Тройной фронт

Борис Александрович Алмазов, 2023

Расказы участников Великой Отечественной войны и рассказы о первых годах послевоенной жизни.

Сначала была Финская

Не правда, что война началась внезапно. В том смысле, что про 22 июня никто из, так сказать, простых смертных не знал, это — конечно. Что вот именно в этот день грохнет,… А так — войны все время ждали. Ощущали ее приближение постоянно.

Я помню у Бори — брата, еще до Финской, спросила:

— А правда что война будет?

А он мене к карте подвел, у него в комнате во всю стену карта висела, и говорит:

— Сама смотри. Вот, вот, вот… — руку на карту положил, большая рука крепкая, загорелая,… — пальцы развел — Видишь… И это все на нас.

Кстати, я запомнила, как его рука на карте лежала — так потом по этим направлениям немцы и пошли. Все точно. Так что войну, можно сказать, каждый день ждали. Боря поэтому и не женился.

Как — то маме — твоей бабушке — говорит:

— Какая женитьба! Я же — командир. Рассудим трезво. В случае войны, я — в первые две недели — в бою. Возможность уцелеть — минимальная. Зачем сирот оставлять.

А потом ведь мы жили в военном городке. Тогда совсем другая жизнь была. И командиры — другие. В неделю раза три боевая тревога. Только, бывало, уснем… (Боря приходил из казармы поздно). Никогда сразу спать не ложился. Все читал, чертил что-то, учился, учился…

Загляну к нему — он за столом сидит. Лампа под зеленым абажуром светит — круглый такой абажур стеклянный… Рубаха на нем белая широкая, галифе. Он худой, мускулистый, жилистый. До войны все поджарые были, а командиры прямо налитые мышцами. Но не так как нынешние культуристы — таких дутых бицепсов не накачивали. Сухие все, крепкие…

Тогда, вообще, толстые в редкость. Один Алексей Толстой — писатель. Я, когда в Пушкине работала в санатории для нервных, а он там, в Александровском дворце, жил, так к нему наши медсестры ходили — массаж делать. Говорили, совсем он от ожирения заплыл. А я вот недавно в кинохронике тех лет его увидела — ничего не толстый. И Черчилль тоже не толстый. Разве такие толстые бывают! Просто тогда все худые были. Вся страна. А уж про армию и говорить нечего — все военные — физкультурники.

Так вот он сидит за столом. А у кровати на табуретке — в четком порядке: гимнастерка, фуражка, рядом сапоги начищенные, портянки…

Тревогу всегда по шагам было слышно. Только уснем. Сквозь сон, слышим, посыльный вверх по лестнице бежит, сапогами топает через ступеньку. И в дверь — бах-бах бах:

— Товарищи командиры, — боевая тревога! Тревога!

Он еще в соседнюю квартиру стучит, а у нас уже из всех комнат офицеры выскакивают — портупеи застегивают и по лестнице вниз: топы — топы — топы,…Горохом! Бегом!

А когда Финская началась, тревоги не было. Боря пришел из части, по зимнему, в шинели, в валенках. Не раздеваясь, ко мне в комнату зашел. Сел на край кровати. А я все поняла, даже ничего не спрашиваю. Молчу, словно дар речи потеряла, только смотрю на него. Он из моей тумбочки икону достал. Она у меня под книгами лежала — папино благословение. Повесить то нельзя! Как же! Сестра красного командира и такой пережиток! Боря на икону перекрестился, приложился, потом меня поцеловал. В дверях еще раз повернулся, меня издали перекрестил и пошел…

Я на улицу вскочила. Ни огней, нечего! Ворота в расположение части тихо, без скрипа, открываются, оттуда грузовик с бойцами и с пушкой на прицепе, выехал. Поурчал, ушел… Закрылись ворота. Минут через пять — второй грузовик с пушкой,… Потом, третий, четвертый, пятый,… Я, когда ворота открывались, туда заглянула — длинная колонна машин стоит. Фары погашены. В какой машине Боря — не узнать. Так до утра, потихонечку, по одной машине и выезжали. А уж утром по радио объявляют: война с белофиннами. Началось… И после, уж почти без перерыва, до дня Победы…