Шерлок Холмс. Его прощальный поклон

Артур Конан Дойл

Английский врач и писатель сэр Артур Конан Дойл известен всему миру как непревзойденный мастер детективного жанра, автор множества произведений о гениальном сыщике Шерлоке Холмсе и его верном друге докторе Ватсоне. Классические переводы этих рассказов и романов, делавшиеся давно и множеством разных переводчиков, страдают известными недостатками: расхождения, пропуски, откровенные ошибки. Вашему вниманию предлагается сборник «Его прощальный поклон» в новых переводах Людмилы Бриловой и Сергея Сухарева – мастеров, чьи переводы Кадзуо Исигуро и Рэя Брэдбери, Фрэнсиса Скотта Фицджеральда и Чарльза Паллисера, Томаса Де Квинси, Германа Мелвилла и других давно стали классическими.

II

Картонная коробка

Отбирая самые показательные расследования, демонстрирующие поразительную силу интеллекта моего друга Шерлока Холмса, я старался, насколько возможно, останавливаться на тех, которые при минимальной сенсационности предоставили обширную область для применения его талантов. Однако не всегда, к сожалению, удается снять с криминального содержания налет сенсационности, и перед хроникером встает дилемма: либо жертвовать существенными подробностями, а значит, давать неверное представление о деле, либо использовать материалы случайные, а не отобранные сознательно. Теперь, после этого краткого предисловия, перехожу к описанию необычной и притом на редкость ужасной цепи событий.

Стоял немыслимо жаркий августовский день. Бейкер-стрит напоминала раскаленную печь, и слепящий солнечный блеск на желтом кирпиче дома напротив резал глаза. Трудно было поверить, что это те же самые стены, которые так мрачно маячили сквозь зимний туман. Шторы на нашем окне были наполовину опущены, а Холмс лежал, свернувшись, на диване, занятый чтением и перечитыванием письма, полученного с утренней почтой. Служба в Индии приучила меня переносить жару куда легче, чем холод, и девяносто градусов по Фаренгейту не были мне в тягость. Утренняя газета, однако, не содержала ничего интересного. Сессия парламента закрылась. Все уехали за город, и меня тоже тянуло к полянам Нью-Фореста или к галечному побережью Саутси. Но оскудевший банковский счет вынудил меня отложить отпуск; что же касается моего компаньона, то ни сельская местность, ни взморье ни в малейшей степени его не привлекали. Он обожал находиться в средоточии пятимиллионного населения, обволакивая нитями своей паутины жителей столицы, дабы немедля откликнуться на любой слух о заподозренном или нераскрытом преступлении. В перечне многих дарований Холмса любовь к природе не числилась, и он покидал Лондон только в том случае, когда вместо городского злоумышленника требовалось выследить его деревенского собрата.

Видя, что Холмс, поглощенный чтением, не расположен к беседе, я отбросил неинтересную газету и, откинувшись на спинку кресла, впал в задумчивость. Внезапно голос моего компаньона прервал ход размышлений:

— Вы правы, Ватсон. Это действительно самый нелепый способ разрешать конфликты.

— Самый нелепый! — воскликнул я, но вдруг осознал, что Холмс откликнулся на мои потаенные соображения. Я подскочил в кресле и уставился на него, до крайности изумленный. — Как это так, Холмс? Ваша проницательность для меня просто непостижима.

Холмс от души расхохотался над моей оторопью:

— Вспомните, как совсем недавно, когда я прочел вам отрывок из рассказа По, в котором внимательный наблюдатель, вооружившись логикой, прослеживает невысказанные рассуждения своего собеседника, вы склонны были принять этот эпизод как простой tour-de-force^[2] автора. Я заметил, что это привычное для меня занятие, но вы отказались мне поверить.

— Да ничуть!

— Вслух, дорогой Ватсон, вы, вероятно, этого не высказали, зато движением бровей — безусловно. Увидев, как вы отложили газету и предались раздумьям, я с большим удовольствием ухватился за возможность их прочитать, а затем вторгнуться в ваши мысли, чтобы доказать, насколько тесен был мой с вами контакт.

Объяснение Холмса меня, впрочем, не удовлетворило.

— В том отрывке, — возразил я, — наблюдатель сделал выводы на основании действий собеседника. Если не ошибаюсь, тот споткнулся о груду камней, взглянул на звезды и так далее. Я же преспокойно сидел в кресле — и какие подсказки мог вам дать?

— Вы себя недооцениваете. Человек наделен чертами лица как средством для выражения эмоций, и ваши служат вам превосходно.

— То есть вы проследили за ходом моих мыслей по моему лицу?

— По лицу, и в особенности по глазам. Наверное, вы и не вспомните, с чего начались ваши размышления?

— Не вспомню.

— А я вам скажу. Отбросив газету (именно этот жест и привлек мое внимание), вы полминуты просидели с отсутствующим видом. Затем ваши глаза остановились на недавно вставленном в рамку портрете генерала Гордона. Ваше лицо изменилось, и я отметил, что вы дали волю размышлениям, но далеко они вас не увели. Вы скользнули взглядом по портрету Генри Уорда Бичера, который без рамки стоит на ваших книгах. Далее вы посмотрели на стену, и тут ваша мысль была вполне очевидна. Вы подумали, что если портрет вделать в рамку, то он удачно заполнит пустое пространство и составит пару портрету Гордона.

— Вы на удивление точно описали мои мысли! — воскликнул я.

— До этого момента я вряд ли мог бы ошибиться. Но тут вы вернулись мыслями к Бичеру и пристально в него вгляделись, словно изучая характер, проявившийся в этих чертах. Потом перестали щуриться, но глаз с портрета не сводили, и лицо ваше приняло задумчивое выражение. Вы перебирали в памяти эпизоды деятельности Бичера. Мне было ясно, что вы не могли не вспомнить о миссии, предпринятой им от имени северян во время Гражданской войны: мне не забыть вашего бурного негодования по поводу того, как его встретили наиболее непримиримые наши сограждане. Вас это настолько возмутило, что я не сомневался: думая о Бичере, вы непременно об этом вспомните. Когда чуточку позже вы отвели глаза от портрета, я предположил, что мысленно вы обратились к Гражданской войне: судя по вашим поджатым губам, засверкавшим глазам и стиснутым кулакам, я с уверенностью заключил, что вы думаете о героизме, проявленном обеими сторонами в той отчаянной схватке. Но тут ваше лицо опять потемнело, вы покачали головой. Вы опечаленно размышляли об ужасах войны и напрасной гибели многих и многих. Ваша рука скользнула к старой ране, а губы искривились в усмешке: это позволило мне догадаться, что вам представилась вся несуразность подобного способа разрешать международные конфликты. Я всецело присоединился к вашему мнению о том, что нет ничего нелепей, и был рад удостовериться в справедливости моих умозаключений.

— Абсолютно верно! — подтвердил я. — Но и теперь, когда вы все мне разъяснили, я не перестаю вам дивиться.

— Да все это лежало на поверхности, дорогой Ватсон, уверяю вас. Я не стал бы навязываться вашему вниманию, если бы вы в прошлый раз не выразили мне недоверия. Но сейчас передо мной стоит задачка куда более трудная, нежели опыт чтения чужих мыслей. Вы видели в газете короткую заметку о диковинном содержании пакета, доставленного почтой мисс Кушинг с Кросс-стрит в Кройдоне?

— Нет, не видел.

— Ага, значит, вы ее пропустили. Киньте-ка мне газету. Вот эта заметка, здесь, под финансовой колонкой. Будьте любезны, прочитайте ее вслух.

Я поднял газету, которую Холмс бросил мне обратно, и прочитал указанное сообщение. Оно было озаглавлено: «Жуткая посылка».

«Мисс Сьюзен Кушинг, проживающая на Кросс-стрит, Кройдон, стала жертвой того, что следует расценивать как крайне возмутительный розыгрыш, если только за этим происшествием не кроется некий гораздо более зловещий смысл. Вчера, в два часа дня, почтальон вручил ей небольшую посылку, обернутую грубой бумагой. Внутри оказалась картонная коробка, наполненная крупной солью. Высыпав соль, мисс Кушинг с ужасом обнаружила в коробке два человеческих уха — отрезанных, по всей видимости, совсем недавно. Коробка была отправлена почтово-посылочной службой накануне утром из Белфаста. Отправитель не был указан, и дело представляется еще более загадочным ввиду того, что мисс Кушинг, незамужняя леди пятидесяти лет, ведет весьма уединенный образ жизни. Круг знакомых и корреспондентов мисс Кушинг настолько узок, что получение почты для нее — редкое событие. Впрочем, несколько лет тому назад, проживая в Пендже, она сдавала комнаты в своем доме трем молодым студентам-медикам, от которых вынуждена была избавиться из-за их шумливости и распущенности. По мнению полиции, столь вопиющий поступок могли совершить именно эти молодые люди. Затаив против мисс Кушинг недовольство, они переправили ей сувенир из прозекторской в расчете ее напугать. Некоторое правдоподобие этой версии придает тот факт, что один из студентов происходит с севера Ирландии и, насколько известно мисс Кушинг, приехал из Белфаста. Тем временем ведется энергичное расследование под руководством мистера Лестрейда — одного из наиболее проницательных агентов нашей сыскной службы».

— Это что касается «Дейли кроникл», — сказал Холмс, когда я закончил чтение. — Обратимся к нашему другу Лестрейду. Утром я получил от него записку: «Думаю, что это дело как раз в вашем вкусе. Мы твердо надеемся его распутать, однако трудность заключается в том, что нам совершенно не за что ухватиться. Мы, разумеется, телеграфировали на белфастский почтамт, но в тот день было подано много посылок; эту почтовые служащие не запомнили, равно как и отправителя. Коробка — из-под полуфунта паточного табака, и толку от нее никакого. Версия насчет студента-медика по-прежнему представляется мне наиболее правдоподобной, однако если вы сумеете выкроить несколько свободных часов, я буду очень рад видеть вас здесь. Весь день проведу либо в доме мисс Кушинг, либо в полицейском участке». Что скажете, Ватсон? Готовы ли пренебречь жарой и устремиться вместе со мной в Кройдон за крохотным шансом пополнить ваши анналы еще одним отчетом?

— Я ломал голову, чем бы мне заняться.

— Занятие для вас найдется. Позвоните, чтобы принесли нашу обувь, и велите заказать кэб. Я через минуту вернусь — только сниму халат и наполню портсигар.

Пока мы сидели в вагоне, пролился дождь, и жара в Кройдоне не так угнетала, как в городе. Холмс отправил телеграмму, и Лестрейд — как всегда, юркий и вертлявый, с хитрыми глазами ищейки, — ожидал нас на станции. До Кросс-стрит, где проживала мисс Кушинг, мы дошли за пять минут.

Это была очень длинная улица, застроенная двухэтажными кирпичными домами, чинными и аккуратными, с белеными каменными крылечками, на которых, собравшись в кружок, там и сям судачили женщины в передниках. Дойдя до половины улицы, Лестрейд остановился и постучал в дверь; ее открыла девочка-служанка. Нас провели в гостиную, где сидела мисс Кушинг. У нее было спокойное лицо и большие кроткие глаза; завитки тронутых сединой волос прикрывали виски. На коленях она держала салфетку для кресла, вышивкой которой занималась, а рядом на стуле стояла корзинка с разноцветными шелковыми нитками.

— Эта жуть у меня в сарае, — обратилась она к Лестрейду. — Хорошо бы вы ее забрали.

— Я так и сделаю, мисс Кушинг. Вещественное доказательство хранилось у вас только для того, чтобы мой друг, мистер Холмс, осмотрел его в вашем присутствии.

— Почему в моем присутствии, сэр?

— На случай, если у него появятся к вам вопросы.

— Какой прок задавать мне вопросы, если я уже сказала вам, что ровным счетом ничего не знаю?

— Совершенно верно, сударыня, — свойственным ему мягким тоном проговорил Холмс. — Не сомневаюсь, что это дело досаждает вам сверх всякой меры.

— Еще бы, сэр. Я женщина мирная, живу уединенно. Сроду не видела своего имени в газетах, а полицию — у себя в доме. Я не позволю вносить сюда эту мерзость, мистер Лестрейд. Если хотите на нее взглянуть, пройдите в сарай.

Сарайчик располагался в узком садике за домом. Лестрейд вынес оттуда желтую картонную коробку, кусок оберточной бумаги и обрывок веревки. В конце садовой дорожки стояла скамейка; мы на нее уселись, и Холмс поочередно исследовал переданные ему Лестрейдом предметы.

— Веревка чрезвычайно интересная, — объявил он, подняв ее к свету и обнюхав. — Что вы о ней скажете, Лестрейд?

— Она просмолена.

— Верно. Это обрывок просмоленного шпагата. Вы также, несомненно, заметили, что мисс Кушинг разрезала его ножницами, как это видно по двум разлохмаченным концам. Это очень существенно.

— Ничего существенного не вижу, — сказал Лестрейд.

— Суть в том, что узел остался неповрежденным, а он не совсем обычный.

— Завязан он весьма тщательно. Я уже взял это на заметку, — самодовольно поддакнул Лестрейд.

— Насчет веревки ясно, — с улыбкой продолжил Холмс. — Посмотрим на упаковку. Оберточная бумага, с явственным запахом кофе. А что, вы его не уловили? Полагаю, сомневаться тут не приходится. Адрес выведен печатными буквами — довольно криво: «Мисс С. Кушинг, Кросс-стрит, Кройдон». Писалось пером большого размера — возможно, рондо, очень плохими чернилами. В слове «Кройдон» вместо второго «о» первоначально стояло «е», замененное на «о». Итак, отправитель посылки — мужчина (почерк никак не женский), малообразованный и понятия не имевший о Кройдоне. Уже хорошо! Желтая коробка из-под полуфунта паточного табака примечательна только двумя отпечатками больших пальцев в левом нижнем углу. Наполнена крупной солью, которую используют для хранения шкур и прочего грубого товара. А содержится в ней вложение, прямо скажем, уникальное.

С этими словами Холмс вынул из коробки два уха и, поместив их на доску, которую положил себе на колени, принялся внимательно изучать. Мы с Лестрейдом, склонившись с обеих сторон, попеременно вглядывались то в эти чудовищные реликвии, то в напряженно-сосредоточенное лицо нашего компаньона. Наконец Холмс положил их обратно в коробку и некоторое время сидел, погрузившись в глубокое раздумье.

— Вы, конечно, обратили внимание на то, что уши пару не составляют, — произнес он.

— Да-да, я это заметил. Но если это шутка студентов-медиков, им ничего не стоило послать из прозекторской как парные уши, так и непарные.

— Верно. Но это не шутка.

— Вы в этом убеждены?

— Слишком многое противоречит этой версии. Для консервации трупов прозекторы вводят в них пропитывающий раствор. Эти уши его не содержат. К тому же они свежие. Отрезаны тупым инструментом, как вряд ли поступил бы студент. Опять-таки медику вряд ли пришло бы в голову выбрать для консервации не карболку и не спирт-ректификат, а крупную соль. Повторяю, это отнюдь не розыгрыш, перед нами свидетельство тяжкого преступления.

Услышав эти слова Холмса и видя его посуровевшее лицо, я ощутил, как по мне пробежала легкая дрожь. Столь жесткая констатация наталкивала на мысль, что у этого дела подоплека странная и не поддающаяся простому объяснению. Лестрейд, однако, покачал головой в знак того, что согласен лишь наполовину:

— Версия насчет розыгрыша уязвима, это правда, но против другой версии имеются гораздо более веские доводы. Мы знаем, что эта женщина на протяжении последних двадцати лет как в Пендже, так и здесь вела самый незаметный и добропорядочный образ жизни. За эти годы она даже и на день вряд ли отлучалась из дома. Чего ради преступнику посылать ей доказательство своей вины, особенно если учесть, что мисс Кушинг — если она, конечно, не искуснейшая актриса — осведомлена о деле ничуть не более нас?

— Вот это и есть та загадка, которую нам предстоит разрешить, — проговорил Холмс. — Я, со своей стороны, исхожу из предположения, что мои догадки справедливы и что тут совершено двойное убийство. Одно из этих ушей — женское, небольшое, изящной формы, с проколом для сережки. Другое принадлежало мужчине: оно с обесцветившимся загаром и также имеет прокол для серьги. Оба эти человека предположительно мертвы, иначе бы мы уже о них узнали. Сегодня пятница. Посылка была отправлена в четверг утром. Трагедия, следовательно, произошла во вторник-среду или несколько раньше. Если оба несчастных были умерщвлены, кто, как не убийца, отправил бы свидетельство им содеянного мисс Кушинг? Допустим, что отправитель посылки и есть тот самый человек, которого мы ищем. Но он должен был иметь какую-то основательную причину, чтобы адресовать эту коробку мисс Кушинг. Какую же? Сообщить, что дело сделано! Или, возможно, причинить ей боль. Однако в этом случае она должна знать, кто отправитель. Известно ли ей это? Сомневаюсь. Если известно, то с какой стати вызывать полицию? Она могла бы просто-напросто закопать эти уши, и все было бы шито-крыто. Только так она бы и поступила, если бы хотела покрыть преступника. А если бы не хотела, то назвала бы его имя. Вот этот клубок и надо размотать.

Холмс говорил быстро, на высоких тонах, рассеянно оглядывая садовый забор, но тут же резко вскочил на ноги и направился к дому.

— Мне нужно задать мисс Кушинг несколько вопросов, — на ходу бросил он.

— В таком случае я вас покину, — сказал Лестрейд. — У меня тут другое небольшое дельце. Думаю, что от мисс Кушинг больше ничего нового я не услышу. Вы найдете меня в полицейском участке.

— На пути к станции мы туда заглянем, — отозвался Холмс.

Через минуту мы снова оказались в гостиной, где безмятежная хозяйка с прежним спокойствием продолжала вышивать салфетку. Когда мы вошли, она положила ее на колени и устремила на нас вопросительный взгляд бесхитростных голубых глаз.

— Я убеждена, сэр, — произнесла она, — что произошла ошибка и эта посылка предназначалась вовсе не мне. Я не раз повторяла это джентльмену из Скотленд-Ярда, но он надо мной только смеется. Насколько я знаю, никаких врагов у меня нет, и с какой стати кому-то понадобилось сыграть со мной такую злую шутку?

— Я склоняюсь к тому же мнению, мисс Кушинг, — согласился Холмс, усаживаясь рядом с ней. — Полагаю, что более чем вероятно…

Тут он умолк, и я не без удивления увидел, как он жадно впился глазами в профиль хозяйки. На его выразительном лице удивление мгновенно сменилось удовлетворенностью, но когда мисс Кушинг оглянулась, чтобы выяснить причину паузы, Холмс принял прежний невозмутимый вид. Я, в свою очередь, пристально всмотрелся в ее тронутые сединой, гладко причесанные волосы, в опрятный чепец и маленькие позолоченные серьги, но во всем ее мирном облике не нашел ничего, что могло столь явно взволновать моего спутника.

— Еще два-три вопроса…

— Ох как я устала от этих расспросов! — нетерпеливо перебила мисс Кушинг.

— По-моему, у вас две сестры.

— Откуда вы узнали?

— Войдя в вашу гостиную, я сразу же заметил на каминной полке групповой портрет трех женщин. Одна из них — вне сомнения, вы сами, а две другие так разительно на вас похожи, что в вашем родстве сомневаться не приходится.

— Да, вы не ошиблись. Это мои сестры — Сара и Мэри.

— А вот тут, возле моего локтя, другой портрет, снятый в Ливерпуле: на нем ваша младшая сестра в обществе мужчины — судя по его форменной одежде, стюарда. Как вижу, в то время она не была замужем.

— Вы все улавливаете с первого взгляда.

— Это моя профессия.

— Что ж, вы совершенно правы. Но Мэри вышла замуж за мистера Браунера несколько дней спустя. Когда была сделана эта фотография, он служил на южноамериканской линии, но ради того, чтобы надолго не расставаться с женой, которую пылко любил, перевелся на пароходы, курсирующие между Ливерпулем и Лондоном.

— Не на «Завоеватель»?

— Нет, на «Майский день», как я слышала. Джим однажды меня здесь навещал. До того, как нарушил зарок; а потом, сходя на берег, он всегда пил — и от одного глотка делался вконец помешанным. Ох и в несчастный же день он взялся опять за стакан. Сначала он порвал со мной, потом поссорился с Сарой, а теперь Мэри перестала мне писать, и что с ними происходит — неизвестно.

Мисс Кушинг затронула тему, которая, очевидно, глубоко ее волновала. Как и большинство одиноких людей, поначалу она сдерживалась, но под конец разговорилась не в меру. Она сообщила нам множество подробностей о своем зяте-стюарде, далее ударилась в воспоминания о своих бывших жильцах — студентах-медиках и долго перечисляла все их провинности; назвала также их имена и указала больницы, где они подвизались. Холмс слушал, не пропуская ни слова, и время от времени задавал какой-нибудь вопрос.

— Теперь о вашей средней сестре, Саре, — сказал он. — Странно, что вы, будучи обе не замужем, не живете вместе.

— Ах если бы вы знали характер Сары, то не удивлялись бы. Я попыталась жить с ней, как только переехала в Кройдон, но два месяца назад нам пришлось расстаться. Не хочу говорить плохого о своей сестре, но она вечно сует нос куда не следует, и ей нипочем не угодить.

— Вы говорите, она повздорила и с ливерпульскими родственниками?

— Да, а когда-то были водой не разлить. Сара даже поселилась рядом с ними. А теперь ругает Джима Браунера почем зря. Последние полгода, что мы провели с ней вдвоем, она ни о чем другом и не толковала, как только о его пьянстве и дурных повадках. Наверное, она влезла не в свое дело, а Джим дал ей отповедь, с этого все и началось.

— Благодарю вас, мисс Кушинг! — Холмс поднялся на ноги и откланялся. — Ваша сестра Сара проживает, если я правильно запомнил, в Уоллингтоне, на Нью-стрит? До свидания, очень сожалею, что вас обеспокоили по делу, к которому, по вашим словам, вы не имеете никакого отношения.

Когда мы вышли на улицу, мимо проезжал кэб, и Холмс его окликнул.

— Далеко ли до Уоллингтона?

— Всего около мили, сэр.

— Отлично. Забирайтесь, Ватсон. Железо надо ковать, пока горячо. Дело кажется несложным, однако с ним связаны кое-какие поучительные подробности. Слушайте, остановитесь-ка по дороге у телеграфа.

Холмс отправил короткую телеграмму и оставшуюся часть пути просидел вразвалку, надвинув на нос шляпу для защиты от солнца. Кэбмен подвез нас к дому, похожему на тот, который мы только что посетили. Мой спутник велел ему подождать и уже взялся за дверной молоток, но тут дверь отворилась и на крыльце появился озабоченный молодой джентльмен в черном, державший в руке глянцевитую шляпу.

— Мисс Кушинг дома? — осведомился Холмс.

— Мисс Сара Кушинг тяжело больна, — последовал ответ. — Со вчерашнего дня она страдает опаснейшим мозговым расстройством. Как ее медицинский консультант, я не могу взять на себя ответственность и допустить к ней посетителей. Советую вам заглянуть снова дней через десять.

Медик натянул перчатки, закрыл дверь и зашагал по улице.

— Ну что ж, если нельзя, значит нельзя, — с готовностью заключил Холмс.

— Скорее всего, она не смогла или не захотела бы сказать вам ничего особенного.

— Да я, собственно, этого и не желал. Мне хотелось всего лишь на нее взглянуть. Впрочем, полагаю, что нужное я уже выяснил. Отвезите нас в какую-нибудь приличную гостиницу, где можно позавтракать, — обратился Холмс к кэбмену. — Ну а потом мы направимся к нашему другу Лестрейду в полицейский участок.

Мы отлично позавтракали: за столом Холмс говорил исключительно о скрипках и торжествующе поведал о том, как купил всего за пятьдесят пять шиллингов у одного еврея на Тотнем-Корт-роуд скрипку Страдивари стоимостью по крайней мере в пятьсот гиней. Далее разговор перескочил на Паганини, и мы целый час просидели за бутылкой кларета, пока Холмс рассказывал мне об этом необыкновенном человеке анекдот за анекдотом. День клонился к вечеру и жаркий солнечный блеск сменился мягким сиянием, когда мы добрались до полицейского участка. Лестрейд ждал нас у входа со словами:

— Вам телеграмма, мистер Холмс.

— Ага, вот и ответ! — Он распечатал телеграмму, пробежал ее глазами и, скомкав, сунул в карман. — Все как надо.

— Вы что-то выяснили?

— Я выяснил все!

— Как? — изумленно воззрился на него Лестрейд. — Вы не шутите?

— В жизни еще не бывал серьезней. Совершено страшное преступление, и теперь, полагаю, мне известны все малейшие его подробности.

— А кто преступник?

Холмс нацарапал несколько слов на оборотной стороне своей визитной карточки и бросил ее Лестрейду.

— Вот его имя. Произвести арест вам удастся не ранее завтрашнего вечера. Я бы просил вас не упоминать меня в связи с этим делом, так как предпочитаю, чтобы обо мне говорили только в связи с теми преступлениями, раскрытие которых представляет трудности. Идемте, Ватсон.

Мы зашагали к станции, а Лестрейд продолжал упоенно изучать брошенную ему Холмсом визитную карточку.

— Это дело, — заговорил Шерлок Холмс в тот вечер, когда мы, закурив сигары, приступили к беседе в нашей квартире на Бейкер-стрит, — относится к таким, в которых, как и в расследованиях, описанных вами под названиями «Этюд в багровых тонах» и «Знак четырех», нам пришлось вести рассуждения в обратном порядке — от следствий к причинам. Я написал Лестрейду и попросил снабдить нас недостающими деталями, а получит их он только после ареста преступника. В этом на него вполне можно положиться: хотя способности мыслить логически он лишен начисто, но вцепится как бульдог, если усвоит, что от него требуется; собственно, именно эта цепкость и позволила ему продвинуться в Скотленд-Ярде.

— Выходит, расследование еще не завершено?

— В основном завершено. Нам известно, кто совершил это мерзкое преступление, но об одной из жертв мы пока ничего не знаем. Вы, разумеется, сделали какие-то собственные выводы.

— По-видимому, Джим Браунер, стюард ливерпульского парохода, и есть подозреваемый?

— О, более чем подозреваемый.

— И все же, кроме самых неопределенных указаний, я ничего не усматриваю.

— А мне, напротив, это яснее ясного. Давайте переберем основные этапы нашего расследования. Мы приступили к делу, если помните, в полнейшем неведении, что всегда является преимуществом. Никаких теорий не выстраивали. Просто взялись наблюдать и делать из наших наблюдений определенные выводы. Что мы прежде всего увидели? Весьма спокойную добропорядочную женщину, явно не таящую никаких секретов, и фотографию, подсказавшую мне, что у нее есть две младшие сестры. В голове у меня тотчас же мелькнула мысль, что посылка могла быть адресована одной из них. Но я отставил это предположение в сторону с тем, чтобы на досуге обосновать его или отвергнуть. Затем, как помните, мы пошли в сад и ознакомились с крайне своеобычным содержимым небольшой желтой коробки.

Веревка была такой, какую используют парусные мастера на борту корабля, и в нашем расследовании тотчас же повеяло ветром с моря. Когда я увидел, что завязана она характерным морским узлом, а посылка отправлена из портового города и что мужское ухо проколото для серьги (а это гораздо чаще практикуют моряки, нежели жители суши), я больше не сомневался: всех актеров этой трагедии следует искать среди соотечественников, так или иначе связанных с мореплаванием.

Из надписи на посылке явствовало, что она адресована мисс С. Кушинг. Старшая из сестер именовалась бы, разумеется, просто мисс Кушинг, к тому же, хотя ее имя начинается с буквы С, этот инициал мог принадлежать и одной из двух других сестер. В этом случае нам пришлось бы начать расследование, опираясь на иную основу. Я и вернулся в дом, намереваясь уточнить именно это обстоятельство. И только-только собрался убедить мисс Кушинг в том, что произошла ошибка, как внезапно, если вспомните, остолбенел. Дело в том, что мне бросилось в глаза нечто удивительное: оно сразу же значительно сузило область нашего дознания.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Ловкий, мастерский прием (фр.).