ПОЗЫВНЫЕ «СОТЫ»

Библиотека Международной Академии «РУССКИЙ СЛОГ»

В издании представлена проза авторов, повышавших своё литературное мастерство в стенах Тверского бульвара, 25, и членов Творческого Содружества «ЗОЛОТЫЕ СОТЫ» при Клубе выпускников Литературного института.Этот издательский проект – часть многолинейного ведущего проекта «ПИСАТЕЛИ БЕССМЕРТНОГО ПОЛКА» Клуба и Академии.

На Красной Площади прописан

Сергей Ставер

(1949 — 2016)

Я не слышал разрыва

И не видел той вспышки, —

Точно в пропасть с обрыва —

И ни дна, ни покрышки.

А. Твардовский

Если крикнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте родину мою».

С. Есенин

— А-а-а-а! А-а-а-а! — вырвалось у Виктора.

В последний миг он увидел вздымающуюся перед ним землю, услышал грохот взрыва, почувствовал, как тело оторвалось от земли и вместе с комьями поднялось вверх, а потом также неожиданно опустилось на холодный, вспаханный снарядами снег. Душа его, лёгкая, почти невесомая, освободившись от тела, поднялась высоко-высоко и полетела навстречу неведомому. Это была ещё одна жертва самой жестокой из всех войн, которые когда-либо были на земле.

Батальон Виктора занимал позиции в тридцати километрах от Москвы. Стоял холодный декабрь 1941 года.

— Виктор! Растуды твою башку! — лаялся сержант Громыхалов, земляк-красноярец. — Отсекай, отсекай пехоту! Коси немчуру! Круши мать Гитлера и его выродков!

Давай, землячок, дава-а-ай!

— Ладно! — огрызнулся Виктор. — Пусть только поближе подойдут, — и полушёпотом добавил: — Врежем как надо.

Немцы, в шинелях, в шарфах, в перчатках, со скрюченными от холода пальцами, пригибаясь и прячась, резво бежали за танками по изрытому, хрустящему под ногами снегу. Сегодня танки шли в шестой раз! Шесть раз батальон отбивал атаки противника, истекал кровью, теряя бойцов, но не отступал. Несколько вражеских машин было подбито и искорёжено, и они чернели на белой неровной, измятой скатерти местности жалкими угловатыми полуразвалившимися остовами.

Виктор лежал за бруствером, всем телом прижимаясь к земле-матушке, и сквозь зубы шептал:

— Ну, чуток поближе, гады, поближе… та-а-ак, та-а-ак…

— Секи! Секи! — хрипел, сорвав голос, Громыхалов. — Давай, сынок, дава-ай! Чтоб им ни дна, ни покрышки… секи-и-и!

Танки надвигались неотвратимо! Стальные, угловатые, с чёрными пауками на башнях, казавшиеся несокрушимыми, заставляли раз за разом трепетать от волнения сердца молодых, необстрелянных бойцов. Разбрасывая снег в разные стороны, поднимая огромные клубы белой снежной пыли, застывая как по команде на месте, они методично выплёвывали на наши позиции смертоносный свинец.

Казалось — не устоять! Казалось, что смерть царила везде и повсюду в обличье стального и хищного зверя, изрыгающего рёв и пламя.

Хотелось упасть, вжаться в окопчик, раствориться, стать невидимым, чтобы не видеть и не слышать этого ужаса.

«Но нельзя… нельзя, — думал Виктор. — Позади Москва — город моей мечты, мама, бабушка… Нюшка. Милая, милая Нюшка!»

Виктор — сибиряк, родом с Енисея. Ему двадцать, коренастый крепыш с голубыми глазами. За эти глаза он получил в детстве прозвище Василёк. Был он не в меру застенчив и слабый пол обходил стороной. В свои двадцать лет он всего только два раза целовался с девушками; вернее, его целовали они. В первый раз, в день окончания семилетки, его нежно и горячо чмокнула в щёку, вручая свидетельство об окончании школы, молодая учительница, преподаватель русского языка и литературы Клавдия Семёновна. Как она пояснила тут же — за отменные успехи по её предметам. Виктор тогда сильно смутился, покраснел и, прижимая ладонь к пылающей от поцелуя щеке, ретировался за спины товарищей. А во второй раз его поцеловала по-детски неумело, ткнувшись ротиком в губы, соседская девочка Нюшка, Аннушка, жившая от Виктора через три дома, в тот памятный ему вечер, когда его забирали на сборы в Красноярск. Что греха таить, Аннушка Виктору нравилась. Была она небольшого росточка, но крепко сбитая, этакая сдоба, пышечка-пампушечка, с осиной талией; особенно нарядно она выглядела зимой, когда ходила в чёрной шубке с белыми отворотами, в белой вязаной шапочке и в белой муфточке. Вот эта муфточка сводила Виктора с ума. Нюшка была похожа на сказочную фею, прекрасную снегурочку. Девушки вообще казались Виктору существами неземными, прелестными гуриями из сказок «Тысяча и одна ночь», которые он очень любил читать. Однажды, это было давно, в пятом классе, в начале января, когда Виктор болел, Нюшка навестила его, принеся в подарок большущее красное яблоко, пахнущее ёлкой, морозом и праздником. Принесла и сказала:

— Ешь, Витенька, поправляйся… это нам тётя Агата из Москвы прислала, — и добавила: — Ну, до чего же вкусные, рассыпчатые, сладкие! Слаще мёда…

— А какая она, Москва? — хрипло выдавил мальчик.

— Красивая… я, правда, не видела, но мама рассказывала, что очень красивая. Дома огромные, а асфальт гладкий, как стекло, — отвечала девочка.

— И Кремль видела? — прохрипел Витька.

— Конечно, видела, — оживилась Нюшка. — Высоченный такой, с красными звёздами! А какие мне вкусные конфеты и вафли мама привозила из Москвы, когда я маленькой была, — восхитилась она. — Пальчики оближешь! Ешь — и ещё хочется.

— Что за вафли? — с недоумением спросил мальчик.

А надо сказать, что родители Нюши были сельскими учителями, и бабушка Виктора, завидев их, нарядных, восхищённо говорила:

«Антилигенты, как пить дать антилигенты, — вспоминая при этом: — Я ить ишо перед германьской, в Красноярском, таких барышень и кавалеров насмотрелась, когда на ярманке с тятей была. И чего только там не видела! Хруктов всяких — полно! Ситцу, миткаля — целые тюки! А народищу тьма-тьмущая, как в Москве!» «А ты, бабусь, в Москве была?» — допытывался Витька. «Нет, внучек, не удосужилась… я ить, голубок, дальше Красноярску и Ужуру нигде не была, — отвечала бабушка Домна, вздыхая. — Люди бают: баска Москва, ой как баска! — и, погладив внука по белой голове, говорила: — Вырастешь — всё увидишь, сокол мой ненаглядный».

— Вафли? — переспросила Нюшка и с улыбкой отвечала: — Это хрустящие хлебцы, а между ними шоколадное масло.

Витька, как ни старался представить себе эти хрустящие штуковины, так и не смог. Сухари у них были, масло сливочное тоже, а вот шоколадного масла он не пробовал никогда. Вафли, яблоки, Москва, Кремль — все эти красивые слова были из другого, неведомого и прекрасного мира, будоражили воображение и снились по ночам. О, как хотелось ему в тот миг выздороветь, превратиться в птицу, полететь и увидеть Москву, Кремль, походить по Красной площади и вдоволь, от пуза, наесться ароматных краснобоких яблок, пахнущих праздником и новым, незнакомым миром.

Весной, в апреле этого же года, когда у него был день рождения, мама (а надо заметить, что отец его умер, когда мальчику было семь лет, оставив сиротами Виктора и двух маленьких дочерей-погодков) подарила ему немудрящие деревенские подарки. А бабушка к тому же испекла вкусный пирог с повидлом и, поздравив внука, сказала:

— Витюша, внучек, зажмурь глазки, я тебе Москву покажу. Витька зажмурил глаза, а бабушка Домна взяла и больно потянула его за уши, приговаривая:

— Ну что, голубок, видишь Москву?.. видишь?

Витька, сколько бы глаза ни зажмуривал, как бы ни старался увидеть Москву, так ничего, кроме боли, фиолетово-коричневой мглы и искрящихся жёлтых точек, не увидел.

— Стреляй! Стреляй! — ревел сержант Громыхалов. — Коси, земляк, коси!

Виктор словно очнулся: нажав на гашетку, стал бить по фашистам короткими и меткими очередями, заставляя врагов раз за разом припадать к земле и вжиматься в этот холодный и жёсткий снег. Пехота залегла, но танки по-прежнему надвигались чёрной стальной громадой, сметая всё на своём пути. Оставшиеся в живых защитники дрались как львы, бились до последнего, падая и умирая, они как бы вставали из небытия, поджигая одно за другим стальные чудовища. Бой был страшен! Казалось, всё смешалось в какой-то громадный живой клубок и теперь ворочалось, сжимаясь и разрастаясь, в немыслимой схватке жизни и смерти. Казалось, что весь огромный мир, вся планета собралась на этом маленьком пятачке, заснеженном подмосковном поле, чтобы умереть или победить.

Жуткая, всепобеждающая, всепожирающая смерть заполонила всё! Его сознание выхватило этот миг.

— Молодец! Мо-оло-о-одец! — грохотал Громыхалов, швыряя связку гранат. — Молодец, Витюха! Так их, ядрёна корень! Так их, по-нашенски,

по-сибирски…

Виктор хотел что-то сказать, но не успел. Раздался страшный грохот, и юношу сильно ударило в грудь, в живот, подняло и опрокинуло наземь, выдавив из груди нечеловеческий крик.

Красная, кровавая пелена сомкнула его очи, и какой-то огромный вихрь подхватил его сознание, отделив от тела, закружил и понёс вверх, в облака. И вдруг перед Виктором, как на киноэкране, за один-единственный миг прошла вся его прежняя короткая жизнь, от начала до конца. Он как бы наяву увидел всех своих родных и знакомых: мать, сестрёнок, бабушку Домну и милую, милую Нюшку с прелестными ямочками на щеках. Потом Виктор ощутил себя птицей, парящей в небе, каким-то сгустком неведомой энергии, видящим и слышащим всё, но не ощущающим, ни боли, ни холода, ни колыхания ветра… «Я лечу», — подумал он, стремительно опускаясь вниз, обозревая жуткую панораму закончившегося боя. Всё поле было усеяно трупами и искорёженными, дымящимися танками. Всё было втоптано, вдавлено в этот грязно-белый, забрызганный кровью холодный декабрьский снег. Он увидел тут, внизу, сержанта Громыхалова, живого, с забинтованной головой, сидящего на корточках над кем-то из погибших бойцов. Вдруг какая-то страшная догадка пронзила его сознание, и он в этом погибшем бойце узнал себя — вернее, своё тело, свою оболочку. И он сразу же отверг эту мысль, потому что это тело, истекающее кровью, показалось ему таким чужим и незнакомым. И тотчас огромный вихрь подхватил его сознание, его суть и понёс в чёрный воронкообразный тоннель, мысленно зовя и притягивая к себе, становясь всё ближе и желаннее. Наконец этот свет поглотил всю сущность, а вернее, вобрал в себя маленький сгусток энергии, его крохотное «я», и Виктор тотчас ощутил неземное блаженство, лёгкость и умиротворение. Он вдруг воочию увидел всех умерших родных и близких, давно ушедших в мир иной и теперь с улыбками и непередаваемой радостью встречающих его здесь, на небесах. Они обнимали и ласкали его, мысленно разговаривая с ним обо всём, что интересовало его и их, все они были красивые и молодые, с прекрасными одухотворёнными лицами, в белых светящихся одеждах. Потом яркий, ослепительный, но не утомляющий глаза свет, олицетворяющий Нечто — всё прекрасное и лучшее, что есть во Вселенной, — сказал ему мысленно, что хочет показать ему все красоты планеты Земля.

И Виктор мысленно согласился с ним. И они полетели, в мгновение ока очутившись у прекрасного, величественного африканского водопада, потом посетили вечнозелёные лужайки Калифорнии, побывали в непроходимой девственной тайге Приангарья, познакомились с красивейшими городами мира, потом навестили родину Виктора. И он наяву увидел своих родных: маму, сестрёнок и бабушку…

«Милые мои, родные! — закричал он, но никто его не услышал и не увидел.

— Мама, мама, — шептал Виктор, осыпая родное лицо поцелуями. — Это я, я — Виктор! Слышишь, мама, слышишь?.. Я с тобой».

И мама как будто услышала, как будто почувствовала на впалых своих щеках силу его огня, силу любви, жар его легкокрылой души, она вдруг обратилась к бабушке:

— Мама, что-то мне тревожно очень… от Витеньки весточки давно нет?

— Что ты, что ты, Катеринушка, успокойся, — отвечала бабушка. — Я давеча была в сельсовете, у Кузьки-писаря, дык он бает, что германца окаянного погнали от Москвы, так что жди письмеца.

— Дай Бог, — прошептала мама и, повернувшись к иконе Богородицы, обратилась к Святой Деве с мольбою о спасении единственного сына, и бабушка Домна тоже присоединилась к ней с такой же просьбой, осеняя себя троеперстием.

Потом Виктор мгновенно и неслышно очутился в Нюшкином доме, в её комнате. Девушка спала, разметав по белой подушке смоляные волосы, улыбаясь чему-то увиденному во сне. Виктор не удержался и прильнул к её чуть полуоткрытому рту своими горячими устами, ощутив тепло девичьего дыхания. А потом стремительно отпрянул и полетел в небо. И снова Некто, невидимый, но прекрасный, в облике чарующего света, спросил его мысленно о том, хочет ли он, Виктор, чтобы исполнилось его самое заветное земное желание. «Да», — ответил парень мысленно. «Ещё не время, — так же мысленно сказал ему Некто и добавил: — Жди, а теперь ступай в мои сады…»

И тотчас появился прекрасный юноша-ангел и повёл Виктора в сказочные, благоухающие всеми неземными цветами небесные сады…

Прошло много лет. Давно отгремела война. В Москве, на Красной площади, сооружали монумент Неизвестному солдату. Сделали всё, осталось только найти останки бойца, защищавшего Москву, и перед Днём Победы похоронить его, открыв праздник Победы.

Раскопки происходили на том же самом месте, где погиб Виктор. Молодой солдат, ударяя заступом по земле, наткнулся на что-то металлическое. Подозвав товарищей, он через некоторое время откопал вместе с ними заржавевший станковый пулемёт, а потом, по истечении некоторого времени, нашли останки погибшего бойца и маленькую красную звёздочку, которая, по всей вероятности, была приколота к шапке погибшего. Капсулу с адресом найти не удалось. Останки отправили в Москву на лафете и позднее похоронили с большими почестями и высекли на гранитной стене слова:

«Имя твоё неизвестно. Подвиг твой бессмертен».

А через два дня на Красной площади был Парад Победы.

Всё это время Виктор, вернее, душа его жила в прекрасных райских садах, наслаждаясь великолепными картинами, пейзажами незнакомой и сказочной страны. Виктор частенько посещал неведомые и таинственные миры, удивлялся многообразию форм жизни и неизмеримой силе и могуществу Повелителя и Создателя Вселенной. Он встречался с мудрецами всех времён и народов, слушал волшебные песни самых прелестных дев на свете, внимал прекрасным сонетам величайших поэтов, когда-либо живших среди землян. Он полюбил небо и навсегда забыл Землю. Он позабыл о своём желании, о своей родине. И вот однажды к нему прилетел тот же самый ангел, который по повелению Вершителя судеб привёл его в это место. Он сказал Виктору:

«Юноша, ступай за мной, твоё время пришло».

И Виктор пошёл за ним. В единый миг они оказались в Москве, на Красной площади, на открытии мемориала. И ангел сказал ему:

«Видишь ли ты этот прекрасный монумент?»

— «Да», — отвечал Виктор.

«Это останки твоего грешного тела, твой земной прах покоится здесь, — мысленно снова сказал ангел и добавил: — А теперь полюбуйся своей Москвой, я разрешаю тебе здесь бывать два раза в год, а пока прощай!»

И он удалился.

И тогда Виктор, как могучая птица, взлетел над этим неведомым ему доселе городом и увидел всё, что когда-то желал увидеть. Перед ним лежал прекраснейший из всех городов. Красивые огромные здания бело-розовыми прямоугольниками взлетали в лазурные небеса.

Золотые купола бесчисленных храмов и церквей горели на солнце, переливаясь тысячами оттенков всех красок земли и неба, говоря о величии Бога и человека. И Виктор тотчас вспомнил всё, что забыл. Он вновь увидел себя маленьким мальчиком, юношей, защищавшим этот прекрасный город. И он прошептал, восхищённый: «Москва — любовь моя! Ты навсегда будешь в сердце моём!» А потом он опустился вниз и, не видимый никем, стал у своей могилы. А перед ним шли и шли юные бойцы, печатающие чеканный шаг, а за ними шагали седые ветераны, те, кто в сорок первом защищал сердце страны.

И среди них Виктор увидел постаревшего, однорукого, со слезами на глазах сержанта Громыхалова, который бодро шёл в кругу своих однополчан. Казалось, что вся Москва, вся Россия пришла на этот праздник и склонилась перед ним, перед Виктором. А он, не видимый никем, стоял здесь, в самом центре Москвы, и плакал горько-горько, как в детстве, от увиденной панорамы, от всего нахлынувшего на него в этот миг. И он захотел остаться здесь навсегда, навсегда… Он вновь полюбил землю, родину.

А однажды, года через два, Девятого мая, он увидел возле своей могилы самых дорогих ему на земле людей — маму и Нюшку. Они стояли, одетые в чёрное, рядом с обелиском, возложив на холодный мрамор простые полевые цветы. Молодая, ещё красивая черноглазая женщина поддерживала маленькую худенькую старушку и что-то тихо ей говорила.

Виктор вскрикнул от неожиданности и, не сдерживая себя, обхватил родных ему женщин невидимыми руками и начал поочерёдно целовать их в губы, в глаза, в щёки. И мама, эта седенькая старушка, как бы почувствовала эти бестелесные объятия, эти горячие, но неощутимые поцелуи, тихо заплакала.

— Тётя Катя, тётя Катя, не надо, — зашептала Нюшка. — Мы его помним, помним, тётя Катя, и любим.

— Ничего, Нюра… ничего, — проговорила сквозь слёзы мама и добавила: — Он ведь так хотел побывать в Москве… так хотел…

И она разрыдалась.