Предание о Серафиме Саровском. Роман в стихах

Борис Алексеевич Ефремов, 2018

Трудно представить, но в пушкинские времена жил человек, который знал, что наша страна неуклонно идёт к революции, к уничтожению своих православных традиций, к страданиям долгим и жестоким, но что через сто лет после смуты она станет на путь возрождения отцовской веры. Мы говорим о преподобном Серафиме Саровском, святом, пророке, чудотворце, целителе народном. Предлагаемая вашему вниманию книга о его трудной, но счастливой жизни, до капельки отданной России. Это роман в стихах, написанный в классической, пушкинской манере, в жанре сегодня почти забытом. Тем интереснее будет знакомиться с деяниями и пророческими прозрениями русского гения.

…небо — престол Мой, а земля — подножие ног Моих;

где же построите вы дом для Меня и где место покоя

Моего?

…А вот на кого я призрю: на смиренного

и сокрушенного Духом и на трепещущего

пред словом Моим.

Из Пророка Исаии, 66, 1-2

ЛЕТНИЕ ГРОЗЫ

(Пролог)

Как повелось тем летом жарким,

В избытке ливней грозовых,

Они играли на лужайке

Перед оградой Мошниных.

И только тучи выпускали

Колючих стрел шумливый лес,

Мальчишки всей гурьбой бежали

Во двор мошнинский под навес.

Рубашки с мокрых плеч тащили,

Жгутами скручивая так,

Что под навесом струи лили,

Как лил с небес дождливый мрак.

Но неуёмный Вовка Тришкин,

В округе самый озорной,

Вертел упрямо головой:

«А может, в чику, ребятишки,

Покуда дождик проливной?»

«Ну ты даёшь! — смеялся Прошка,

Хозяин этого двора. —

Сперва подумал бы немножко.

Какая в этой тьме игра?

Видать, до светопреставленья

Дождь разошёлся — не на час.

Уж лучше нам продолжить чтенье.

На чём расстались прошлый раз?»

Мальчишки бросили одёжку

В ненастном шуме выжимать.

«О преподобном начал, Прошка,

Ты сказку длинную читать…»

Володька Тришкин недовольно,

Как бы за что-то Прошке мстил:

«Уж как-то по-смешному больно

Медведя хлебом он кормил.

У нас сосед в лесу недавно

Топтыгу встретил, так стрелой

Летел до города, бесславно

Ружьишко бросив под сосной.

А ты — кормил из рук топтыгу…»

Но вновь прервал его Мошнин:

«И я бы дёру дал и ты бы.

И все мы вместе не смогли бы

Один с медведем на один». —

«Да сказки это, Прошка, сказки!

А ты поверил им, чудной». —

«Ох, даст тебе за это таски…» —

«Кто это даст?» — «Да кто? Святой».

Они наскоком, петухами

Сошлись. Но надобно сказать,

Остыли тут же. И с друзьями

В мошнинский дом пошли читать.

* * *

Над «Житием» склонившись, Прошка

Читал, как в храме пономарь,

Ну, по-мальчишески немножко,

Но всё же уличная хмарь,

Хотя совсем не разгонялась,

И дождик лил, как из ведра,

Однако ребятне казалось,

Что, вроде, солнце прорывалось

Сквозь дальний частокол двора.

И ливень, вроде бы, кончался,

И в огороде между гряд

Монах с мотыгой появлялся,

Не по заслугам простоват.

И подходил к нему крестьянин,

И говорил: «Я, отче, наг,

Но мне и ты одёжкой равен,

И ты из бедняков бедняк.

Как я, не шибко многодумен,

Такая же к работе прыть.

А мне, браток, нужён игумен,

Хотел бы с ним поговорить. —

И дальше, вовсе неумело: —

Слыхал, что наших он кровей.

А потому такое дело —

Веди к святому поскорей».

«Ты угадал, — монах ответил. —

Тут все с тобой кровей одних.

Я наг и нищ, как ты заметил.

Игумен тоже из таких».

Не первый раз о жизни старца

Читал Мошнин, и оттого

И голос пономарский брался,

И стиль напевный у него.

Уж он заканчивал страницу,

Где пахарь, в вере не остыв,

Пришёл к игумену проситься

Хотя бы служкой в монастырь.

Тут глухо стукнула калитка.

Прервав обычные дела,

В промокшей дождевой накидке

Мать Прошки в горницу вошла.

«А я-то думаю — кто свечки

В квартире нашей в полдень жжёт?

А это ты, моё сердечко,

И курский избранный народ!»

Агафья в пояс поклонилась:

«Пришедший в гости — Божий дар.

А тут приход, скажи на милость.

Пойду поставлю самовар».

* * *

Давно гроза отгрохотала,

Уже обсохло всё кругом,

А ребятишкам дела мало,

Сидят в светлице за столом.

С баранками да с калачами,

Да с сахаром, что до краёв

Агафьи добрыми руками

Наколот в вазу, — будь здоров,

Как чай густой в охотку пьётся;

Какой весёлый разговор

Среди чаёвников ведётся!

В игре, в делах и в слове скор,

Володька Тишкин у хозяйки,

Пустую чашку протянув,

Спросил: «Скажите мне, незнайке,

А тот святой, что не моргнув

Кормил хозяина лесного,

Он — Радонежский? И у нас

С таким названьем, слово в слово,

Пошто-то строят храм сейчас».

«А потому, мой друг любезный, —

Она ответила ему, —

Что христианский путь наш тесный

Нас приучает к одному.

Мир держится со дня рожденья,

С первоначальных дней своих

Не человеческим хотеньем,

Но лишь молитвами святых.

Когда монголы и татары

Совсем недавнею порой

Святую нашу Русь топтали

Своей бесчисленной ордой, —

Они тогда и знать не знали,

Что там и тут, в местах глухих,

С годами силы вызревали,

Которые изгонят их.

Но главной силой был пустынник.

Он в радонежской стороне

Святую истину постигнет,

Как гибнущей помочь стране.

Он князю Дмитрию Донскому

Благословенье даст, чтоб он

Собрал бы воинство людское

Разрушить дьявольский полон.

И вот когда он шёл на битву,

На тьму монголов и татар,

На непрерывную молитву

В монастыре игумен стал.

Он видел всех, кто в битве падал,

Сражённый вражеской рукой,

И под скорбящим этим взглядом

Терпел крушенье тать лихой.

А он молился и молился

На радость нам, на зло врагам.

Вот потому и появился

Одноимённый курский храм».

Забыв о чае ароматном,

Глаза Володька опустил:

«А я, вреднее супостата,

Уж согрешил так согрешил.

Когда нам про медведя Прошка

И про святого прочитал,

По правде, а не понарошку

Я это сказкой обозвал.

Теперь дошло, как был неправ я…»

Он так по-взрослому открыл

Своё страданье, что Агафья

Как бы сиянье горних крыл

За ним увидела. Хозяйка

Сказала: «Гибельную тьму

Разгонит исповедь. Давай-ка

С тобой помолимся ему».

Они стояли у иконы.

И так тепло смотрел на их

Исповедальные поклоны

Всея Руси святой святых.

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Я долго к этому преданью

Шёл неподатливой тропой.

Через грехи свои, страданья,

Но и великие деянья

Подвижников страны родной.

Когда, сам на себя озлобясь,

Я думал — грех мой навсегда,

Вставал передо мною образ,

Как Вифлеемская звезда.

То был один из ликов чудных,

Который я, конечно, знал,

Но в несуразных, многотрудных

Своих скитаньях забывал.

А образ в горький миг иконой

Входил в больную душу вдруг

И неустанно, неуклонно

Меня вытаскивал, как друг,

Из грязи, что была вокруг.

На этот раз в моём чертовском

Паденье, не чета другим,

Ты руку мне подал, Саровский,

Богоподобный Серафим!

Ты для меня был всем, что свято,

Что недоступней, чем судьба,

Как Радонежский был когда-то

И есть для нас и для тебя.

Но ты сказал мне, что негоже

Тебя до неба возносить,

Что страшный грешник ты такой же

И что хотел бы лучше быть.

России дух! Ты словно берег

Среди губительных морей.

Ты мне в себя помог поверить

И вывел из беды моей.

И, бесконечно благодарный,

Принялся я за этот труд

В надежде, что в дороге дальней

Твои молитвы сил дадут.

Они нужны мне, как дыханье,

Как крестик, что спасёт в бою,

Нужны, чтоб новое преданье

Не исказило жизнь твою.

ЗЕМНОЕ И НЕБЕСНОЕ

(Глава первая)

Ещё зарёй не заалело

Ночного неба полотно,

А Вовка (вот не спит, холера!)

Тихонько постучал в окно.

«Ну, чо тебе? — ответил Прошка. —

Рыбалить нынче не пойду». —

«Да подожди же ты немножко.

Кажись, я впрямь попал в беду».

Мошнин поднялся недовольно,

Открыл окно. И вправду друг

Белее мела — видеть больно —

Стоял. В глазах застыл испуг.

«Да чо с тобой?!» — В плену икоты

Он кое-как проговорил:

«Я спал уже… а он с иконы…

Сердито… пальцем… погрозил…»

Кто погрозил — пытался Прохор

Узнать в наставшей тишине,

Но, видя, как бедняге плохо,

Сказал: «Давай залазь ко мне».

Они лежали на кровати,

Не говорили ни о чём.

И тут Мошнин сказал: «А кстати,

Мы утром с мамкой в храм пойдём.

И ты». — «Да ловко ли втроём?» —

«А чо такого, ты ведь с нами.

Иди и не боись о том.

Нам по делам на колокольню,

Тебе к святому прямиком». —

«Дак я в молитвах-то не больно…» —

«А ты простецким языком

Ему о горе о своём…».

* * *

Но мать решила по-другому.

Они вошли все вместе в храм,

Отдали почести святому,

И по строительным делам

Агафья с сыном удалилась.

А Вовку мастер не пустил.

Запрещено. «Скажи на милость,

Мне быть на стройке запретил.

Да я на этой самой стройке

Бываю сотню раз в году.

Хоть на замок её закройте,

Туда я снова попаду».

И правда — тайными путями

Он в колокольню проникал,

Когда над сонными домами

Закат печально угасал.

Но Вовке не было тоскливо.

С предельной этой высоты

Он видел света переливы,

Дома, деревья и кусты.

И лавки рынка городского,

И у гостиного двора

Могучий дуб, и рябь речного

Теченья, или золотого,

Или же сплошь из серебра.

Что он пока ещё не видел —

Так это ряд колоколов,

Вчера лишь поднятых. В обиде

Он на бригадных удальцов?

Да нет же! Их земное чудо,

И дня, пожалуй, не пройдёт,

Оценит он. Ну, а покуда

Внизу он Прошку подождёт.

* * *

Агафью с сыном мастер встретил

У новых башенных дверей.

Гулял по колокольне ветер

В прохладе утренней своей.

Они степенно поднимались

По лестнице вдоль круглых стен.

Глаза у Прошки разгорались

От двухнедельных перемен.

Тогда — венцы кирпичной кладки,

Хаос строительный сполна,

А нынче — строго всё, в порядке,

Извёстки свежей белизна.

У взрослых — разговор, касаем

Пока ещё всего подряд.

«Эх, жил бы Исидор-хозяин,

Как был бы он сегодня рад! —

Строитель говорил о муже

Агафьином: «Куда тебе!

Его мы все любили дюже.

Молюсь о Божием рабе…»

И в самом деле был удачлив

Торговец Исидор Мошнин.

Не требовал, бывало, сдачи,

Когда случалось в магазин

Зайти за чем-нибудь. Мамона

В купцовы руки так и шла.

И это не в обход закона,

По Божески вершил дела.

Над золотом не чах в подвале,

В кубышке денег не копил.

Его доходы воздвигали

В округе храмы. Этот был

В почётной дюжине по счёту.

Бог миловал — проект создал

Растрелли сам, ну, а работу

Строитель курский исполнял.

Пока Агафья скучно-светский

Вела о стройке разговор,

Сынишка с любопытством детским,

Их обогнав, во весь опор

На верхотуру устремился,

Где чуткие колокола

Позванивали чуть. Затмился

Мальчиший разум. Понесла

Его нелёгкая быстрее.

И с поднебесной высоты

Он оборвался вдруг…

Страшнее

Простора этой пустоты

Не знали мы с моею лирой…

Жизнь только-только началась,

И вот с земным прощанье миром,

Как нитка,

связь

оборвалась…

* * *

Белей, чем смерть, бежал строитель.

«Зачем я только разрешил

Мальчонку взять… Несчастный житель…

И жил и, вроде бы, не жил…»

Но мать быстрее добежала.

И что же? Видит — сын стоит

Ни в чём как будто не бывало!

Вот только… удивлённый вид…

Как будто перед сыном каясь,

Сказала, содрогаясь вновь

И на колени опускаясь:

«До смерти я перепугалась…

А ты, роднуля… жив-здоров…»

Тут мастер подбежал: «Едва ли

Всё получилось без того,

Чьим именем мы храм назвали.

Великий Сергий спас его».

И Прошка, словно подтверждая

Догадку, робко произнёс:

«Как будто сила там какая

Меня держала». — «Сноп волос

Так дыбарем и подымался. —

Володька Тишкин подошёл. —

Я видел всё. И напужался.

Видать, за ентовский хохол

Его невидимо держали».

А в высоте колокола

Чуть слышно на ветру звучали.

И ливня наплывала мгла.

* * *

И всё же чудное паденье

Оставило опасный след.

Он заболел, а излеченья —

Проходит время — нет и нет.

Врачи, сменявшие друг друга,

Дежурившие день и ночь,

Считались лучшими в округе,

И всё же не могли помочь.

И вот во сне он видит ясно —

Мария-дева подошла,

Над ним склонила лик прекрасный,

Больного за руку взяла.

И внятно, с неземною силой

Сказала (так читают стих):

«К тебе приду я, отрок милый,

И исцелю от бед твоих».

И хорошо на сердце стало,

И он придумывал ответ,

Но, как речной туман, пропала

Пречистая. Была и нет.

И сон со временем забылся,

Почти ушёл в туман седой.

Но вскоре крестный ход случился

С иконой Курской Коренной.

И, чтобы в луже-океане,

Что встала на пути у них,

Не потонуть, пошли миряне

Через ограду Мошниных.

Агафья сына приложила

К святыне — и болезни тьму

Сожгла икона. Жизни сила

Вернулась прежняя к нему.

А вскоре старший брат к семейным

Делам мальчишку приобщил.

Сначала он благоговейно

Всё, что положено, вершил.

Но чуть позднее за прилавком

Доходы-прибыли считать —

И скучным делом, и не главным

Уж находил. Пораньше встать

Старался, чтобы в храм на службу,

К заутрене не опоздать.

А там опять же было нужно

Хвалить товар и продавать.

Но если только выпадала

Минута без мирских забот,

Его от стойки отрывала

Та сила, что всегда живёт

В отшельниках. Он принимался

За чтение священных книг

И над землёю поднимался,

Как Сергий, Божий ученик.

И брат не раз его за чтеньем,

В блаженстве этом заставал.

«Пожалуй, Божьим повеленьем

Ты не купец», — он с сожаленьем

Подумал эдак и сказал:

«Ты вот что, Прошка. Ты сегодня

Всю правду маменьке скажи.

Твоя стезя — стезя Господня.

Любая правда — лучше лжи».

* * *

Признаться, и сама об этом

Агафья думала не раз.

Паденье сына стало метой,

Святой недаром сына спас.

Пусть сходит в Киевскую лавру.

Там есть отшельник Досифей.

Он заслужил в народе славу

Стезёй пророческой своей.

И если в Прошке дар отрадный —

Сподобит славный путь ему.

Она же замышлять преграды

Не станет сыну своему.

Но даст ему благословенье

И медный крест, который был

Из поколенья в поколенье

Источником духовных сил.

Агафья так и поступила,

И сын покинул отчий дом

Лишь с тем, что самым ценным было —

С благословеньем и крестом.

И с тем крестом, тяжёлым, медным,

Мошнин во все свои года,

Как с Божьим даром заповедным,

Не расставался никогда.

* * *

А в лавре Киево-Печерской

Господь их в самом деле свёл.

Скитальцы шли гурьбою тесной,

И Прохор вместе с ними шёл.

Такую дивную святыню

Мальчишка видел в первый раз.

Шёл по-простецки рот разиня

И не сводя подолгу глаз

С церквей, построек монастырских.

Их гид, почтенных лет монах,

Кровей отнюдь не командирских,

Нетороплив, но строг в словах,

Провёл их каменным подворьем,

По тайным сумеркам пещер.

Всё было, не без Божьей воли,

Как назиданье и пример.

Но незаметно пролетели

Часы блаженные. И вот

Экскурсовод мальчонку в келью

На удивленье всем ведёт.

«Удачник! Счастье привалило», —

Услышал Прохор за спиной.

А у него как будто силы

Не остаётся никакой.

Что скажет он, юнец зелёный,

Отшельнику, который век

Прожил в молитве окрылённой?

Святой, по сути, человек.

Но вышло, что святой не много

Его расспрашивал. Спросил:

«А любишь ли, мой милый, Бога?» —

Глаза удачник опустил.

«Люблю. И с каждым днём острее.

Но горе сердцу моему —

Хочу, но как-то не умею

Всё это высказать Ему».

«В Саровскую, мой милый, пустынь

Гряди. Лишь там, и только там

Тебя и письменно и устно

Делам обучат и словам.

Ты в этой пустыне духовно

На службе Богу возрастёшь.

Послужишь людям полнокровно,

И в царство вечное уйдёшь».

И он спешит к реке Саровке,

Где, курскую венчая ширь,

На взгорье примостившись ловко,

Мужской прижился монастырь.

НА БЕРЕГУ САРОВКИ

(Глава вторая)

Пахомий, живший раньше в Курске,

Отец отшельного мирка,

По-православному, по-русски

Радушно встретил земляка.

Как Досифей, и он приметил

Огонь взрослеющей души,

Сказал, как день весенний светел:

«Ну что же, Прохор, послужи,

Отстав от омута мирского,

Тому, кто мир от смерти спас».

И вот у старца он святого

В послушниках. И в первый час

Мошнин уже в пекарне жаркой;

Заслонка так накалена,

Что чем-то вроде длинной палки

Отодвигается она.

И хлеб духмяный на лопате,

И тоже крепко раскалён.

И тут припомнилось некстати,

Как за прилавком «чахнул» он.

Всё стой и стой зимой и летом,

И черепахой время шло…

Теперь, поди-ка ты, об этом

Так вспоминается светло.

Но он забыть себя заставил

Прошедшее, как тяжкий сон.

Здесь нету тех свободных правил,

Здесь высшей строгости закон.

И как бы сердце ни хотело

Вернуться к прошлому тому —

Оно бесследно пролетело,

И возвращенья нет к нему.

Потом была столярка. Кузня

Её сменила. А потом

Просфорня следом. Эка, грузно

Профессии копились в нём.

И если кто-то в чём нуждался,

И словно камень шёл ко дну,

То непременно направлялся

Всё в ту же келейку одну.

Незнайке знающий отшельник

Советовал: «Верней всего,

Иди к Иосифу. Келейник

Великий мастер у него…»

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

О, Серафиме чудотворный!

О, преподобный отче наш!

Ты со своей вершины горней

На всепланетный ералаш

Печальным взором напряжённым

Глядишь и молишься за нас.

Неверием опустошённым,

Нам всё едино — век и час.

Безумно мы ушли от Бога

В печальном большинстве своём

И неразумно и убого

Для тела грешного живём.

Нам власть нужна, нужны богатства,

Нужны и слава, и почёт.

Нам наплевать на честь и братство,

На всё, что к Господу ведёт.

Нам не любить друг друга надо,

А изгонять и убивать.

Война — и мать нам и отрада,

Причастие и благодать.

В нас — ледниковая застылость

И древнегреческий Борей.

Но прояви к нам, отче, милость

И души наши обогрей.

В молитвы мы не очень верим,

Но ты молись за нас, молись.

И, может быть, назло потерям,

Духовней станет наша жизнь.

И, может быть, из долгой фальши

Мы свет увидим лучших дней.

Молись, как ты молился раньше,

В Саровской пустыне своей.

НА БЕРЕГУ САРОВКИ

(Продолжение)

Туманной утренней порою —

Ещё и птицы не поют,

Лишь только сторож храм откроет,

А наш послушник тут как тут.

Легко идёт к иконостасу,

Но молчаливые шаги

И Богородице, и Спасу,

И Духу Церкви — жизни гимн.

Напоминают, что начался

Христовой славы новый день.

Однако сумрак не сдавался,

В холодном храме всюду тень.

Но вот свеча у аналоя

Горячим пламенем зажглась.

И сразу в тишину покоя

Ручьём молитва пролилась.

Священник, зажигая свечи,

В устах улыбку затаил.

«Ведь новичок ещё. А нечем

Мне упрекнуть его. Где сил

Берёт мальчишка! Даже старцы,

Так от огня отличен дым,

По высшей мерке, может статься,

В молитве не сравнятся с ним…»

Он Мошнина на службе видит —

Стоит послушник час и два,

Насколько служба длинной выйдет.

Что он живой, едва-едва

Со стороны заметишь это.

Напрасно хлопнешь по плечу,

Не будет от него ответа.

И лишь в глазах сиянье света,

Невиданные вспышки чувств.

«А если, — остро мысль мелькнула, —

Мне взять его пономарём?

Вот и проблему ветром сдуло.

Пожалуй, славно заживём».

Когда послушник новый кротко

Вошёл за батюшкой в алтарь,

Припомнил, как сказал Володька:

«Читаешь, словно пономарь».

* * *

Из храма Прохор торопился

Не к монастырскому столу,

Он в тихой келейке садился

Со Словом Господа в углу.

Или за проповеди брался

Кого-то из святых отцов.

Или молиться принимался

Перед Христом. В журчанье слов,

Ему чудесно открывался

Хор Богу. Из цепей земных

Он вырывался и терялся

В неведомых мирах иных.

Но самого себя потерю

Потерей вряд ли назовёшь.

Ты растворён в Христовой вере,

Одною верой ты живёшь.

И ничего на свете слаще,

И ничего разумней нет.

Как будто ты в небесной чаще

Без горя и земных сует.

И, вероятно, не случайно

В Сарове старцы помудрей

Усваивали Божьи тайны,

Не в келье сумрачной своей,

А где-нибудь в лесах дремучих,

Которые под пенье вьюг

И солнечных метелей жгучих

Росли на монастырской круче

И на десятки вёрст вокруг.

* * *

Послушник с первой просьбой к старцу,

Чтобы в свободные часы

Дал разрешенье удаляться

В лесные дебри. «Милый сын!

По возрасту, пожалуй, рано

Тебе нести сей тяжкий труд,

Но я препятствовать не стану.

Тебе, пожалуй, впрок пойдут

Уединенные моленья.

С начальных дней заметил я,

Что тишина уединенья

Как мать родная для тебя…»

Нашёл по вкусу дебри Прохор.

Едва сквозь ветки свет дневной,

Он думает: «Совсем неплохо.

Вот только чёрточки одной

Не достаёт. Тут словно в клетке.

Зато такой простор в душе.

И всё же лакомку медведку

Сюда бы мне». А сам уже,

Сердечному предавшись ритму

Да так, что мир растаял аж, —

За Иисусову молитву,

За «Символ веры», «Отче наш».

И снова вечности дыханье,

И к Божьей Истине полёт,

Которые войдут в преданья

И — в наше — входят.

* * *

Минул год

Упорного служенья Богу.

Собратья по монастырю

Его особую дорогу

Признали дружно как зарю

Духовно-новых восхождений.

Признали в Прохоре талант

И даже не талант, а гений

Житьё своё устроить в лад

С горячей высотой молений.

И вдруг послушник заболел,

Да так безудержно-опасно,

Что не вставал, смертельно бел,

И ежедневно, ежечасно

Мученья страшные терпел.

Иосиф у его постели

Дежурил служкой день и ночь.

И вот, как птицы, улетели

Последние надежды прочь.

«Как хочешь, — говорит больному

Иосиф, — видно, без врача

Не обойтись. А по-другому

Никак нельзя. Не ровен час». —

«Не ровен час. Да только, отче,

Я дух свой Господу отдал.

Он и Целитель главный, впрочем», —

Духовнику больной сказал.

И духовник умолк, смирился,

Желанье смертника — закон.

А смертнику в ту ночь приснился

Невероятно странный сон.

В потоке света неземного

Сошла из звёздного шатра

Святая Матерь Бога Слова

В сопровожденье Богослова

И с ним апостола Петра.

Она рукою показала

На Прохора, что в полумгле

Лежал под ветхим одеялом,

«Сей — рода нашего», — сказала

И прикоснулась к голове

Послушника. И наш пустынник

Почувствовал, как сразу боль

Неугасимая остыла,

Рассеялась сама собой.

И он глаза открыл. Лампада

Иконный освещала лик.

Он встал. Забытая прохлада,

Как благодатная награда,

Его взбодрила. Он приник

К простому старому окладу,

Но за спиною в этот миг

Услышал чей-то хриплый крик.

И оглянулся.

Духовник,

В углу устало прикорнувший,

Очнувшись, чудо увидал.

И только: «Ай да Прохор! Ну уж

И напугал ты всех!» — сказал.

* * *

На месте кельи чудотворной

Теперь стоит старинный храм.

Паломники тропой нагорной

Идут гуськом к его стенам.

Сперва по нижнему приделу

Проводит их саровский гид.

И основательно, умело

О днях минувших говорит:

«Здесь в алтаре из кипариса

Чудесной выделки престол.

А вот вам в качестве сюрприза! —

На свет Господень произвёл

Сие прославленное чудо

Наш преподобный Серафим.

Здесь причащался он, покуда

Не распрощались братья с ним…»

А он тогда не Серафимом,

А Прохором всё тем же был.

И в том же рвении едином

Христу Спасителю служил.

Когда по случаю спасенья,

Чудесного на удивленье,

Решили тут построить храм,

Послушник проявил стремленье

Ходить по сёлам-городам,

Святые жертвы собирая.

И в Курске побывал тогда.

Уже друзей былая стая

Поразлетелась кто куда.

И мать давно уж на погосте

Закончила свой путь земной.

Но брат был жив. Он встретил гостя,

Как следует душе родной.

Отдал ему из сбережений

Традиционно славный куш.

И на прощанье на ступени

Крыльца, что позабылись уж

Отшельником, присели дружно.

«А вот не скажешь, Тишкин где?» —

«Не ведаю, признаться нужно,

Но говорят — в монастыре».

Вот встали. Вот друг другу руки

Пожали крепко. Обнялись.

Дороги их в житейском круге

Ни разу больше не сошлись.

ГОРЕТЬ ДУШОЮ ДО УТРА…

(Глава третья)

Настало время постриженья.

Шла к цели молодая жизнь.

А для Пахомия мученья

В духовном смысле начались.

Для инока какое имя

Святой отец не подбирал,

Оно значеньями своими

Не подходило. Инок мал,

Да вера у него такая,

Что Царства Божия она,

Дворцов великолепных рая

Достойна… Дивная страна…

В ней ангелы… А между ними —

Наичистейшее звено,

Возвышенные Серафимы…

Пред Богом первое оно…

Вот имя Прохору!.. Конечно,

Оно других превыше всех.

Но верой искренней, сердечной

Сей инок переборет грех

Земных стремлений и потех. —

Так настоятель думал. Впрочем,

Саровский инок молодой

Отнёсся к этому не очень,

Чтоб с пониманьем и душой.

Он после пострига подходит

К Иосифу и перед ним

Сомненьем делится своим:

«Отец! На что это походит?

Какой я, право, Серафим!

Во мне грехов, как рыбы в море».

А тот в ответ: «Уразумей.

Тут, право, никакого горя.

Он настоятель. С ним не спорят.

Ему, конечно же, видней».

* * *

Иеродьякона такого

Саров пока ещё не знал.

У Серафима, что ни слово,

То воплощённый идеал.

И если Божии реченья

На службах он произносил,

То было столько в них свеченья,

И столько благодатных сил,

Что сердце млело от восторга,

Воспринимая всё вокруг,

Как будто солнце в час восхода

Лучисто засияет вдруг.

Пахомий, да и все другие

Любили вместе с ним служить

По воскресеньям литургии.

Удачней не могло и быть.

Но как-то промах приключился.

Иеродьякон на амвон

Ступил, уже приноровился

Читать молитву, — только он,

Забыв слова, остановился,

И то ли возглас, то ли стон

Монахи в храме услыхали.

В момент дьячок и пономарь

Под локти Серафима взяли

И отвели его в алтарь.

Уж литургия отзвучала,

Давно монахи разошлись.

А он сидел. Как будто жизнь

Ушла. Её как не бывало.

Вновь за пустынника молись,

Как в дни былые, настоятель!

И на коленях перед ним

Пахомий шепчет: «Мой Создатель!

Как бы опять наш Серафим

Не занемог». Но вдруг очнулся

Иеродьякон: «Ах, отец!

Не думай, что я сбился с курса

И что я больше не пловец.

Я нынче увидал такое,

Что после этого, как знать,

Мне, может, прежнего покоя

До самой смерти не видать.

Необъяснимое сиянье

Вдруг переполнило придел.

Церковное исчезло зданье,

Лишь дивный хор небесный пел.

И вот при всей почётной свите

От наших западных ворот

Идёт по воздуху Спаситель,

Как шёл по кручам бурных вод.

Благословил нас всех, прекрасный

Душой, и телом, и лицом,

И в образ свой иконостасный

Вошёл, как люди входят в дом.

Я раньше ангельское пенье

Здесь слышал. Видно, неспроста.

А нынче новое явленье —

Живого Господа Христа…»

Пахомий с трепетом великим

Внимал признанью чернеца.

Потом сказал, светлея ликом:

«Об этом помни до конца.

Но больше никому ни слова.

Что было — только лишь для нас»…

Он в этот день родился снова.

Уже, считайте, в пятый раз.

* * *

И в сане иеромонаха

Он оставался сам собой.

Без сожаления и страха

Он душу возносил на плаху,

С грехами вёл смертельный бой.

Казалось, всё по монастырским

Вершилось нормам. Чуть рассвет

По кронам пробегал остылым,

А сна уж и в помине нет.

Насельник начинал молиться,

Потом спешил на службу в храм,

И вновь старался удалиться

К своим молитвенным трудам.

И вряд ли кто-то в Божьем доме

В те вечера предполагал,

Что он обитель покидал.

И лишь Иосиф да Пахомий

Об этом знали. Покрывал

Округу сумрак. И в чащобы

Спешил пустынник, чтобы там

Быть в одиночестве и чтобы

Отдать всего себя словам,

Чистосердечным просьбам к Богу

Грехи бессчётные простить,

Вести тропой к Его порогу

И к вечной жизни приобщить.

Как хорошо в тиши молиться,

Гореть душою до утра!

Но вот уже рассвет струится,

И в монастырь идти пора.

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Я в предыдущем отступленье

Поведал вам, душой скорбя,

Про все земные поколенья,

Но в большей мере — про себя.

Мы все виновны перед Богом

За то, что в суете страстей

Идём по призрачным дорогам

В гордыне призрачной своей.

А я виновен бесконечно.

Пусть не великий, но поэт,

Иду в неведомую вечность

Того, Кто подарил нам свет.

Но ведь поэт пророк немного

И света проводник живой.

И этот свет по воле Бога

Я людям нёс весь путь земной.

Нередко и ошибки были

В пути, но я их устранял,

Как только в нашем русском стиле

Их запоздало постигал.

А вот духовные ошибки

Из часа в час, из года в год

Я в жизни исправлял не шибко,

Хотя и знал наперечёт.

Я думал: на потом оставлю.

Не раз на исповедь приду.

И постепенно всё исправлю.

И счёты с дьяволом сведу.

Да вот ведь, даже исповедав

То, чем грешил давным-давно,

К своим полузабытым бедам

Я возвращался всё равно…

Когда-то Иоанн Кронштадтский

Отметил в дневнике своём,

Чем одинаков мир наш братский —

Непостоянны мы во всём.

Эдемский грех — непостоянство.

Оно произвело на свет

Безбожие, обман и хамство

И то, что мира в мире нет.

Произвело и всё другое,

И потому добро и зло

Нам в той же степени благое,

Как золото и серебро.

И я, поэт, непостоянен.

Сегодня и высок, и чист,

А завтра снова в грязной яме,

Как занесённый ветром лист.

И я, как все, нестойкий, хлипкий.

Но ведь поэт же я, поэт!

И мне за все мои ошибки

Вдвойне,

втройне

прощенья нет.

О, Серафиме, гений русский!

Помилуй и убереги.

Не дай сойти с дороги узкой

И укрепи мои шаги.

Но дай мне на стезе холодной

Твой дух постигнуть благородный,

Твою счастливую звезду,

К которым я пока бесплодно

Стремлюсь,

и всё-таки

иду.

ЦАРЬ ЛЕСНОЙ

(Глава четвёртая)

Святой Пахомий в день кончины

Призвал к себе ученика:

«Уже у края путь мой длинный,

В иные ухожу века.

Там встретимся. А ныне, брат мой,

Благословение моё

Прими на Божий подвиг ратный.

Тебе по сердцу бытиё

В молитвенном уединенье.

Я дал наказ в твоих местах

Срубить келейное строенье.

Молись за мой телесный прах

И душу грешную. А в целом,

За весь людской греховный род…»

И он ушёл. Простились с телом.

Душа отправилась в полёт

К небесным, радостным просторам.

В великом горе Серафим

Идёт глухим саровским бором.

Топор да узел хлеба с ним,

Да медный крест на балахоне.

Вот и избушка в сосняке.

Окошко, дверь, скамья при входе,

Стол и лампадка в уголке.

И печка русская, просторно,

Чуть ли не всё жильё внутри

Занявшая. И кладь отборных

Сосновых дров охапки три.

«Ах, братья милые! Сердечно

Вы потрудились без меня». —

Чернец разжёг дровишки в печке

И сел погреться у огня.

* * *

Ещё звучат в душе моленья

Христу, Пречистой и святым,

А уж душевное стремленье

В весеннее лесное пенье,

В неукротимое цветенье

Ты устремляешь, Серафим!

В твоей котомке невеликой,

Не денег-тряпок через край,

Лежат Евангельские книги,

Псалтирь да хлеба каравай.

В чащобе дикой, на полянке,

Куда лишь только ты и вхож,

Распустишь связанные лямки,

Краюшку хлеба отщипнёшь.

Намнёшь в руке и разбросаешь,

Предощущеньем встречи рад,

И птиц ликующие стаи

На угощенье налетят.

И ты подумаешь: «Когда-то

Конец ознакомительного фрагмента.