Лесник

Болеслав Михайлович Маркевич, 1880

«После трехгодичного отсутствия, весною 1873 года, Валентин Алексеевич Коверзнев приехал в Черниговское имение свое, Темный Кут. Валентину Алексеевичу было в ту пору 36 лет; он был богат, здоров и независим, как птица в небе, – если только допустить, что человек вообще, и русский в особенности, способен быть независимым в этой мере……»

IV

На другой день утром, Коверзнев просматривал у себя конторские книги, когда его итальянец, которому предварительно отдано было им на это приказание, вошел с докладом, что «l'uomo detto» (означенный человек) ждет в передней.

— Просите его сюда.

Дверь отворилась на половину и, в образовавшееся узкое отверстие, бочком проскользнуло плотное туловище капитана — и тут-же остановилось у этой, поспешно замкнутой за собою, двери.

Коверзнев поднял глаза. Капитан отвесил ему почтительный поклон.

Он глядел на него спокойно и прямо, — все с тем-же, очевидно, привычным ему, печальным выражением лица, которое заметил Валентин Алексеич при первой встрече с ним. Только лице это теперь как бы поопухло, и глаза были мутны. Но он, видимо, приложил все старание привести себя в должный порядок: приглаженные в вискам волосы еще лоснились от обливавшей их воды, веник заметно тщательно прошел по его бедной, очень бедной, но акуратно закутанной крестьянской одежде; огромные, мускулистые руки, будто бы два красно-сизые пятна, скрещавшиеся над фуражкою, которую держал он перед собою, — были чисто вымыты…

— Садитесь! отвечая на его поклон, сказал Коверзнев. Тот, как бы бессознательно, качнулся вперед, — но не двинулся далее.

— Садитесь, прошу вас, повторил Валентин Алексеич мягким, но настойчивым голосом, указывая рукою на стул, у противоположной его собственному креслу стороны старинного письменного стола, с изящною бронзовою отделкой, за которым занимался он.

Капитан так неслышно подошел к указываемому месту, что Коверзнев невольно обратил на это внимание:

— На нем сапоги есть, и он их даже только-что дегтем смазал, подумал он, — но подошвы под ними сомнительны!.. И его охватило вдруг бесконечное чувство жалости к этому человеку, так глубоко «опустившему себя», как выражался господин Барабаш.

Он неотступно следил за ним взглядом, пока наконец капитан не решился сесть на кончик указанного ему стула.

Но, когда он сел, с опущенными глазами и судорожно комкая фуражку в своих огромных ручищах, Коверзневу на миг самому сделалось неприятно: — «я будто судить его собираюсь», пронеслось у него в мысли…

Он стал шумно перелистывать широкие листы лежавшей перед ним рассчетной тетради.

— У вас неприятности вышли с управляющим? сказал он, пересилив себя.

— Виноват! отвечено было на это так тихо, что он переспросил.

— Виноват-с! повторил капитан.

— Не были-ли вы вызваны на… на эту ссору какими-нибудь словами Барабаша, которые вы почли для себя обидными? как бы поспешил Коверзнев ссудить его доводом к своему оправданию.

Плечи капитана дрогнули. Понятое им намерение, а — главное — тон, так давно не слышанный им, добрый участливый тон этих слов…

— Я и не помню даже, что говорили они мне, ответил он со странною улыбкою: «какое уж мне оправдание!» будто говорила эта улыбка.

В поникших глазах его пробежала искра, как бы от нахлынувшего на него нового, едкого, нестерпимого чувства…

— Я несчастный человек, Валентин Алексеич! нежданно проговорил он, внезапным движением подымая их на Коверзнева.

У того глаза заморгали, как он ни привык владеть собою.

— Виноват, позвольте спросить: как вас зовут? промолвил он, очень упрекая себя в эту минуту, что не спросил этого ранее, у Барабаша.

— Отставной капитан Переслегин.

— Имя и отчество?

— Иван Николаев…

— Благодарю вас!.. Вы мне позволите быть откровенным с вами, Иван Николаич?

Капитан еще раз взглянул на него: — «никакая твоя откровенность не будет так жестока, как то, что сам я говорю», прочел Коверзнев в этом взгляде.

Он продолжал:

— К этому «несчастию», я слышал, привели вас семейные обстоятельства, — о которых я не желаю, не имею права спрашивать, поспешно примолвил он в этому…

Переслегин, с каким-то надрывающим, судорожным движением губ, ерзнул на своем стуле…

— Но вы, по-видимому, не употребили всех сил, чтобы бороться с ним, говорил Валентин Алексеевич; от душевных страданий лечит усиленная работа, дело, простой, иногда физический труд. Дело у вас всегда под руками. Вы наконец были в полку, командовали ротой, судьба других людей зависела от вас…

— Не в силах был, точно-с! послышались в ответ будто замиравшие в горле слова капитана, — стыда своего перенести не мог!.. И забыть… не в состоянии… и по сей час! болезненно вырвались эти, запекавшиеся как бы у него там, слова…

Конец ознакомительного фрагмента.