Лесник

Болеслав Михайлович Маркевич, 1880

«После трехгодичного отсутствия, весною 1873 года, Валентин Алексеевич Коверзнев приехал в Черниговское имение свое, Темный Кут. Валентину Алексеевичу было в ту пору 36 лет; он был богат, здоров и независим, как птица в небе, – если только допустить, что человек вообще, и русский в особенности, способен быть независимым в этой мере……»

(Княгине Софии Михайловне Голицыной).

I

После трехгодичного отсутствия, весною 1873 года, Валентин Алексеевич Коверзнев приехал в Черниговское имение свое, Темный Кут.

Валентину Алексеевичу было в ту пору 36 лет; он был богат, здоров и независим, как птица в небе, — если только допустить, что человек вообще, и русский в особенности, способен быть независимым в этой мере…

Во всяком случае, условия жизни его и воспитания и его личные свойства весьма способствовали этой независимости, — составлявшей (он любил это говорить иногда,) «и задачу, и сущность его существования».

Он был внук по матери одного из известных Екатерининских любимцев, жалованного огромными поместьями на юге России; детство Коверзнева — его воспитывал безо всякого вмешательства и контроля со стороны его родных, прямой, жесткий и отважный характером англичанин mister Joshua Fox, — протекло частью за границей, в Швейцарии или Риме, частью в России, в Москве, в Екатеринославском имении, или в Темном Куте, в безбрежных лесах которого пропадал он на целые дни со своим наставником, страстным любителем охоты. На семнадцатом году он поступил в Петербургский университет на историко-филологический факультет.

Он кончил там курс, когда, почти одновременно, лишился отца своего и матери. Двадцати лет от роду он остался один, во главе состояния тысяч во сто доходу.

Эта пора его первой молодости совпала со временем небывалого до тех дней возбуждения русского общества. Как птицы на заре светлого дня, встрепенулись в те дни сердца, закипела мысль, загремели хоры молодых звонких, часто нестройных, почти всегда искренних в своем увлечении, голосов.

Коверзнев остался как бы в стороне от этого возбуждения. Строже говоря, оно затронуло его не с той стороны, с которой отзывалось на него большинство его однолетков… Недаром воспитан он был англичанином, — чистокровным англичанином-реалистом. Ему претило все, что отзывалось, или казалось ему «фразою», — «абстрактом и сентиментальною теориею», как выражался он. Он искренно был рад, что наследованные им пять или шесть тысяч душ крестьян перестают быть его крепостными, — он даже отвел им наделы с неожиданною для них щедростью, — но «гражданское воспитание» этого освобожденного народа, — о чем так много горячих толков и юношеского гама было в те времена, — нисколько не озабочивало его. «Им все дано, чтобы сделаться людьми; хотят — будут, а не хотят — их дело, с какою-то напускною, не русскою холодностью говорил воспитанник мистера Фокса. Во всем этом великом деле обновления России для него важнее всего было то, что сам он, Валентин Коверзнев, „переставал быть крепостным“, что прежние путы традиций, обычая, „условных обязанностей“, связывавшие до тех пор людей „его положения“, распадались теперь сами собой, силою всех этих „либеральных“ реформ, что никто теперь не станет принуждать его сделаться конно-гвардейцем и камер-юнкером, не „запряжет его в службу“. Это понятие службы Коверзнев ненавидел чисто английскою ненавистью: с ним в его мысли — вернее, в его инстинкте, — соединялось неизбежно понятие о ярме, о лжи и принижении человеческого достоинства, „необходимых последствиях подначалия“. „Чему бы там ни служить“, доказывал он, „как бы это ни называть и во имя чего бы это ни делать, а раз слуга — ты уже не человек, а раб“».

В силу таких своеобразных убеждений, Коверзнев, сдав свой последний экзамен, уехал за границу. На первый раз он пробыл там пять лет, — вернулся, опять уехал… Так прошли многие годы, так жил он и до сих пор. Постоянная перемена мест, новые лица, новые впечатления сделались потребностью его существования. Он то охотился на бизонов в американских саваннах, или ходил облавою на тигров в Индии, то пристращался к морю, плыл на своей яхте из Лондона в Египет на Мадеру. Изредка, всегда неожиданно, возвращался он в Россию, оставаясь как можно менее в Петербурге, где, он уже знал по опыту, ему, как богатому жениху, в свою очередь предстояла роль зверя, на которого неудержимою облавою. пойдет вся стая великосветских маменек и дочек…