном и невесткой держимся за магазин, потому что больше ничего нет. Треть денег уходит на налоги, треть на взятки, чтобы не закрыли пожарники или санитары, на остаток — живём…

— У вас в Калининграде хоть какая-то работа есть, — возразила ей Катя. — Кем-нибудь, да устроишься. А у нас в Черняховске совсем голо. Один мясокомбинат остался.

— А там плохо? — спросил я.

Катя снова пожала плечами.

— Плохо, — с видимым равнодушием сказала она. — Стоишь до одури у конвейера с утра и до вечера, надеясь, что не оштрафуют. Ног потом не чувствуешь. Я так пять лет проработала. Выпускали мы там колбасу «Кайзеровская», по оригинальному немецкому рецепту 1918 года. Половина гороховой муки, четверть сала, четверть мясного сока. Так её закупали даже из России, говорили, что это единственная доступная по деньгам колбаса, от которой едока не рвёт.

Я вспомнил вкус бутерброда и содрогнулся.

— Как-то нам позвонили из Калининграда и сказали, что колбаса называется непатриотично, москвичи из пищевого надзора недовольны. Мы переименовали колбасу в «1918 год», через три дня позвонили уже из Москвы, прямо из Агропрома, с той же претензией и долго ругались. Назвали её «Императорской», позвонили из прокуратуры и пригрозили статьёй за оскорбление государственной власти. Так что пришлось назвать «Черняховской»…

— А как платили? — поинтересовался я.

— Плохо платили, — сказала Катя, съев кусочек огурца. — Черняховск маленький, работать негде, поэтому директор зарплату не поднимал. Давал он двенадцать тысяч в месяц, рассказывал нам сказки про то, что в стране кризис, налоги, проверки, дохода мало… Мне бухгалтерша говорила, что липа всё это, кризис кризисом, но себе он поставил на бумаге зарплату в двести тысяч. Так-то, конечно, он больше получал. Мне надоело, я ушла и не жалею.

— А водочный? — спросил я. В мои времена там делали неплохие коньяки. Собственно, с бутылочкой одного из них я и сидел в одно далёкое утро на берегах Преголи.

— А его ещё в сорок седьмом закрыли, — сказала Катерина. — Там тоже плохо было. Платили как и на мясокомбинате, ну, может немного больше. До деноминации получала восемь миллионов, после — восемь тысяч. Очень вредное производство, почти как химзавод. Работала я там давно, как только из декрета вышла, и у меня постоянно ногти слоились. Ну, оно и понятно, ведь там всё делают из древесины…

— Это как? — поинтересовался я.

— Из «гидрашки», гидролизного спирта, — пояснила Катя. — Зерна ведь даже на хлеб не хватает. Вот мы и разливали. По крайней мере, лучше архангельская «гидрашка», чем воронежская «резинка». Пригоняли к нам две цистерны из Архангельска, мы в них добавляли что-нибудь, чтобы, простите, тошнить не хотелось… по крайней мере, сразу… и разливали по бутылкам. Рецепт коньяка по ГОСТу: спирт гидролизный «Люкс» идентичный пищевому, колер сахарный, ароматизатор коньячный идентичный натуральному, сахар и лучшая фильтрованная вода из Анграпы. Ну, а этикетку наклеивали, которая требовалась. Хоть «Россия», хоть «Заря Крыма», хоть «Полководец Кутузов».

Я содрогнулся при одной мысли о вкусе этого ханаанского бальзама.

— Да, именно так, — тоже поморщившись, сказала Катя. — Сама я пробовать это так и не рискнула, здоровье было дороже. Грузчики говорили, что на вкус это как раствор Люголя. По их словам, из всего, что мы выпускали, можно было пить, точнее, употреблять только газированную водку. В ней хотя бы не было лишних добавок, и она быстро опьяняла маленькой дозой. В случае, если партия оказывалась бракованной, выпитой порции было недостаточно для того, чтобы отравиться…

Она на секунду замолчала, словно вспоминая что-то.

— Неплохой коньяк «КВВК» выпускают у вас на спиртозаводе, — продолжила Катя. — Так и называется: «КВВК», Калининградский вино-водочный комбинат. Его делают из натурального картофеля, поэтому он стоит очень дорого. Из того же картофеля готовят водки «Верхнее озеро» и «Нижнее озеро». Их даже продают в большую Россию. Говорят, эти водки различаются тем, что для первой берут воду из Верхнего озера, а для второй, соответственно…

— Понятно, — сказал я, вспоминая, что вышеозначенный комбинат располагался как раз возле этих двух озёр. — В общем, буду цепляться в Москве.

— Обязательно, — сказала Катя. — Вот, у меня дочь два года назад школу закончила. Выдали ей диплом о высшем образовании психолога, и что дальше? Работы нет никакой. Она постоянно плачет и говорит, что не хочет всю жизнь провести на огороде, а мне даже сказать ей нечего!

— Вы ещё вовремя закончили, — сказала ей Светлана. — У меня внучка в следующем году должна в школу пойти, а тут ввели правило: нужно обязательно купить сертифицированную форму за пятьдесят тысяч. Ладно, бирки-то я могу перешить, это не проблема, но вот где взять сертификат? А ведь без него в школу не пустят! И ладно бы ещё там учили хорошо! Сейчас везде одно и то же, из бесплатного остались только основы религиозной культуры, нравственность, патриотическое воспитание, сельхозподготовка…

Перечисляя бесплатные уроки, она загибала сухие и тонкие пальцы правой руки. Закончив, Светлана грустно посмотрела на свой кулак и договорила:

— Наша школа дорога и бесполезна. Зачем она вообще нужна? Проще самому учить. И дешевле.

Её перебило гневное покашливание интеллигента. Снобизм нашего соседа по боковушке куда-то делся, уступив место праведному возмущению. Похоже, теперь эмоции прорывались с самой глубины его души.

— Что значит «зачем нужна школа»? Как вы не понимаете, — его усы дрожали не то от гнева, не то от возбуждения, — что в наши дни, когда Россия вынуждена противостоять всему миру, патриотическое воспитание — единственное, что может оградить наших детей от разлагающего дыхания Запада? Может быть, вы хотите, чтобы вернулись дикие времена вашей молодости? Видимо, вы их стали забывать! Я учился в школе, и, если бы я захотел стать, к примеру, панком, никто бы меня не остановил! Я мог бы прославлять анархию, пить портвейн, ругаться матом, носить на спине британский флаг, и…и… Я мог бы стать готом, носить чёрное пальто, слушать депрессивную музыку чуждой нам культуры и красить глаза. Я мог бы стать хиппи…

Ну у него и память, подумал я, слушая о тех опасностях, которые благополучно обошли стороной этого петербуржского мыслителя.

— И мне страшно представить, — зловещим шёпотом произнес он, — что если бы я захотел, то мог бы стать содомитом! Я мог бы предаваться манящему сладострастию противоестественных плотских утех, и никто бы мне этого не запретил!

Мы втроём в гробовом молчании слушали его тираду. Наш сосед прервался, не то, чтобы вдохнуть, не то, чтобы успокоиться и прогнать признаки прошлого. Стук колёс, словно свежий воздух, ворвался в нашу беседу. Катя было приготовилась что-то сказать, но Светлана остановила её лёгким прикосновением возле локтя. Я снова увидел, как плотно сжались её губы.

— Не надо, — тихо шепнула она. — Мы в поезде… Молчи…

— Поэтому, — продолжил несгибаемым тоном сосед с рыжими усами, — можно только порадоваться тому, что наша страна приняла меры самозащиты. Нам не нужен европейский путь. Школа защищает наших детей, молодых и уязвимых, обучая их тому, что жизненно необходимо, даже если для этого приходится немного сократить обычные предметы. Математика не спасёт от пропаганды врага. Нам нужно знание того, что Россия сейчас противостоит всему миру в необъявленной войне. Вы не хотите суверенитета нашей страны? Может быть, вы желаете, чтобы ваш сын стал содомитом? Или чтобы ваша дочь стала блудницей?

— Следи за словами, — очень зло сказала Катя, не обращая внимания на встревоженный взгляд Светланы. — Я хочу, чтобы мои дети жили как люди, а не как мы.

Боковушечник вздохнул.

— Вы ничего не понимаете, — сказал он, набрав побольше воздуха в грудь. — Вы не видите дальше своих узких субпассионарных интересов. Вы не отдаёте себе отчёта, как Запад день и ночь ищет любую лазейку, чтобы подкопать традиционные ценности нашего народа и обрушить нашу национальную идентичность. Вы готовы предать родину за кусок хлеба, но взамен получите лишь европейские псевдоценности, чуждые нашей культуре и разрушающие её, подобно ржавчине. Избыток свободы опасен. Даже сейчас в стране слишком много либерализма. Я знаю, о чём говорю, ведь уже двадцать лет я веду во дворце молодёжи уроки патриотизма и любви к родине, защищая наших детей и наше будущее от таких национал-предателей, как вы. Я учу детей играть на балалайках и плясать вприсядку, чтобы они хранили свой культурный код. И я больше не скажу ни единого слова, потому что не в моих правилах метать жемчуг перед теми, кто не оценит его…

В проходе вагона послышались быстрые шаги. Я увидел, как лицо Кати стремительно каменеет, и обернулся.

— Лейтенант полиции на транспорте П., — представился суровый парень в серой форме, входя в наше плацкартное купе. Он был среднего телосложения и чуть моложе меня. На стриженой голове плотно сидела фуражка. — Вы тут политикой занимаетесь?

Я притворился умывальником. К счастью, Катя взяла удар на себя.

— Нет, — злым тоном сказала она. — Мы вообще молчим.

— Они вели разговоры, — упрямо сказал сосед с рыжими усами, — о том, что сейчас плохо.

— Значит, о том, что сейчас плохо, — повторил лейтенант и посмотрел на Светлану с Катей. — Есть такая статья, называется «Несанкционированный митинг». До семи лет, но вы находитесь в общественном месте, что является отягчающим обстоятельством. Меру наказания определит суд, а вот я могу прямо сейчас поставить каждой из вас в паспорт штамп о неблагонадёжности. По прибытии на ближайшую станцию вы будете помещены в Единый федеральный список неблагонадёжных граждан, что приведёт к значительному ограничению ваших гражданских прав и свобод…

Лейтенант явно зачитывал этот текст по памяти, произнося его чуть ли не скороговоркой. Катя недобро смотрела на него.

— Не гляди так на меня, — сказал полицейский, закончив длинное предложение, повествующее о судьбе человека, попавшего в федеральный список неблагонадёжных граждан. — Я на службе.

— Никакого митинга не было, — торопливо сказала Светлана. — Мы говорили о том, куда пойти учиться детям. Сравнивали школы, и всё.

— Значит, не было, — уточняюще протянул полицейский. — Не было, да? Давайте тогда проведём выборочную проверку документов в целях соблюдения транспортной безопасности.

Катя и Светлана с мрачными лицами потянулись за сумками, извлекая паспорта и сложенные листы каких-то официальных бумаг. В этот момент с лёгким щелчком ожили динамики вагона.

— Уважаемые пассажиры! — сообщил голос. — Говорит начальник поезда Калининград — Москва. Сообщаю, что мы благополучно покинули территорию Литвы и в настоящий момент пересекли границу Минской Государственной республики. Благодарю вас за гражданское мужество, проявленное в процессе транзита территории враждебного нам государства!

Я сидел в углу, стараясь не привлекать к себе внимания. Верхняя полка закрывала от меня голову лейтенанта.

— Так, Светлана Валерьевна, федеральный общегражданский номер 39-00-282-451… — неторопливо произнёс полицейский. — Разрешение на временный выезд с места проживания, справка о благонадёжности, ознакомление с правилами передвижения, свидетельство об инструктаже… Оплата пошлин за пользование казёнными путями железнодорожного сообщения… Почему у вас в акте о благословении поездки чек из церковной кассы прикреплён скрепкой вместо требуемой неразъёмной скобы? Почему неразборчивая подпись на разрешении о въезде в Москву? Почему штамп поставлен вверх ногами? Это — небрежное оформление документов на право передвижения поездом дальнего следования. Штраф две тысячи.

Светлана плотно сжала губы, но ничего не сказала.

— Теперь ваша очередь, Екатерина… Кестутисовна… ну у вас и отчество… федеральный номер 39-19-265-410…Разрешение, справка… Почему у вас флюорография пройдена не по месту жительства? Это означает, что вы едете поездом дальнего следования с недействительной медкомиссией. Своей безответственностью вы подвергаете опасности здоровье остальных пассажиров. Штраф пять тысяч.

Губы Кати чуть шевельнулись. Вагон безмолвствовал.

— Так, а твои документы? — спросил полицейский, поворачиваясь к соседу с рыжими усами. Тот, недовольно фыркнув, протянул бумаги, вложенные в бордовую книжечку паспорта. Я обратил внимание, что там, помимо государственного герба располагается ещё и изящный силуэт Петропавловского собора.

— Антон Георгиевич, номер 78-10-175-121… — равнодушно произнёс полицейский, разглядывая паспорт.

— Я как раз выступал с полной поддержкой государственной политики в сфере образования! — торопливо заявил наш сосед.

— Слишком громко ты выступал, — строго возразил ему полицейский. — Плацкарт — не место для дискуссий. В правилах следования написано: пассажир не имеет права обсуждать вопросы политического характера, а тебя слышал весь вагон. Штраф двадцать тысяч за нарушение правил.

— Сколько? Что вы себе позволяете?! — возмутился человек с рыжими усами. — Вы не имеете права! Я гражданин Петербурга!

— Если ты сейчас же не прекратишь создавать проблемы, — сказал ему полицейский, — то у тебя будет не двадцать тысяч за разговоры, а год за одиночный пикет.

Такая перспектива изрядно напугала нашего рыжеусого соседа.

— Но ведь я же всецело поддерживал государственную политику! Я не из пятой колонны! Какой штраф? Какой пикет? Это невозможно! Я требую немедленно вызвать петербургского консула!

Полицейский как-то оглянулся, словно проверяя, не следит ли кто за ним. Излишне было говорить, что в плацкарте это движение носило чисто символический характер.

— Замолчи, — резко и негромко сказал он рыжеусому. — Иначе ты сейчас договоришься до того, что за тобой придут, откуда надо, и упакуют лет на десять туда, куда не надо.

Эта угроза подействовала моментально. Рыжеусый замолчал, лишь блеск глаз выдавал его крайнее возбуждение. Он дважды дёрнул усами, словно пытаясь что-то прожевать.

Полицейский, уперев руку в бок, повернулся, шагнул ко мне и пристально посмотрел мне в глаза.

— А ты что сидишь? Документы показывай.

Похоже, я приехал.

Нужных бумаг у меня не имелось. Служебный билет, который, по словам, мог как-то помочь мне, был сдан проводнице. У меня в сумке лежал загранпаспорт, но я ещё не забыл то, как на него отреагировал банкир, и, судя по беседе с моими соседками, показывать подобный документ было бы явно неосмотрительно. Учитывая скорость, с которой прогрессировали выписываемые полицейским штрафы, можно было предположить, что мой паспорт обойдётся мне как раз в двести тысяч свежеполученных рублей.

Ситуация приблизилась к безвыходной. Классики были правы: коньяк и дамы доведут до цугундера. Не пойди я вчера, сорок лет назад, пить вместе с переводчицей, то сейчас отдыхал бы дома после пяти пар нагруженного учебного дня, а не ехал бы полузайцем в плацкарте будущего. Но сожалеть было поздно.

Вздохнув, я полез в сумку за загранпаспортом. Я уже доставал его, как вдруг в нашем плацкартном купе появился ещё один человек, одетый в синюю парадную форму железнодорожника. На нём были напускная озабоченность и деловитость.

— Здравствуйте, — сказал он мне, вставая на место лейтенанта, который чуть отступил назад. — Я — Петр Константинович, начальник поезда. Вячеслав Павлович просил оказывать вам содействие. Я уже было приходил, но вы спали…

Мне показалось, что даже колёса стали стучать чуть тише. Всё купе сидело или стояло с лицами чиновников из финальной сцены комедии «Ревизор». Глядя на лейтенанта, я подумал, что теперь наступила его очередь притворяться умывальником.

— К сожалению, — продолжил начальник поезда, — все купе в штабном вагоне уже заняты, и нет никакой возможности вас разместить там. Дело в том, что в Москву возвращается большая комиссия из управления по эксплуатации регионов. Нам пришлось даже освободить купе полиции: там едет зять мэра Калининграда с любовницей.

Похоже, гроза миновала.

— Ничего страшного, — ответил я. — Нет необходимости беспокоить эксплуататоров. Я прекрасно доеду здесь.

— Хорошо. Как у вас, всё благополучно? Что-нибудь требуется?

— В принципе, всё нормально, — сказал я. — Только вот документы проверяют. Тут возникло недоразумение, будто мы политикой занимаемся. Это совершенно не так…

— Выборочная проверка безопасности, — сказал начальник поезда, решительно рубанув воздух ладонью. — Не обращайте внимания. Я думаю, что здесь всё в полном порядке, не так ли, лейтенант? Сейчас очень сложное и ответственное время, когда все мы должны быть бдительными. В поезде могут быть агенты зарубежного влияния, поэтому для обеспечения должной безопасности движения нам приходится принимать все возможные меры. Если вам что-то потребуется, то обращайтесь сразу ко мне. Можно, конечно, и к любому из менеджеров поезда, но они бесполезны. Лейтенант, пойдёмте.

Люди в форме ушли через молчащий плацкартный вагон. Раздался гудок тепловоза и поезд начал сбавлять ход. Мы прибыли на станцию Гудогай, оставив Литву позади.