Первый царь

Бари Сыч, 2020

Воин ищёт славы, наёмник золота, а принцесса в изгнании желает вернуться домой. Легка жизнь степняка, ценящего лишь приключения. Ради чего скитается по руинам и древним гробницам таинственная путешественница не знает никто. Все эти люди встретятся с юным княжичем. Все они поучаствуют в его затеях, ибо наследник великого князя Лубравского принял всерьёз слова отца, дескать, пора собирать земли одного языка под одну руку. История эта началась с того, что на краю мира переводчик имперского аристократа ввязался в кабацкую драку. Мелочь, но круги по воде дошли ой как далеко…

Глава третья. Лето первого года.

Грасис

Время было к ужину, когда за Грасисом прислали, чтобы позвать в палатку комтура. И не только его одного.

Брат Ниле, начальник войска и осады, принял своих людей не чинясь. То есть ни в железе, ни в плаще Ордена, а в простом дублете. Сам-то Грасис себе поблажки не давал и продолжал ходить по лагерю в доспехах, несмотря даже на то, что вылазок так и не случалось.

— Брат Гирен, брат Мольбе, брат Тутор, любезные друзья! Пришла весть — разбит отряд наших фуражиров в семи милях от лагеря. Я вверяю вам три наемные роты, две пехотные, одну конную. Наведите порядок!

Любезных друзей в палатке комтура собралось семеро, если считать с Грасисом. Вкупе со всеми кнехтами и оруженосцами получился неплохой отряд, и Грасис был рад предстоящей прогулке. Четыре недели провели они в лагере. За это время захворали двое из его слуг, и один поправился, а другой умер. Приступа так и не было. Добычи нет. Славы не предвиделось. В вылазке же, чем демоны не шутят, можно раздобыть чего-нибудь или хотя бы размяться.

В лагере Грасис оставил одного из своих кнехтов, боевых слуг. Этот и за хозяйским добром присмотрит, а если что, может и в зубы дать, и даже мечом образумить, буде случится надобность. Второго кнехта и одного слугу, взял с собой. Кто-то должен позаботиться о быте и прикрыть спину. Да и случись трофеи, собирать их сподручнее имея под рукой слуг.

Они выступили на следующий день на заре. Двигались по отвратительной дороге, но смогли к обедудостичь села, у которого был разбит отряд фуражиров.

Навстречу им выехали доброцкие воины числом не более двух сотен. Брат Гирен, назначенный в походе старшим построил орденцев следующим образом: в центре поместил две пехотные роты, почти четыре сотни алебардистов и арбалетчиков, на левом фланге — роту наемных конных лучников, а на правом встал сам с отрядом братьев, друзей и их кнехтов. Тяжелых всадников копейного боя набралась дюжина, остальные были вооружены полегче. Грасис обдумал такую расстановку и согласился внутренне с ней. Он и сам поставил бы войска так.

Грасис занимал место в первой шеренге бойцов, как один из самых доспешных, оружных и конных. Не осталось и следа от того захолустного всадника, что выехал годы назад из родительского гнезда. Львиную долю от своих прибытков Грасис всегда тратил на оружие и доспехи. Теперь он облачен в добротную кирасу с упором для копья, под которую надета кольчуга, на голове — топфхелм.

Однажды в прошлом году, Грасис участвовал в походе небольшого отряда, который покарал язычников шикло за нападения на городки орденцев и за веру, противную Священному Огню. В завязавшемся бою он оказался в кольце врагов, и его вытащили из седла дикарским подобием алебарды. Он рухнул оземь, язычники принялись рубить его топорами и мечами, колоть копьями, бить дубинами. Нескоро смог он встать на ноги и поднять меч. Когда же это случилось, враги порскнули в стороны, как цыплята при виде коршуна и не подходили на две длины его меча до тех пор, пока товарищи не подоспели на помощь Грасису. Сам же он даже не пытался гоняться за врагами, дабы не измотать себя бегом в тяжелых доспехах. Он крепко держал меч и ограничивал свою оборону, парой могучих ударов, едва не настигших наглецов, которые осмеливались приблизиться.

Даже конь под ним уже не с отцовской конюшни. Это отлично вышколенный, идеально послушный жеребец, могучий, но достаточно выносливый, чтобы не околеть в этом мерзком климате.

Все это, равно как и боевое мастерство Грасиса, приводило его в первую шеренгу даже гораздо больших отрядов.

Его кнехт тоже был вооружен добро. Для кнехта. Имел он бригантину и шапель, которую на родине Грасиса звали просто — железной шляпой, потому что была она изрядно похожа на самую обычную широкополую шляпу. Хорош этот шлем, ибо легок, не стесняет дыхания и обзора, а бережет от рубящих ударов добро. Чтобы защититься от града стрел, достаточно просто чуть склонить голову, и можно не опасаться за лицо или шею. Вот только колющий удар спереди или снизу убьет воина со всей легкостью железа, попавшего в мягкое. Потому с таким наголовьем в первые ряды не суются. Да и не приладить на бригантину фокра, так что и с длинным копьем не управиться как следует. Копьецо у кнехта покороче Грасисова, да и меч из стали похуже, но на то он и слуга.

Да и конь под ним Грасиса в латах не выдержал бы. Однажды в Молтати братья заключили пари, сдюжит ли похожая лошадка вес рыцаря. Она упала, стоило полнодоспешному всаднику усесться в седле для копейного боя. И ведь речи не шло о том, сможет ли лошадь скакать с рыцарем на хребте, лишь бы устояла на ногах. Но не смогла. Проигравший спор выкатил бочонок сладкого вина своим товарищам. Грасис видел, и как проходило испытание, и как гуляли победитель, проигравший и свидетели. Своим тесным кругом. Братья Ордена.

И все ж человек Грасиса выглядит молодцом на фоне остальных. Половина кнехтов вовсе были облачены в кольчуги да открытые шлемы с наносниками и восседали на сущих клячах.

Сейчас любезный друг наблюдал за началом боя сквозь прорези шлема. Обзор был не особо хорош, но он видел, как наступают пехотные роты, сближаются с доброцкими всадниками и строй ощетинивается алебардами на случай атаки конников. Затем выдвинулись арбалетчики и принялись стрелять.

Доброцкие всадники не были так искусны, как степные курбеки, о Грасис уже много раз слышал, но тоже стоили многого. Их защищали добрые доспехи, и они неплохо стреляли с ходу, поэтому перестрелка шла без особого успеха одной из сторон. Падали и пехотинцы, рушились из седел и конники.

Тут запел рог, и конный строй тронулся с места. Со всех идущих в первом ряду был особый спрос — на них лежала главная забота о стройности рядов, без которой невозможна добрая атака. Строй двигался неотвратимо, как лесной пожар, но не так стремительно. Пламя их атаки лишь разгоралось и вспыхнуло, лишь когда они подошли на расстояние удара. Вновь запел рог, и всадники пришпорили коней, бросив их во всесокрушающую атаку.

Конный бой, мелькало в голове у Грасиса, вот он. Есть ли на свете упоение слаще? Есть ли восторг сильнее?

Сквозь узкие прорези шлема он видел лишь мечущиеся обрывки боя. Грасис плотнее прижал муфту копья к плечевому упору, чтобы не было резкого удара, и выбрал мишень для атаки — доброцкого всадника, который несся ему навстречу с опущенным копьем.

Мощный удар! С правой стороны, не с левой. Это копье, а не щит. Копье было сломано, противника видно не было. Или выбит из седла, или убит, или просто где-то в другом месте. Грасис отбросил обломок копья и достал булаву. Он увидел, замахивающегося мечом врага. Что он враг, было яснее ясного, ведь любичи не носили сюрко! Он принял удар на щит и успел ударить в ответ, но враг также парировал удар щитом и они разминулись. Следующему противнику повезло меньше — он был не с левой стороны, а с правой и Грасис не стал парировать щитом, а принял удар меча на броню. Удар был хорош, но кирасы не пробил. Зато ответным ударом булавы Грасис выбил противника из седла.

Доброцкие дрогнули и побежали. Их гнали и конные наемники, бившие с другого фланга, и отряд тяжелых всадников, и кнехты. Враги бросились к селу, но узкая улочка не могла принять в себя беглецов, возник затор, в который вновь врезались преследователи. Дальнейшее было не битвой, а избиением. Для него не нужна ни доблесть, ни верная рука.

Надо проследить, чтобы слуги должным образом позаботились о добыче, думал Грасис. В этом преследовании он участвовал, как и все, но душой уже прикидывал, где и чем поживиться, кому из маркитантов потом сдать трофеи и что купить на вырученные деньги, когда он вернется в Молтать. Если, конечно, не придется в лагере спустить все серебро на покупку еды. С ней становилось все хуже и хуже. Округа с трудом кормила осаждающее войско.

Таильрен

Таильрен прохаживался по захваченному селу. Вокруг кипел погром. Резали и вязали пленных доброцких, грабили местных, бесчестили женщин. Тут уж у кого где больше зудит, в мошне или в детородном органе. Компания Таильрена принимала активнейшее участие в погроме. Сам кондотьер не видел здесь для себя ни поживы, ни развлечения, уж больно все мелко. Слишком бедно жили местные.

Удерживать своих солдат, меж тем, он даже и не пытался, да и не смог бы он их удержать. Если бы он им сказал, что надо поставить караулы и щадить местных, ведь им ещё кормить осадную армию не одну неделю, наемники бы рассмеялись в ответ как боги или демоны. Таковы были обычаи войн. Да и вербовались в солдаты не столько за жалованье, будем честны, не такое уж и великое, сколько за возможность брать трофеи в бою и добычу в захваченных селениях. Как и все опытные кондотьеры, Таильрен никогда не отдавал приказа, который может быть не выполнен. Зачем рисковать авторитетом, да ещё ради невнятных целей? Поэтому он ходил по улочкам и наблюдал за происходящим.

Большинство селян успело укрыться в храме со своим самым дорогим и легким имуществом. Храм имел прочную дверь, которую не смогли высадить, а потому особо и штурмовать не стали, предпочтя брать более легкую добычу.

Вот с трупа доброцкого воина снимают кольчугу. Хоть и проста такая защита, но тоже стоит хороших денег.

Тут группа наёмников ломает дверь в дом, смотревшийся зажиточным. Да смилуются боги над хозяевами, когда грабители ворвутся внутрь.

— Домов не поджигать! — рявкнул Таильрен, что было мочи. — Шкуры спущу, если живы останетесь!

Солдаты оказались не из его компании, но уверенный вид и богато украшенное снаряжение подсказали им, что за его тоном стоит сила. На него оглянулись, но не выказали возражения или неудовольствия. Пара наёмников даже забормотали в духе, что они, мол, не совсем уж дураки, жечь посёлок, когда сами внутри.

Дураки, не дураки, но сгоревших сёл и городков Таильрен насмотрелся вдоволь, равно как и горе-грабителей, погибших в огне пожаров, которых никто не хотел.

Он свернул на другую улочку и пошагал в южную сторону, насвистывая песенку о том, что наемник всегда прав, и когда месит грязь в походе, и когда пропивает всё золото разом. На душе было легко. Селу не повезло оказаться в этом хороводе войны, но какое дело солдатам до печалей селян? Их компанию выбрали для этого похода, пускай же наемники потешатся! Тем более что они неплохо справились в деле. Связали доброцких конников боем, расстроили их ряды стрельбой, поставили на поле так, чтобы они не смогли быстро отступить от удара орденских тяжелых всадников. А любичи их недооценили, иначе не полезли бы такими малыми силами.

А здесь в дом уже ворвались, и изнутри раздавался женский визг.

Мимо прогнали несколько плененных врагов. Их собирают на небольшой площади возле церкви. Воинов ещё не обобрали. Возможно, они выкупятся со всем своим снаряжением.

Провели и вереницу полонённых селян. Этих взяли на продажу, куда уж им собрать выкуп. Таильрен усмехнулся про себя. Продавать их придется в лагере за бесценок заезжим торговцам, которые повезут их в культурные земли, где и смогут взять настоящую цену. Везти самим не получится, оставить при себе до конца осады — глупо. Полон или не доживет, погибнув от голода и болезней, или разорит удачливого хозяина на кормежке. От невеликого ума брали полон в этих местах и обстоятельствах.

— Спасайся, кто может! — раздался вдруг крик от юго-западной окраины села. — Измена! Измена!

С той стороны пешком бежали несколько конных стрелков из их отряда. Не успели они пробежать и двадцати шагов, как на улочку ворвались два доброцких верховых.

Таильрен чертыхнулся и кинулся в переулок. Лишь скрывшись из виду конников, он извлек свой кацбальгер и свисток, затем побежал к площади. На бегу он коротко и часто свистел, призывая компанию к значку, оставшемуся на храмовой площади под охраной прапорщика и караула, в который назначили троих новичков.

Выбежав на площадь, он застал там десятка четыре своих солдат и Пирко, строившего каре. Остальные, в основном в цветах других компаний, улепетывали во все лопатки, за ними гнались несколько всадников в блестящей броне, разя чеканами и мечами. Именно доспехи, неприкрытые сюрко, выдавали в преследователях доброцких воинов. Они сновали по селу, но на группу, ощерившуюся алебардами, нападать не рисковали.

Прямо среди площади, в пыли, лежал значок, пехотной компании, что разделила сегодня поле боя с Таильреном. Раньше с этим отрядом он не сталкивался и даже слыхом не слыхивал. Дрались они достойно, но вот такие у них порядки. Прапорщик ли бросил значок и сбежал, или он ушел по добычу, а значок оставил на какого-нибудь молокососа, не суть. В Таильреновой компании тоже в караул отрядили новичков. Но прапорщик-то был при значке неотступно, а выбирался он из самых умелых и уважаемых бойцов. Скучная у него должность, следует признать. Ни пограбить, ни повеселиться. Зато и доля его в плате солидная, и часть от общих трофеев положена богатая. Таильрен сдержался и не плюнул на брошенный символ чужого отряда. Только запомнил их капитана. Таких надо помнить и вести дела сообразно.

— Компания! — заорал кондотьер. — Марш-марш!

Он указал кацбальгером улочку, по которой предстояло отступать. Каре бодро зашагало, стремясь вырваться из села и скрыться, пусть даже рассеявшись в лесу. Это почти удалось, но уже за околицей их отряд окружили всадники. Их было десятка два, и подъезжали новые. Прорваться через них по чистому полю и пройти больше половины мили до леса, нечего было и надеяться.

Всадники не рисковали подъехать поближе и выстрелить из лука или метнуть дротик, потому что среди пехоты было и чуть больше десятка арбалетчиков. Наскакать и смять тоже не решались, ибо отряд держал строй и щетинился алебардами.

Зато вдалеке бежали орденские воины поодиночке и кучками. За ними носились любские конники и, не морочась пленением, убивали беглецов. Отряд был рассеян. Ни одного из этих святош-братьев не видно.

— Кто старший?! — выкрикнул доброцкий конник, подъехавший шагов на двадцать.

Доспех у него был знатный, такой и арбалетным болтом пробить трудно. Говорил воин по-имперски внятно, хоть и с местным выговором.

— Я старший! — откликнулся Таильрен. — Чего хочешь?!

— Сдайся! — приказал всадник. — Обещаю, жизнь!

— Пропустите нас! — нагло ответил кондотьер. — Обещаем никого не убивать!

— Не дури, наёмник! Вам не уйти! Когда соберутся остальные, мы втопчем вас в грязь! Если ты сдашься прямо сейчас — будете моими личными пленниками! Обещаю всем жизнь! Даю слово!

— Тал, — обратился к нему вполголоса Пирко. — Надо соглашаться. От нас мокрого места не останется.

— Пока они соберутся, — возразил капитан, колеблясь. — Мы уже в лесу будем.

Он оглядел солдат и не увидел в них решимости биться насмерть. Прислушался к себе и не нашел причины так рисковать. Враг был сильнее, какой смысл переть на рожон?

— Я, Таильрен! — прокричал он. — Сдаю тебе свою компанию! С оружием в руках и со значком! Ты обязуешься сохранить нам жизнь! И вернуть оружие в установленный обычаями срок! Принимаешь ли ты мою сдачу?!

— Я, Вилмир! — ответил конник. — Принимаю сдачу на твоих условиях! И да будет свидетелем мне Мать Сыра-Земля!

Вот так Таильрен оказался в плену. А никакие «остальные» так и не собрались. Весь отряд, разогнавший и пленивший орденцев, состоял из полусотни конников. Внезапность удара по орденцам, увлеченным резней и грабежом, решила дело.

Олара

— Наша встреча была устроена Великим Драконом, не иначе! Клянусь своими глазами, ты принесла сокровище, которое невозможно переоценить! Я не могу распространяться о здоровье своих пациентов, скажу лишь, что я обдумывал рецепты, схожие с приведенными в гримуаре. Участь тех, кто подвергся бы такому лечению, оказалась бы ужасной! В этом труде замечательно описаны подобного рода опыты. Многие, многие рецептуры я уже отверг! Это такой скачок вперед!

Вади-Ганзаги в возбуждении бегал по своему кабинету причудливыми петлями, а Олара сидела за столиком наподобие курбекского дастархана, пила чай и слушала великого ученого. Он восторгался манускриптом, который попал к нему в руки благодаря ей. Хоть это была не первая их встреча, словесные излияния никак не иссякали, наоборот — с каждым разом они становились всё обильнее, всё дольше. Воистину, то был человек кипучей энергии.

— И как благородно с твоей стороны! Ты оставишь мне оригинал, удовлетворившись лишь копией! Я непременно закажу памятную доску, на которой будет выбито твое имя! Твой подвиг не забудут и через века!

Моё имя, подумала Олара, светски улыбаясь личному лекарю царя. Лучше сказать, имя, под которым я известна в этих краях. Свою легенду она повторила для Вади-Ганзаги без изменения. Врать всегда следует одно и то же.

— И мне понятен твой благородный порыв — доставить знания на родину! — продолжал свою речь ученый. — Это так достойно! Так отрадно видеть такие высокие устремления! Да ещё, демонстрируемые девицей!

Да, джерендийцы совсем не ценят женщин, отводя им роль не столько хозяек и хранительниц домашнего очага, сколько — прислуги и предмета интерьера. Даже до воспитания детей местных женщин не допускают. Это так не похоже на родину Олары. Там сами великие князья не гнушаются обратиться за советом к ведьме-матушке. Это не говоря о простолюдинах. Все уважают не только ведьм, матерей и бабушек, но и жен, и сестёр.

Что же касается высоких устремлений… Великий ученый был увлечен своими изысканиями. Он искал эликсир бессмертия и считал, что ничего важнее не может существовать. Поэтому об истинном замысле Олары он даже не догадывался. Её цель проста — научиться читать и писать на староджерендийском. Предлогом стало желание самолично сверить манускрипт и список с него, над которым день и ночь трудились писцы великого ученого.

На деле всё было несколько иначе. Работу переписчиков Олара проверяла ежедневно, чтобы не рушить озвученную легенду. Но каждый вечер, придя в свою комнатку на постоялом дворе, она читала хронику. Среди свитков, взятых в царской гробнице, был гримуар, отданный лекарю, летопись, которую Олара оставит себе и никому не покажет, кроме отца, трактат о податях и налогах древности и еще три совершенно бесполезных свитка. О дворцовом хозяйстве, описание церемонии погребения Гим-Гириада и перечисление посмертных даров, что поднесли ему верные слуги и вассалы. Эти книги Олара решила тоже прочесть, но позже. Все равно она не хотела продавать их антиквару. Свитки пригодятся ей для маскировки. Олара постоянно учитывала риск досмотра своего дорожного мешка. Если у человека обнаружат один манускрипт, может возникнуть подозрение — что это за книга такая особенная, раз путник везет её с собой да ещё в дальний и трудный путь. Неспроста! Отобрать! Самого — задержать! Если же в дорожном мешке обнаружится несколько книг — всё ясно как день, это просто ученый человек путешествует!

Риск в её плане обучения был небольшим. Свиток, с которым пошла в антикварную лавку, Олара выбрала наугад, не умея определить содержание текстов. Если бы этим манускриптом оказалась летопись, пришлось бы довольствоваться копией. Главным было прочесть хронику самостоятельно. Но Мать Сыра-Земля миловала.

— Скажи, о почтенный Вади-Ганзаги, — обратилась женщина к ученому, когда тот немного выдохся и переводил дух. — Как обстояло с врачеванием в древние времена?

— В чем-то предки нас превосходили, это бесспорно, — отозвался с готовностью ученый, который, как видно, не мог не делиться знаниями. — Но в целом, картина была печальная. Свирепствовали болезни.

— В старых книгах пишут, что зимы были мягче.

Олара почерпнула знание о погоде прошлых лет из хроники. Ей требовалось проверить информацию. От этого зависела её миссия.

— О, да! Отмечаются случаи, когда снег не выпадал вовсе! В год удавалось собрать два урожая. Сытые, изобильные времена! Они же и расслабили здоровье предков. Затем пришли суровые зимы и холодные лета. Множество болезней и нашествия варваров собрали обильную жатву.

— Дикари? — притворно удивилась Олара. — Я думала, что это пустыня начала свое наступление.

— Да, и это оказалось страшнее. Захватчиков обратили вспять, пески остановить было невозможно. Многие старые города ныне поглощены ими…

Все совпадало с прочитанным в летописи. Там красочно и страшно описывалась гибель вечнозеленых лесов от морозов и последовавшее опустынивание плодородных земель. Солнце светило подобно луне, совсем не давая тепла и народ волновался, считая, что оно готовится погаснуть. Ждали наступления конца света и воцарения на земле ледяной пустыни. По всему Царству Людей и сопредельным краям пронесся голод, а затем и страшный мор.

С востока вторглись какие-то неведомые ранее дикари. Поначалу они безнаказанно опустошили окраины, но царь собрал войско и несколькими ударами разбил пришельцев, а затем учинил избиение, после которого от варварских племен не осталось ни одного взрослого, а все дети были проданы в рабство.

Упоминался в летописи и кочевой народ, живший на западных окраинах Царства Людей и занимавшийся скотоводством. Он знал обработку железа, но не письменность. У них не было единого царя или князя, каждое племя управлялось своим вождем. Когда пустыня стала забирать все больше земли, вражда между кочевниками и оседлыми людьми усугубилась. Беженцы от войны на востоке селились в западных землях, где на них нападали дикари. Люди воззвали к царю, и тот увидел, что гибель грозит тысячам его подданных. Пришлось обратить войско на помощь. Люди били степных варваров по очереди, племя за племенем, намереваясь истребить всех, как только что поступили с незванными пришельцами с востока. Никому не нужны чужаки, мешающие выживать в мире, сперва сжавшемся от мороза, а затем опаленным сухими ветрами пустынь. В ту пору Царство Людей переживало расцвет, потому и доставало сил отбивать нападки. Но войны и бедствия подточили его могущество. Сейчас это лишь бледная тень прежней державы, которую больше берегут обширные пески, окружившие её, нежели могучие рати.

Однако на этот раз задуманное удалось лишь наполовину. Кочевники не были истреблены, но снялись и ушли на верную смерть в Большую Западную пустыню, как звали это место сейчас.

Удивляло Олару многое. И то, что они одолели дорогу, а вовсе не вымерли, как считали здесь, раз этот народ навсегда пропал с глаз царей. Поразительным было и преображение, случившееся в походе. Летописец рассказывает о кочевниках, с которыми бились люди, как о беспорядочных толпах, яростно атакующих, но опрометью разбегающихся в случае решительного отпора или нажима. Такие орды не могли противостоять железному порядку царских войск.

Зато курбеки, выйдя из Голодной Степи, проявили себя как стойкие воины, спаянные единой волей и послушные приказам военачальников. Это у них родился порядок, при котором казнят десяток, если бежит воин, сотню, если поле боя покинул десяток и так далее.

Очень жаль, но грамоту этот народ познал, лишь разбив и захватив султанаты Большой Степи и Междуречья, лежащего южнее. Не осталось свидетельств о дороге через пустыню, а сказания курбеков о том сочатся пафосом и героикой, но веры им — ни на грош. Иначе стоило бы признать — Олара гостит то ли у песиголовцев, то ли у неуязвимых титанов. Даром, что прямо сейчас один из них излагает свои взгляды на холеру и прочие болезни и сетует на соотечественников, не внемлющих его советам и потому мрущих как мухи.

Олара почти не слушала великого лекаря, который рассуждал о пользе хорошего питания в деле борьбы с хворями, она думала о своей миссии. В Царстве она узнала всё, что хотела. Осталось лишь исполнить до конца обещания, получить свою копию, дабы не вызывать подозрений. А потом её ждет долгое путешествие. Она добиралась сюда годы. Оставалось надеяться, что путь домой будет короче.

Мамута

Стоило Пармуте прибыть к Марминиду, как сей достойный муж принял его с сыном. Претендент на хаканский трон поблагодарил Пармуту за верный выбор стороны и поведал, что воинов у него не так много, как хотелось бы. Поэтому он тем более рад присоединению Пармуты, ведь он, Марминид, решил просить о помощи Урома Грозного. Пармута в молодости, когда Отец-Небо зажег для него звезду, зовущую к подвигам и славе, успел принять участие во многих походах и войнах. На землях родного Закатного Улуса было спокойно, поэтому он побывал и на севере, и на востоке. Если на полночи он встречался с отцом Марминида, то на восходе ему довелось свести дружбу с Уромом в ту пору, когда тот ещё предлагал свою саблю владыкам. Марминид надеялся, что это знакомство поможет заключить с грозным султаном договор о помощи.

— Понимаешь, — объяснял в дороге Пармута сыну. — Народ видит, как Миду вертит хаканами по своей прихоти. Народ этим недоволен. Нужна лишь небольшая победа, чтобы улусы начали один за другим переходить под руку прямого потомка Мина. Для этой победы нужны войска, затем мы и отправились на восток. Ты понимаешь, зачем мы едем таким пышным посольством?

— Конечно, отец, — отвечал Мамута. — Мы выказываем уважение.

— Да, но не только это, — заулыбался Пармута. — Это знак, что не затеваем тайных и худых дел. Мы открыто выступаем и хотим, чтобы как можно больше воинов знало о наших целях, и наших путях, и о том, на какие дела их ведут. Так никто не сможет обвинить нас в подлости, а воины наши не скажут, что не ведали, куда и зачем идут. У западных народов не так, совсем не так.

— А как у них? — жадно спросил молодой курбек.

— У них принято договариваться с глазу на глаз и держать слова правителей в тайне. Простые воины идут, куда им повелят, бьют — на кого укажут и бегут, когда им кажется, что так будет лучше.

— Разве можно так жить? — покачал головой Мамута.

— Жить можно, — отвечал отец. — Но большого улуса не построишь. Когда каждый сам за себя и трясется за свою шкуру, когда не знает правды, когда деревом или камнем отгородился от Отца-Неба и не слышит голоса его. Именно поэтому западные люди перед великим Мином были как мыши перед котом. Он вихрем прошелся по их земле, но нашел её непригодной для праведной жизни. Там нет добрых пастбищ, там сыро и тесно. Поэтому он оставил те земли жить своей судьбой, лишь близкие княжества обложил налогом.

— Да, отец. Я помню историю великого Мина. Но заботит меня вот что. Станет ли помогать на Грозный Уром? Что ему с нас?

— Станет, как я думаю, — задумчиво проговорил Пармута. — Сейчас Уром воюет с Полуденным Улусом. Если он окажет помощь Марминиду, тот в благодарность поможет ему в войне. Такие поступки часто становятся выгодными.

— А почему не договориться с любами? — спросил молодой степняк. — На пиру в Минидпарате я познакомился с одним любом из княжеской семьи. Я услышал, что они тоже ходят в походы.

— Ты говорил, что помнишь, как Мин брал эти земли под свою руку, — покачал головой отец. — Помнишь ли, как ходили в поход любы? Какие распри затевали прямо на поле боя?

— С тех пор они сильно изменились, — возразил Мамута.

А про себя он добавил: «И мы тоже», но вслух говорить не стал. Отец сам это знал, но не любил вспоминать, что курбеки уже совсем не те свирепые завоеватели, прорвавшиеся через Голодную Степь. Обросли степняки жирком, многие полюбили каменные дома и вино, предпочитая мягкое ложе конской спине.

— Как бы они не изменились, — наставительно произнес отец. — Главное сохранилось — они привязаны к своему хозяйству, они не могут, как мы сесть в седло и уехать на пять лет. Если они сделают так, по возвращении их будут ждать руины их домов и запущенный улус. А они всегда возвращаются, не могут не вернуться.

Тут Мамута подумал, что ему тоже хотелось бы приехать в родной улус после всех странствий, но узнает ли его кто там, если он пробудет в седле пять лет?

***

Великий Уром не был похож на иных властителей мира. На высоком троне сидел маленький человечек с лицом, покрытым шрамами и почерневшим под солнцем, и с глазами, острыми как стрелы. Рассказывают, что и великий Мин был таков, только росту огромного.

Был Уром довольно стар, никто не знал, сколько именно лет жил он на свете. Может, пятьдесят, а то и больше. Он был незнатного рода и рано осиротел, поэтому никто не смог сказать ему, когда он родился. Зато с уверенностью можно было говорить, что едва он умрет — заметит весь мир.

Мамута смотрел на него украдкой, поглядывал и на Марминида, который стоял перед троном. Марминид был не вассалом Рассветного Султаната, но гостем. Хоть гостем, но просителем. Поэтому стоял он, склонив голову, но не на коленях.

Был минид куда моложе Урома, тридцати пяти лет отроду. В нем чувствовалась минидская порода — был он высок, широкоплеч и даже зеленоглаз, как сам великий завоеватель. Это оценивалось как однозначно добрый знак, ведь даже среди прямых потомков Мина зеленоглазые встречались нечасто.

Вместе с тем, маленький Уром смотрелся рядом с Марминидом, как наконечник стрелы подле деревянной дубины. Крохотным, но смертоносным. В нем чувствовалась способность дотянуться издалека и одним уколом оборвать жизнь.

— Я помогу тебе, мой добрый друг, — произнес султан после недолгих раздумий. — Отрадно видеть, что в мире есть ещё сила, которая стоит за обычаи старины и праведную жизнь.

Было невозможно понять, говорит султан серьезно или шутит. Ведь он сам попрал законы предков и занял трон, не будучи потомком Мина или прежних султанов этих земель. На всякий случай все гости почтительно склонили голову, в знак согласия с мнением владыки.

— Я дам тебе войско, к моему сожалению, оно будет не так велико, как я желал бы. К тому же ты получишь от меня казну, которую можешь тратить по своему усмотрению. Я верю, что ты одолеешь бесчестного узурпатора Миду и восстановить справедливость.

И снова никто не понял, не шутка ли это, ведь и сам Уром взял власть силой, и его можно было назвать узурпатором, найдись смельчак. Но таков уж был султан.

— За это, — продолжал он. — Ты поможешь мне, когда станешь хаканом. Я попрошу тебя один раз. Одна услуга за одну услугу.

— Я никогда не забуду твоей помощи, — пылко ответил Марминид.

— Тогда обойдемся без клятв и прочего, — молвил Уром.

Это было более чем благоразумно. Вряд ли войско с охотой пошло бы за хаканом, который принес клятву верности правителю, бывшему в молодости всего лишь разбойником. Не выполнить просьбу Урома можно было, но редко кому это удавалось больше одного раза.

— Вечером нас ждет пир, — закончил султан свою речь. — Мне не терпится скрестить чашу с былым соратником.

Марминид со своей свитой удалились, непрерывно кланяясь. Уром завел двор по курбекскому обычаю, изменив по собственному разумению лишь некоторые мелочи.

— Мы сделали половину дела! — провозгласил минид, когда они оказались в дворцовом дворе. — Осталось только забрать пару-тройку городов, и при Миду останутся одни наёмники и то лишь до тех пор, пока им платят.

— Действовать следует крайне осторожно, светлый Марминид, — степенно выговорил Пармута. — Наше положение шатко.

— Я знаю, мой славный Пармута. Но оно прочнее, чем было неделю назад, и во многом это твоя заслуга. Я крепко запомню это и отплачу, когда займу хаканский трон.

Вечерний пир показался Мамуте отвратительным. У Грозного Урома было скверное обыкновение — он старался всех гостей упоить до беспамятства. Как видно, шла такая привычка из лет его лихой молодости. Никто здесь не спрашивал желания гостя, наливали изрядно, требуя пить до дна.

Уром сидел на помосте в центре пиршественного зала. За этим дастарханом восседали только Марминид и Пармута. Было видно, что общению со старым товарищем султан уделяет внимания не меньше, чем будущему хакану. Когда же Марминид захмелел настолько, что упал на ковер, его унесли в гостевые покои, а Уром полностью отдался воспоминаниям о делах прошлого. Пармута под действием вина совсем утратил присущую ему сдержанность и степенность. Старый кочевник размахивал руками, изображая бег отрядов конницы, громко смеялся, вспоминая проделки молодости, а Грозный Уром обнимал его за плечи, улыбаясь широко и ясно.

Мамута оказался в компании сыновей Урома. Было их много, под дюжину, и Мамута не раз вспоминал слова отца о многочисленности потомства великого Мина. В слух же он ничего не сказал, даже когда его накачали вином так, что он едва мог шевелить языком. К его чести следует отметить, что на этот момент вокруг уже лежали почти все его собутыльники. Пили за столом молодёжи много, ещё больше шутили и дурачились, но веселье было наигранным. Сыны владыки султаната красовались друг перед другом и перед гостями. Трое старших яростно соперничали, не уступая друг другу ни в показном веселье, ни в количестве выпитого, потому и пали от хмеля первыми.

Глядя на них, Мамута пил за здоровье султана искренне. Не допусти Отец-Небо, увидеть усобицу, что начнется со смертью Грозного Урома.

Утром Мамута проклял все пиры мира. Голова болела, и любая попытка думать оборачивалась ударом боли. Всё съеденное и выпитое немедля отвергалось чревом. И всё это сопровождалось неукротимой жаждой.

Отец выглядел помятым, голос имел сиплый, но говорил всё так же твердо и уверенно, как и прежде. Он заставил сына выпить много горячего бульона и каких-то отваров. Лишь к вечеру Мамута вернулся к жизни и дал самому себе слово, что во время следующего посольства, если такое случится, добудет любое поручение, лишь бы не быть на приеме и на пиру. Пускай он падёт до лжи, пусть его пошлют пасти овец, он на все согласен, только бы не повторить это утро. Никогда.

Карилисса

Лорд Курин, герцог Гугенгромский, посетил трактир «Славный котелок», в котором остановилась Кари, сразу после завтрака. У владетельных особ это считалось ранним утром. Его направил император Линвентр. Поручить миссию приглашения принцессы и наследницы трона Южной Империи кому-то ниже герцогского достоинства стало бы оскорблением. То обстоятельство, что встреча состоялась в трактире не из дорогих, было решено не замечать. В конце концов, не дом красит человека, а люди красят дома.

Кари приняла лорда Курина в своей комнате, одной из двух снятых Хереном, который занял при наследнице должность эконома. Как он цеплялся за службу, так и для принцессы Херен стал одним из звеньев цепи, связывавшей её с законной властью над Южной Империей. Это сейчас при Кари всего один лакей, ибо Ценин больше занимается делами скользкими и деликатными, чем хлопочет по хозяйству. Но когда её свита расширится, а в этом девушка была совершенно уверена, Херена ждет возвышение до дворецкого. Не из сентиментальных чувств, отнюдь. Приблизив к себе человека, начавшего службу еще в дни молодости её отца, принцесса подчеркнет свои наследные права на трон.

Сейчас же приходилось жить в скромности, почти неприличной для дочери императора. В сём отнюдь не роскошном заведении имелись только отдельные комнаты, не очень просторные притом. Рассчитывать на номер с гостиной не приходилось. В одной из снятых комнат жила Кари с Гидминой, в другой поселилась остальная её свита.

Герцог вошел, склонил голову. Правая рука, державшая шляпу, описывала сложные фигуры.

— Я сердечно рад видеть Вас, Ваше Императорское Высочество! — провозгласил лорд с пафосом. — Но моя душа стонет от вестей с Вашей родины! Примите мои соболезнования!

— Я благодарна Вам, Ваша Светлость, — отвечала Кари церемонно. — И рада видеть Вас, пусть и в таких обстоятельствах.

— Его Императорское Величество направил меня, дабы я встретил Ваше Императорское Высочество и пригласил посетить его дворец. Так же я здесь для того, чтобы взять на себя заботы и хлопоты об этом путешествии.

— Благодарю вас, Ваша Светлость, за добрые вести! — Кари улыбнулась герцогу Гугенгромскому ровно с той теплотой, что предписывает этикет.

— Я желал бы пригласить Ваше Императорское Высочество разделить со мной скромную трапезу.

— Почту за честь, — благосклонно кивнула Кари, которая уже три месяца не имела достойного обеда.

Конец ознакомительного фрагмента.