После завтра

Артём Краснов

Это сборник историй о ближайшем будущем – о том, что нас ждет уже завтра и сразу после. В каждой из них есть технология из будущего, иногда фантастическая, иногда без пяти минут реальная. Сборник отчасти напоминает сериал «Черное зеркало», хотя прямых заимствований нет. В центре внимания: интернет, сознание, проблема бессмертия, виртуальная реальность.

Долгожитель

Время чтения: 35 минут

#бессмертие

Мне девяносто восемь лет. Девяносто восемь… Почти век на Земле. На Земле, которая начинает уставать от моего присутствия, и все безжалостней трет меня в своих жерновах. Хочется меньше двигаться. Сны мало отличаются от яви.

Упавший с ночного столика флакон доставляет хлопот. Теперь мне нужно сесть на краешек кровати, опереться на трость, почти навалиться на нее, потом соскочить на одно колено, медленно клонясь книзу, пока не увижу негодяя, пока не смогу дотянуться до него. Хороший план. Трудный. Нужно действовать поэтапно.

Боль стреляет через колено по спине. Скрипят половицы. Гремит по полу трость. Беглец пойман и обезврежен, но в пояснице теперь кол.

Я стаскиваю тапочки по одному и ложусь, вытягиваясь около Нинель. От нее пахнет лавандой. Она сонно поворачивает голову:

— Что?

— Спина.

— Намажься. У меня сегодня тоже было…

— У тебя не может быть. Ты молодая.

Она улыбается сухими, почти белыми губами:

— Всего семь лет разницы.

— Целых семь лет.

Девяносто восемь… Трудно дряхлеть. Но эта тяжесть в ногах и голове, эта дряхлость, это чертово долголетие — это то, к чему я стремился, стараясь выжить и продлить свой путь здесь. Я оставил позади военную службу, экспедиции в Арктику и две пандемии. Молодым остается тот, кто умирает до срока, но мне повезло остаться. Значит, я получил сполна то, что хотел. Что хотел… Получил… Арктика… Снег метет волнами… Волны образуют барханы… Желтые, огромные барханы… По ним идут длинные тени верблюдов… Их ноги бесконечны, как на картинах Сальвадора Дали…

Резкий стук вырвал меня из полудремы. По потолку бежали красные всполохи, словно махала крылами кровавая птица. Под окнами коттеджа слышались встревоженные голоса. Снова застучали.

— Что это? — Нинель приподняла голову.

— Сигнализация сработала, — ответил я, начиная вставать. — Приехали пожарные.

Я спускался долго. Все это время на крыльце топтались тяжелые ноги.

— Полиция, — услышал я голос, не привыкший к отказам. — Открывайте!

И еще один голос, даже более властный, чем первый:

— Буди, буди его.

Снова стук.

— Я не могу перелететь, — ворчал я себе под нос и все же спешил, как мог. — Черти полуночные.

Наконец я отпер. Глаза полицейского прятались под козырьком форменной кепки. Лишь на секунду я увидел его взгляд, быстрый, как фотовспышка. Неприятные обесцвеченные глаза, привыкшие видеть в каждом подозреваемого.

— Капитан Разумов, полиция города Москва, — представился человек, небрежно демонстрируя электронное удостоверение. — Игорь Васильевич Лунгин?

Он листал что-то на своем планшете. Я кивнул. Он не заметил кивка и повысил голос:

— Вы Лунгин?

— Да.

— Кто-то еще в доме?

— Моя супруга. Что случилось?

— Вам необходимо проехать с нами. Здесь недалеко.

— Я не одет.

— Это неважно.

— Я жене скажу.

— Наш сотрудник сообщит ей.

Меня подхватили с двух сторон под локти и повели по тропинке к калитке. Их несоразмерный шаг причинял мне боль. Оба полицейских — и Разумов, и его начальник с животом невероятных размеров — были в каком-то диком, неясном возбуждении; я словно был добычей, которая будит в них жажду крови. Я ощущал их ликование.

За воротами стола машина, вроде полицейского микроавтобуса. Мне помогли забраться. Внутри сидело еще трое или четверо. Дверь захлопнулась, погас свет. В черных окнах я видел отражение своего изношенного лица, на котором отпечатались несколько слоев морщин, один поверх другого.

Мы ехали недолго — может быть, минуты три. Дверь с грохотом распахнулась, и в первые секунды я ослеп и оглох. Мощные прожекторы засвечивали все вокруг. Нестерпимо галдели люди. Работал громкоговоритель.

«Назад… Отойти от заграждения… Я сказал, назад!» — хрипел раздраженный голос.

Когда глаза мои привыкли к свету, я увидел берег нашей речки, которая разделяла поселок на две части. Через речку, выгибая спину, был перекинут пешеходный мост с ажурными перилами. Мост и берег около него были огорожены, и односельчане напирали на ограды. Мальчишки пытались просочиться между взрослых.

«Назад, — настырничал громкоговоритель. — Я сказал, назад!».

У самой воды стояли несколько полицейских машин и один большой грузовик, на котором я прочел — «Водоканал». Справа по другую сторону я заметил гражданский автомобиль в ярко-оранжевой раскраске. Его двери были открыты. Около него сновали два человека в форме.

Мои спутники взяли меня под локти и повели за ограждение. Кто-то поздоровался со мной. Дежурный полицейский сдвинул ограду, давая пройти. Мы поднялись на мост.

Нас ждал военный полковник с круглым лицом и насмешливыми глазами, которые обшарили меня с ног до головы.

— Лунгин? — спросил полковник.

— Так точно, — ответил сопровождавший меня человек с огромным пузом (его звания я не разглядел).

— Вязников, — представился неразборчиво полковник, приглашая меня к перилам. Я подошел и пару минут просто стоял, переводя дух. От реки веяло прохладой.

«Какая хорошая ночь», — подумал я. — «Как я от всего устал».

В узком горле под мостом вода разгонялась и вилась, как брошенный платок. Вдоль дорожки, проложенной одним из прожекторов, танцевали остроглазые блики. Я не видел ничего необычного.

— Водолазы на точке? Связь есть? — услышал я за спиной голос Вязникова.

— Что там? — спросил я.

— Погасить фонарь, — крикнул полковник. — Водолазам скажите подсветить.

Через минуту прожектор погас, и почти сразу включился другой, подводный. Под нами образовалось световое пятно, в котором неестественно дрожала зеленая вода.

Сначала я не увидел ничего, кроме мутной пелены, которая беспокойно двигалась под нами стаей мелкого гнуса. Глубина в этом месте была метра два или два с половиной, и летом мальчишки любили прыгать с перил моста в воду, выплывая ниже по течению, где берега реки были не столь круты.

И вдруг в освещенной зоне что-то появилось. Сначала оно трепыхалось на границе пятна, а затем само пятно сместилось — видимо, водолаз поправил прожектор — и мы увидели крупное тело, которое припадочно билось, то приближаясь к поверхности, то уходя вглубь.

В первые минуты мне показалось, что отвратительная белесая рыбина с отрубленных хвостом умирает в агонии, не в силах соскочить с рыболовного крючка.

Нет, это не рыбина. Это человек. Это человек. В свете прожектора мелькали лохмотья. Руки его, почему-то прижатые к телу, иногда совершали широкий взмах. Он вырывался на поверхность, но что-то резко дергало его назад. В зеленой глубине он совершал мучительный танец, снова и снова рвался к поверхности.

Мне показалось, что я увидел его лицо. Оно появилось на короткий миг, как-то случайно преломив лучи и став видимым, но этот миг отпечатался в моей памяти. Лицо было совершенно бледным, с зеленоватым отливом. Круглая печать мучений. Это была восковая, отекшая маска, и она кричала, кричала, не издавая ни звука.

— Омерзительно, — оттолкнулся я от перил.

Полковник, кажется, был доволен произведенным на меня эффектом.

— Что скажете? — спросил он.

— Что сказать? Понятия не имею.

— А вы подумайте.

Голос полковника кольнул неприятной иронией, словно он поймал меня на лжи. Я рассердился:

— И думать нечего! Я могу лишь повторить — я не знаю, что это за тварь

— Ладно, — хмыкнул он. — Пройдите с нашими сотрудниками.

Меня сопроводили в микроавтобус под хищные взгляды соседей. Я сел и откинулся на спинку кресла, стараясь унять поясницу. Смертельно захотелось в туалет..

Человек с огромным животом сел рядом, плотоядно сопя. Он что-то предвкушал. Мягкое бедро неприятно нагрело мой бок. В этот раз я разглядел полковничьи погоны.

— Местные пошли на ночную рыбалку и заметили эту штуку, — сказал он. — Вызвали полицию. Наши специалисты просмотрели записи с видеокамер в этом районе и вот что обнаружили.

Он протянул мне планшет. На экране была наша улица, чуть изогнутая и тонущая в клубах зелени. Дорога рябила брусчаткой. Кто-то сидел вдалеке на оградке забора, изредка шевеля головой. С минуту ничего не происходило. Мелькали секунды хронометра. Начало темнеть. Было около половины десятого.

В кадре появилась машина, небольшая и, как мне показалась, раскрашенная в ярко-оранжевый цвет прокатной конторы. Она быстро приблизилась и остановилась наискосок от моего дома, небрежно заскочив углом на тротуар. Из нее вышел человек. Торопливо, словно с дурным намерением, он шагал к моему дому, но на полпути развернулся и снова сел в машину. Там он находился минут десять. Полковник переместил ползунок в нужное место, пропустив фрагмент: теперь человек шел к моей двери уже размеренно, даже нехотя, словно сомневаясь. Включился вид с другой камеры. Он подошел к самому дому, постоял несколько секунд, вернулся к автомобилю, замер, точно оцепенел, потом прыгнул внутрь и уехал.

Полковник снова щелкнул по экрану, переключив вид.

— Вот видите, — он скользил пальцем по экрану. — Вот он. Смотрите внимательно.

На экране я увидел часть поселка, выходящую к реке. Камера проследила за появившимся автомобилем. В правом углу экрана показался фрагмент моста.

Машина выехала на берег, описала дугу и остановилась. Человек вышел из нее и стянул с заднего сиденья что-то очень тяжелое, едва удерживая в руках. Двери так и остались открытыми. Некоторое время он возился с предметом, затем встал и зашел на мост, сгибаясь под тяжестью ноши, которая оттягивала его руки вниз. Камера, до поры до времени следовавшая за ним, достигла крайнего положения, и человек выпал из кадра, продолжая, видимо, подниматься на мост.

— А потом этот чудак прыгнул, — констатировал полковник. — Видите круги?

По воде расходились концентрические волны.

— Он привязал себе на шею тяжеленную болванку и махнул с моста. Но при этом не захлебнулся. Как, по-вашему, такое возможно?

Я ощутил пытливый взгляд на своем виске. Я молчал.

— Игорь Васильевич, в первую очередь нас интересует, с чем мы имеем дело. Что вы знаете об этом человеке? — спросил полковник мягче.

— Ничего. Я никого не ждал, — я отсел от него и развернулся вполоборота. — Послушайте, я действительно не против помочь вам, но я не знаю ни этого человека, ни его машину.

— Хорошо, — с подозрительной готовностью кивнул полковник. — Тогда взгляните на его фото.

Он снова передал мне планшет. Несколько секунд я разглядывал три фотографии, вырезанные из видеозаписи, неразборчивые и мелкие, но достаточные, чтобы зародить во мне подозрение.

— Та-ак, — протянул полковник. — По лицу вижу, что узнали.

Я кивнул:

— Могу предположить, что это Заяц, — сказал я. — Капитан Заяц. Нет, майор. Да. Майор. Заяц — это фамилия. Я не видел его бог знает сколько.

Полковник что-то быстро набирал на планшете.

— Заяц Александр Робертович? Вы служили с ним, так?

— Да, это было очень давно. Мы были вместе…

— Стоп, исповедь подождет, — остановил полковник. — На данном этапе меня интересует одно: представляет ли он угрозу для наших людей?

— Понятия не имею.

— А все же?

— Я бы соблюдал осторожность.

Полковник помолчал.

— Ясно, — сказал он и громко откашлялся, после чего вполголоса произнес в рацию: — Пост один, прием, пост один. Извлекаем сетью, слышите? Сетью. Не контактировать. О выполнении доложить. Действуйте.

* * *

Через две недели я получил разрешение навестить спасенного утопленника. Я приехал в одну из московский клиник, подведомственных министерству обороны, где в западном крыле инфекционного отделения меня нарядили в невероятный скафандр как для высадки на Марс. Это заняло много времени: костюм не был рассчитан на таких безнадежных стариков. Сложнее всего оказалось заправить в него негнущиеся колени.

— Есть подозрение на вирусы? — спросил я, прижимая ларингофон к горлу.

— Такой порядок, — ответила сопровождавшая меня врач. — Пойдемте.

Мы прошли четыре двери, а между ними — два шлюза с усиленной вентиляцией.

— Здорово его замуровали, — сказал я.

— Приказ главного, — ответила врач коротко. В огромном костюме она двигалась, как медвежонок.

Я не попевал за ней. В конце концов, она позволила мне опереться на свое плечо. Чтобы отвлечься от боли в суставах, я стал считать свои шумные выдохи, от которых запотевал визор. На десяти я сбился и начал заново.

Палата без окон была залита синеватым светом. В центре находилась кровать, закрытая по периметру прозрачной пленкой. Врач — ее звали Людмила — откинула полог, и я прошел внутрь.

Тикал счетчик пульса. Александр Заяц лежал на кушетке. Он был без одежды, накрытый сверху бледно-синей больничной простыней.

Он выглядел ужасно. Огромный бесформенный слизняк. Разбух, как батон хлеба, оставленный в воде. Его кожа стала бледной и прозрачной; морщины на лице, шее и открытых бедрах имели неестественную для человека форму, словно кожа слезала с костей под собственной тяжестью. Синими молниями тянулись сосуды. Тонкие волосы казались влажными, редкими и липли ко лбу.

Когда мы зашли, Заяц шевельнулся и раздвинул отекшие веки. Мне показалось, он улыбнулся и сделал слабый жест рукой.

— Здравствуйте, товарищ майор, — сказал я в ларингофон, и собственный голос показался громким карканьем.

— Кто здесь? — спросил он слабо.

— Моя фамилия Лунгин. Вы меня вряд ли помните.

— А, Лунгин… Помню. Зачем нарядился? Брезгаешь?

— Приказ главного.

Он вгляделся в мое лицо через стеклянное забрало и вдруг разразился клокочущим смехом:

— Да ты совсем развалина, Лунгин!

— Что поделать, — ответил я спокойно. — Мне девяносто восемь.

Заяц посерьезнел. Глаза его прикрылись. Одними губами он произнес.

— Я бы тебя не узнал.

Он тихо сопел. Его безобразное широкое лицо походило на силиконовую маску.

— Скоро сдохнешь, Лунгин. Скоро сдохнешь. Я знаю. Я много вас похоронил. Что, Лунгин, страшно?

— Глядя на вас, товарищ майор, нет.

Он приоткрыл глаза:

— Напрасно хамишь.

Я помолчал. Счетчик пульса тикал чаще прежнего.

— Так что, действительно сработало? — спросил я.

— Еще как. Ты не смотри на меня… Это вода проклятая… Вода… Они меня подсушат. Ты еще увидишь, какой я. Приходи… — говорил он как в бреду.

Я услышал в наушниках голос Людмилы:

— Игорь Васильевич, пора на выход. Время.

— До свиданья, товарищ майор. Может быть, теперь уже и прощайте.

— Ты погоди, — он сделал попытку приподняться. — Ты не исчезай. Слышишь? Ты зайди. Через неделю. Слышишь, Лунгин? Я приказываю. Поговорить надо.

— Наговоритесь еще, — сказала Людмила, уводя меня из целлофанового периметра, где лежал похожий на медузу бывший майор Советской Армии Александр Заяц.

* * *

Через три дня я сидел в кабинете полковника Вязникова, куда меня не без помпы на дорогом служебном автомобиле доставили его подчиненные.

Мне указали место во главе стола, за которым сидело несколько человек в форме. Худой господин в штатском расположился у меня за спиной на диване. Около полковника стояла портативная камера, направленная мне в лицо. Моргал красный огонек. Все молчали, и слышались лишь удары сухих пальцев по планшетам.

— Расскажите нам, — полковник Вязников взял меня на мушку своего подозрительного взгляда, — когда вы познакомились с Александром Робертовичем Зайцем?

— Я знаю майора с армии. Мы вместе служили в Мали.

— А мы знаем, что вы его знаете именно с тех пор, — с некоторым самодовольством произнес Вязников.

— Тогда, может быть, мне не рассказывать?

— Отчего же? Это все, что мы пока знаем, — хмыкнул Вязников. — Послушайте, не надо щетиниться. Мы же договорились — ничего из рассказанного вами не может быть использовано против вас за давностью лет. С этим выродком уже работают медики и генетики, все эта ученая братия… Но я думаю, вы знаете побольше их.

— Возможно.

— Сколько вам тогда было лет?

— Двадцать два. Я служил тогда. Мы были на задании. Меня прикрепили к майору Зайцу. С нами было еще несколько бойцов и второй офицер — его фамилии я не помню.

— Капитан Коновалов, — подсказал Вязников.

— Возможно. Мы выехали в район Сахель на двух автомобилях УАЗ, затем разделились. Мы с майором организовали наблюдательный пункт на небольшом взгорье.

— За чем вы наблюдали?

— За домом. Скорее, это была временная постройка. Что-то вроде нескольких контейнеров и навеса. Место находилось в сотне километров на северо-запад от Мопти. Там практически пустыня, недалеко от границей с Сахарой. Там постоянные пыльные бури. Мы лежали в укрытии несколько дней, сделав навес из брезента. Жара была невыносимая. Я тогда почти сломался.

— Вам как-то объяснили ваше задание?

— Нет, я ничего не знал. Майор сказал, что застрелит меня, если я попытаюсь уйти. Но я не думал о побеге. Бежать там некуда. На третьи сутки у дома остановилась машина. Из нее вышло двое. Через десять минут мы ворвались в дом, захватили хозяина и его помощницу или служанку. Больше там никого не было. Он не сопротивлялся.

— Вы знали человека, которого захватили?

— Я узнал его имя потом. Его звали Джеймс Т. Бриммс.

— Откуда у вас эта информация?

— Я увидел его фотографию в газете и провел собственное расследование. Он был сотрудником военной лаборатории в США. Он украл разработки и скрылся — его так и не нашли. Вернее, его не нашли свои… Он выглядел очень неприятно. У него было что-то с лицом, ожоги и нервный тик. Он говорил по-английски.

— Вы понимали, о чем речь?

— Да. Майор требовал отдать ему документацию. Бриммс не соглашался. Тогда майор застрелил помощницу.

— О чем шла речь?

— Я тогда не знал. Думаю, что речь шла о препарате, который позволял реабилитировать военных, получивших тяжелые ранения. Бриммс работал над ним в США. Это была вакцина…

— Вакцина бессмертия? — отчетливо произнес Вязников, и стук пальцев по планшетам прекратился. Все смотрели на меня.

— Я не знаю. Скорее, стимулятор выработки определенных белков и комплекс антиоксидантов, который продлевал фазу активной жизни на несколько десятков лет. Бриммс отказывался передать документацию майору. У них возник спор. Бриммс говорил, что человечество не готово к внезапному продлению жизни. Что это приведет к ожесточенной борьбе за ресурсы и мировой войне. Он считал, что вакцина попадет в руки элит, дав им слишком большую власть.

— И тогда майор застрелил Джеймса Бриммса?

— Нет, они заключили сделку. Вместо документов Бриммс дал нам шесть ампул. Он сказал, что так мы сможем помочь себе и еще нескольким людям. Близким или друзьям. Он сказал, что одна ампула продлевает жизнь на 100—120 лет. Он просил отпустить его.

— И вы ушли?

— Майор вколол одну ампулу Бриммсу. Он боялся отравиться. А потом… я не знаю в точности, что было потом. Майор увел Бриммса. Там был еще один контейнер, возможно, лаборатория… Они ушли туда. Я слышал выстрелы. Потом мы сожгли контейнеры и машину Бриммса.

— Вы пытались помешать майору?

— Он сказал, что таков приказ. Я был в его подчинении.

— Вас не смутило, что вы имели дело с гражданским лицом?

— Это был приказ.

— Почему ампулы не подействовали на вас?

— Потому что он забрал их и велел мне молчать.

— Вы подчинились?

— Мне было двадцать два. Я понятия не имел, что делать. Майор был одержим. Он сказал, что это секретное задание и за разглашение меня ждет трибунал. Потом его перевели на другую базу, по-моему, в Анголу.

— И больше вы не виделись?

— Встречались один раз лет через сорок. Это было на конференции в Берлине. Он оказался достаточно известным геофизиком. Внешне он практически не изменился.

— Вы поняли причину этого?

— Я догадывался. Я думал об этом много лет, но… Мне бы все равно не поверили. У меня не было доказательств.

* * *

Людмила ждала, пока я одолею последние ступеньки. В ушах стучало. С утра болела голова.

— Черт возьми… — проворчал я. — Почему в больнице нет лифта?

— Старое здание. Его не разрешают переделывать.

— А я старый человек, — буркнул я. — И меня тоже не переделать. Так что терпите мое занудство, Людочка.

От длительного подъема затылок заболел, как нарыв. Раньше я связывал мигрени с беспокойным сном, погодой или стрессами. Но у мигреней не было причин, они просто навещали меня по своему усмотрению, и постепенно я научился не слишком обращать на них внимание.

— Вам нехорошо? — спросила врач.

— Нормально, нормально, — ответил я, глотая на ходу таблетку.

Людмила достала пластиковую карточку, бесшумно расползлись автоматические двери. За ним был длинный коридор.

— В двести седьмую, — сказал Людмила. — До конца и направо.

У дальней двери стоял человек халате, небрежно накинутом на плечи поверх костюма.

— А как же скафандр? — спросил я, вспоминая про костюм химзащиты, в которой меня нарядили в прошлый раз.

— Уже не обязательно, — Люда протянула мне маску. — Наденьте вот это.

Я пристроил марлевую повязку на лице, Людмила помогла затянуть ее на затылке.

Молчаливый охранник открыл нам дверь и столь же тщательно запер, оставшись в коридоре.

Майор Заяц лежал на широкой кровати. Комната больше походила на гостиничный номер. В углу стоял тумба с букетом свежих цветов. Работал телевизор. Из окна открывался вид на больничный двор. Через приоткрытую раму доносился мягкий шум города.

— Я вас оставлю, — шепнула Людмила и постучала в дверь.

Я заметил, что торс и шею майора держит какое-то ортопедическое приспособление.

— Садись, Лунгин, — кивнул он на кресло возле себя. — Опять тебя разодели. Я не прокаженный.

Я снял маску. Он внимательно посмотрел мне на меня:

— Какая же ты развалина, Лунгин.

Майор выглядел значительно лучше, чем в прошлый раз. Лицо его обрело цвет и словно чуть-чуть загорело. Яростная щетина обнесла щеки. Обозначились скулы. Глаза смотрели надменно.

Он мял в руке резиновый мячик, и крупная ладонь его по-прежнему излучала силу. Я невольно оглядел свои кряжистые толстые пальцы с разбухшими суставами, рябые от желто-розовых пятен. А ведь когда-то я казался свежим и полным жизни на фоне высушенного солнцем майора. Когда-то моя тонкая рука казалась соломиной в сравнении с лапой ширококостного Зайца. Сколько же ему было? Наверное, лет сорок или сорок пять.

— Как действует вакцина? — спросил я. — Что вы почувствовали?

— Не надо выкать, — рассмеялся майор. — Брось, Лунгин, не те времена. Кстати, как твое отчество?

— Васильевич.

— Игорь Васильевич. Хорошо. Действует она, Игорь Васильевич, замечательно, но тебе это уже не поможет, потому что единственный человек в мире, который знал ее рецептуру, сгорел на работе. Помнишь наш костерок, а?

Он расхохотался.

— Я совершенно не это имел в виду, — спокойно заметил я. — Я благодарен нашей медицине хотя бы за то, что мы с супругой дожили до этих лет.

— Медицина, — фыркнул майор, и вдруг смягчился, о чем-то вспомнив. — Действует она замечательно. Знаешь, Игорь Васильевич, как будто хорошо выспался. Как будто после хорошего массажа. Истома. Спокойствие. Уверенность. Это же чудо, понимаешь? Иммунитет от рака. Раны заживают как на собаке. Кости не ломит. Зрение стопроцентное. Замечательно действует.

— Вы счастливый человек, — сказал я. — Стало быть, оно того стоило.

Что-то не понравилось ему в моей интонации.

— Слушай, Лунгин, — рассвирепел майор. — Если ты как сучка сдал меня военной прокуратуре, это твое дело, и я тебя не сужу. Но и ты не суди меня. Не суди, понял? Вместе жгли.

— Вместе, — согласился я. — Сейчас бы я всадил в вас пулю.

— Еще не поздно, — рассмеялся он зло.

— Что же вас потянуло прыгать в воду при такой благополучной жизни? Я слышал, вы стали профессором какого-то университета?

— Лунгин, у меня пять высших. Я профессор трех университетов. Я обучился игре на скрипке. Говорю на английском, испанском и китайском. Мастер спорта по метанию ядра. Три десятка детей.

— Насыщенная жизнь, — заметил я. — Так зачем ядро на шею и в воду?

— Это долгая история.

— Совесть замучила?

— Совесть, — фыркнул Заяц. — Совесть… Знаешь, если любой поступок разделить на вечность, он превращается в ноль. В ноль.

Заяц помолчал. Потом начал рассказывать как бы нехотя, сквозь зубы. Первые годы он валял дурака. Уволился из армии по липовым документам и жил себе в удовольствие. Работал преподавателем в ПТУ. Читал лекции по военной подготовке студентам. Подрабатывал в автосервисе. Пил. Опустился.

Ночевал зимой на улице и не болел. Пил месяцами. Что такое год, два, три жизни, если ты украл у судьбы лишнюю сотню-две лет? Время растянулось до бесконечности. Хотелось подстегнуть его, подогнать, чтобы узнать, что же там дальше? Поэтому пил, ждал, наслаждался.

Обычному человеку этого не понять. Вернее, так бывает в детстве, когда 20 лет кажутся зрелостью, а 40 уже старостью. Пульс есть в каждой секунде, каждая минута — это приключение, каждый год — это целая жизнь. Смерть кажется такой далекой, что вряд ли она существует.

Чудесное состояние — не спешить. Кризисы среднего возраста и прочая ерунда возникают от спешки. Хочется успеть. Хочется оставить след. Человеку крайне важно оставить след. Хоть какой-нибудь. Хоть самый маленький. А когда смотришь на свою жизнь и понимаешь, что ничего толком не сделал, а теперь уже не сделаешь — вот тогда и наступает кризис. Но Заяц имел право не спешить.

Жизнь майора была простой, даже незавидной, понятной только ему. Лист календаря отрывался со светлым чувством. Прочь, прочь эти дни — придут другие. Быстрее, быстрее! Лети, время, лети — и чем быстрее летишь, тем больше разница между бессмертным и остальными.

Пил неистово. Похмелья почти не бывало. Раз в неделю перерывчик, чтобы печень отдохнула, и снова. Беседы задушевные под водку. Драки. Врачи удивлялись живучести майора.

Иногда месяцами ничего не делал. В деньгах не нуждался — деньги сами находили его.

Потом стало не по себе. Засосало безделье. Долго плыл по течению. Восемнадцать лет прошло. Нестарение майора становилось подозрительным. Уже шутили: Сашку время не берет.

Стал себя раскачивать. Тяжело было. Женился во второй раз (первую жену бросил после возвращения из армии). Поступил в университет на специальность «Биология». Один раз остался на второй год, но не сдался. Потом на еще одну специальность заочно устроился — математика. Дело шло не быстро, но разве в быстроте смысл?

Потом увлекся геофизикой и климатологией. Понравилось. Стал в экспедиции ездить. Камчатка. Байкал. Шпицберген. Один раз пожилой коллега сказал: эх, последний раз здоровье позволяет в такую даль поехать! А майор только улыбнулся.

Сами собой стали регалии приходить. Приглашали лекции читать. Кафедру возглавил. Профессором стал. Потом получил три года тюрьмы за некрасивую историю со студенткой, через два года освободился. В тюрьме начал много читать. Когда вышел — снова занялся наукой.

Женат был много раз. От идеи жениться раз и навсегда отказался на третьей попытке. Жены старели — он их менял.

— Знаешь, Лунгин, человеческая жизнь — как перевернутая парабола. Взлет, вершина, падение… А я вечно на вершине. Поэтому от других я брал только лучшие годы. Тебе этого не понять: вы, смертные, боитесь падать. Вам легче падать вместе. А я не могу упасть, понимаешь? Я их отпускал. Так всем легче.

Те, с кем он когда-то начинал, старели и умирали. А он продолжал ездить по миру и торопил время. Время уносило осколки прошлого. Время стало единственным свидетелем.

Перед глазами — метель из лиц. Люди стали расходным материалом. Люди — это топливо. Он научился не привязываться.

— А потом, Лунгин, что-то случилось, — мрачно проговорил майор. — Все время хотелось чего-то нового, какой-то остроты, вызова, провокации. Знаешь, я много повидал. Я был преступником. Я был героем. Разбогател одно время страшно. Перечитал библиотеку Ленина. Я людей видел столько, что на жизнь трех президентов хватит. Лунгин, я воспользовался даром. Я жил. Но жил я, пока жизнь была загадкой. А потом я что-то понял. Я понял что-то, и загадка пропала. И чтобы я не делал — я стал ходить по кругу. Помнишь, как в пустыне: идешь, идешь, и вдруг знакомый камень… Черт! Заблудился ты, значит. Или пустыня твоя — не пустыня, а вольер, и некуда в ней больше идти. Только по кругу. А идти-то все равно надо. И с людьми ладить надо. А знаешь, Лунгин, сколько в мире похожих людей? Разных людей мало, а похожих — сколько угодно. Все люди похожи. И страны похожи. И ссоры все из-за одного и того же. Нет в мире величия. Все мелкотня, тлен, склоки.

Это не скука, говорил майор. Это что-то большее. Это такое огромное, что когда оно навалится, такое отчаяние берет…

— Я думал стать человеком космоса, человеком Вселенной. Наблюдать за развитием и смертью цивилизаций. Увеличить масштаб зрения. Стать богом. Историю изучал, политику, технологии. Но все это повторяется из века в век, из века в век. Это все бусины на старой леске.

Он помолчал и вдруг с жаром заговорил:

— Знаешь, Лунгин, что движет человеком? Человеком движет новизна. Никто не чувствует мир полнее, чем ребенок, впервые оказавшийся на улице сам, на своих двоих, свободный идти и исследовать. Вот когда она первый раз вдыхает в себя эти запахи, когда прикасается к миру, когда видит первый раз небо — вот тогда он получает самое полное знание. И все остальное — это хождение по кругу. И круг этот становится все меньше и меньше, пока не затянется у тебя на горле тугой петлей.

Майор заговорил о смерти. Смерть, которая так пугает человека, на самом деле прекрасна. Люди хотят вечных вещей и вечных явлений, но они не понимают, что вечным могут быть также боль, отчаяние и пустота. Смерть — это спасение от этих вечностей.

— Сколько раз ты встаешь помочиться за ночь, Лунгин? Ты стар. Ты живешь среди боли. И ты чувствуешь конец. Но это заставляет тебя наслаждаться даже тем малым, что у тебя осталось. Ты это понимаешь, рядовой?

Все дело в масштабе, кипятился майор. Масштаб человеческой жизни делает ее осмысленной. Пятеро детей майора погибли, трое умерли от старости. Тихо скончались где-то, когда он был им уже не нужен. Он был с ними несоразмерен. Они уже не узнавали отца в человеке, который годится им в сыновья.

В юности люди глупы и безрассудны. В старости немощны. Есть лишь считанные годы, когда можно оставить след. А потом сказать — с меня хватит. Но каково это — быть всегда на переднем крае? Всегда чувствовать это жжение, не видя его конца? Когда пьянство не позволяет забыться, потому что ты слишком хорошо представляешь день отрезвления? Потому что ты черпал из этого колодца столько раз, что колодец пересох.

Смерть — это гарантия, что с нас не спросят больше, чем мы можем дать. Еще тридцать-сорок лет и спрашивать будет не с кого. Смерть — это возвращение туда, откуда мы пришли до того, как родились.

Может быть во Вселенной есть вечные существа. Или будут. Но человек — это вспышка, и все красота жизни — в мгновениях, которые невозможно повторить, растянуть, сохранить. Человек должен понимать свою конечность, и только тогда он по-настоящему живет.

Человек живет своим масштабом пространства и времени. Он можно хотеть вечной жизни и огромных замков, но чтобы быть счастливым, ему достаточно одной секунды и одной комнаты. И количество этих секунд на одну человеческую жизнь ограничено, и сколько бы мы не длили жизнь, мы не продлеваем счастья.

— Многие вещи осмыслены только в первый раз. Нельзя два раза потерять девственность, — рассуждал майор. — Нельзя дважды приехать в Лондон в первый раз. Нельзя вернуть ощущение красок и запахов, какими ты воспринимал их в детстве. А без этого… А без этого получается странная штука: ты, такой образованный и опытный, становишься нужен этому миру больше, чем мир нужен тебе. Ты становишься его цепным псом, и чтобы не сойти с ума, наполняешь свою жизнь новой полезностью, но с каждой попыткой все меньше веришь самому себе. А потом все, тупик, тупик…

Румянец проступил на щеках майора. Я смотрел на него и любовался невероятной чистотой его лица, которому редкие морщины лишь придавали выразительности. Жизнь кипела в нем еще больше, чем прежде. Он был силен и красив, и я представил, как влюбляются в него неопытные особы лет двадцати пяти. Непонятное им пренебрежение к жизни придает ему особый шарм.

— А еще, Лунгин, перестал я ощущать себя собой, — продолжал майор. — Ты меня поймешь. Ты старый. Ты тоже перестал. Не чувствуешь вкуса, не чувствуешь радости, не чувствуешь триумфов. Ребенок в нас умирает вне зависимости от того, сколько мы живем. Мне ничего не нужно, понимаешь?

Он помолчал.

— Вот, хотел тебе это рассказать тогда, у твоего дома. Больше некому. А потом думал пойти и утопиться. Даже железку нашел отличную — затвор танковый. Раритетная вещь.

— Почему не зашли?

— Не знаю. Бессмысленно это все.

Глаза его лихорадочно заблестели.

— Я пытался повеситься, да сняли быстро, — говорил он. — Потом травился — не взяло. Думаю, на дне полежу часок-другой, подумаю, а там и помру. А видишь, как вышло.

— Кому вы вкололи оставшиеся ампулы? — спросил я.

— А никому. Все себе. Решил — зачем мне кто-то еще? Вот представь, вколол бы я своей тогдашней, Алене. А потом бы разлюбил. Куда ее? Зачем? Это личное дело каждого. Я свой выбор сделал и не жалею, — он помолчал. — Сеттер у меня был английский, красавец. Хотел ему вогнать одну… Да тоже не стал. Зачем мне столетний сеттер?

— Так вы что же, теперь стали бессмертным?

— Нет, — его глаза заблестели. — Меня можно убить. Просто живучий стал, как те землеройки… Ну слышал? Есть такие твари, которые не стареют. Знаешь, Лунгин, почему Бриммс поселился в Африке? Ему нужна была особая кислота, которая есть в теле тамошних подземных крыс, которые живут в десять раз дольше обычного. Он их там препарировал, ферменты какие-то выделял… Но убить можно любого. И меня убьешь ты, — резко закончил он.

— Я?

— За все нужно платить, Лунгин. Ты не меньше меня виноват. Помнишь, как жгли американца? Помнишь? Про это ты тоже рассказал? — он притянул меня поближе за шею. — Скоро меня выпустят под подписку, и я твою семью на куски изрублю. Веришь, что изрублю?

Я попытался высвободиться, но майор крепко держал меня свой лапой, причиняя боль. В висках забил набат.

— Так что кончай меня. Я тебя научу. Чтобы никаких случайностей.

— Я не буду, — дернулся я.

— Будешь. Куда ты денешься. Посадят тебя, знаю… Плевать. Сколько тебе годков-то осталось? Такая развалина условным сроком отделается. Скажешь, действовал в состоянии аффекта. Мне вообще-то плевать, что ты скажешь. Это приказ, Лунгин!

— Нет. Велико будет одолжение.

Я сбросил руку майора и встал так резко, что потемнело в глазах. И вдруг что-то изменилось в лице майора, оплыли его мужественный скулы и заблестели глаза.

Майор дернулся, повернулся набок, сполз с койки и вдруг цепко обхватил мою ногу:

— Игорь, Игорь, — заговорил он. — Не бросай. Ты просто помоги мне. Я научу. Найми человека. Умоляю тебя, найми. Я тебя обеспечу. У меня есть деньги. Лунгин, пойми, в этом гребанном государстве нет смертной казни. Есть только пожизненное заключение. Ты понимаешь, что это значит в моем случае? Меня же подопытным кроликом сделают. В меня же иголки будут тыкать вечно, вечно, понимаешь?

Я отдернул ногу. Майор лежал, скорчившись у койки, и через прорехи больничного халата виднелись крепкие его бедра с отметинами уколов.

— Постой! — кричал он. — Я тебе не сказал. Одна ампула осталась. Я не потратил ее. Одна ампула. Только тебе скажу. Подумай. Не хочешь колоть — продай. Ты знаешь ее цену. Состояние! Сыну отдашь! Внукам!

— Да пошел ты, майор, — сказал я, шаркая к двери. — Расхлебывай сам.

Я постучал.

— Рядовой Лунгин, ты что?.. — хрипел майор. — Лунгин! За невыполнение приказа расстрел на месте! Лунгин, ко мне!

Охранник быстро вошел и нажал кнопку у кровати. Прибежали две медсестры и доктор. Майору вкололи что-то в бедро, и он затих. Его поместили на койку. Я услышал его сонную речь:

Конец ознакомительного фрагмента.