Богатыриада, или Галопом по европам

Борис Давыдов (2024)

Когда в семьях рождаются первенцы, мужьям порой достается по первое число, будь ты хоть богатырь, хоть царь тугарский. И одолевает их тоска беспросветная, и приходит мысль крамольная: не сбежать ли из счастливого дома куда глаза глядят… Дескать, в сто раз лучше с лютым ворогом рубиться, чем выносить бабский плач и непонятные капризы! А тут как раз князь Владимир срочно велит призвать к себе всю богатырскую троицу. Услужливые бояре обвиняют Илью, Добрыню и Алешку в дипломатических проблемах княжества: шатком мире с королем «хранцузским» и со степняками. Не подозревает Владимир, сколько новых забот и хлопот заполучит…

«Все проходит… Только почему-то упрямо возвращается к истокам».

Глава 1

День был обычным, ничем не примечательным. На первый взгляд. Никто с самого утра и подумать не мог, чем все завершится… Впрочем, если бы в дом Спасителя Руси снова не заявились жалобщики, может, ничего бы и не произошло.

Но они пришли. Потрясая дохлым котом, перечисляя бесчисленные достоинства усопшего и взывая к справедливости. Попутно мужик и баба прикидывали, в каком денежном исчислении следует оценить оную справедливость.

— Илья Иваныч, уйми ты, наконец, эту рыжую бестию! Не доводи до греха! — требовал безутешный отец семейства.

— Ребенок плачет, никак успокоиться не может! — утирала слезы баба, украдкой нюхая дольку лука, завернутую в край платка. — Для него Клубок был как брат родной! Уж не взыщи, надо рассчитаться. Так оно будет и по-Божески, и по-людски.

Илья, бессильно всплеснув могучими ручищами, вперил укоризненный взгляд в Котю. «Может, тебе все-таки отрезать кое-что?!» так и читалось в добрых глазах богатыря… Раскормленный рыжак зевнул, выдержав эту угрозу с невозмутимым спокойствием всеобщего баловня и любимца.

— Что, опять?! Да когда же ты устанешь! — простонал Муромец. — Ну, хоть бы одну мышь поймал! Так нет же, все по кошкам, по кошкам…

«Я что, на дурака похож, за мышами гоняться? — мысленно откликнулся Котя, потянувшись на подстилке. — Для черной работы, у бояр есть холопы! А мое дело — улучшать местную породу!»

— Что случилось? Опять Котенька набезобразничал? — ахнула округлившаяся Ладушка, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу. — Вы уж не сердитесь, не торопитесь судить, может, он просто защищался! Завистников-то и среди тварей Божьих хватает! Котя в дальних краях побывал, многое видел, а Клубок-то ваш, почитай, дальше околицы не хаживал…

— Мур-р-ррр! — одобрительно мяукнул виновник переполоха. Он был полностью согласен с хозяйкой.

Разразился скандал. Хозяева безвременно почившего Клубка набросились на Ладушку и Муромца с упеками: высокомерными, дескать, стали, старших не уважают. Вот оно, тлетворное влияние столичного града! Набрались вдали от дома всякой скверны, и в Карачарово принесли… Ладушка, которая, как и полагалось бабе на сносях, стала повышенно нервной и впечатлительной, сначала ударилась в слезы, а потом вспыхнула и решительно указала незваным гостям на дверь.

— Дохлятину свою тоже заберите! — топнула она, не сдержавшись, и тут же охнула, схватившись за живот. Лицо перекосилось, сделалось испуганно-глупым… — Ой, матушка… Илюшенька… А-а-а! Что со мной?! О-о-о…

— Господи, никак, рожать надумала! — схватилась за голову хозяйка Клубка, на время позабыв о горькой утрате и еще не уплаченных деньгах.

— Ладушка!!! — заревел Муромец, также стиснув голову ручищами и заметавшись взад-вперед. Дубовые половицы гудели под его ногами. — Что делать-то?!

Крики будущей роженицы и виновника ее положения слились воедино, образовав чудный дуэт. Такие звуки могли бы потрясти даже человека с самой загрубелой душой. А уж отца и мать Муромца, находящихся по соседству (молодые почти сразу стали жить отдельно, поставив себе новый дом рядом с родительским, поскольку Ладушка твердо заявила, что возле печи должна быть только одна хозяйка), тем более. Они примчались, не чуя под собою ног. Обнаружив, что речь идет не о попытке смертоубийства, а всего лишь о начинающихся родах, сначала вздохнули и закрестились с нескрываемым облегчением, но тут же бестолково заметались, внося лишь большую суету.

Рыжий кот страдальчески зевал, всем своим видом демонстрируя, что даже его ангельское терпение уже на исходе.

Кое-как общими усилиями бабы опомнились и пришли к естественному выводу, что надо звать повитуху. За которой и погнали папашу Муромца. А самого Илью с великим трудом уговорили уйти из дома: негоже, мол, мужику быть там и все видеть, это для роженицы лишняя обуза и позор.

— Да как же я Ладушку покину?! — чуть не плача, твердил верзила. — Может, помочь чем нужно будет, сделать чего…

— А ну, ступай, кому сказано! — рассердилась мать. — Что мог, ты уже сделал, теперь потерпи за дверью. Иди, говорю, а то коромыслом огрею!

И пошел Муромец куда глаза глядят. Даже не разбирая дороги: так волновался. Все смешалось в кудлатой головушке богатыря, точь-в-точь как в тот день, когда его исцелили волхвы. А по Карачарову уже неслась новость…

— Счастье-то какое! — выскочил навстречу Илье кабатчик Будила. — Сын будет у Ильи Ивановича! По такому случаю, да чтобы не выпить?! Иди ко мне, добрый молодец, кружечку-другую хмельного меду опрокинь, враз успокоишься, а то глядеть на тебя боязно! Аж посерел, с лица спал!

— Ко мне иди, ко мне, не слухай его, окаянного! — возопил припоздавший малость Щемила. — Уж у меня-то и напои добрые, и чистота, и вежество… А в той забегаловке не напои — помои!

— Ах, ты!..

— Да ты сам!..

— Тихо! — замахал руками Илья, все еще с трудом соображая, где он и что вообще происходит. — Не лайтесь! К обоим зайду. И впрямь, успокоиться нужно, а то умом тронуться недолго.

— Соловушка, ну не упрямься! Открой ротик…

— А-а-а! Шайтан уруш баба, башка трах-тибидох! — из раскосых глаз Мудрого Отца чуть слезы не брызнули от бессильной злости. — Я уже шмотреть на них, проклятых, не могу! Ешш шама!

— Одной скучно… — капризно заныла Любава Владимировна, она же — Белая Олениха, одной рукой поглаживая мужа по голове, а другой — свой округлившийся живот. — Ну же! Не расстраивай женщину на сносях! Кушай!

— А мушшину, жнашит, рашштраивать можно?! — потряс кулаками царь тугарский.

— Ты что, своему сыночку навредить хочешь?! Будущему властелину Великой Степи и княжества Киевского?! — брови дочери Крестителя Руси угрожающе сдвинулись, а в голосе зазвенела сталь. — Ешь, кому говорю!

— Уа-а-ааа! — взвыл Шалава и с омерзением принялся пережевывать еще одну жареную лягушачью лапку. Бывшая княжна, умиротворенно вздохнув и улыбнувшись — ни дать ни взять, строгая, но любящая родительница, усадившая, наконец, проказливого ребенка за обучение грамоте, — с аппетитом стала поглощать такую же еду.

Верно говорят: кто не имел дела с беременными бабами, тот горя не знал…

То, что будущая родительница может устроить мужу «веселую жизнь», ни для кого не секрет. Что ее пищевые пристрастия могут претерпеть самые невероятные изменения — тоже. Поэтому царь Шалава, радуясь и гордясь своим будущим отцовством, поначалу снисходительно смотрел на чудачества Белой Оленихи. Пока до нее вдруг не дошло, что самая вкусная пища на свете — лягушачьи лапки.

Шаманы и бабы-повитухи утешали властелина Великой Степи, утверждая, что это вскоре пройдет. Надо лишь подождать дней десять, двадцать… В самом крайнем случае, тридцать! Но время все шло и шло, срок появления на свет наследника неумолимо приближался, а любовь к лягушкам у любимой (и единственной!) жены, пресекшей попытку Шалавы завести гарем с такой же яростью, с какой ее родитель искоренял язычество, становилась лишь сильнее. Хуже всего было то, что она чересчур буквально воспринимала поговорку: «муж и жена — одна сатана», перенося ее также и на вкусовые пристрастия.

«Может, надо было отпустить Любаву во Хранцию, к лягушатникам?! — порой закрадывалась нехорошая мысль в измученный мозг царя тугарского. — Этак я вскоре начну квакать! Какой позор перед предками!»

И только подумал об этом, как Белая Олениха вдруг растерянно охнула, чуть не подавившись очередной лягушачьей лапкой, схватилась за живот и застонала:

— О-о-о! Соловушка, больно-о-о…

— Алешенька, свет мой! — всхлипнула Крапива, цепляясь за руку перепуганного Поповича. — Прости меня, дуру глупую, за то, что ревновала беспричинно… Уа-а-а-ыыы… — новый приступ боли, опоясавший низ живота, заставил ее изогнуться и завыть. Переведя дух, взмокшая половчанка продолжила: — Можешь жениться, на ком хочешь, если умру, лишь бы чадо наше любила.

— Да что тебе взбрело в голову?! — чуть не заорал богатырь. — Сейчас повитуха прибежит, потерпи чуть-чуть…

— Пусть даже на моей подруге, не обижусь! — договорила Крапива, кусая губы.

— На какой подруге?! — Попович, уже ничего не соображая от испуга и ощущения собственного бессилия, особенно унизительного для могучего мужчины, выпучил глаза.

Укоризненно-любящий взгляд великомученицы был ему ответом.

— Ясно, на какой! На самой лучшей…

Попович сначала схватился за голову (одной рукой, поскольку другую продолжала удерживать будущая мать), потом застонал, произнес несколько слов… Спохватился, покраснел, торопливо зажал рот ладонью.

— Ты бранись, милый, бранись, не стесняйся… — простонала Крапива. — Тебе легче будет… А-а-а!

— О-о-о! — завыл Попович. — Да где же эта повитуха, мать ее?!

— Да вот я, вот! — раздался скрипучий голос. — Ох, мужики! Им невтерпеж, будто сами рожают.

Богатырь вздохнул с облегчением, чувствуя себя так, будто скинул с плеч побратима своего, Илью Ивановича, которого таскал по жаре добрый час.

— Добрая женщина, помоги жене! Озолочу! — взмолился он.

— Вот это другой разговор! — одобрительно кивнула грузная баба. — Сразу видно мужа почтенного, уважаемого. Коли озолотишь — доброе дело сделаешь, повитухам-то ой как непросто приходится… Ты погоди только чуток, помолюсь сперва, чтобы все прошло как надо, без трудностей. Где тут у вас икона? А, вижу!

С кряхтением опустившись на колени, баба забормотала слова молитвы. Роженица изогнулась, зарычала, вцепившись в руку зубами.

— Может, после помолишься?! — чуть не всхлипнул Попович. — Крапивушке-то совсем худо!

— Роды первые? — даже не повернув к нему головы, спросила баба, после чего продолжила взывать к высшим силам.

— Первые!

— Ну, тогда спешить некуда… Вот кабы были вторыми…

— А-а-а! Никаких вторых!!! — завыла Крапива, по лицу которой ручьями тек пот.

— Ой, милушка, все бабы так говорят по первости… А потом как пойдут рожать — со счету можно сбиться! Кстати, не сбивай! И остави нам долги наши…

— Я не собью-ю-юсь!!! А-а-а!!!

— Яко же и мы оставляем должникам нашим…

— Крапивушка! Потерпи чуть-чуть! Сейчас… Ох, лучше бы в сечу, хоть с самым лютым ворогом! Да что же делать-то?!

— Ты, добрый молодец, уже все сделал, теперь помолчи лучше. Ныне, и присно, и во веки веков…

— Сердца у тебя нет!!! — завыл Попович.

— Есть. Аминь! — баба, широко перекрестившись, приложила лоб к дубовым доскам. — Ну, с Богом… Ой! Да что такое…

— Что такое?! — чуть не подскочил богатырь, повторив.

— Выпрямиться не могу!

— Как не можешь?! Поясницу, что ли, скрутило? — ахнул Попович, мысленно проклиная нежданную хворь, приключившуюся с повитухой.

— Нет! Что-то держит!

— Что?!

— А я знаю?!

— Люди!!! — взвыл богатырь дурным голосом, созывая слуг. — Сюда, живо!!!

Не чуя ног под собой, примчались сенные девки, ключница, следом — стряпуха с посудомойкой, а завершили людскую вереницу конюх с привратником, расслышавшие вопль хозяина даже с большого расстояния, сквозь стены и окна. Мужиков тут же отправили прочь, дабы не смущали роженицу, а особам женского полу велели разобраться: что случилось с повивальной бабкой. Как и полагается у девок да баб, все загалдели одновременно, лишь сбивая друг друга с толку.

Разозленный Попович топнул, потряс кулаками и посулил им большие неприятности, если повитуха сей же момент не приступит к делу. Служанки ахнули, взвизгнули, бросились к грузной бабе, продолжавшей стоять на коленях с выставленным кверху задом и головой, уткнувшейся в половые доски… Вцепились в нее, потянули.

— О-ой, больно-о! Голову оторвете, ироды-ы! — завопила та истошным голосом.

— Да что с ней? Нечистая сила, что ли, держит?! — ахнула посудомойка. По горнице пронесся хоровой визг.

— А-а-а!!! — присоединилась к сестрам по полу Крапива. — Умира-а-аююю…

— Типун тебе на язык! — крикнула, страдальчески морщась, повитуха. — Не пугай себя, и мужа не пугай. Сейчас помогу… Ох, только бы высвободиться… Откуда здесь широкие щели в полу, дом вроде из хороших…

— Причем тут щели?! — возопил Попович, вцепившись в волосы.

— Притом! Крест туда провалился и застрял!

— Какой крест?!

— Нательный, какой же еще! Ну и глупый ты, детинушка, я погляжу…

— Тьфу ты! Я-то думал… — А ну, разойдись! — богатырь в один прыжок очутился возле бабы (служанки благоразумно шарахнулись в стороны), нащупал крепкий шнурок на ее шее, разорвал, почти не напрягаясь. Освобожденная повитуха выпрямилась со страдальческим кряхтением, потирая затекшую поясницу.

— Ой, спасибо тебе, добрый молодец. Вот оказия-то случилась! — И она вдруг захохотала. Да так весело, заливисто, что к ней присоединились не только служанки, но даже Крапива. Хоть и со стонами.

— Жена кончается, а им смешно!!! — взревел Попович, придя в ярость. Не будь руки заняты шнуром, на котором висел крест, натворил бы богатырь дел нехороших… Но, покуда выуживал его из-под половицы, осторожно протаскивая в щель, немного успокоился.

— А теперь ступай! — властно распорядилась повитуха. — И все пусть идут. Со мной оставьте только одну бабу, потолковее да поспокойнее. Лучше из тех, которые рожали.

— Да как же так?! — растерялся славный витязь, хлопая ресницами. — Крапивушке худо, как же я ее брошу?

— Ступай, так надо! Мужу не всякое нужно видеть. Да и ей так лучше будет.

— Ступай, Алешенька! — всхлипнула Крапива. — И помни про подругу… Лучшую!

— А-а-а-ааа! — простонал богатырь, схватившись за голову. Он вернул повитухе крест на порванном шнурке, пробормотал что-то маловразумительное — не то: «выбрось этих подруг из головы!», не то: «не бойся, все будет в порядке!» и выскочил за дверь.

— Сходи в корчму, выпей кружечку-другую! — крикнула ему вслед баба. — Полегчает!