Ловец жемчуга. Квинтовый круг мажорных тональностей

Басти Родригез-Иньюригарро

Сжатый роман о петлях – временных и прочих, любви, бегстве, смерти, бессмертии и акульих зубах, перемалывающих фонарное стекло. И не только фонарное стекло. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 2: G-dur

Прыгая от фонаря к фонарю, он заметил внизу жёлтую кляксу. Такси.

Разбуженная память ухватилась за ноябрьский день, когда он пришёл из школы, упал на диван и заснул, не раздеваясь, потому что ночью с кем-то пил и дёргался в неоновых вспышках под музыку, достаточно громкую, чтобы заглушить любую шевельнувшуюся мысль.

К десяти вечера он очнулся с осознанием: план непринятия судьбы не сработал.

Он никогда не расставлял точек над i. Чудом сохранял лицо, придумывал разумные объяснения ночным загулам, кивал при разговорах о будущей профессии.

На что он рассчитывал? Истощение, передоз, дурная болезнь? Обходят стороной. Бешеное сердцебиение, бледность, нарушенная координация — не более, чем усталость. Проспал шесть часов кряду — силы вернулись.

Выпадет катастрофа поскромней? Справка вместо аттестата, заваленные вступительные экзамены?

Вряд ли. Учителя делятся на две категории: одни его терпеть не могут, другие ставят оценки за хорошо подвешенный язык и «красивые глаза». Вторая категория воздействует на первую, и долги чудом закрываются.

Такими темпами он и в университет случайно поступит, случайно выучится, случайно заработает на старость… Маска прилипла к лицу, уже не хочет отдираться.

Потянуло на улицу. Он накинул пальто, выдал очередное разумное объяснение для матери, спустился по лестнице, потому что не хватило терпения дождаться лифта. Прошагал три квартала, достал телефон и вызвал такси.

Ветер бил в лицо по-зимнему. Волосы промокли, заледеневшие руки он засунул в карманы пальто. «Что, нечего беречь?», — рявкнула проходящая мимо женщина. Он не сразу сообразил, что она намекает на непокрытую голову и отсутствующие мозги. «Нечего, — отозвался он эхом. — Нечего беречь, нечего беречь…". У него заело.

Такси вырулило из-за поворота, забрызганное грязью по самые стёкла. Он машинально выудил из кармана перчатку и натянул её на правую руку прежде, чем прикоснулся к дверце.

Для человека недолюбливавшего автомобили, он пользовался такси с поразительной регулярностью, так как путешествовал в то время суток, когда метро не работает, а ноги не держат.

Он рухнул на заднее сиденье. «При Сталине — не то что сейчас. Подростки не росли Иванами, родства не помнящими», — сказало радио и замолчало. Таксист выругался, завозился. Напрасно — аудиосистема онемела.

Настроение из похоронного стало праздничным: тот, кого школьник именовал невидимым зрителем, почему-то сохранил к нему благосклонность и подмигнул, вовремя заткнув приёмник.

С минуту ехали в тишине, дождевые капли липли к стёклам оранжевой карамелью. Потом машина сбросила скорость, остановилась.

— Твою ж налево, — подал голос водитель, — Пробка. Из ниоткуда. Навигатор завис? Ладно, объедем через Сокольники.

Свернули на двухполосный проезд, где чёрная земля сливалась с деревьями. После глянца городской темноты, абсолютная ночь в лесу поразила его, размазала по дерматиновому сиденью, слепила заново, заставила сесть прямо. Нечто первозданное, страшное, мощное было совсем близко, даже не на изнанке упорядоченного быта, а по соседству — стоило только свернуть с основной трассы.

Лес сменился кирпичными домами, но фонари и окна светились матово, как на истлевшей по краям фотографии. Он отказывался признать, что потерял признаки времени, но паника росла неумолимо, будто уровень воды в колодце, из которого не знаешь, как выбраться.

Его обступили тридцатые. Или иная, незнакомая среда, цепью подспудных ассоциаций напомнившая о тридцатых годах века оконченного, — что, если вдуматься, ничем не лучше.

Улица легла ниже фундаментов. Бетонные плиты удерживали почву от оползней. Редкие прохожие — изломанные силуэты на фоне жёлтых стен — кутались, ёжились, будто снаружи царил лютый мороз, хотя, когда он садился в машину, температура танцевала вокруг ноля — зябко, но не смертельно.

Он искал глазами малейшую деталь одежды или ландшафта, которая развеяла бы наваждение — и не находил.

Автомобиль дёрнулся и затормозил так резко, что школьник впечатался виском в мягкую спинку переднего кресла.

— Не знаю, что стряслось, — процедил водитель и выскочил наружу.

Откинутая крышка капота загородила его от глаз пассажира, чьи руки инстинктивно метнулись к лицу, зажали нос и рот — лишь бы не вдыхать ледяной воздух, хлынувший в открытую дверь. Привычный запах кожаных перчаток слегка успокоил.

«Ты ждал этого всю жизнь, — сказал он сам себе. — За дверью неизвестность. Тебе брошен вызов».

«Который я не приму, — последовал немедленный ответ. — Неизвестность? Напротив, определённость».

Он внимательно посмотрел в зеркало над лобовым стеклом, потом в окно: «Меня там не ждёт ничего, кроме холода, ужаса и смерти».

Крышка капота захлопнулась, он вздрогнул.

— Не могу понять, в чём проблема, буду вызывать эвакуатор, — сказал таксист, заглянув в салон, и голос звучал моложе, звонче, чем минуту назад. — Это надолго. Может, вам лучше выйти и прогуляться?

Покрытое морщинами и пигментными пятнами лицо контрастировало с глазами: светлыми, живыми, насмешливыми.

— Нет, — твёрдо ответил он. — Я просижу здесь хоть всю ночь, но туда — туда — я не пойду.

— Воля ваша, — водитель вздохнул, сел за руль, захлопнул дверцу и, как ни в чём ни бывало, завёл машину.

«Ну и кто я после этого? — спросил себя школьник. — Трус. Но последовательный: не принял судьбу, потому что она мне не понравилась».

Автомобиль уже нёсся по набережной. Самобичевание не заглушало радости. Неоновыми кляксами вспыхивали рекламы — безусловный атрибут времени. Леденящий ужас остался позади. Отпустило. Вынесло. Он чувствовал себя юным, сильным. Он хотел жить.

При повороте на мост его ослепили фары. Грузовик.

Он понял, что должно произойти, и почти обрадовался. Невидимый зритель решил, что ждать от него больше нечего, потерял терпение и тем доказал своё существование.

Улицу, с которой вылетел грузовик, он помнил отчётливо, потому что грыз её фонари, один за другим, пока не пресытился и не стал разборчивей.