Тысяча снов. Сборник рассказов

А. Писателев

Мир воображения, детства, любви и фантазии, пропущенный через призму человеческой жизни, в которой все это еще имеет смысл.

Она была его дождем (Киев)

— У вас Гиперестезия. Сверхчувствительная кожа, другими словами.

— Я чувствую это, доктор…. Вы скажите, что делать?

— Чувствовать. Не переставать чувствовать. А с вашей кожей, я что — нибудь придумаю. — И он вручил ему маленький рецепт выздоровления.

Вечерние тени людей терялись под навесами, скупо и сухо мокрые улицы пустели, в оконных семьях поскрипывали креслами, любимые кутались в одеяльные постели….

В одном из миллионов окон квартала, взрослый мужчина в очках отражался в тени. Он стоял над столиком, на котором лежал малыш.

Полыхнув шорохом, в дверном пролете появилась его жена, в этом узком отрезочке тени облупленной дверной лутки содрогнулся голос:

— Паша, не надо! — Завопила она и, подбежав, схватила руку мужа, в которой твердо восседал стеклянный шприц, оголившийся каплей своего раствора.

— Все будет в порядке, Мила. Пойми, мы можем повлиять на его будущее….

Его отец стоял перед младенцем, держал пистолет для уколов и стеклянный шприц в руках, глядя на сына.

— Ты не можешь судить с полной уверенностью о веществе, которое изобрел. А наш сын…. Паша…. Это же наш сын!

— В моей биохимической лаборатории, два десятка людей разрабатывали эту вещь с 2032 года, — он приподнял шприц и показал им немного вверх, — для правительственных целей. Двадцать лет, моя дорогая…. Ошибки быть не может. Все точно.

— Ну, зачем?! Мы ведь даже не можем предположить, каким наш сын будет сам по себе, какой у него будет характер, мысли, душа…. Мы даже не можем предположить, каким будет будущее в Украине. Ведь мы может этого даже не застать…. Вдруг он будет мучиться этим потом всю жизнь?!

— Послушай…. — Он высвободился из ее рук, положил не заряженный пистолет и шприц на стол рядом с младенцем и взял ее за плечи. — В нашем мире людям не хватает чувств. Это так…. И ты это знаешь….

— Знаю…. — Ответила она, не глядя.

— Ты знаешь мою любовь к стихам. Это единственное, что сохранило душу, и чувства по сей день…

— Знаю…. — Отвечала Мила все также тихо.

— Так вот, это вещество поможет нашему сыну стать не таким, как все. Он будет наделен невероятной чувственностью к миру. А через чувственность он будет писать чудесные стихи, которые вернут всех чуждых друг другу людей к чувствам…! Его стихи будут прошибать души людей насквозь! Пусть они перестали читать уже сейчас, но он найдет способ, чтобы донести их, он сумеет…!

Павел обнял ее, пытаясь через касание передать силу своей надежды и желание всего, что только что произнес. Она прильнула к нему на плечо, закрыла глаза и прошептала:

— Если бы это все было так, как ты говоришь….

— Мы попробуем. Для начала, я введу ему одну шестнадцатую куба, для адаптации вещества в организме. Через год, проведем анализы и попробуем увеличить дозу до одной двенадцатой…. — Она мельком взглянула на дитя.

— Паша! — Вскричала его жена. — Шприц!!

Он испуганно повернулся к столу, на котором лежал младенец и игрался шприцем. От крика матери он резко дернулся и вогнал себе иглу прямо в шею. Его детские, не знающие боли глаза вздернулись и залились ревом. Разрезающий воздух детский крик раздался на всю комнату, затопил звуком квартал. Ребенок начал дергаться и махать руками, ударяясь ножкой шприца об стол…. Впрыскивая два полных куба раствора в себя….

Мила, увидев все это, истерично сложила руки у рта и завопила в припадке. Кинулась к нему, но муж удержал ее, решивши сделать все сам. Паша схватился за голову ребенка, второй рукой — за шприц, и стал его аккуратно вытаскивать, но младенец весь дергался, махал руками и ногами, не давая ему вытащить его боль безболезненно.

На эти крики в их комнату ворвались люди в «черных одеждах»….

Пустой стеклянный шприц отчаянно выпал из рук и разбился о тихий пол, который смягчал шаги выводимого людьми в «черных одеждах» под руки отца, уличенного в хищении государственной тайны.

— Мой Павлик…. — Причитала Мила, обнимая своего ребенка. — Если бы все случилось так, как ты говорил….

На улицах Киева моросило ситцем, слегка мокрые головы суетливо создавали массовку, воздерживаясь от зонтов.

Он сидел перед широким прозрачным окном, наполняющегося влагой с одежд прохожих людей, кафе. Внимательно, молчаливо, вдумчиво оглядывая их лица, их радость, которую ему невозможно было познать.

В такую погоду он еще ни разу не оказывался на улице, лицом к лицу с раздражителем — капельным монстром. С самого детства его кожа была настолько чувствительна, что даже мелкая морось пронизывала током тысяч игольчатых уколов, щекоча его щеки, руки, тело в целом и душу…. Даже легкий ветерок иногда заставлял его извиваться и сдавливать затылком шею, стягивая чувствительность вовнутрь.

Одевшись в серый костюм, обувшись в серые ботинки, Сергей Павлович мог познать дождь только через цвет серостного оттенка. Он и сам частично был дождем, живя в одиночестве, отречении общения с другими людьми, их дыхание всегда щекотало его ресницы, чураясь прикосновений собственной матери, от которых вскрикивал и дергался, как когда-то давно, еще в самом детстве.

Его глаза метались от одного прохожего к другому. Через оконную решетку, лишающую его запахов и звуков, он чувствовал все….! Все, что присуще чувствовать человеку, находящемуся в мгновении радостного омовения.

— Посмотри на эту улыбку. — Прошептал он себе, указывая носом на одну женщину за окном. — Ты видишь, как она опускает голову вниз, бормоча ругательства на погоду, но подобно ребенку, улыбаясь, перепрыгивает лужи, в уже хуже некуда промокших туфельках…. — Он прочувствовал своей чувственностью все ее состояние радости, каждую мысль, которая появлялась с появлением лужного препятствия.

— Асфальт…. Мокрый, брызгающий дождевыми визгами асфальт! — Он закрыл глаза и глубоко вдохнул горячий зерновой прожаренный кофейный воздух носом, но ему удалось почувствовать запах уличной свежести, холодка, сырого наполнения жизни.

— Листик…. — Взволнованно глянул он на дерево. — Нет, не надо не падай! — Но ветер уже трепыхнул макушку дерева и лист сорвался вниз, к неизбежности, и ударился в мокрую землю. — Ай! Как больно…. — Он непреднамеренно схватился рукой за грудь своего серого пиджака, тягостно вдыхая воздух сдавленной диафрагмой.

— Больной? Это заразно? — Сухо спросил его с соседнего столика мужчина с газетой в руках.

— Нет, нет…. Просто поперхнулся…. — Он опять посмотрел на лежащий листик дерева. — Как больно было ему упасть…. Как прекрасно было прочувствовать это состояние. Любое состояние….

Кафе затухало, на столах загорелись экраны оплаты, музыка немела. Он расплатился и вышел на улицу, перед этим боязливо взглянул на небо, которое застыло в остылых пастэльных тонах. Можно было ехать домой, дождь — умер.

Медленно проплывая по серым, черно-белым эскалаторам людей вверх, пожалуй, он был единственным человеком, не вытирающим капли со стекающих волос. Возвышаясь к вечернему АэроМетро, он увидел яркое красное пятно впереди себя. Сделав шаг на ступеньку вверх, потом еще на одну, потом еще, в нем зародилось желание приблизиться к цвету, к жизни, к ней….

Она будто бы повернулась лишь для одного, чтобы стряхнуть стекающие капли с черных волос, смачивающих ее красное платье. Но он знал — она повернулась, потому что она была его дождем.

На прозрачном перроне, под которым виднелись облака, город и все то, над чем собиралось проплывать АэроМетро, она остановилась в ожидании состава, боковым зрением наблюдая за тем, как Сергей Павлович приближался к ней, собираясь с мыслями. Слегка повернула голову и увидела его пылающий приближающийся взгляд. Он не знал, что должен сказать в первую очередь, что вообще следует говорить, он никогда не говорил с женщинами в красных прекрасных платьях с черными женственными волосами.

Состав где-то застонал в стеклянном тоннеле, приближаясь, дал гудок. Сергей Павлович приближался к ней, аккуратно обходя людей, чтобы они не задели его своими касаниями щекотки. До того места, где стояла женщина оставалось недалеко, две — две с половиной мысли. На громкий гудок поезда девушка отвернулась от него и взглянула на надвигающийся состав. Словно из прозрачности, ему навстречу вынырнули сотни мокрых, спешащих успеть сесть, голодных до сидячих мест, людей. Они терлись об него, не давая сделать шагу в отстраненность, брызги их одежд, волос, зонтов раздирали его тело. Приступ щекотки поглощал своей силой….

Не выдержав этого, он бросился в сторону, где стояла старая, никому ненужная телефонная будка, как напоминание из прошлого. Он судорожно сел в нее и закрылся дверью с поцарапанным стеклом от всех людей, касаний, капель. Ее красный силуэт прекрасности проплыл в уходящем вагоне горящего окна….

Целую ночь Сергей Павлович думал о ней. Он пытался ее почувствовать целую ночь, меняя ударение слова «це́лую», к примеру, ночь, на «целу́ю», к примеру, ее. Ему было под силу почувствовать что угодно, состояние, ситуацию и страхи, любовь и ненависть любого человека. Однажды, он увидел историю в видео-газете, как мать била своего ребенка за то, что он, проголодавшись, съел ее любимые сухарики, которые она приготовила себе на вечер, для просмотра фильма. Он так сильно проникся этим ребенком, что стал в воздухе сочинять возгласы противостояния ей, он почти сам стал этим мальчиком, схватил в воображении палку и начал защищаться….

Сергей Павлович воображал себе, как каждый из них возвращается домой, она — обнимает подушку, с мыслями о нем, он — смотрит в свое закрытое окно, пытаясь вдалеке увидеть ее дом, ее окно, как она сидит и обнимает свою подушку, с мыслями о нем.

В мысли вошел разрушающий дверной стук. Облупленная лутка отделилась от двери, и в ней показалась его мать:

— Сережа, — аккуратно и тихо, чтобы не взволновать воздух вокруг него, сказала она, — я поговорила с одним очень хорошим доктором по поводу твоей…. В общем, он хочет заняться твоим случаем. Возможно, он может помочь….

— Угу. — Почти что в себя ответил он ей, то ли согласием, то ли отвержением.

— Я записала тебя на прием.

— Запиши заодно и себя…. К психиатру.

— Иногда мне кажется, — смотря себе под ноги, сказала она, — что, не смотря на твою чувствительность, ты самый бесчувственный человек на земле. Прости…. — Дверь хлопнула.

Киев невероятно большой город, вобравший в себя несколько десятков миллионов людей к 2072 году. Несмотря на численность, люди все также продолжают ехать на одну и ту же работу и с работы, в одно и то же время, добираясь одним и тем же транспортом, используя одни и те же маршруты, не переставая любоваться видом за окном.

День прошел в ожидании, так и не сорвавшихся с серого потолка капель. Сергей Павлович, проведя на перроне весь день, искал рассеянным взглядом только один цвет, только одного человека. Проходили часовые минуты, суточные секунды мучительного само терзания.

Волнение дребезжало внутренностями, заставляя его ходить из стороны в сторону. Чтобы не привлекать внимания контролеров, которые все время на него смотрели и что-то передавали в трансляционные рации, он достал ручку и блокнот и стал воображаемо записывать расписание приходящих и отходящих поездов АэроМетро. Каждое записанное слово, чтобы нажим выглядел правдоподобно, он пропускал через мысли о ней….

Он еще раз посмотрел на часы, хотя и так знал сколько время. Когда он поднял свои глаза, то остолбенел — она стояла перед ним, в черном костюме, черных туфлях на невысоком каблуке, в черных, сливающихся с одеждой волосах, и пристально смотрела в глаза.

— Вы зря стараетесь…. Ничего не выйдет. — Выдохи окончаний ее слов полыхали его ресницами, скапливая поднимающуюся по всему телу дрожь. — В нашем мире людям не хватает чувств. Это так…. Не надо пробуждать во мне чувства, преследуя меня, добиваясь и стараясь понравиться. Я ничего не чувствую….

Он ничего не мог выдавить в ответ, настолько сильно она его поразила.

Ее изящные «бесчувственные» шаги направились к эскалатору. Где-то вдалеке прогудел приближающийся состав. «Только не это!», — Сергей Павлович опомнился, глядя, как она утопает вниз, в стеклянные облака, ведущие к земле. Он стал ее догонять, но из вагонов хлынули люди, которые сдавили его щекоткой, касаниями, одышкой бега.

— Аааа…! — Вскрикнул он, от сжавшего его грудь судорожного щекотания, но никто не обратил внимания, приняв это за выкрик человека, которому наступили на ногу в толпе.

В последнюю секунду своего исчезновения вниз, «девушка в черном» обернулась назад, чтобы убедиться остался ли он или последовал за ней. Он смог уловить этот секундный взгляд темных глаз, который теперь был короче мгновения пробуждения от плохого сна.

Сергей Павлович бросился в самую пучину людей, за ней, сжимая в скрежета зубах свое терпение от непрерывного трения о людей, которые выкрикивали ему в лицо свое невежество, обдавая его щекоткой и перегаром.

Его лицо пылало теплотой внутреннего напряжения, все тело хотелось разорвать, сквозь сжатое горло вылетали стоны боли.

До нее оставалось четырнадцать ступеней, ряды людей редели. Он выставил свою руку вперед, чтобы коснуться ее, чтобы сквозь даль заставить обернуться, но она ступила на твердую поверхность и через стеклянную холодную дверь вышла на улицу. Он прыгнул за ней, распахнул выход….

На улице, в свете уже вечерних фонарей падал дождь. Он стоял в проходе, разочарованно глядя в ее расплывающийся в ситце спускающихся с неба капель силуэт….

Он вошел обратно в здание, угрюмо понурившись вниз головой. Ему на встречу шли контролеры, ведя за собой охрану, и указывали на него глазами. Ничего не оставалось больше делать, как поднять свой блокнот и начать заново записывать в него хоть что-нибудь…. Хоть что-нибудь….

— Какой-то сумасшедший…. — Проговорил в трансляционную рацию контролер, проявляя его фото в систему. — Что-то пишет от руки. Точно сумасшедший.

— Оставьте его. — Донеслось из рации. — Те, кто умеют писать от руки, бывают несколько опасными. Я передачу смотрел про них…. — Улица потухла ночными фонарями.

Светлый шум шелестящих штор нашептывал ему очередной пасмурный безвылазный день.

Он лежал на кушетке в кабинете доктора, который плавно, стараясь внушить доверие, задвинул шторы и ходил вокруг него, спокойно вибрируя своим тембром:

— Сергей. Для снижения чувствительности твоего тела нам нужно провести эксперимент. Это ведь врожденное явление у него? — Обратился он к его матери, сидящей в углу.

— Да…. — Отведя глаза в сторону, нерешительно подтвердила она.

— Вот. Ребенок, даже будучи еще в утробе матери впитывает все, что слышит. Он этого не помнит, но при нажатии на нужные рецепторы мозга, события интуитивно всплывают в непредвиденных воспоминаниях, видениях или снах. Мы попробуем понизить чувствительность извне. — Его рука незаметно скользнула в ящик стола и что-то схватила. — Нужно нейтрализовать клетки, отвечающие за обильную восприимчивость контактного воздействия. Препаратами…. — Перед лицом Сергея Павловича возвысился прозрачный пистолет со стеклянным шприцем, с вещим веществом.

Его глаза невероятно расширились. Как во сне, как в видении, как в непредвиденном воспоминании перед ним вспыхнуло все, что когда-то явилось наяву. Он вскочил и оттолкнул руку доктора от себя.

— Нет!! — Споткнувшись об стол, он побежал к двери, выдавил ее рывком двух рук и исчез.

— Сережа…! — Только и успела эхом отозваться мать.

Он бежал вперед, не зная куда, от кого, почему, просто вперед. Ветер обдувал его лицо, стягивая дрожью грудь. Уличные прохожие исчезли из его поля зрения, он сталкивался с ними, вскользь, вскрикивая от невидимых царапин щекотания от трения….

Сергей Павлович увидел старое заброшенное здание, в котором не было дверей и лишь одно окон было застеклено наполовину. Он перелез через строительные ограждения и утонул в серости разрухи.

В здании было тихо…. Блуждая мыслями по коридорам собственных темниц, он нашел себя сидящим на голом бетонном полу, окруженным только исписанными стенами и наполовину застекленным окном. Он нагнул голову вниз, чтобы слезы падали, без соприкосновения с лицом.

— Я болен…. Я неизлечимо болен…. Но проблема в том, что я не хочу лечить эту болезнь….

Из нагрудного внутреннего кармана, в лужицу соленых правд, выпал его блокнот. Он просто упал, не смев, упасть и раскрыть свои страницы перед ним — это должен был сделать только его хозяин.

Рука открыла страницу, которая выдохнула на него запах тоннелей АэроМетро. Слезы перестали. Впервые за всю жизнь ему удалось почувствовать не состояние случайного прохожего, не боль страдающего человека в дальнем вагоне поезда, не удар падения футбольного мяча. Даже не смех маленького колясочного мальчика, не трепетное ожидание встречи девушки перед свиданием и не чувство полета ширококрылой птицы. Впервые за всю жизнь ему удалось почувствовать свое собственное состояние, прочувствовать свои чувства….

— Если я болен…. Значит нужно найти выплеск этой болезни…. В чем — то, или…. В ком-то!

Всю следующую ночь он писал в свой блокнот, поочередно меняя под собой, то левую, то правую отсиженную ногу.

На улице Облонской послышались голоса. Рабочие машины КиевГорСтроя загрохотали моторами, люди в оранжевых жилетах и желтых дождевиках ругали утреннюю погоду, в которую предстояло трудиться. Эти прокуренные басы сиплых голосов разбудили Сергея Павловича в неистовом волнении перед его задумкой….

Его качало в вагоне АэроМетро, в котором он направлялся на ту самую станцию, где ему казалось, он может ее увидеть еще раз, последний раз…. Вид из окна на город вовсе не манил его взгляд — вся сила устремилась на поиск одного цвета. Множество людей стиснуло его в угол, из которого были видны только головы, но это не помешало краем бокового зрения уловить единственный красный отблеск.

До станции оставалось тридцать — тридцать пять полномерных вдохов. Словно притягиваемый магнитом, он двинулся к ней. Было сложно пробираться сквозь людей, которые специально втирались в него, не давая пройти, били током пронизывающей щекотливости, но не в силах были его остановить.

— Только бы увидеть ее глаза…. Только бы дотронуться до ее взгляда…. Аааа! — Его стиснули костлявые женщины и мужчины, покой которых он нарушил, двигаясь к цели, в другой конец вагона.

Поезд плавно затормозил, зашипел стеклянными дверями, и девушка в красном платье упорхнула наружу. Сергей Павлович потянулся к двери, но стоящие у самого края люди, охваченные всеобщим вагонным негодованием, не пускали его, нарочно сдавливая его плоть.

Над дверью загорелся звук закрывания, звук потери. Стекла начали сходиться воедино, отрезая вагон от перрона прозрачной заслонкой.

— Пустите! — Закричал он в глубине сдавленного щекоткой голоса.

Через узкую щель почти закрывшихся дверей она услыхала эхо его дыхания и обернулась. Ее глаза…. Он проглотил этот взгляд, осушивший его щекотку, придавший сил. Состав начал свое медленное скольжение….

Руки оттолкнули пассажиров в сторону. Он сделал сильный и напористый шаг назад, отодвинув толпу людей как можно дальше, а потом резко прыгнул в стеклянную, закрывающуюся дверь. Прикрыв голову руками, разбивая звон хрустящего звука, круша свои собственные стеклянные страхи, наружу. Раздробившаяся прозрачная хрустальность упала на плоский перрон вместе с ним, оставив позади движущийся вдаль состав АэроМетро….

Перрон был пуст. «Неужели Она исчезла…?». Сергей Павлович, отряхнувшись, встал и стал искать ее ускользнувший силуэт. Ступив на первую ступень эскалатора, он не увидел ее внизу. Его шаги скатывались по угловатым ступеням, взгляд упирался в препятственную дверь на улицу, за которой через пелену пастэльного покрывала проступили льющиеся плевки дождя.

Он смело выскользнул из выхода навстречу своим страхам и препятствиям, смело двинулся к мечте, смело — к ней. Его измученное щекоткой тело выдохлось силами, последние чувственные подергивания впитывали капель, стекали по лицу вниз, ощущаясь изнеможением. И тут, он увидел ее взгляд….

Ее взгляд — видел все, видел и переживал о том, что произошло с ним. Теперь, девушка в красном платье стояла посреди улицы, до нитки промокая насквозь, но не отводила своих глаз от него. Казалось, стоило ей посмотреть просто в сторону и он сразу же рухнет на землю, перестанет жить. Время увековечивалось….

Поток людей убывал, меньше стало машин, шума, болтовни. Толпа огибала их линию подхода друг к другу. Никто не мог перейти их взгляд, нарушить тонкий огонек их нити, которая тлела, притягивая тела и губы, готовые вымолвить слова.

— Я же говорила….! — Начала, было, она, но он протянул руку ладонью вперед, сжав звук.

— Я понимаю, что в нашем мире люди давно перестали чувствовать…. — Он не дрожал более от щекотливости, от страха. До тех пор, пока он видел ее глаза, дождь воспринимался терпимо, хорошо, так, как, казалось, всегда должно было быть, как и было всегда. — Я уверен, ты не такая, как все. Твои чувства таятся где-то глубоко бод боком левой груди и….

Его блокнот выдохнул лист бумаги, на котором он писал к ней, в надежде найти ее, в надежде догнать ее, в надежде ее восчувствовать. Лист был покрыт строками, которые текли мокрыми чернильными потоками навстречу ее глазам….

— Не противься…. Просто прочти.

Она аккуратно тронула бумагу, доверив чувства чтенью под дождем. Мягчайший взгляд тянул страницы влагу, не проходил в гортани плотный ком.

Перед глазами был написан размокающий во времени стих, который начинался так:

«Она — была его дождем

Он — ее трепетнейшим чувством…»…