Идеал. История о любви и жестокости

Ася Энгельгардт

Когда тихоня и трус Лёка вдруг смело открывает свои запретные чувства, весь окружающий мир обрушивается на него. Когда Марат выбивается из привычного мира, он понимает, кто на самом деле его окружал. Эта книга о подростках, об их первых еще столь уязвимых чувствах и об окружающем их мире, который жестоко погружает их в действительность.

Марат

Город выстилается туманом перед моими глазами. Все эти прохожие, дома, пейзаж свиваются в общей массе. Я все-таки засрал кеды. И на штаны попала пара капель. Ненавижу. Я слишком часто повторяю это слово. Есть такие слова, которые я как-то особо часто прокручиваю в голове до того, что они становятся невыносимыми не только в голове, но и в речи, и в книгах. Но я все повторяю и повторяю. Ненавижу.

Попробовал бы я сейчас закричать, голос бы порвался. Горло сдавливает бессилием и злобой. От того, впрочем, и бессилен, что злобы больше меня, злоба меня и придавливает.

Я, погруженный в свои мысли, не вижу дороги. Обида впивается в меня шипами, ноги несут куда-то. Может, хорошо, что они сами знают куда меня нести. Больно. Еще одно слово, которое я терпеть не могу.

Ноги вскоре приносят меня к нашему коттеджу. Для нас троих, то есть для меня и родителей, он слишком большой. Отец, правда, так не считает. А я вот думаю, мы и так почти не видим друг друга, а если дом будет еще больше… Хотя, в этом есть и плюсы, никто особо не достает меня своим вниманием. Мне это не нужно. Не нужно!

Я захожу домой и сразу с порога наша домработница семенит ко мне. Приветствует, хочет принять мой пиджак, но я молча прохожу в дом. Она пятится и, понурив голову, уходит продолжать работу. Сколько уборщица у нас работает, а я даже имени ее не запомнил. Мне стало как будто неловко от моей собственной грубости, но чтобы отогнать это глупое чувство, я прошел в свою комнату прямо в ботинках по мытому полу. Это мой дом, а она тут работает, ей платят за это деньги, так что пусть выполняет свою работу. Мне казалось, что она сейчас проворчит что-нибудь или иным образом покажет свое недовольство, тут то бы я и подловил ее, тут то я и напомнил бы ей, кто она такая и кому служит.

Но она промолчала, только лишь улыбнулась как-то горестно, но беззлобно. В нелепом порыве я было хотел даже извиниться, но вовремя остановил себя и пошел быстрее на второй этаж в свою комнату.

В моей комнате нет балкона, как у Томаша, но есть просторный подоконник, на котором куча подушек. У мня есть моя любимая — это черная акустическая гитара. Честно говоря, не так хорошо я играю. Или даже совсем плохо. Еще у меня коллекция книг: Маяковский, Бродский, Энтони Берджес, Чак Паланик и еще много всего-всего. Книги валяются по всем углам: и у кровати, на моем подоконнике, на рабочем столе. И вот теперь я смотрю на этот бедлам и не знаю за что взяться. Мне не хочется играть на гитаре, не хочется читать. Мерзко. Просто отвратительно.

Устало падаю на свое любимое место. Окно выходит на наш участок, а за ним на узенькую речку. Мутная и заваленная ветками и пожухлой листвой, она практически не двигалась. У другого ее ответвления, где-то ближе к лесу, часто собирались рыбаки, там и глубже было, и чише, и места побольше, а здесь, под моим окном, она вызывала уныние. Сейчас я вспомнил того парня. Вспомнил, как мы изваляли его в грязи, и он стал, как эта речка. А зачем я все-таки избил его? Неужели так дороги мне были мои кеды? Да нет же. Он ведь даже не провинился передо мной. Но если бы я не тронул его, что бы обо мне подумали мои кретины? Неужели я и правда переживаю об их мнении? Что я за человек?

Погруженный в самобичевание, я не заметил, как уснул. Мне снился странный сон. Я оказался в этой речке, но в моем сне она стала намного больше — просто бескрайней. Меня тянули вниз крепкие водоросли, ветви, плывшие рядом, били меня по лицу и не давали выплыть. Как и в реке, я начал тонуть в панике. Я уже совсем погрузился в воду. Меня все глубже и глубже тянуло вниз, одежда стала весить так, словно была выточена из камня. Я беспомощно барахтался. Вдруг почувствовал, что кто-то едва коснулся моей руки, но стоило этому человеку потянуть меня вверх, как она выскользнула. Я радостно ухватился за спасительную руку, но она снова выскользнула, я снова стал погружаться в воду, барахтаться, но все равно тянулся к своему спасителю, чьего лица не мог увидеть под водой. Снова наши руки соединились, я вцепился в руку, но меня сильно тянуло вниз, мои ногти до крови царапали руку. Я вцепился сильнее, и чем сильнее я цеплялся, тем сильнее меня тянуло вниз, из-за этого рука все более и более краснела. Я уже разодрал ее до мяса, но она все не исчезала, все держала меня. Вода вокруг уже покраснела. Покраснела, как…

Резко вскакиваю, просыпаясь в холодном поту. У меня сбилось дыхание. В дверь стучала уборщица.

— Что вам?

— Все хорошо? Вы кричали, — смущенно проговорила она из-за двери.

— Отлично, это фильм. Занимайтесь своими делами, — рявкаю я под конец.

— Простите меня, — говорит уборщица, и я слышу ее удаляющиеся шаги.

На часах 18:57, в ВК несколько непрочитанных сообщений. Смотрю — беседа класса, опять устроили срач, рекламная запись, и сообщение от Степана: «Что это на тебя нашло сегодня? Левчик вроде отошел уже, но ты уж так не реагируй больше». А рядом дурацкий смайлик. Смайлик, мать его! Я парню нос, наверное, сломал, а тут смайлик. Меня просто убивает эта жизнь! И все же есть и плюс в этом парадоксе — как круто, что сейчас так легко надеть маску клоуна, за желтой улыбающейся рожей скрыть чувства.

Сегодня я еще раз убедился в том, что чувства нужно скрывать, нужно скрывать вообще всю правду о себе иначе и опомнится не умеешь, как ее, эту самую правду, извратят до не возможности, сравняют с грязью и втопчут тебя в нее.

Молчи, скрывайся и таи.

Так то, господин Тютчев, вы, черт побери, правы!

Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были. Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели, слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся

шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.

Друг Бродский, вы всегда со мной. С поэтами легче. Они меня не осудят, поймут, а этот мир — нет.

Через час у нас ужин. Не знаю, придут ли родители. У нас не так часто получается поужинать вместе. Зевая, иду к шкафу переодеться к ужину во что-нибудь поудобнее. Виски дал о себе знать: меня немного замутило и захотелось пить. До чего забавно все же, страдающий подросток, который пьет, чтобы забыть. Иные подумают так и скажут: «Какие у тебя вообще могут быть проблемы? Тебе шестнадцать лет, сын богатых родителей, живешь и как сыр в масле катаешься. Нытик». Назовут нытиком и правильно сделают. Да только эти самые иные не на моем месте и никогда на моем месте не будут.

Надеваю черные джоггеры и свитшот. Так намного удобнее. Переодевшись, я почувствовал себя гораздо лучше. Выхожу из комнаты. Коридор нахлынул на меня тишиной и темнотой.

На первом этаже наша уборщица накрыла на стол.

— Что сегодня на ужин? — властно спрашиваю я.

— Стейк из лосося под сливочно-чесночным соусом и брокколи.

— Гадость, — морщусь и отхожу к дивану недалеко от стола.

Молчу недолго, чешу голову и спрашиваю снова:

— А что родители?

— Альберт Викторович сказал, что скорее всего успеет к ужину, а Мария Федоровна и вовсе уже выехала из салона. Скоро прибудут.

— Ясно, — бросаю я безразличным тоном.

Мать приехала где-то через полчаса. Вошла в дом, запустив в него поток холодного ветра. Уборщица помогла ей снять пальто, и мать, стуча каблуками, вошла в комнату.

— Петр уже приготовил ужин?

— Да, и я уже накрыла на стол, — расторопно ответила уборщица.

— Отлично. Как Марат?

— Уже готов к ужину.

Только после этого мать взглянула на меня, как смотрят на мебель, чтобы убедиться, что та не покрылась пылью и не испортилась.

— Как ты?

— Отвратно, — буркаю я.

— Отлично, — она отвечает, уже развернувшись. Она направляется на второй этаж, чтобы привести себя в порядок.

Потом приехал отец. Он точно так же задал пару рядовых вопросов и побрел на второй этаж. Через час мы уже сидели за общим столом.

— Что у вас сегодня со Львом произошло? — спросил отец.

— Да ничего, а что? — говорю я, не отрываясь от еды.

— «Да ничего», — передразнивает отец, — работаю, жду важного звонка, и тут мне трубку обрывает его мать, говорит кровь из носа, спрашивает, что произошло.

Я молчу, продолжая жевать.

— Нет, я понимаю — мальчишки, кровь горячая, в поле ветер в жопе дым. Знай границы. Мне звонят уважаемые люди, жалуются.

Мать устало вздыхает:

— У Олега в твоем возрасте был разряд по плаванью.

— Перестань, — остановил ее отец, но вяло, явно, приуныв.

— Олег был другим. Слишком хорошим. Видать, ты наше наказание за то, что мы его не уберегли, — мама не смотрит никому в глаза, а куда-то в пустоту. У нее увлажняются глаза.

«Но я не Олег», — думаю я, но не решаюсь сказать.

— Так, — вздыхает отец, — завтра Лев придет к нам на ужин. Настоятельно рекомендую тебе с ним помириться.

— Хорошо.

Мать снова качает головой.

Дальше ужин проходил в давящем молчании.

Олег был лучше меня. Меня для родителей просто не существует.