Исход. Полуроман

Артём Бенцлер

Мир уже не тот, что прежде. Мир, где гаджеты заменили нам не только Бога, любовь, но и самих себя, а долг и честь не более, чем архаизмы. Артур Бьорн, священник Церкви Святого Santagram, ослеплённый греховной страстью к девушке из рекламного ролика, пытается балансировать между поисками Бога и неудержимым стремлением обладать. Но когда жаждешь раствориться без остатка в другом человеке, всегда ли приходишь к финишу тем, кем был в самом начале пути? Книга содержит нецензурную брань.

Эта книга для тебя.

Да-да, именно для тебя.

Не оборачивайся недоумённо,

не делай вид, что не понял

и не ищи за спиной того, кого нет.

Знаешь, мы всегда почему-то уверены,

что «ад — это другие»

¹,

но вечно забываем,

что другие — это и есть мы.

© Артём Бенцлер, 2022

ISBN 978-5-0051-6102-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

*

Человеческая многоножка из чувств. Мозгосверлящий, ослепляющий как фейерверк, комок боли. Шелуха, скука, рухлядь и шаткое пустопорожнее безразличие. Занудная данность, вызывающая неприкрытый зевок. Среднестатистическое событие среднестатистической эпохи. Вынужденное скудоумие в послехристовом отсутствии. Депривация дебелого рыхлорожего сна великана с горы. Абсолютная никчёмность, неприглядность и ущербная полусгнившая непроглядность. Для кого беречь слух? А для кого ганглий? Инквизиторская сущность морализаторской некрофилии. Бесцветная согбенная действительность бытия. Невыразимое плачевное дитя одиночества. Нечищеные Авгиевы конюшни в догеракловый период. Я готовлю особый рецепт. Хочу попотчевать своё ссохшееся растресканное нутро гарниром из любви, надежды и поисков веры. Я зажарю всё это на медленном огне, изредка помешивая, добавлю специй для вкуса из Бога, неокортекса и пустоты, подам на большом голом полипропиленовом блюде. Пустая, бледная, огромная, испуганная, лунообразная пластмассина с малюсенькой горкой деликатесной дые по центру. Луноокая. Луноблюдая. Лизоблюдая пластическая, о одинокая, масса. А после, ноющей кашицей, часик-другой, поперевариваюсь в изнеженном желудочном соке, ливнями вкрадчиво диком, скачусь словно по аттракционам аквапарка в кишечник и довольно однородным избытком выйду из себя наружу через раскрывшиеся экзистенциальные врата. Я пройду весь этот путь от еды до каловых туч, слипшихся и смердящих. Мне нужна лишь сточная канава, арык, дренажная трубка, клоака с нечистотами, чтобы пустить по ней ладью своего сказа. Проплывая ручьями отходов по лично сотворённому фекальному каналу судоходства, я раскинусь и разметаюсь мерзкими кучками и кучищами, истошно плачущими и орущими, постепенно самооблегчаясь, сбрасывая с себя всё ненужное и наносное, очищая самое себя от самого себя.

*

И снова написал ей. И снова первый. И снова безответно. Сижу, жду, когда облачко в чате станет бледным, перестанет темнеть непрочитанным невостребованным бельмом. А пока что оно выпячивается, надрывается от собственной безысходности, алкает жадно мутную грязь молчания, синеет на бледном фоне, ей так и не прочитанное. Обычно. Всё как обычно. Она игнорирует мои сообщения. Она игнорирует мои отправленные ей сообщения. Она намеренно игнорирует мои отправленные ей сообщения. Она всегда, будем же честным с собой, она всегда игнорирует мои отправленные ей сообщения, эти электронные лепестки из букв и многоточий, что тянутся тонкими прозрачными нитями-щупальцами, больными, иссохшимися, хрупко ломкими, погибающими от тоски и томительной жажды. Я не мигая всматриваюсь в насыщенный цветами, разодранный пикселями прямоугольник экрана. Её маленькая круглая аватарка внизу страницы бесстыдно улыбается мне в режиме онлайн. Блудница. Ответь же. Ответь. Я проверяю твою страницу сотни раз в день. Сотни раз в день. Эта сеть поймала меня и держит с тех пор, не отпуская, цепляясь за руки, как приставучая, вязкая, бордово плывущая, ротобренчащая, вся в дрожащих, дрыгающихся, пульсирующих рубинами и золотом украшениях, впалощёкая цыганка на автовокзале. О, эта мучительно приторная, белёсая дисперсия боли, которая плавит мои нервные окончания, растекается по жилам тягучей пузырящейся склизкой лавой. Я неустанно считаю каждый твой лайк. Каждый твой лайк. Послушай: я считаю каждый твой лайк! А ты, может быть, и не знаешь? А ты, может быть, и не знаешь, что значит считать каждый твой лайк? Или лайк каждый твой. Да, ты не знаешь. Мерзавка. Срамная. Да что же такое, прости, что со мной, я не знаю. Лайки. Да что эти лайки? Те же сетевые путаны. Дарят себя направо и налево, нагие в своей простоте.

Настроение мрачное (а ты? ты? измерял, насколько оно мрачное?) мощным цунами накрывает меня с головой, заставляет барахтаться, судорожно хватая ртом крохи воздуха и постепенно, обессиленным, опускаться на илистое скользкое дно. Я захожусь в безумном лающем смехе. Беззвучном. Надрывном. Я лаю смехом внутри себя, ломаясь и загибаясь, молча, сотрясаясь до надсадного скрежета во рту. Знаю наперёд: у тебя нет времени ответить. Отправить бестелесный неосязаемый набор знаков и символов, чтобы вызволить меня из этого бесконечного зала ожидания. Бездарная, кустарно выпуклая ложь, сотворённая из ветра, слов и стаи ворон. Это так смешно и нелепо: нет времени. Только вслушайся: нет времени. Н-е-т в-р-е-м-е-н-и. Одиноко пикирующим птичьим пёрышком, понукаемый силой притяжения, я спускаюсь всё ниже и ниже к плотной тугой земле, чтобы осесть на ней невесомым подшёрстком из отмерших роговых образований.

А они нашли на Него время. И распяли Его на 14 день месяца нисана. Не помню, в тот день было жарко, холодно или шёл дождь? Кажется, это было около полудня. По их исчислению — в шестом часу дня. А может быть, пели птицы. Только вдумайся, Его ведут на смертную казнь, а вокруг поют птицы. В этом есть что-то противоестественное. И каково это — я есть Он, и Он, и Он, и вместе мы триедины. Да, а ты смейся, смейся Антиох Епифан со своими свиньями в храме, не долго тебе смеяться осталось. Прочитала и молчит. Ненавижу! Ты тоже? Нет, ты не можешь меня ненавидеть. Ненависть — это горький шоколад, покалывает на кончике языка, шершавит бархатной шкуркой. А я для тебя лишь пустое место. Голый круглый убогий ноль, состоящий из тоненькой линии, криво выписанной дрожащей рукой первоклассника на бумаге в клеточку. Был бы мушкет или винтовка, расстрелял бы всех, не думая. Вышел бы на улицу, вскинул разинутый ствол и палил бы почём зря по всем этим богомерзким людишкам. Может быть, какой-нибудь сердобольный полицейский, увидев, как я мучаюсь, прикончил бы меня на месте, прекратив разом все мои пытки. Пытки, крещённые семенем Дьявола.

Ну же, ответь, рыбонемая дева в глубоководных пышных одеждах своих, подёрнутых узором греха. Деяния се только твои. Знаешь, когда-то Господь простил одну из таких. Простит и тебя. Я исступленно, неистово молюсь всем богам, каких знаю, в которых верю и не верю, впиваясь ногтями не в ладони свои, нет, в свои потухшие огрубевшие длани, молюсь всем тем богам, что не имеют имени, что давно позабыты, тем, что не родились и ещё не существуют. Но Христос (и Отче мой, Он мой, не ваш), и Аллах (тоже мой), и Будда (и он тоже мой), и все остальные высокомерно молчат, оставляя меня наедине с геометрической тишиной комнаты. Молчит. Словно не имеющий гласа Ихтис на лавке рыночной, потрошёный брюхом, что чешуёй скользящей блюёт по поверхности. А я заставляю вопить свой плейлист со сплошь всё мёртвыми композиторами и проваливаюсь в запаутиненный вакуум небытия. Перед глазами мельтешит тёмная рвань пятен Роршаха. Они двигаются вместе со мной по воспалённой окружности глаза. Нет, не по окружности… Что за слово? Забыл. Как некстати сетчатка решила расслоиться на части. Падаю на мягкое, ворсисто-нежное ложе, по-матерински уютную утробу из одеял и подушек. Лежу, распластав худых стеблей остов, раскинув ноги и руки в позе витрувианского человека, в его копии бесталанной и жалкой. Динамик смартфона стонет и изрыгает из себя «Гибель Богов». Храбрый Зигфрид гибнет от в спину удара, Брунгильда в безумном отчаянии вдовьей невесты бросается в пылающий погребальный пламень костра, а я под мрачно-волшебные звуки трагедии умираю вместе с богами, не поднимаясь с кровати. Requiescat in pace, Arthur.

Двести пятьдесят восемь особей с графою «male» на вкладке «Друзья». Всё бесповоротно и беспредметно точно: двести пятьдесят восемь мужчин на вкладке «Друзья», мелькающих изредка в её ленте на фото. Я выплёскиваюсь вверх горячей струёй ядовитого пара. Двести пятьдесят восемь потенциальных угроз. Я живо представляю себе, как двести пятьдесят восемь субъектов кого-либо/чего-либо, чьих-либо и действительно чьих-либо объектов взирают на неё похотливыми взорами, за исключением (надеюсь) пары родственников. Я резко дёрнулся, дёрнулся и вскочил, вскочил и застыл, и тут же застыл, и дёрнулся, и вскочил, и застыл, как внезапно сломанный механизм, как раззявая драная кукла, с распахнутой пастью, со смешным кукольным ртом своим, с разодранной шершавой глазницей, а затем гневно забегал, заходил, заметался, снова сломался, сам починился, опять заслонялся по комнате взад и вперёд в такт музыке, режущей душу на узкие продольные лоскуточки. Я как пародия, как видеоклип на самого себя. Что она сейчас делает? Работает? Отдыхает? С кем и где?

Что это? Что? Это. Невыносимая. Чёрная. Р Е В Н О С Т Ь.

Примечания

1

Цитата из пьесы Жана-Поля Сартра «За закрытыми дверями»