ПОЗЫВНЫЕ «СОТЫ»

Библиотека Международной Академии «РУССКИЙ СЛОГ»

В издании представлена проза авторов, повышавших своё литературное мастерство в стенах Тверского бульвара, 25, и членов Творческого Содружества «ЗОЛОТЫЕ СОТЫ» при Клубе выпускников Литературного института.Этот издательский проект – часть многолинейного ведущего проекта «ПИСАТЕЛИ БЕССМЕРТНОГО ПОЛКА» Клуба и Академии.

История одного дома

мини повесть

Пролог

— Чего, милая, дом смотреть приехала? — с порога засуетилась маленькая, седенькая старушка с черными сверлящими глазами.

— Да, бабушка, по объявлению, — отводя взгляд от бабули, произнесла Анна.

— И что за нужда такая, дома покупать? Не гляди, девушка на меня, ворчунью старую. Жаль дом. Отцом моим отстроен. Сколь выстрадано в стенах этих, тебе и не снилось, милая.

— Вы продаете или нет? — прервала Анна.

— Спешишь, что ли? — поинтересовалась старушка.

— Спешу, — призналась Анна, — бабушка в Тюмени дожидается.

— Давно не видала, бабушку-то?

— Давно, лет пять уже…

— Это серьезно! Проходи в дом, гляди.

По старым, изветшалым ступенькам они прошли в пристроенную веранду, оттуда в сени, далее в горницу. Бабушка семенила впереди, проворно открывая вздыхающие двери, неосторожно шевеля застонавшие половицы.

— Веранду это уж брат Славик пристроил. Гляди. А так, все как при отце было. Славик фундамент-то подправил, бревна кое-какие поменял. Не бойсь, дом-то крепко стоит. Только все сохранил, как отец строил, Славик-то, Царствие ему небесное, помер месяц на — зад. А я на похороны приехала. Да так тут и осталась. Родной дом-то. Тут бы и смерть свою принять. А сын пристал, продавай мать, да и все тут. Ему деньги нужны. А не понимает, что родное гнездо своего птенца греет. Смеется только…

— Ну, так оставайтесь, да живите, — заметила Анна.

— Да как живите-то. Гнездо родное, а сын-то он еще роднее. Как вот эти два родные воедино собрать? Сын-то городской, образованный, ученую степень имеет, в доме этом и не бывал ни разу. Чужой он ему, дом этот…

— Здесь только холодная комната и теплая, да?

— Да, милая. Холодную мы сени называли, теплую — горница. Просторная горница одарила запахом засушенной травы и светом, истекающим из четырех, посаженных рядом окон. Высокая деревянная кровать горбилась под натиском расшитых крестом подушек. Самотканые, ветхие, но чистые дорожки аккуратно располосовали некрашеные полы. Старые, поблекшие фотографии оживляли неброские серые, закопченные стены. Анна мельком взглянула на фотографии. Многочисленные незапоминающиеся лица… И вдруг что-то знакомое… Уже не молодой мужчина в военной форме сидит на стуле, держа на коленях девочку лет пяти, а рядом девицы постарше, кто в чем, в каких-то отрепьях. Старшая, изможденная с просвечивающими из-под платья острыми плечами, держит на руках младенца лет двух. Лица у всех сосредоточенны и угрюмы. Только одна девочка, улыбаясь, вносит дисгармонию в этот суровый, запечатленный на фотографии мир.

— А у Вас откуда эта фотография? — спросила Анна.

— Какая? Эта-то. А это наша семейная реликвия. Батька-то, с войны когда вернулся, собрал нас всех, кто живой остался и повез в город фотографировать. Когда карточку сделали, взял он ее, да как разревелся. Мы тогда впервые видели, как батя плачет. Потом повесил ее здесь вот и сказал, — «Оставшиеся в живых». Мы ее так и называем. Славик потом всем нам копии сделал и выслал по городам и весям.

Глава 1

Старая, измученная войной кляча, тяжело плелась по утоптанной пыльной дороге, не внимая гиканью белокурого голубоглазого парня, сидящего в телеге. Серая степь выпрыгивала из-под ее колес и мрачно расстилалась по необозримому пространству. Налитое свинцом небо давило своей массивной неподъемностью, предвещая бурю. Седок заметно торопился, но, отчаявшись и на — бравшись безразличия у лошади, улегся в телегу и запел: «Степь, да степь круго-о-ом. Путь дале-ё-ёк лежи-и-т. В той степи-и-и глухой У-умирал ямщик». Небо прорезала молния, началась гроза. Ветер усиливался. Старая кляча даже ухом не повела. — Ну и хрен с тобой, — выругался малый, — на войне смерть не взяла, а здесь в бурю погибну? Ничаго, выживу. И не такое бывало… Взяли тогда белые в оборот, окружили, перерезали, как кур. И его в грудь пырнули. Начал кровью харкать. Да бабка какая-то местная выходила. И от белых прятала и на ноги поставила и вывела из деревни. А он даже не помнит, сказал ли ей спасибо. Да что спасибо, даже имени не спросил и лица не узрел: много таких божьих одуванчиков. Набрыдла война, домой хочется. Землю пахать. Хату бы выстроил. Женку б завел. Жил бы мирно спокойно. Сейчас пустили на все четыре стороны, а поехал какого-то родимца искать, да заблудился. Вот и блуждает теперь по степи. Вдруг кляча остановилась. Парень увидел на дороге издыхающую лошадь, не выпряженную из телеги, в которой сидели изможденная женщина и куча малолетних детей. Хозяин на корточках лазал под телегой и чертыхался. Рядом стояла растерявшаяся девушка лет шестнадцати. « Маруська, — заорал мужик, чо стала? Распрягай»! Та подошла к кобыле, но этим все дело и кончилось. Тогда па — рень кинулся на помощь, привычными движениями распряг падшую лошадь и, смекнув про себя, что семейство голодное, прирезал животное. « Ну чо с энтой девки взять, одно слово — белоручка. Навязалась на нашу голову, — отряхиваясь от грязи, ругался мужик, — дождем, как назло зарядило, хоть буря стороной пошла и то хорошо. Откель взялся тута, добрый молодец?»

— Заблудился, — заулыбался парень.

— А еще краснай! Гля, звезду нацепил! Чо, везде советскую власть выстроили? Ай нет еще!

— Везде.

— Ну! Слушай, паря, до ближнего села версты три будить. Дойдешь ведь. А нам кобыла нужна. Отдай, а.

— А ты кто такой есть?

— Мужик я, ай не видишь. А они то чем виноватыи? — указал он на телегу. Продрогшие, безмолвные дети во все глаза наблюдали за происходящим, и эта их тихая покорная обреченность поразила хлеще молнии. И, казалось даже, что обезумевший дождь так же безмолвно хлестал непокрытые головы, безмолвно повисая на носах малышей соплями, безмолвно стучали, не попадая друг на друга, зубы.

— Сколько их у тебя? — освободившись от оцепенения, спросил парень.

— Девять, да все девки. Вот еще десятую Бог послал, — указал он на белоручку. Девочка потупилась. Но взгляд непримиримых черных глаз успел поразить парня. Кровь прилила к голове. — Слушай. Я тебе лошадь, ты мне девку.

— Ты чо, рехнулся? Она ж барских кровей. Грех большой, — мужик перекрестился.

— Нет сейчас никаких кровей, все равные. Отдай девку.

— Мало вы девок поперепоганили, дьявольское отродье! Пошел Вон! Тьфу, нечистая.

— Отдай девку! — парень замахнулся.

— Отдай, батя, — вдруг заговорила Маруська, все так же глядя исподлобья, — ничего он мне не сделает.

— Молчать, баба! — заорал мужик.

— Ладно, забирай кобылу, — отступил парень, — куда идти-то до деревни?

— Тудыть вон. Там самый раз ваши голодранцы добычу де — лють, — объяснял мужик нежданному помощнику. Вместе они разрубили тушу лошади, запрягли клячу. — И ента-то не надолго, — посетовал мужик.

— А у тебя баба чо не проворит, полоумная? — вдруг спросил парень, не выдержав обездвиженной тишины многочисленного семейства.

— А-а-а. Досталось ей от вашего брата. Ничо, отойдеть, коли выживеть. — А куда поедешь?

— А тебе яко дело? Могилу искать в чистом поле! — Парень, не мешкая, подмигнул Маруське и, оказавшись рядом, шепнул: — Пойдешь со мной? — А не обидишь? — Неа. Девка залилась краской. Парень схватил ее за руку и повел в том направлении, куда указал мужик.

— Стой! — услышал он сзади, — в енту деревню не води ее, убьють. Тамо знають хто она! Обходом иди, в тую сторону, авось пронесеть! Береги девку! Мертвым достану! Слышь?! — орал вслед мужик. Его голос становился все глуше и глуше за крепкой стеной усиливающегося дождя.

Глава 2

— А куда мы едем?

— Э, Манька, куда глаза глядят.

— Не называй меня Манькой, — опустив глаза, потребовала девка.

— А-а-а! А мы гордые, — свистнул парень.

— Какие есть, — отрезала Мария, улавливая в темноте дыхание лошадей. Позавчера ночью поезд, немного отъехав от станции, вдруг резко затормозил и встал, стоит до сих пор. С большим трудом удалось им напроситься в пассажиры. Пыльный, пропахший сеном и конскими испражнениями вагон зиял огромными щелями между досок, сбитых, по-видимому, наскоро. Ветер продувает насквозь. Руки ноют, напоминая парню, какой опасный груз он на себя взвалил, поддавшись минутному влечению. Девка сначала возьми и заболей. Пришлось потратить целых три дня, чтобы у нее спал жар. Хотел было оставить в деревне, да не стали местные с нею связываться, красных боятся… И повоевать за нее пришлось. Доказывая своим же, красным, что не та она, за которую ее принимают. Бился вслепую. Барская кровь, да барская кровь, а с какой стороны барская — не понятно. И она молчит.

— Маш, может, скажешь, кто ты такая-то, зря я штоль через тебя натерпелся?

— Человек.

— Я это слышал! Из какого роду-племени?

— Сейчас все одинаковые.

— Все-то все, а ты-то откудова? В ответ — тишина… Сквозь навалившуюся дрему парень услышал стук колес, смешанный со всхлипываниями. «Жалко дурёху», — подумал он. — Чо ревешь, поехали уж. В другом краю о тебе знать никто не будет, авось поживешь еще. Так и ехали. Кормили лошадей, подтягивая пустые животы, зарываясь в сено от холода. Очередная болезнь Марии вынудила сойти на первой попавшейся станции. Да и какая разница, где сходить? Ехать было неку — да. Родителей Петька потерял еще в детстве. Вырос мальчиком на побегушках. Знает, что много их в семье было. Знать-то знает. А ведать о них, не ведает. Одно слово — сирота.

Глава 3

— Ой, милок, баба у тобя бестолковая. Где такую откопал? — причитает хозяйка, — корову доит, усе молоко в сиськах оставит.

— Ничего, бабуля, научим, и не таких жизнь на место ставила, — отшучивается Петька.

— Этакой парень, работяга, а такую неумеху взял, хлебнешь горя с нею.

— Ниче, справимся. Поселились у бабки Настасьи. Бабка жильцам обрадовалась. Все не одна. От ее дома до следующего верста будет. — Усю жизню батрачила. Уж потом барин смилостивился, нянькой приставил к барчонку, — говорила бабка Настя, — а своих Бог не дал… — Так и стал Петька бабке Насте вроде сына. Избу починил, колодец поближе к дому вырыл… В колхоз вступил. Мария оказалась покладистой и упорной. В три месяца одолела науку животноводства, так что и корову доила, и овец стригла, и птицу потрошить выучилась, огород осваивала. Только вот молчала все.

— Гордая она у тебя, ох, Петро, — бывало, говорила бабка Нас — тя, — за весь день ни слова, как воды в рот набрала. А голову-то как носит! Как царица какая!

— А ты, баушка, помягче с нею. Поди, ворчишь все.

— А то глядеть буду, как она рогачом-то махает, того гляди перевернеть все, неумеха.

— Баб Настя, не в службу, а в дружбу, научи мою женку похлеб варить.

— Еще чаго, ентому сами научаются смалу. А коль неумеху взял — сам и учи. Не подпущу к печи, — ворчала бабка Настя, — пускай скотиной займатся… Петька ухмылялся и отшучивался.

— Ты, мой принц, — говорила Мария перед сном.

— Какой я те принц, — смеялся Петька, — голодранец без порток.

— Нет, такой как ты, без порток не останется.

— Хорошая ты Машка. Через год Петр держал на заскорузлых от работы руках первенца. — Ой, Маш, возьми, не мужичье это дело, пущай хоть подрастет, штоли. Звать-то как будем?

— Анной, — заулыбалась Мария.

— Это че ента, бабу распустил, сам называй! — вмешалась бабка Настя.

— А это, уж наше дело, Анна, значит Анна, — отрезал Петр. В маленькой Анютке души не чаяли. — Нюрка-то вся в мать. Чернявая, да капризная, — ворчала бабка Настя.

— Не Нюрка, а Анечка, — возражала Мария. Работать в колхоз Петр жену не пускал, объясняя всем, что баба должна заниматься домашним хозяйством, хотя причина крылась не только в этом. Боялся он, что крестьяне заметят в Марии чужеродность. Бабка Настя молчала, не в ее правилах выдавать чужие тайны, это Петька приметил сразу. Другие молчать не станут. Так что жила Машенька в заточении у бабки Насти, тихо, без лишних слов управляясь по хозяйству.

— Ты, Маруська, как и не баба вовсе, — заметила как-то та.

— А как кто?

— Да что за баба без языка? Все молчком… А так вот светлее как будто от тебя стало.

Глава 4

Деревня постепенно разрасталась, со всех сторон появились соседи. Мария была вынуждена идти в колхоз, оставляя Анютку на попечение бабушки. Второго ребенка родила на колхозном поле при вязке снопов, раньше срока. Приплелась домой к ночи, завернув почти безжизненное тельце в передник. Маленькая Анютка, увидев истекающую кровью мать, подняла крик и спряталась за широкой бабкиной юбкой. Петр, весь вечер проискав жену в поле, вернулся следом. В отличие от здоровенькой толстушки Анюты, новорожденная, пролежавшая на печке, без признаков жизни, вдруг замяукала. Мария неистово бросилась выхаживать малютку. И на работу больше не ходила. — Пусть убьют, а дите не оставлю! — заявила она мужу.

— Не убьют. А ты теперь настоящая крестьянка, в поле рожаешь, — попытался посмеяться Петр.

— Я теперь мать, — глаза Марии налились яростью.

— Какая же ты красивая! МАТЬ. Через год, в лютый январский мороз родилась Танечка. — Опять девка? — поинтересовался Петр. Девка ответила ему непрекращающимся двухчасовым ором.

— От так, батя, пока не признаешь дите, будить орать, — смея — лась бабка Настя.

— Признал, признал, ишь, какая, вся в меня, горластая. Петр осознавал, что растущая семья скоро не поместится в маленьком домишке бабки Насти.

— Ну чо, баушка, томит тебя мое семейство беспокойное?

— Христом Богом прошу, не уходи никуды!

— Баушка! Да дом строить буду. Деловитый, трудолюбивый и, что немаловажно, общительный Петр с домом справился быстро, добротный пятистенок был отгрохан.

— Ну что, девки мои, пожалуйте в дом!

— Принц ты мой, — радовалась Мария.

— Да какой я принц, — дурачился Петр, обыкновенный работяга. Первой по высоким ступенькам поднялась пятилетняя Анечка. Худющая, белесая Тоня гордо восседала у бати на руках, т.к., к великому огорчению родителей, дожив до трех лет, ходить еще не научилась. Сзади, держась за мамину руку, моргая голубыми отцовскими глазами, семенила двухлетняя Танечка. Бабка Настя не пошла, сочтя переезд семьи предательством. — Это вот сени, это вот горница, тут будет баба Настя жить… В новом доме пахло смолой… И новой жизнью. Баба Настя не выдержала, пришла и привела корову в новенький сарай. — Как дитям без коровы, пока справишь, жисть пройдеть, — запричитала она. А как Марусеньке без бабки Насти? А ты, миленькай Петро, хоть загородку какую у сарая сделай, курей кудыть пускать? Дом и двор благоустраивали всем миром. Соседи в стороне не остались, помогали. Петро уже не боялся за Марию. От крестьянской чужеродности не осталось и следа. Разве что разговор грамотный да красивый и гордо поднятая голова. Этого не отнимешь.

Глава 5

— Чо ты мне все баб приносишь? Хоть бы одного мужика родила! — возмущался Петр, когда узнал, что четвертая — опять девка.

— Значит Господу так угодно, — защищала Марию бабка Настя.

— Бог этот ваш — сказочки для дураков.

— Не смей! — злилась бабка Настя, — есть Господь, накажеть тебя, окаянного.

— Не надо, Петя, не сердись, дети на заказ не рождаются, — говорила Мария.

— Не рождаются, — согласился Петр. Девочку, по настоянию бабки Насти, назвали Евдокией. — На кой ты, Маша, ее Дульсинекой кличешь, по-ненашенски, — недоумевала бабка Настя.

— Так получается, — улыбалась Мария. В этот же год пришла в дом радость: Наконец-то пошла Тонечка. Сначала неуверенно держась за стену, опираясь на правую ножку и с трудом подтягивая левую. — Не работаить другая нога, — причитала бабка Настя. И действительно, левая нога оказалась тоньше и короче правой. Но ребенок настойчиво овладевал нелегким искусством ходьбы. Падая, поднимаясь и снова падая, Тоня преодолевала свой природный недостаток, и начала-таки ходить без поддержки. — Труженица моя, это ж герой, спорее солдата всякого, — на — блюдая за Тоней, удивлялся Петр. Анечка с первых дней отчуждалась от Тони, играясь с Танюшкой. Толстая, жизнерадостная Танюха веселила всех в доме, будучи всеобщей любимицей и, прежде всего, отца. — Все чернявые, в мать, а это моя, голубоглазая, лупоглазая, — говорил Петр. — И эта твоя, — указывала баба Настя на белобрысую Тоню. — Моя-то, моя, а норов не мой, капризная. — Да больная она, потому и капризная, — защищала ребенка Мария. С рождением Дуси, пригляд за Танюшей осуществлять пришлось шестилетней Анечке, а Тонечка перешла под наблюдение бабы Насти. Однажды Аня подговорила Танюшку, чтобы та побила Тоню. Танюшка пошла и выполнила задание старшей сестры. Мать, увидев и поняв, что к чему, взяла прут и, впервые в жизни, отхлестала Анюту. — Нельзя так делать, они сестры тебе! На всю жизнь запомни! Нельзя больную Тоню обижать! Нельзя хорошую Танюшку портить! Не неси в мир зло, его и без тебя достаточно! — выронила прут, села на пол и заплакала. Анечка, не ожидая такого поворота событий, оторопев, большими черными глазенками уставилась на мать. Стояла минуты две, не шелохнувшись. Потом резко развернулась и пошла в загон, где баба Настя кормила кур.

— Баб, а кто такая Зло? — спросила Анечка.

— Чего, зло? — не поняла баба Настя.

— Да! Мама меня побила и про Зло сказала, а сама плачет.

— Матка побила?! Ня могеть быть! — изумилась бабка Настя.

— Да, потому, что Танюшка Тоньку побила.

— А, ента правильно, не углядела Танюху, зло и получилось. Нельзя Тоню обижать. Тонька — Божье дитё, грех большой обижать калеку, а она ещё и сестра тобе. Вот и сама не трожь и Танюхе не давай. Добро тады и будить. Помогайте Тонюшке, за это Господь вознаградить. В это время Мария уже кормила Дусю, а Тонечка и Танечка мирно играли рядом. Анечка с тех пор не отходила от бабы Насти, к семи годам научившись не только месить тесто, печь хлеб, но и доить корову. При появлении пятой дочери, отец семейства махнул рукой. Пришел, поглядел, назвал Зиной и пошел снова работать. Анютке наступила пора идти в школу, но Мария воспротивилась: «Как можно такую маленькую отпускать за три версты? Сама учить буду». И учила. Девочка оказалась медлительной, но старательной, так что читать научилась быстро. Труднее давалась арифметика, но, благодаря усидчивости и добросовестности, к девяти годам она одолела и счет. В школу Аня пошла только одиннадцати лет, когда подтянулись младшие сестры. Тоне было девять, Танюшке — восемь. Только сейчас Мария решилась отдать детей в школу, уверенная, что неблизкая дорога, не так опасна для троих, тем более для хромой Тони. Утром девочки уходили вместе с другими ребятишками, вечером возвращались. Учились в одном классе. Спокойная, строгая Аня стала лучшей ученицей. Ей предлагали перейти во второй класс, но Анечка не захотела оставлять сестер. Тоня училась старательно, но не столь упорно, как Аня. Была готова бросить все, чтобы поиграть с детьми на улице. Хромоты своей она никогда не стеснялась. Трудилась всегда наравне со всеми. Татьяне же учеба давалась легко. Она никогда не корпела над уроками. Общительная, разбитная, сразу приобрела репутацию заводилы. Марию не раз вызывали в школу, ругая за Танькины проделки. Но Танюха и в ус не дула, продолжая свое. Такая уж она была. Долго не могли научить Танюху доить корову. Растопырит пальцы, а сжать в кулак не может.

— Э-э-э, — вздыхала бабка Настя, — бестолковая девка.

— Нет! — возмущалась Таня, — не бестолковая!

— Токо учительницу мучить и умеить, да с робятами по деревне гонять. Тем не менее, корову Танюха осилила, куда было деваться. Только мизинец на правой руке оттопыривался в сторону. Анютка с Тоней подтрунивали над сестрой. А той того и надо: отшутилась, вволю насмеялась и за свое: шалости. А в семье один за другим рождались дети. Вслед за Зиной родилась Аленка. Петр уже не возмущался. Как есть, так и есть.

— Баб, а ты чья мама, батина или мамина? — однажды спросила вездесущая Танюха. Баба Настя растерялась, не зная, что ответить.

— А я знаю, батина, да?

— А хто знаить, может и батькина, а может и маткина, не припомню.

— И батина и мамина, — вмешалась Анюта, — мне так мама сказала.

— Так не бывает, — заупрямилась Танюха,

— Если баба их матка, то они брат с сестрой, а у брата с сестрой дети больные бывают, и они не похожи — батя белый, а мама черная.

— Батя говорил, что он матку в степи нашел и привез сюда, — разрешила проблему подошедшая Тоня.

— Не матку, а маму, услышала бы она сейчас, что Тонька её Маткой называет… — возмутилась Аня.

— Значит батина, — решила Танюха.

— Батькина, — подтвердила баба Настя, — ай и матка ваша мне как родное дите.

— Мама, — поправили девочки.

— Няхай, мама, — согласилась бабка Настя. Однажды баба Настя не смогла встать.

— Душить, Машенька, чегой-то, вот тут, как будто ворочается хто, — указывая в область груди, жаловалась баба Настя.

— Полежи, бабушка, может, полегчает. Сейчас Петру скажу, пусть за доктором съездит.

— Какой уж дохтур, милая, старая я уже. Енто смерть моя на груди сидить. Баба Настя пролежала с неделю. Дождалась шестую внучку, которую в честь нее назвали Настасьей, да умерла. Просила перед смертью позвать Батюшку, чтоб грехи отпустил, да где ж его найти было?! Опустел дом без бабы Насти. Даже малыши присмирели, видимо что-то и им передалось от обступившего общего горя. Еще долго казалось, что рано утром скрипят половицы от бабы Настиных шагов, да гремят чугунки… Поблекли стены, почернели окна, потемнело в горнице… Нет бабы Насти.

Глава 6

Долго горевать по бабке Насте не пришлось. Не ходит беда одна, не ходит… Анютка, став главной помощницей матери по дому, опрокинула на себя чугунок с горячими щами. Рот разину — ла и даже закричать не смогла. Мария в это время была на сенокосе, а Тонька, оставленная присматривать за младшими, растерялась. Побежала к матери в поле. Бросила всех, малыши-то мал мала меньше, а Танька матери на сенокосе помогала. Хорошо, что Дуська, будучи не трусливого десятка, сняла чугунок с сестриной груди, обтерла ее мокрой тряпкой и сметаной обмазала. Откуда она узнала, что так надо, никому не известно, в том числе самой Дуське. Тонька-то, пока доковыляла до матери — пол дня прошло. Когда Мария прибежала домой, увидела на полу у печи Анютку. Подумала, что умерла старшенькая. Перетащила на кровать. Тут и Петр подошел… Поднял на уши всю деревню. Запрягли лошадь, да в город за доктором послали. Доктор посмотрел девочку, сказал, что жива. Шок у нее болевой и Дуську похвалил за находчивость. А Дуське назавтра в школу нужно было идти первый раз… Не пошла. С полгода просидела с Анюткой. Выздоравливала Анюта трудно, долго. Много раз врач приезжал, мази выписывал. Сначала все тело волдырями пошло, а потом все мокло и гноилось. Живого места на ребенке не было. Так и остались струпья от ожога и лицо не пощадили. Корма в этом году для коровы заготовили мало. Боялась теперь Мария девок одних дома оставлять. А Петра не хватало: и в колхозе и дома… Что успели за лето, то и было. А в дождливое лето-то, много ли схватишь. Так и узнали в эту зиму Сидоровы, что такое недоедать. Тощая корова, дожила-таки до весны, вышла на первую траву. Пошло все своим чередом. Анюту сначала к печке не подпускали. А подпускай, не подпускай, жить-то надо. Не успевала Мария управляться с многочисленным хозяйством. Еще Аленка очень беспокойная. Ночи напролет кричала, так что все семейство не высыпалось. На что Петр терпелив, а и у того нервы не выдерживали. Дерганый стал. Что не по его, скандалы учинял. Стал домой являться выпивши, а то и совсем ночевать не приходил. Плакала Мария, а что сделаешь, детей поднимать надо. Как-никак семь ртов, с восьмым на сносях. Главной помощницей теперь Танюха стала. Смелая, проворная. Быстро справлялась по дому. Хлеб пекла не хуже матери. За чистотой следила, малышей в строгости держала. Одно плохо — никак с коровой не ладила. Подоить, подоит с горем пополам, а то молоко корова разольет, то ногу в подойник поставит, а то и рогами Танюхе наподдает. И погулять возможности Танюха не упускала. Короче к корове и овцам приставили Тоньку, за курами и поросенком ходила Зинка, с больной Анютой управлялась Дуська, заодно за Аленкой и Настенкой присматривала. А Марии везде успевать приходилось, в том числе и в колхозе работать и корм домашнему скоту заготавливать. Посреди зимы родилась еще одна девочка. Петр даже глядеть не стал. — Пусть Машей будет, как мама, — сказала Анюта. — Пусть, — безразлично ответила Мария. Анюта с первых дней заботы о маленькой Машеньке взяла на себя. Когда была жива бабка Настя, все было как-то радостно, легко. А с ее смертью все как будто треснуло. Отец стал другим человеком — грубым, непочтительным. Бывало берег мать, лишний раз рукой взмахнуть не давал, слушал ее во всем… а теперь… Только что не бьет, как соседские мужики. Нецензурно орет, всегда обвиняет в своей неудавшейся жизни. Как-то пришел пьяный, уселся в прихожей на лавку и долго смотрел, как Танюха у печки орудует.

Конец ознакомительного фрагмента.