А любить никто не хотел

Артём Леонович Чепкасов, 2022

Книга – сплошной конфликт. Конфликт, связавший воедино Душанбе и Москву, Новосибирск и Кемерово. Месть, притянувшая друг к другу Центральную Россию и Сибирь, Ингушетию и Чечню. Таджикистан. Зло, сцепившее абсолютно разных людей, но все они делают одно и тоже. Ненавидят. И всё только потому, что зло способно породить лишь себя же. Однако, помня об этом, ни один человек, гонимый жаждой мести, не желает остановиться первым и с наслаждением нарушает величайшую мудрость своего бога, имя которого неважно. У всех по-разному. А важно только то, чему он учил своих детей, так и не внявших его слову. Не убий! Но обратной дороги из-за черты между мечтой об обычном мщении и безжалостным убийством, увы, уже никогда не будет. История о том, как никто не хотел прощать. Но лишь единицы способных искренне простить могут и любить по-настоящему. Остальные же любить никогда не хотели: Антон, Коля и Вадим; братья Муса и Салих; Омар и Шамиль; родители Женьки. Словом – никто. Содержит нецензурную брань.

Автор предупреждает, все события и персонажи вымышлены.

Любое совпадение с

реальными событиями и людьми — случайность…

Своим коллегам, добрым

товарищам и надёжным напарникам Кусайынову Билимжану и Бикинееву Халилю посвящаю…

Все мы одной крови — человеческой…

Пролог.Враги

Наконец-то в замочной скважине уверенно заскрежетал ключ и тотчас хлопнула входная дверь. Тут же позабыв об игрушечной железной дороге, подаренной на Новый год, Антошка выбежал из комнаты в небольшую прихожую.

— Папка! — радостно закричал мальчик и, в один прыжок подскочив к грузному мужчине, крепко обнял его.

— Привет, сынка, — Геннадий широкой ладонью ласково потрепал ребёнка по светло-русому вихру. — Говори, как ты здесь? Чем занимаешься? В школе чего нового учителя рассказывали?

— Так школа закрыта, пап, а я в паровоз играю, — принялся Антошка рассказывать, захлёбываясь собственным счастьем. — Он привёз животных: волка, лося, жирафа и слона из Москвы в Душанбе и все дети будут рады…

И мальчик непременно пригласил бы к игре отца, назначив его аж директором потешного зоопарка, но, бесшумно выскользнув из кухни, в разговор вмешалась мама.

— Здравствуй, — Зоя не стала целовать мужа, как обычно при встрече, а посмотрела на него тревожными глазами, кажущимися оттого необычайно большими. — Как добрался?

— Нормально. Транспорт не ходит. Но ничё, я пешочком, порастрясся малёха, — Геннадий ткнулся большим ртом в щёку жены и легонько приобнял её. — Слушай, брось паниковать. Сын почему на уроках не был? Это ещё что за новости?

— Так страшно же, Гена, — чуть не с мольбой в голосе протянула Зоя.

— Чего тебе страшно? Ничего не страшно, не выдумывай то, чего нет…

— Да, как же нет, когда есть, — запричитала женщина, но муж её и слушать не стал.

— Вот скажи ты мне, пожалуйста, объясни, чего ты так напугалась? Чего вы все так сильно боитесь? Вечно вы, бабы, раздуваете…

— Зато вам, мужикам, ничего неинтересно, кроме вашей работы и телевизора, пока жареный петух…

— Какой петух? Чё ты в сам деле? — вновь нетерпеливо перебил Геннадий жену, уверенно улыбаясь да увлекая родных в кухню. — А милиция нам на чё? А если она не сладит, так армия ещё есть. Ну, и мы, русские мужики, в конце концов, тож не пальцем деланные. Нас много, неужто не сумеем отстоять дома свои, семьи?

— Ишь, смелый выискался, — подначила Зоя, разливая по чашкам суп. — Хлеба нет, побоялась из дома выйти. Соседка на рынке была, такие страсти рассказывает. Бандиты ларьки громят, и никто с ними справиться не может, страшно всем. Не приведи Господь, правда, если…

— О, Зулфия твоя разлюбезная, хоть и коренная, а сплетни распускает почище рязанских старух, — досадливо отмахнулся Геннадий, вставая из-за стола и направляясь обратно в прихожую.

— Ты куда? — встревожилась Зоя.

— За хлебом, — буднично ответил муж, натягивая куртку. — Как можно есть суп без хлеба? Вода жирная…

— Па, я с тобой, — принялся обуваться и Антошка.

— Не ходи, — обречённо попросила Зоя, зная, что муж не послушает.

— Прекрати, говорю, — настоял Гена на своём. — Тут идти двести метров, через два дома. Ничего не случится.

— Антона хоть не бери, — взмолилась Зоя, взглянув на сына и обратно на мужа. — Прошу тебя.

— Успокойся, — громко выругался Геннадий, но сразу заговорил спокойнее. — Чё ж ему теперь совсем на улицу не выходить? Это и его город тож. Да, и, вообще, наш. Дед мой строил электромеханический, работал там, и отец мой с ним. А я сам с шестнадцати лет по стройкам, меня полгорода знает. Кто мне и моему сыну чё сделает, да и за чё?

— Да, им без разницы? Они же нацисты, им повод только дай. А ты один из прорабов в новом микрорайоне, где квартиры армянам пообещали, а не таджикам. Вот тебе и причина. Русский в Душанбе строит дома для беженцев. Чужой чужим, а не свой своим…

— Это я-то здесь чужой!? Совсем вы с ума тут посходили, бабы, — горячо заспорил Гена. — Опомнитесь! Какие нацисты!? Откуда!? Каждый понимает, чё оно такое и к чему ведёт! Батя мой с отцом твоей же Зулфии ненаглядной, между прочим, подо Ржевом да в Смоленске с нацистами воевали и всю эту сволочь вымели. Нет никаких нацистов и никогда не будет больше! Враки всё это про них! Мир после той войны поумнел, нету больше дураков за цвет кожи подыхать! Иначе за чё отцы бились в Отечественную?

— Ой, нет, Гена, один дурак ещё остался! Ты, — заплакала Зоя. — Неужели сам не видишь? Открой же глаза!

— Хватит, я сказал! — Геннадий вышел, громко хлопнув дверью.

— Папка, подожди, — закричал испуганный Антошка и выбежал следом.

— Антон, стой! Не ходи! Гена, сейчас же верни его! — испуганно кричала Зоя, но ни муж, ни сын её уже не слышали.

На тёплой улице, ласково пригреваемой длинными лучами яркого солнышка, пахло необычайной свежестью — уснувшее было ненадолго Закавказье во всей красе высоченных гор да бескрайних лугов приготовилось встречать скорую весну. Кругом всё зеленело и даже черешня во дворе уже принялась неторопливо набирать цвет. Добрый южный ветер, дувший с вершин могучего в своей безмятежности дядьки Памира, играючи лохматил Антошкины нестриженные волосы. Хорошо. Спокойно. Миру мир.

В книжках маленький Антон читал, зима — это обязательно снег, трескучие морозы, но за неполные десять лет, так ни разу настоящей зимы и не видел. И, всё одно, мальчик беззаветно любил свой город, в котором родился и стал настолько большим, что уже в третий класс школы ходит. Октябрёнок, как и все его школьные друзья — мальчишки, а через два месяца их обязательно примут в пионеры. Уж кто — кто, а они точно достойны.

Старинный же, но вместе с тем молодой и сильный, как былинный богатырь, Душанбе неописуемо красив, и Антошка гордился, что ещё краше малая Родина становилась, благодаря его отцу — строителю. И непонятным для мальчишки оставалось лишь одно — утром мама на занятия его не пустила, объяснив, сегодня школа не работает. Но в окно Антошка видел, как дружки, братья — погодки Абдулло и Гоиб весело бежали к школе. Да тащили за собой сестрёнку капризулю — Мохлико. Дети, как всегда, опаздывали и за Антошкой не зашли. Впрочем, они и так никогда за ним не заходили. А вот он за ними всегда.

Странно.

Но больше всего Антона волновала ссора родителей, — редкое событие в их доме. Где-то в затылке вдруг мелькнула мысль: «мама обманула, и школа работает, как обычно. А врать нехорошо, особенно близким, вот папа на неё и рассердился. Но зачем она соврала»?

— Пап, а почему вы с мамой поругались? — спросил мальчик с опаской, что отец на него тоже рассердится и одновременно с тем удивляясь, как всегда многолюдный город в эти замершие в непонятной тревоге минуты словно и сам вымер, и на улицах почти никого нет.

— Кто сказал? Мы просто поспорили, как ты с друзьями иногда, — добродушно усмехнулся Геннадий, крепко беря сына за руку, и мальчишка, позабыв про свои сомнения, счастливо заулыбался.

— Па, а вы с мамой разве тоже друзья, если спорите, как я с пацанами во дворе?

— Конечно, и даже лучше. Семья, где мы с тобой добытчики, а мама, хранительница очага. И нам её беречь нужно, а то пропадём мы, сынка, без мамки нашей.

Они внезапно остановились. Геннадий присел перед сыном на корточки, внимательно посмотрел ему в синие глаза, полные детского восторга ото всего, что видел и того, о чём ещё не ведал, но обязательно скоро узнает. Мир прекрасен.

— Ничего не бойся, Антошка. Никогда и ничего. Страх рождает панику, а она убивает тебя ещё живого.

— Ты чего, па? — удивился Антон.

— Да, так. Вырастишь, поймёшь, — Геннадий дружески подмигнул, поднялся на ноги и потрепал по вихру. — Ну, пойдём дальше. Хотя уже пришли. Конфет-то купить?

Зайдя в маленький магазинчик, приютившийся на первом этаже длинного дома, Геннадий поздоровался с продавщицей. — Здравствуй, Фатима.

— Ага. Батончики, рот-фронт, — запоздало ответил сын, вновь почуяв неладное, когда отец встал в очередь.

Народу в магазине в вечерний час было привычно много и от этого моментально улетучились плохие мысли. Но тревога не заставила себя ждать и вернулась слишком скоро — обычно за продуктами ходили женщины, а в этот раз покупателями оказались одни мужчины.

— Чё эт вы, земляки, не здороваетесь? — удивился Геннадий и повторил. — Здорово, говорю, уважаемые. Омар, чё насупился, дружище? Иль не признал?

Антошка видел, как отец, не переставая улыбаться, протянул сильную руку их дворнику. Но высокий, худой и всегда приветливый мужчина, каждый раз угощавший детвору то сливами, то абрикосами, а то просто семечками, на рукопожатие в этот раз не ответил и отвернул смуглое вытянутое лицо.

— Ладно, Омар, поживём, увидим, — озадаченно согласился отец и спросил. — Хлеб есть, Фатима?

Продавщица, худая и некрасивая тётка, каждый раз ругавшаяся по поводу и без на Антошку с его дружками, когда ребята по пути из школы забегали за лимонадом да сильно при том шумели, ответила на таджикском.

— Ты чё, Фатима, русский язык забыла? — чтобы скрыть ещё большее изумление, Геннадий попробовал засмеяться, но не получилось, и он потребовал. — То, что ты меня сейчас прогоняешь, это мне ясно. Непонятно только, почему? Говори со мной по-русски, пожалуйста, а то я вашу тарабарщину хоть и разумею, но говорить на ней не могу. А с тобой мы в школе за одной партой сидели, и у тебя по русскому четвёрка, я помню.

Тётка Фатима опять сказала что-то на родном языке, и Геннадий неожиданно больно схватил Антошку за руку:

— Пойдём-ка, сынка, в другой магазин, через дорогу вон. А с тобой, Фатима, позже разберёмся. Нехорошо себя ведёшь, неправильно. Не по-советски. Омар, пропусти, чего встал на пороге?

То, что отца ударили, Антошка понял не сразу. Сначала увидел кровь, посочившуюся из носа родителя, затем услышал истошный визг тётки Фатимы, и только потом стало страшно.

— Ты чё делаешь, Омар? Пьян что ли? — разозлился Геннадий, замахнувшись, дать сдачи, но из очереди к его противнику уже подоспела подмога.

В один миг разъярённая ни с того — ни с сего толпа повалила мужчину на пол и со всей силы стала пинать по всему телу. По голове, по животу, по ногам.

Антошка в оцепенении смотрел, как отец, рыча в своём бессилии, тщётно закрывается руками от ударов, и не сразу почувствовал, что его схватили за руку да куда-то поволокли. Слова застряли в горле, сжавшемся от такого дикого страха, какого ещё никогда в жизни не было. Даже когда в прошлом году за углом школы один стоял против двух шестиклассников, что у малышни деньги забирали. Ему тогда нос расплющили, но он не уступил и со всей силы пнул врага в голень и тот так плаксиво завизжал, что прибежал пионервожатый со своими помощниками и разняли дерущихся.

Оказывается, тогда всё было просто и легко, как игра по правилам, ударили тебя, бей ты в ответ. А вот теперь было совершенно непонятно, где твой враг и куда бить, и оттого страх не покидал маленького человечка. Через миг стало темно и душно. И одновременно с тем холодно настолько, будто в Душанбе, наконец-то, пришла настоящая русская зима. Только не добрая и весёлая, а злая да кусучая.

Отца Антошка больше не видел, но слышал, как кто-то хрипел голосом похожим на его. Сильным, несдающимся. И ещё кто-то громко смеялся да бранился, перемежая русские слова с таджикскими, хорошо знакомые мальчику, потому что большая половина их класса были таджиками, но подумал Антошка об этом впервые. Раньше без разницы было, кто есть, кто. Главное, — Человек.

— Ты кто такой, собака?! — доносилось из магазина до маленьких ушек громкое, страшное и злое. — Ты по какому праву требуешь от нас, говорить на твоём поганом языке на нашей земле?!

— Оккупант!

— Наш язык тарабарщина, а его язык правильный, самый главный, так да?! А почему?!

— Да, кто это так решил?! На языке наших дедов хотим говорить, а русский язык не признаём! Русские вон из Таджикистана!

— Режь на шашлык его, Омар!

— Слыхали, братья, он наши квартиры армянам раздаёт!

— Из русский свинья шашлык хороший, нежный!

— Нельзя нам свинью! Пусть уходит! Вон из Душанбе!

— Уходи, русский, из Таджикистана! Это мой дом, не твой!

— Бей русских! Таджикистан для таджиков! Убей его, Омар!

— Нам рабы нужны, пусть остаётся!

— Не дышит. Уходим.

— Пацан где?

— Убежал с испугу. Пойдём, пойдём…

И стало так тихо, как ещё никогда. Антошка не знал, что такое смерть и что значит, умереть, но в ту самую кошмарную минуту своей столь короткой ещё жизни, вдруг в один миг со всей ясностью понял, — всё, абсолютно всё, что его окружало, умерло. Навсегда! Смерть — это когда тихо, душно и темно. Смерть — это когда ты один и вокруг больше никого нет.

Сколько он так сидел, боясь шелохнуться, глубоко вздохнуть, мальчик не считал. Хотелось есть и в туалет, и оставалось неясным, чего же больше. Зато плакать не хотелось. Совсем.

Забившемуся в пыльном углу ребёнку казалось, прошла вечность с той минуты, как они с папой вышли из просторной, светлой квартиры, и пора бы им уже вернуться. Ведь мама же заволнуется, плакат будет, и какие они с папкой после этого мужчины, если их женщина плачет. Но как вернуться? А что, если злой дядька Омар поджидает где-то поблизости? И почему папа, такой большой и такой сильный, похожий на богатыря, не ищет его и не спасает от обезумивших людей?

Когда дверь подсобки внезапно распахнулась и луч света ослепил маленькие глаза, Антошка испуганно взвизгнул, а маленькое сердце в худенькой груди заколотилось с такой силой, будто непременно решило выпрыгнуть и навсегда убежать. Чтобы ему не сделали ещё больнее. Или чтобы его не убили. И словно поддерживая его беспомощное детское сердечко, помогая ему справиться и не лопнуть совсем, из детских глаз, наконец, потекли слёзки. Однако легче не стало.

— Не надо, дядя Омар! Не бейте! — верещал мальчик, сотрясаясь в рыдании, но чья-то лёгкая тёплая рука, похожая на мамину, медленно погладила его вихор, и кто-то невидимый прошептал женским голосом:

— Не плачь, Антошка, не плачь. Всё кончилось. Тихо, мальчик, тихо, а то услышат…

— Кто услышит? — осторожно поинтересовался ребёнок, стараясь успокоиться и с усилием растирая настырные слёзы, часто всхлипывал. — Кто вы?

— Фатима, — ответил голос ещё тише.

— А папа где?

— Пойдём, к маме отведу, — сказала продавщица вместо ответа, и Антошка догадался, об отце спрашивать не надо.

Никогда и негде. Про него нужно забыть. Навсегда.

На любимый Душанбе уже опустилась ранняя южная ночь, стало холоднее и ни машин, ни людей вовсе нигде не было. Даже уличные фонари горели не все, а лишь один. У магазина через дорогу, освещая узкий участок. И в окнах домов света тоже не было. Разве что в нескольких, на которые Антошка боялся взглянуть, чтобы оттуда не увидели его. Большой, добрый, красивый город, как и маленький его житель тоже застыл в ужасе и опасался лишний раз пошевелиться.

Тётка Фатима, крепко прижав Антошку к себе, вела его к дому не напрямую, а стараясь оставаться в тени, и двигаясь окольными дорожками, от угла к углу, от дерева к дереву.

— Мой дом там, тёть Фатима, — тихо говорил Антошка и испуганно спрашивал. — Почему мы идём не туда?

Но продавщица молчала и, прижимая его ещё крепче, закрывала ему рот потной вонючей ладошкой да судорожно оглядывалась по сторонам.

Через миг Антон догадался, тётке Фатиме ещё страшнее, чем ему.

— Вот в этом доме русские жили, я знаю, — внезапно послышалось со стороны, и Антошка увидел много корявых теней, пугающих своей огромностью и уверенно шедших к подъезду, соседнему с его.

— Директор школы со своим выводком, а жена у него русский язык преподаёт. Выгоним их! Это наш дом!

— Правильно, пусть в свою вонючую Россию катятся! А мы тут сами себе хозяева, сами на нашей земле управимся, без них себя прокормим и жить все богато будем!

Когда вошли в родной подъезд, там тоже было темно. Придержав дверь, тётка Фатима запнулась о ступеньку, но удержалась, прижав ребёнка сильнее, и стало ещё страшнее. Мальчик слышал, сердце женщины бьётся быстрее, чем его. И гулко. Как его собственное, когда он в ванной с головой погружался под воду, что в ежевечерней помывке любил больше всего, представляя себя в эти короткие секунды водолазом да всякий раз, стараясь задержать дыхание хоть на миг дольше прежнего.

Вдруг из соседнего подъезда послышался шум, крики отчаяния на русском и злой брани на таджикском — выгоняли русских из их квартиры, из их города, из их советской республики. Из их жизни.

Антошка впервые сам прижался к тёте Фатиме, только бы не слышать и не видеть всего того непонятного в своей злобе, что внезапно свалилось на добрый и славный Душанбе. На его Родину. Легко подняв Антошку на руки, женщина осторожно, только бы не топать, поднялась на третий этаж. И шли слишком долго, отмеряя во тьме ощупью каждую ступеньку. Крики же в соседнем подъезде уже смолкли.

Убили? Или?

Разглядев во тьме дверь родной квартиры, Антошка впервые за нескончаемый, первый в его жизни плохой день почувствовал облегчение. Но тётка Фатима тихо и совсем уж неожиданно для мальчика, постучала в дверь квартиры напротив, к тёте Зулфие.

— Тётя Фатима, я в той квартире живу, — неуверенно прошептал Антошка и его рот снова закрыла ладонь женщины, и мелькнула мысль, насколько же ещё может быть страшнее.

А что, если страх бесконечен и теперь не пройдёт никогда, а день ото дня, час от часу будет становится только больше, пока не сведёт с ума? Неужели же это навсегда? Но Антошка так не хотел. Как хотел, он ещё не знал, но точно — не так, как уже есть. Отец сказал, ничего и никогда не бояться. А папку нужно слушаться. Только он один знает, как правильно. Он скоро придёт и всем всё объяснит, скажет, что они все должны делать, чтобы больше не бояться. Никогда и ничего.

Дверь соседской квартиры медленно приоткрылась, хозяйка внимательно посмотрела на визитёров, и уступив узкий проход, махнула рукой, чтобы гости заходили быстрее.

В квартиру соседей буквально прошмыгнули. Как проворные, хитрые мышки из какой-то уже успевшей позабыться детской сказки про злого и неумного кота. Антошка — он же взрослый уже и что ему до тех историй для мелюзги?

— Сыночек, родненький мой, живой — сопровождаемый маминым шёпотом и слезами, град поцелуев осыпал лицо мальчика, его голову, руки. — Говорила, не ходи.

Ребёнок ничего не ответил и отстраняясь от матери впервые узнал в полной мере, что такое ложь, и насколько она противна своим успокоением.

— А папа на работе задержался, но скоро придёт.

— Не придёт. — сказал мальчик голосом взрослого человека, повидавшего уже довольно много на своём веку. — Я, мама, знаю, видел. И школа сегодня тоже работала, только не для меня. Никогда не ври мне больше, мама.

Произнеся эти, пожалуй, самые страшные слова в своей жизни, проговорив каждое из них отчётливо и неторопливо, в отцовской манере, Антошка вдруг и сам окончательно осознал, отец и в самом деле больше никогда не придёт и не подскажет, и теперь он, Антошка, всё сам. Теперь он в своём доме мужчина, и как он скажет, так и будет. Но как сказать-то? Он же совсем маленький ещё и, конечно же, его никто не станет слушать.

«Папка, вернись», — мысленно попросил Антошка и из глаз вновь хлынуло влажное, постыдное и сильно стесняясь, мальчик принялся вытирать слёзы рукавами да отворачивать жалкое детское лицо от взрослых.

Нет, он никогда больше не будет плакать. Решено. И не бояться, он тоже обязательно научится, — отец велел и его одного он всегда будет слушать, даже мёртвого. Такого, каким и запомнил. Большим, добрым, весёлым и чуточку неуклюжим от своих размеров. С круглым лицом да большими на нём глазами и ртом.

Отец стоял перед его глазами. Вернее, лежал. Там, на полу магазина, накрытый кучей мешков из-под муки, и тётка Фатима, выводя Антошку из помещения, отворачивала его голову в другую сторону от этой огромной, неживой, но ещё тёплой груды. Пахло чем-то сладковатым, но мальчик ещё не знал, так пахнет кровь. Кровь сильного человека. Кровь поверженного в неравной, бесчестной схватке, богатыря.

Нет, добрым быть нельзя. Люди не умеют отвечать на добро добром. И не надо строить для них дома, им они без надобности. Сколько и какие не дай, всё одно, на чужие окна зарятся. Посему дома надо лишь разрушать, чтобы, хоть потеряв, люди по достоинству оценили бы то, что имели. Отныне и настолько, сколько ему отпущено, Антону эта истина стала яснее, чем что-либо другое, и от обиды он опять чуть не заревел, но тут же понял, внимания на него никто не обращает. Впрочем, нет, отец видит. Он теперь всюду и всегда, и всё — всё будет видеть. Каждый Антошкин шаг.

— Уезжать вам надо, Зоя, — шептала Зулфия. — Забирай сына и уезжай сейчас же. Юсуф отвезёт вас до границы, пока не поздно.

— Куда уезжать? Кому мы нужны где? — спрашивала Зоя.

— Домой уезжайте, в Россию.

— Здесь у нас дом, в России нет у нас никого.

— Нет у вас здесь дома больше, убьют вас тут, — тихо поддержала Зулфию Фатима. — Русских, армян, евреев, да даже таджиков с узбеками, всех, совсем всех по всему Душанбе избивают, калечат, из квартир выгоняют.

— Но, как? Как такое возможно? — беспомощно скулила Зоя, захлёбываясь слезами. — А милиция? А армия?

— Нет милиция. Я звонила милиция, когда Гену убили. Милиция трубка не взяла. Нет больше милиция и армия тоже нет, — продолжала настаивать Фатима. — Уезжать вам надо, скорее уезжать. Убьют вас, и никто не защитит, а в России как-нибудь проживёте. Россия русских много, помогут.

— Скоро Юсуф придёт, отвезёт вас, — напомнила Зулфия и торопливо заговорила. — Только ты, Зоя, напиши бумагу, что квартиру нам оставляешь. Вам она больше не нужна, а нам нужна…

— Как оставляю? А мы с Антошкой? — только и смогла выдавить Зоя удивлённо и даже на миг перестав плакать.

Из подъезда послышалась, как громко и, наверняка, ногами стучат в дверь Антошкиной квартиры.

— Русский, открывай, не бойся!

— Сам откроешь и сам уйдёшь, будешь жить!

Потом позвонили в квартиру Зулфии, и Антошка чуть не взвизгнул от внезапно вернувшегося испуга, но его с абсолютно ничего не понимающей матерью спрятали в детской, в шкафу за длинными одеждами.

— Тихо, ради Бога, тихо, Зоя, — прошипела Зулфия и тревожным взглядом попросила о том же Антошку.

Мать и сын замерли, стараясь и не дышать.

— Кто там? — спросила Зулфия на таджикском и, как можно спокойнее, когда протрещал третий уже требовательный звонок.

Ей что-то сказали, и она уверенно ответила:

— Мужа дома нету, без него не открою, боюсь, а русские уехали, сама видела в окно, такси вызвали и уехали.

Ей ещё что-то сказали, но Зулфия осталась при своём:

— Правда, говорю. Уехали русские. Говорят, мужа её в магазине сегодня убили, вот они и уехали быстро. Фатима у меня в гостях, она подтвердит…

Зулфию снова попытались убедить, открыть дверь, но она не сдалась:

— Нет, нет, не открою, боюсь я, дети у меня спят. Юсуф вернётся, тогда приходите, пожалуйста, а мне, женщине, о чём с мужчинами говорить? Нельзя мне с чужим мужчиной говорить, муж ругать сильно будет. Нехорошо это.

Вскоре разговоры стихли и Зулфия осторожно распахнула створки шкафа.

— Ушли, — прошептала она, приложив палец к носу. — Видела в окно, ушли в другой двор. Много их и злые все.

— Господи, что же будет теперь? — взмолилась Зоя, подняв глаза к потолку и тут же опустив их в пол, поняв, Бог, если и был, даже в стране Советов, постоянно и каждому доказывавшей, что его нет, теперь ушёл навсегда и больше никогда к разочаровавшим его людям не вернётся.

— Уезжайте, Зоя, — ответила Фатима вместо Всевышнего, подтверждая мысли Зои.

— В Россию вы с Антошкой уезжайте, Зоя. В Россию, домой, а то убьют вас здесь, — тараторила Зулфия. — А мы с Юсуфом тоже рискуем, помогаем вам. Узнают, что мы вас вывезли, убьют и нас. Так хоть не за зря рискуем. Напиши бумагу, Зоя. Напиши, пожалуйста…

Антошка стоял и смотрел, как мать что-то быстро пишет на тетрадном листочке в линеечку, и ему уже не было страшно. Слёзы высохли, как и не было их вовсе, а в детском мозгу уже рождалась ещё неосознаваемая ненависть и неотступно свербела мысль: «Русских убить, Таджикистан для таджиков. Нет! Нет! Это нерусских убить, всех нерусских убить! Это Россия для русских».

Мальчик не знал, что такое Россия и где это. Он никогда там не был, и в книжках читал лишь про два огромных, красивых русских города. Москву и Ленинград, где когда-то произошла революция. Но он уже наверняка знал и другое, раз его дом не в Душанбе, если он здесь чужой, то там, в Москве он будет среди своих. Россия для русских. И обязательно убить всех остальных, кто туда приедет. Их же ведь туда тоже не звали.

Нельзя? А кто так решил? Если можно убивать русских, его папу можно, то и русским тоже можно убивать. Всех убить. Всех, кто не русский. Теперь только так правильно и будет, и попробуйте поспорить.

Когда мальчик с мамой, будто преступники, коим вовек не сыскать прощения, выходили в сопровождении дяди Юсуфа и его брата, из подъезда, Антошка увидел, как у соседнего сидит, вытянув ноги, его учительница русского языка — Клавдия Дмитриевна. Не видя ничего и никого вокруг, она выла, подобно шакалу:

— Саша, они Наташеньку нашу забрали! Саша, скажи им, пусть вернут нам нашу дочку! Я на всё согласна, пусть забирают эту проклятую квартиру, только Наташеньку пусть вернут, и мы сразу уедем! Саша, почему ты молчишь?! Саша, скажи им! Саша!

Саша, — директор школы Александр Юрьевич лежал бездыханный у ног жены и своим видом мог сказать только одно: «Наташу не вернут, а ещё и других детей заберут, и, вообще, всех убьют, и так теперь будет всегда. Только смерть, только ненависть и зависть, — Мир, всё-таки, не устоял и сошёл с ума, а люди, веруя, что вновь обретают Бога, над которым так долго надсмехались коммунисты, окончательно тем самым от него же и отреклись».

«Вы первыми начали», — будто о той давней драке за углом школы, озлобленно думал Антошка, когда дядя Юсуф накрывал его в кузове грузовика мешками из-под муки. Точно такими же, какими был накрыт в магазине мёртвый отец.

Он, став невероятно взрослым всего лишь за один вечер, какой прежде и не заметил бы, навсегда теперь прощался с дорогими ему игрушечными железной дорогой и животными, но уже ненавистным домом и нелюбимым городом. С Родиной, которую у него отняли.

Но зато есть Россия, и вот там он… Что именно «он там», Антошка сказать ещё не умел, но пока это было и неважным. Гораздо более насущным были непрекращающееся причитания матери, что отца не похоронили по-людски, бросили на поругание разбойникам, нацистам проклятым. Но это и ничего, это даже хорошо. Это значит, отец жив. И ещё значит, что Душанбе — не его Родина, не Антошкина, потому как Родина там, где могилы предков твоих, а раз могилы отца нет и никогда не будет, то, значит, и Родины тоже нет и не будет. И это означает только одно — ему, безродному, теперь всё можно. Абсолютно. А главное, рвать, не спрашивая, какой нации человек, какое имя носит. Рвать только за то, что нерусским родился. Так тому и быть.