Мой Эдем. Стихи и проза последних лет

Артур Аршакуни

Отец Никифор огляделся. В голове звенел благовест.– Гармонь бы мне, – застенчиво улыбнулся он.Юрий Тойвович уже не мог смеяться. Он полулежал на своем стуле, вздрагивая в пароксизмах.– Ну, дайте ему гармонь, что ли… – задыхался он.Сбегали к прислуге, принесли – не гармонь, но баян.Отец Никифор растянул мехи и сноровисто заиграл «Гоп-стоп, Зоя». Книга содержит нецензурную брань.

© Артур Аршакуни, 2019

ISBN 978-5-4496-6286-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Delirium Cordi

Стихи до и после

2016

Скрипка

Скрипка чужда уху славянина,

Снадобье для женщин и подростков..

Что для итальянца виолина,

То для нас скрипучая повозка.

В музыке слеза со смехом спорят.

Не поймешь — услада иль утрата.

Правды нет до самого до моря,

А за морем — то не наша правда.

Не к лицу мужчине слезы, ласки,

А к лицу мужчине жить войною.

Плащ-палатку скрипке бы да каску

Да покрыть бы листовой бронею.

Деревяшка, жилки, конский волос —

Их куда в походе подевать-то?

Нужен зычный командирский голос,

Выправка и вид молодцеватый.

Скрипачу и тягостно, и душно,

А не уследить — проныра ловкий.

Эх, придать бы скрипке колотушку!

Только вот кому нужны обломки?

Но недаром в музыке

(как в слове)

Тайна — только не для нас, для сирых.

Скрипка и могла бы быть суровей,

Только это был бы Божий вывих.

Так медведя водят по базару.

На потеху всем.

А взгляд убийцы.

То, что скрипка сразу не сказала, —

И не скажет.

Только застрелиться.

Гнется в танце смуглая гитана,

Оплывают восковые свечи.

То не скрипка плачет, — эка тайна! —

Плачут наши души человечьи.

Звездочки сережек, парус платья

Получив за скучные гавоты,

К нам явилась с бессарабской свадьбой

И с полынно-горьким женским потом.

Жги, гуляй!

Лисой кружись карминной!

Да пляши, чтоб окоем стал тесен.

Чужда скрипка уху славянина?

Что ж он низко голову повесил?

Ноябрь

Окно троллейбуса на Невском

Рейсфедером по питерскому ватману —

Решетки, арки, львы, колонны, лица,

А с краю — словно пальцами захватано.

Здесь Демиург, видать, поторопился.

А он спешит смешать (затейник тот еще!)

Шалашик рая с пятизвездным адом,

Со свадьбой — тризну и с погостом — торжище,

Свободу — с сытостью, а истовость — с развратом.

И топь угорскую слепить с туманом Лондона.

Все остальное умники пусть сами.

Уж сколько лет над нами кони Клодтовы

Ржут безъязыкими оскаленными ртами.

Остались позади атлеты, лошади,

И мысли, незаконченные в гневе.

Троллейбус повернул к Дворцовой площади.

Оконный ватман медленно тускнеет.

Пора на выход.

Вдруг перчаткой кожаной

Соседка (очень даже, между прочим)

Стирает Демиурга, ах ты, Боже мой!

Он лишь шутил и голову морочил.

Декабрь

2017

Морошка

Красных сосен шали,

Серый плед осин.

Северные дали,

Выцветшая синь.

Комары да мошка

Дым их не берет.

Ягода морошка

По губам течет.

Повяжи от ветра

Ситцевый платок.

Северная щедрость,

Полный туесок.

Песня в полкуплета,

Тихий голосок.

Северное лето,

Сосны да песок.

Красные сапожки,

Русая коса,

Северная кошка,

Шалые глаза…

Голуби-голубы

По небу летят.

Северные губы

Жгут и холодят.

Стоптаны сапожки.

Догорел костер.

Ягоду морошку

Помню до сих пор.

…Свет в осинах пляшет,

По болотам дым.

Плачем, потерявши

То, что не храним.

5 ноября.

Мой Эдем

Где пронизана светом лазурь после пестрого полога,

Где дорога лесная, устав, полной грудью вздохнет,

Где несут на плечах сосны солнца расплавленный колокол,

Где с деревьев стекает густой бальзаминовый мед,

Окружит травостой, как цыганка, играя монистами,

Там готовит упрямый кузнечик опять свой полет,

Неумелый летун, но в военной своей амуниции,

И, дразнясь, зависает над ним стрекозы вертолет.

Лишь у берега дальнего дрогнет ряска под рыбиной крупною.

И опять тишина.

Лист падет на траву, хрупок, светел и желт.

Только бабочка, крылья сложив, до заката пурпурного

Ждет как будто того, кто здесь был, но недавно ушел.

29 ноября.

Исповедь

Я уйду под большой, под сапфировый купол

Под временем траченные цвета парного мяса колонны,

Чтобы ветер не пел панихиду, чтобы дождь меня не оплакал,

И радостно, не в любви и не в страхе, преклоняю колени.

Я уйду в непогоду души под своды барочные сосен.

Я найду себе место в гигантском естественном храме,

Что с течением лет так же юн, так же щедр и та же прекрасен,

Как собор в день постройки в так называемом Риме.

Где молитва — рыданье вотще взалкавшего сердца.

Здесь не нужен псалтирь, бесполезен ваш требник,

Как видения сладострастных дев не волнуют столетнего старца,

Чья перепонка настроена лишь на глас, лишь на трубный.

Как трепещет в ожидании кары отъявленный грешник,

Боясь до икоты обнаружить себя живым, но распятым,

Не ведая, что уже множество лет продолжается суд страшный,

И крючками давно его мозг извлекли через нос парасхиты.

Темнеет уже. Я иду.

Шагом усталым, как после парада.

Этот компас во мне.

Вместе с компасом мы идем, улыбаясь.

Родила меня мать.

Сотворил не отец, а сказалась природа.

Я иду,

и передо мной, за горизонт уходя, дивный храм голубеет.

Ноябрь

Анне

Ранним утром осенним, студеным

Подойди к ледяному окошку.

Крепко спят обитатели дома,

Человеки, собаки и кошки.

И тихонько, с иронией прежней

Спой про то, что давно отзвучало,

Про безумное время свершений

И свержений богов с пьедестала.

Посвежело под утро до дрожи.

Взять бы шаль, да в окошке так звонко

В синем платьице в белый горошек

Заливается смехом девчонка!

Посмотри на изменчивый облик

И посмейся беззвучно, посмейся!

Смех — отличное средство от боли,

Лишь когда в одиночку, не вместе.

А когда перестанешь смеяться,

Стань опять озабоченно-строгой.

Пятьдесят — это так же, как двадцать?

Шестьдесят — как пятнадцать, ей-богу…

Октябрь, 19—20.

Камень

A. Z

Там, где частит кардиограмма

Шоссе сквозь штрих-пунктиры просек,

Лежит некрупный плоский камень,

В асфальт с годами крепко вросший.

Под ним изъязвлена порода.

В ней влажный мрак и тихий шорох.

Там род невиданных уродов,

Слепых, членистоногих, голых.

Природы равнодушной мена,

Они пугливы и неспешны.

Тот камень — вся их ойкумена,

Вне ойкумены — ад кромешный.

Там смерть с бензиновой одышкой

Исправно собирает жатву.

Их цель — забиться глубже, ниже

Под гнет той каменной державы.

И только ночью лунной жаба,

Забравшись к ним на камень плоский,

Поет фальшиво-величаво

Псалом «В болотах вавилонских».

30 ноября.

Апрель

Апрель! Апрель! И солнца круг

Со мной играет в салочки.

Я берегом топчу икру

Нездешнюю, русалочью.

А это галька в пузырях

Замерзла с прошлой осени,

И я иду, топча, звеня, —

Такое удовольствие!

И так до самых пустырей,

Пока шел берег с галькою.

И для меня с тех пор апрель —

Прогулка музыкальная.

Ноябрь.

Картошка

Ах, русское лесное бездорожье!

Грязь непролазная. И дождь рюкзак сечет.

Помимо мышц, желанья и здоровья,

Необходимо что-нибудь еще.

Разгар маразматического «изма»,

Или застоя, как сейчас твердят.

Короче, это было в прошлой жизни,

Еще короче, — тридцать лет назад.

Мы, пара жизнерадостных балбесов,

Средь бревен, пней, строительства среди

Вскопали клок земли по краю леса,

Чтоб там «свою картошку» посадить.

Картошка?!

Горсть зеленого гороха!

Глядели мы, невзгодам вопреки,

И стали хохотать, смеяться, охать, —

Ведь плачут малыши и старики.

В литавры август бил тарелок медных.

В конце концов, картошка или нет?!

Пускай над ней задумается Мендель

И в гневе отвернется Карл Линней.

Мы жилистых соседей подозвали,

Суглинистых, как земляная плоть.

Они, уставясь в землю, постояли,

Вздыхая тихо: вот, послал Господь…

Итак, мы отсмеялись.

Ну, а после

Ушли под парусиновый покров.

С сосны пичугой нам сладкоголосой

Все лето пела песенку любовь.

Ноябрь.

Первое погожее летнее утро

Утром повисло под веткой сосновой

Облачко красной пыльцы.

Ветер чуть тронул зеленую крону

И удалился на цы…

Замерло все в первобытном покое —

Пух облаков, жемчуг трав.

И, отогнув занавеску рукою,

Тихо шепну тебе:

— Здрав…

1 ноября.

Танк на прогулке

И серьезный, и усталый

По аллее шел щенок.

Он пыхтел и громко лаял

И старался со всех ног.

Шутка?

Нет. Какие шутки

С грузом бегать на прогулку!

Что за груз?

Давай вдвоем

Досконально разберем.

Пара умных черных глаз —

это раз.

Уши, морда, голова —

это два.

А еще четыре лапы,

Мокрый нос и хвост лохматый.

Сколько ж это?

Как же так?

Это не щенок, а танк!

Сколько было?

Сколько стало?

Надо начинать сначала.

Среди елок и берез

По аллее по осеней

Танк пыхтел, как паровоз,

И на танке был ошейник,

Карабин и поводок,

Красной кожи ремешок.

А конец у поводка —

У Василия-Васька.

Танк и лает, и рычит,

И назад бросается:

На ходу Василий спит,

Вот танк и старается!

Знает танк наверняка,

(Он ведь очень умный),

Что в кармане у Васька

Булочка с изюмом!

Верный танк в конце прогулки

Получил кусочек булки.

А обратно по аллее,

Чтобы было веселее

Закадычные дружки

Мчатся наперегонки.

12.01.

Февраль

Выйди на крыльцо и опьянись

Лишь глотком метельной круговерти.

Там в сопровождении оркестра

Джазовый играет пианист.

Словно голливудское кино:

Все преувеличенно и сочно.

И февраль транжирит щедро все, что

На конец зимы припасено.

Утром же в морозной тишине

Нет и полсловечка о метели:

Сосен перламутровые тени

Лягут на сиреневый на снег.

15.01

Последний дождь осени

Льва — по когтям.

В гримерной часто вздрагивал,

Пил корвалол, рядился в макинтош.

И лишь под утро —

Вот он, выход трагика:

Шуршал и шелестел по крыше дождь.

3 декабря.

Над рекой

Ночью светлой до зари над рекой

Говорят, не умолкают лады.

Неохота помирать стариком.

Так бы жил себе и жил молодым.

Так бы жил себе да песни играл.

Только грустных я б ни разу не спел.

И всегда б за мной закат догорал,

А восход передо мной пламенел.

Чтобы шла со мной царица-душа,

Зелены глаза да брови вразлет.

Все глядел бы на нее, не дыша,

И ломал бы тишины хрупкий лед.

А потом, обняв за плечи рукой,

У черемухи в цвету, у воды,

Спел бы грустную, как ночь над рекой

Говорят, не умолкают лады.

1 декабря.

Почти донос

Есть в русском языке такое слово,

И до сих пор в почете и в чести,

Хамелеон и пятая колонна,

И я его вам назову: ПОЧТИ.

Одно оно вполне миролюбиво,

Но стоит лишь с другим его связать,

Оно оскалит когти, зубы, бивни,

И вам от смысла больше ни аза.

«Ты ел?» — «Почти».

«Ты худ» — «Почти».

«Ты едешь?» —

«Почти», — и распаковывай багаж.

С таким партнером путного не слепишь,

Тем более нетленки не создашь.

И ловок до чего агент секретный!

Все тихой сапой, господи прости…

Пример.

Допустим, что на пачке сигаретной:

«Курение опасно. Ну, почти…»

Иудушку словесного не купишь.

В какие чувств анналы отнести:

«Котеночек, скажи, ты меня любишь?» —

«Конечно, курочка моя. Почти»

И было бы ужасно интересно

ПОЧТИ в язык компьютера вложить,

Пошел бы дым из электронных чресел,

И кончится компьютерная жизнь!

Чиста от злыдня береста, папирус,

И лишь бумаге суждено краснеть.

Ведь «да» — есть «да» всегда, а «нет» есть «нет»,

А что меж ними, есть траянский вирус,

Сферический конь в вакууме синус

Мохнатый монополь, перцовый минус,

(Где фразу мне закончить?), красный бред.

Пора призвать предателя к ответу

И пригвоздить к позорному столбу!

А нарушителям сего запрета

Писать ПОЧТИ фломастерам на лбу.

Я требую, чтоб строгий суд поэтов,

Таких, как Пушкин, Лермонтов и Блок,

Но не таких, как Быков или Летов,

Нам преподали чистоты урок,

И осудили б злобного клеврета

На справедливейший тюремный срок.

И будет тот вердикт суров, но верен!

К тому же подтверждаться будет тем,

Что в текстах судей — можете проверить —

ПОЧТИ не обнаружите совсем.

…Проходят времена, линяют нравы.

Грядущий век, галантен и учтив,

Вновь с остальными сделает на равных

Хитрющее зловредное ПОЧТИ.

Ноябрь-декабрь.

На смерть двух слив

Черемухины холода

Всегда нежданны и всегда

Неповторимы.

А у природы свой расклад:

В начале лета каждый сад —

Невест смотрины.

И вот настала эта ночь

И облака умчались прочь.

Луна — как блюдо.

А по земле — тумана плед,

Над ним — дрожащий зыбкий свет.

Ну, что-то будет!

Гляжу в окно: туман.

Но вот

Плывет деревьев хоровод

Гусиным шагом.

Луны бесовский медальон

И рядом — паж, вихрастый клен.

Мундир и шпага.

Ты помнишь этот благовест?

Кипенье белое окрест,

Девичий праздник.

Ночная ярмарка невест,

Таких нагих, таких прелест-

ных,

Очень разных.

Груш царственная красота,

Черешен тонкая фата,

А вишни, вишни!

Сад — как дворец.

И слуги в нем,

Все окна осветив огнем,

Палят излишки..

И пелерины тонких слив,

Бегущих, ноги оголив,

Таких счастливых…

Потом туман в кусты уполз.

Потом пришел и стал мороз

И умертвил их.

1 ноября.

Предзимье

В окне зима?

Скорей, эскиз

Зимы. А попросту, предзимье.

Нет ожидаемой тоски

В разрывах туч, по-майски синих.

К обеду все заволокло.

Подкрашен белой краской задник.

Глядим мы радостно в окно

На наш помолодевший садик.

И вот готова декора-

Ция до самого утра.

В лицо метельный взрыв хлопуш-

Ки, музыка играет туш.

Стоп, стоп!

У нас не буффона-

Да, вязь реальности и сна.

А мы пока в окно глядим

И улыбаемся, и шутим.

Все это будет впереди,

Все это еще только будет!

Предзимье — тонкая игра,

Когда живут томленьем нервы,

Как ждет завзятый театрал

Давно обещанной премьеры.

Прозрачна пьеса и легка.

В ней нет ни примадонн, ни автора.

И если верить облакам,

Премьера будет послезавтра

3 декабря.

Татарник

Анне

Там, где кончается забор

И начинается кустарник,

Стоит жиган и честный вор,

Владыка пустырей, татарник.

Жилет зеленый, ирокез,

В обтяжку латаные джинсы,

Фиксатый рот, во взгляде бес,

Как говорят, поди подвинься.

За ним стеной у самых ног

Настороженною ватагой —

Лопух, крапива, василек,

Пираты грядок и бродяги.

А за забором в двух шагах,

Во влажной духоте теплицы

Растут с улыбкой на устах

Жеманницы и озорницы.

Цветы не ведают забот,

Зимы и северного ветра.

Они уверены: вот-вот

Садовник их придет проведать.

Воды живительной глоток

Направит в клапаны и фильтры

И кислород подаст в чертог

Через систему трубок хитрых.

Устав от трюма корабля,

Они зевают от Америк,

Им грезится Лазурный берег

И Елисейские поля.

Прилизан каждый лепесток

И одуряющ пряный запах…

Вдруг показалось: это — Запад,

А где татарник — там Восток,

Восток с дикарской простотой,

Наложниц визгом, бурей пыльной,

С бескрайностью и теснотой

И горечью степной ковыли.

Татарник же — бунтарь, изгой —

Стоит уверенно, степенно,

Как хан Чингиз, готовый в бой

Послать послушные тумены.

Цветы, татарник и забор —

Мне кажется, что это символ

Того, как бесконечный спор

Ведет сама с собой Россия.

7 ноября.

Старуха

Р. А. Брандт — с любовью.

На парковой скамье сидит старуха.

Она сидит так каждый божий день.

Не замечая, слякоть или сухо,

Как будто у нее нет больше дел.

Она сидит, прямая, как напильник.

На голове чудовищный берет.

На ботиках ухоженных ни пыли,

Ни пятнышка за уйму долгих лет.

А пальцы у нее как корни сныти.

Писать, такими? Шить? Избави бог.

Такими можно только, извините,

Толочь картошку да лущить горох.

Из не-пойми-чего — цыплячья шея.

Не шуба, нет, — доха?

Нет-нет, — салоп

Из богом позабытого музея.

Он в три обхвата, как цыганский гроб.

Она сидит упрямо и безмолвно

И не мигая смотрит лишь вперед.

В руке платок. Мужской. С каймой лиловой.

И сжатый рот характер выдает.

Да, много повидали эти руки.

Но шуба! Но берет! Осанка! Взор!

В них прошлое страны, а не старухи,

Как в стуке костылей — бряцанье шпор.

Что держит ее здесь? Какая жила?

Конец не страшен. Страшен лейтмотив.

Она своих давно похоронила,

Теперь совсем одна. И не уйти.

Она встает внезапно, с силой новой.

Тверда нога и вытянут носок.

И с дерева за нею лист кленовый

Слетает вниз и чуть наискосок.

Ноябрь, 14.

2018

Гадалка

Мне цыганка по руке гадала.

Говорила складно, нараспев.

Говорила о дороге дальней,

Про казенный дом и даму треф.

Глазом на меня она косила.

Не коси!

Правдива ворожба.

Вот она идет из магазина,

Моя дама треф, моя судьба.

08.01.

Запоздалое

Мы собираем яркие мазки

Прошедшей жизни в серенькую клетку,

Как нищий собирает медяки

В расстеленную под ноги газетку.

Со временем мазков — невпроворот.

Но вот что с каждым годом все яснее:

Количество мазков таких растет,

Но каждый по отдельности тускнеет.

Наверно, есть неписаный закон

Лимита интенсивности событий.

Не мы решаем —

Нам диктует он,

Запомнить крепко или же забыть их.

Иная жизнь — кипение, восторг!

Поездки, страны, пляжи, море женщин…

Глаза не могут высмотреть итог:

Пуантилизм и головокруженье.

Напротив, — нелюдим, анахорет,

Макает в кофе высохшую пышку,

Но разговор с ним через много лет

Ты помнишь как невиданную вспышку.

Я, вам поведав тяготы души,

Готов раскрасить мир вокруг и лица.

Цветные очинил карандаши.

Одна беда —

кончается страница.

4—7 января.

Кузнечик

Маленький кузнечик цвета хаки

Мне отважно прыгнул на ладонь.

В летном шлеме, будто Коккинаки,

Или Бельмондо в своем ландо.

Отогрелся, подождал немного

И пошел, усами шевеля,

Словно Ливингстон в верховьях Конго:

Вот открытий полная земля!

Самоучка, маленький старатель

Без подсказок, лживых и пустых.

Милый, мы троюродные братья!

Может быть…

И след его простыл,

Растворился в запахах и звуках,

Чем богат июльский травостой…

Он еще расскажет своим внукам

О ладони,

теплой и простой.

20.01

Раскаяние

Сказал: «Ну, все», — и в дверь плечом,

Оставив недопитым кофе,

И стало зло и горячо

От половодья кислой крови.

Потом вернулся.

Утром рано.

И встал, сминая тонкий шелк,

Свою небритость проверяя

О сочный персик ее щек.

Новогодняя ночь.

Брошенные женщины

Брошенные женщины

В чем-то обезличены:

Годы приуменьшены,

Беды возвеличены.

Брошенные женщины,

Жертвы своей скромности.

Мастерицы печева,

Узницы скоромности.

Брошенные женщины

В массе одинаковы:

Трещины залечены,

Лакомы и лаковы.

Брошенные женщины,

Взгляды удивленные,

Ангелом помечены,

Дьяволом клейменные.

Брошенные женщины,

Мелкие в огромности.

В прошлом вспомнить нечего,

Только лишь подробности.

Брошенные женщины,

Жертвы паранойные,

Со слезой повенчаны,

Смехом коронованы.

Брошенные женщины,

Ищущие самочки.

В близости доверчивы

До потери самости.

Брошенные женщины,

Жадные без робости.

Этой человечины

Еще раз попробовать!..

Брошенные женщины,

Шерочки-машерочки,

Жизнью искалечены,

Но все те же девочки!

Брошенные женщины,

Все у них как водится:

Грешницы в бубенчиках

С сердцем богородицы.

12.01.

Зимнее утро

Вот погожим утром ранним

Да с ходьбы румянцем

Солнце кошкой аккуратной

Лапкой умывается.

Ночь в серебряной оплетке

Выпита до донышка.

Снегири на лапе елки —

Как котятки солнышка.

10.02

Ангел и черт

Как-то раз, вкусив небесной браги,

Что пьянит и в рот сама течет,

Завели спор белоснежный Ангел

И облезлый лысый старый черт.

Нет чтоб прошвырнуться по аллее,

Споря о достоинствах винца!

Ну, короче:

Кто из них полнее

Воплощает замысел Творца?

Первым слово взял Господний Ангел,

Обратив к восходу светлый лик.

Говорил он, в общем-то, не нагло,

Но напористо, как лучший ученик.

— Воплощаю Благо я с рожденья,

Я — источник света и тепла,

На весах незримых Провиденья

Больше я, —

И прочее бла-бла.

Улыбнувшись иронично, умно

Отвечал на это лысый черт:

— Ты — Благой.

Таким ты и задуман.

Но происхождение не в счет.

Ты забыл, кто Господу любезен:

Царский золотой иль стертый грош?

Грешник, кто раскаялся над бездной,

Иль невинный, кто и так хорош?

Так давай не будем препираться.

Провиденья мы с тобой лишь часть.

Я всегда имею шанс подняться.

Ну, а ты, дружище — низко пасть.

Январь, 30.

Язычник

Я — язычник.

В чаще непокорной

Отыщу заветную сосну,

Лягу в растопыренные корни

В теплый мох целебный —

и засну.

Я — язычник нового замеса.

У меня в кармане есть айпэд.

Но кому звонить из чащи леса?

Не фанатик я и не адепт.—

Двадцать первый век давно на рельсах:

Дальше, выше, прямо к облакам!

Вера — как костыль, чтоб опереться,

Меньше людям.

В большинстве — богам.

Я — язычник общего прихода,

Где кармин и охра, сурик, синь.

Тот приход — вся, целиком, природа.

Не работник я, а старший сын.

Я проснусь в преддверии заката,

Отдохнувший телом и душой,

Я сниму с щеки меньшого брата:

«Ну, бывайте, братцы! Ухожу.»

Вечереет.

Выхожу из леса

Медленно.

Мне торопиться лень.

Над рекой туманная завеса

Обещает завтра жаркий день.

16—24.01

Эпоха

Не могут понять варвар, скиф или гунн,

Как выглядит смена эпохи.

Лишь только тогда разбивают опоку,

Когда в ней застынет чугун.

08.01.

Воробей и голубь

Вчера в окно я подглядел,

Как воробей нес хлеба корку.

Бедняга взмок, пока летел.

Хлеб тяжеленный был и мокрый.

Он крыльями махал, махал,

И в клюве хлеб не удержал, —

Чай воробей, не кран подъемный!

Тут голубь, этакий нахал,

Хлеб — хвать!

И утащил под елку.

А воробей обшарил двор:

Две хлебных крошки вместо пира…

И я подумал:

кто здесь вор,

И кто, простите,

птица мира?

08.01.

Декабрь

Опять декабрь.

Мы мокнем под дождем.

Но ничего — мы биты и двужильны!

И не такое вместе пережили,

А уж декабрь мы вчих переживем!

Перчатки, шарф — ты с дождиком на «ты».

Ты при любой погоде будешь милой.

От года остается лишь обмылок,

Мне, как обычно, не до красоты.

Слышна повсюду звонкая капель.

В саду, как в половодье, все дорожки.

И с ясеня весь день летят сережки —

Решил, бедняга, что уже апрель.

Напомнив нам, каким был этот год,

Декабрь опять ступил на те же грабли.

Ты — не петух,

а год разверстых хлябей!

Привычки старика известны наперед…

16—24.01

Скрипач

Скрипач в подземном переходе

Сидит на стульчике складном,

Что у туристов есть в походе:

Каркас, прикрытый полотном.

Вокруг привычные старушки.

Петрушка, семечки и мед.

А он сидит, пьет чай из кружки

И ест с зубаткой бутерброд.

Рубашка мятая в полоску.

На голове — потертый фетр.

Он — свой, как говорится, в доску.

(От Станиславского привет.)

Он среди сырости и капель,

Как белкой спрятанный орех.

И отражает черный кафель

Его оптимистичный смех.

Окончив есть, шутить, смеяться,

Достал нестиранный платок

И вытер с интересом пальцы,

Губастый и подвижный рот.

Где жесты старого паяца?

Их нет!

Пружиною тугой

Он шляпу снял, затем поднялся,

Занес смычок над головой, —

И вдруг в безногого Ахава

Преобразился Моби Дик.

Что он играет, боже правый!

Что слышу я?

Не может быть!

Из «Бранденбургского концерта».

Вторая скрипка.

Где гобой.

Я вздрогнул.

Боже мой, ведь это,

Как из забытого конверта

Пахнет лавандою.

Тобой.

Засим последовала «Мурка»,

«Голицын» и «Лесоповал».

Испытывать такую муку

Я и в комфорте бы не стал.

И в звуках, простотою схожих

Сильней, чем схожие — просты,

С очередной волной прохожих

Иду.

И я его простил.

Простил ему ухватки фата,

Жир на руках и сальный смех

(В окоп летящая граната

Летит в тебя, а не во всех!),

Простил ему, что он навеки

Впечатан в русский наш лубок,

Что мы — с натяжкой, но коллеги

И что над нами общий бог,

Простил помятую рубаху,

Простил петрушечный почет…

За то, что он исполнил Баха?

Неправда!

Бах тут ни при чем.

Смех за спиной взорвался снова.

Я обернулся невзначай —

Он разливал в мирке медовом

По кружкам чай.

(Или не чай?)

Простил подземного паяца

За мелочь — истина проста:

Перед игрой он вытер пальцы,

Снял шляпу, скрипку взял

и встал.

4—5 января.

Чарли, ирландский терьер

Терьер ирландский — нравом генерал,

А взглядами — послушник, или инок.

Он никого к себе не подпускал,

Вот ранка на ноге и загноилась.

Натер ли как-то? Стукнул на бегу

Иль в честной получил собачьей драке?

В ирландскую впечатано башку:

Все стерпят Настоящие Собаки.

И счастьем было до недавних пор

Настигнуть кошек в мартовском проступке

И гнать их с наслажденьем через двор,

Чтоб вихрем шерсть кружилась в переулке.

Твой неподкупный простодушный взор

Нас заставлял за дело приниматься.

Мы не вели фривольный разговор

И тут же прекращали целоваться.

А в хитрости ты был большой мастак,

Тихоня и аскет, приличия витрина.

Следить за всеми в тридцати местах —

Ты не терьер.

Ирландское нейтрино!

Местоблюститель дома и семьи,

Хранитель пуританского уклада,

Тебя боялись доги, черт возьми,

Неистовый мохнатый Торквемада!

В природе милосердна смерть к зверям.

Она их гонит дальше в чащу леса.

Смерть на глазах людей — позор и срам,

Собачьей жизни тягостный довесок.

Мы все терялись, люди и коты,

Под взглядом и взыскующим, и строгим.

Ты так хотел небесной чистоты,

Что первым проложил туда дорогу.

Счастливая, завидная судьба!

Ты в доме был правителем из тени.

Намордник ты считал клеймом раба

И милостиво дозволял ошейник.

Я старый скептик.

Вера — атавизм.

Но чудится, что в небесах бездонных

Скажу я тихо:

— Чарли, отзовись! —

И мокрый нос уткнется мне в ладони.

2018

Щенок

Рычит щенок на нас из-за забора.

Старается, аж пробирает дрожь.

Глаза горят!

Да, видно, очень скоро

По-дружески к нему не подойдешь.

Он даже воробьев согнал с осины,

Бесстрашный и отчаянный щенок!

И только хвостик, все еще крысиный,

На всякий случай прячет между ног.

08.01.

Деревья

Здравствуйте, деревья! Как делишки?

Вас в убранстве снежном не узнать:

В блестках серебра, в толпе людишек

Мчится на рысях царёва знать.

Впереди сосна с осанкой статной

Нынче, откровенно говоря,

Я царицей звать тебя не стану,

Только фавориткой у царя.

Ветер ищет в кронах себе место.

И гуашь сменила акварель.

Словно спичку чиркнули в оркестре:

Красным — скрипки, альт, виолончель.

Красные стволы, как медь органа.

Весь регистр нижний, до басов.

В час назначенный орган тот окаянный

Проревет мне страшный трубный зов.

Задник весь в берез разводах серых.

Зимний эталон белил — не вы.

Будьте же немного милосердны,

Мне мазок оставьте синевы!

Луч закатный прыгнул с черной ели,

Мне зрачок хрустальный расцветил.

Милые, спасибо!

Я к постели

Возвращаюсь бодрый, полный сил.

31.01

Снегопад

Сыплет снег и сыплет в круге света

Монотонной шевелящейся стеной.

Третьи сутки, в тишине глухой, без ветра,

Как образчик бесконечности дурной.

И, как всякая дурная бесконечность,

Он имеет мысленный тупик.

Бестелесное, безОбразное Нечто,

Без клешни рак, лошадь без копыт.

Что она дурная — понимаю,

Сознаю: не воду пить с лица.

«Я другой такой страны не знаю».

…Господи, он сыплет без конца!..

02.01

После снегопада

Вчера был сильный снегопад,

Хотелось плакать.

Зима никак не вступит в такт,

То снег, то слякоть.

Теперь же снег летит пластом

С больничной крыши

И гонит воробьев за дом,

Домовых, рыжих.

И снег — как анекдот дурной.

Молвою битый.

И рак опять туда с клешней,

Где конь с копытом.

02.01

Снег

Как учитель, строгий, резкий

На окне ребятам

Чертит страшные отрезки

Циркулем рогатым.

Тихим утром на рассвете

Ляжет под забором,

Словно сторож дядя Федя,

Пьяненький и добрый.

06.02

Март и еще 11 месяцев

Памяти Самуила Яковлевича с любовью.

Кто выдумал, что месяц март — юнец?

Маршак?

Так он ведь с юга родом!

У них в Воронеже и жнец — в дуду игрец,

Забыл он: климат — это не погода.

Конец зимы?

Согласен.

Но конец

Любой — распад и савана покровы.

Попробуй-ка маршаковский малец

Осилить настоящие сугробы!

Когда завоет март в трубе — шалишь! —

Мне жалко путников, в особенности пеших.

Не зря в Армении март называют «гиж»,

Что в переводе значит «сумасшедший».

Нет, брат, «марток — поддень еще порток»,

Да не забудь про теплую рубашку.

Но чтоб малец испытывал восторг?

Маршак не ведал.

Это барабашка!

Так хочется назвать весны приход?

Тогда — апрель.

Не буду я аскетом.

(Но не забудь апрельский снег и лед,

На день Победы майский ледоход

И холода черемухины летом).

Тут есть и дополнительный резон.

Забыли, братцы?

Климат — не погода.

У нас ведь отопительный сезон —

Как минимум

(как минимум!)

Полгода.

Короче.

Климат наш той сказке вопреки

Диктует год делить на половины:

Зима, где царствуют одни мужчины,

Подростки, мужики и старики,

И лето, женские обличья и дары:

Красавицы и золотые руки,

Кормилицы оравы детворы,

Хозяйки Медной и любой другой горы,

Юницы самой ангельской поры

И, безусловно, мудрые старухи.

И паритет да будет соблюден!

Здесь все, как в жизни, а не так, как в сказке.

Кто знанием таким вооружен,

Тот Маршака читает без опаски!

08.01.

Если бы

1.

Если б ноги по дороге

Без меня ходили,

То меня бы от прогулки

Враз освободили.

Погуляли без народу,

Никуда не делись бы,

И обратно за работу

К своему владельцу.

Если б руки, две подруги,

Под руку гуляли,

Ночью в тихом переулке,

Кошек бы пугали.

Опоздают на минутку,

Я б ворчал немного,

Потому что добрый жутко,

С виду только строгий.

И была бы голова

На трех кнопочках,

И висела бы едва

На веревочке,

То в хорошую погоду

Без мотора, без руля,

Проходила б повороты,

Лишь ушами шевеля.

А потом назад вернется

И на кнопки пристегнется.

Сердце и подобный хлам

Я запрятал бы в чулан

Пусть лежит, валяется,

Не тужит, не старится.

Было б у меня тогда

Расчленение труда.

Я лежал бы на печи

Или не лежанке,

Ел бы с медом калачи,

С молоком баранки.

Наступила благодать —

Все они ушли гулять.

2.

Только хочется играть,

Вволю побеситься,

Прыгать, бегать и скакать,

Взад-вперед носиться.

А еще моя мечта

(Вы поймете сами):

Выбрать тихие места

И махать руками.

И в конце концов потом

Прокатиться колесом.

Как же быть мне, что же делать,

Выражаясь образно,

Если собственное тело

По частям разобрано?

Ой, забыл, что подарить

В праздник милой маме.

Приготовить или сшить?

Смастерить или купить?

Ничего мне не решить.

Поищу в чулане.

1—10.02

Качели

Я, Андрюха и Емеля

Покачались на качелях.

Мы качались, мы висели,

Мы смеялись и шумели,

Хохотали и кричали,

А потом совсем устали.

Нас качели укачали.

Нас качули укачели.

Что случилось, в самом деле?

Закружилась голова,

Мысли

И обычные слова

Пере-каче-ваются. (Пере-путы-ваются).

Первым встал силач Андрюха.

Смотрим — это Качеюха!

Покачнулся, покачался,

И качаясь во весь рост,

Задом качеоборот (наоборот).

А за встает Емеля,

Настоящий Качееля!

Словно страшный осьминог,

Качерук и каченог.

Качевой (головой) слегка качая,

Со слоновьей грацией,

Влез, дорог не разбирая,

Прямо в качекацию (акацию).

И последним я поднялся.

Каченулся (покачнулся), качержался (удержался),

Качелюсь (тороплюсь) дойти скорее

Качедеть (посидеть) в тени качерьев (деревьев).

Каччеюхе (Андрюхе), Качееле (Емеле)

Калечу (Кричу) я про качели:

— Это просто качерда (ерунда)!

Пусть я буду качетрус (трус),

Качещаю (обещаю), качнусь (клянусь),

Что не сяду на качели

Качечто и качегда!

Тьфу, напутал. Не беда.

Я не сяду на качели

Ни за что и

ни-

ког-

да!

01.02

Танк на прогулке

И серьезный, и усталый

По аллее шел щенок.

Он пыхтел и громко лаял

И старался со всех ног.

Шутка?

Нет. Какие шутки

С грузом бегать на прогулку!

Что за груз?

Давай вдвоем

Досконально разберем.

Пара умных черных глаз —

это раз.

Уши, морда, голова —

это два.

А еще четыре лапы,

Мокрый нос и хвост лохматый.

Сколько ж это?

Как же так?

Это не щенок, а танк!

Сколько было?

Сколько стало?

Надо начинать сначала.

Среди елок и берез

По аллее по осеней

Танк пыхтел, как паровоз,

И на танке был ошейник,

Карабин и поводок,

Красной кожи ремешок.

А конец у поводка —

У Василия-Васька.

Танк и лает, и рычит,

И назад бросается:

На ходу Василий спит,

Вот танк и старается!

Знает танк наверняка,

(Он ведь очень умный),

Что в кармане у Васька

Булочка с изюмом!

Верный танк в конце прошулки

Получил кусочек булки.

А обратно по аллее,

Чтобы было веселее

Закадычные дружки

Мчатся наперегонки.

12.01.

Алюминий, железо и свинец

(Цыганская рапсодия)

I

Ворожила цыганка на дочь и на первенца-сына,

Пока спал муж ее, натрудившийся за день кузнец.

Три металла — за сына, из самых простых: алюминий

Веселый, да строгую сталь, да веселый свинец.

II

И за дочку цыганка деревья окрест попросила,

Чтоб в беде до конца не оставили дочку одну:

Молодую березку в кудрях, да плаксу-осину

Да красавицу статную с телом медовым — сосну.

III

Черной жабой скакала она, черной птицей кружила

Влезла в сумрачный подпол змеиным клубком,

Дотянулась до жилы земли, и покорная жила

Отцедилась невиданным в мире людей молоком.

IV

Вот конец ворожбе. Обе чаши полны. Она свечку задула.

И пурпурным в полнеба огнем загорелся восток.

Только острым ножом второпях по руке полоснула,

Не заметив, как кровь замутила таинственный сок.

V

Ей осталось, к порогу дойдя, обернуться спиною

И пролить обе чарки, не глядя, движеньем простыми.

Присмотрелась она: одна чарка с прозрачной слезою,

А вторую окутал густой и удушливый дым.

VI

«Бал-зе-Буб! Ворожба же была без единой помарки!

Так приму на себя то, что наколдовала рука!» —

И цыганка, вздохнув, осушила подряд обе чарки.

Показалось ей, в первой нектар. А вторая, как деготь, горька.

VII

Годы мчатся быстрей, чем язык у базарной торговки.

Не успеешь моргнуть, а уже не догонишь, шалишь.

Сын гитарной струной, да чернявый, да ладный, да ловкий,

Ну, а дочка тонка и стройна, как озерный камыш.

VIII

Так и выросли дети. А дети — родителям веха.

Позабыла цыганка давно неудачную ту ворожбу.

Только лишь иногда, средь чужого веселья и смеха,

Словно крестик, две жилки вспухают на матовом лбу.

IX

Кем им быть — не велись пустозвонные разговоры.

У цыган ведь известна судьба на всю жизнь наперед:

Парню — то прямиком в конокрады, ушкуйники, воры,

Ну, а девке — в гадалки, смущать деревенский народ.

…………………………………………………………………………

X

А в колодцах вода стала красной, как будто от крови,

Третий год как случился великий земли недород,

Принесли двухголовых телят одновременно коровы,

И звезда троерогая застила весь небосвод.

XI

А когда конокрады табун лошадей деревенских украли,

И, как сговорясь, бабы стали мертвых младенцев рожать,

Встрепенулся народ. Бабы взвыли. Мужики осерчали,

Стали думу гадать, стали думушку соображать.

XII

Три охотничьих схрона, засады по хоженым тропам,

Как на зверя, но зверь — он же все-таки свой.

Тати в волость соседнюю вплавь по болотам да топям,

Там вожак и утоп. А цыган — он живуч. Тут я взяли его.

XIII

Вот пошли через лес по дороге в деревню родную,

Повстречали цыганку, что пела чавелы свои.

Вот ужо повезло нам! Хватайте, робяты, колдунью!

Ну, мешок да веревка, а дальше — зови не зови.

XIV

Долго били. В деревне серьезней не сыщешь работы.

Как устали, то сели в тенечке охолонуть.

И доставить вражину в деревню, четному народу.

Как решит, так и будет. Нам нечего жилы тянуть.

XV

Привели их домой и оставили на ночь в овине.

А колдунья всю ночь провела головою в мешке.

Утром вышла народа обозленная половина,

Только малые детки остались да ветхие старики.

XVI

Вышел дед с бородой, как морозом прихваченный ясень.

«Все мы дети христовы», — сказал и подернул штаны, —

«Божий мир вокруг нас так чудесно прекрасен,

Что негоже нам душу чернить кровью слуг сатаны!

XVII

Бойтесь божьего гнева — как пылинку снесет, только дунет!

Нам же жить по законам его, в смиреньи одном да в чести.

Вот колдунья. Гляди — хватит силы прикончить колдунью?

Значит, грех на тебе. И тот грех тебе дальше нести.»

XVIII

Тут цыган посерел, как песок, смерти краше.

Очень жить уж хотел.

(А колдунья все в том же мешке)

Он задал ей сначала хорошей березовой каши

И к осине потом привязал, той, что невдалеке.

XIX

Гомонила толпа, бушевала, но только отчасти

Пожевал дед губами и молвил с хитринкой в глазах:

«Отпустите его, он теперь никому не опасен.

Вижу, смерть скалит зубы, как пес у него на плечах».

XX

Подивились кругом, как спокоен он стал и стал истов.

Знать, души его вышел положенный срок.

Старый дед тут как тут — в руки дал ему факел смолистый.

Подошел он к колдунье и снял напоследок мешок.

XXI

Кинул факел в дрова, почерневший от черного дела,

Онемев в один миг, и все силился что-то сказать.

А она все молчала и только глядела, глядела.

Так в молчаньи о чем-то кричали друг другу глаза.

XXII

Выл всю ночь шалый ветер на страшном на том пепелище.

Он затих, лишь найдя прядь смолистых волос.

А цыган — вот змея! —

оборвал на ремни голенища,

Задушил часового и в плавни гадюкой уполз.

…

XXIII

Постарела цыганка.

Да кто ж молодеет с годами?

Пусть твой шаг невесом и пусть сердце в груди не шалит.

Средь людей повелось так, началом назначив Адама.

Но иначе дела обстоят у потомков Лилит.

XXIV

На базаре цыганка услышала страшную новость,

Как колдунью сожгли — злоязычна людская молва!

Лишь повис поперек лба заправленный за ухо волос,

Когда шла и споткнулась, услышав дурные слова.

XXV

И оставив горшки, заспешила цыганка с базара.

День воскресный, торговый. И вон где Ярилы ладья!

Только дома она старику ничего не сказала,

Все сидела, на те злополучные чаши глядя.

XXVI

И она дождалась, как охотник, заветного стука,

Лишь сдержала от сердца идущий рыдающий стон.

Ворожба ворожее не радость, а смертная мука,

Знать: тобой исполняется древний и страшный Закон.

XXVII

«Это он». — «Открывай же скорей, моя матерь!! —

«Это он». — «Я скитался, не ел и не пил много дней.

Постели же на стол свою белоснежную скатерть

И тащи все, что есть.

Да горючей воды не жалей».

XXVIII

Она сделала все, как просил.

Принесла угощенья

И бутыль мутноватую огненного первача.

Только вышла из горницы, якобы из уваженья,

А на деле чтоб скрыть торжествующий пламень в очах.

XXIX

Приподняв занавеску, украдкой она посмотрела:

На столе только кости.

И тихо мерцает свеча.

На диване лежит утомленное грузное тело

И отброшена в угол пустая бутыль первача.

XXX

И ее ворожба претворилась в неслыханном чуде,

Будто тут же глотнула живой чудотворной воды:

Вновь девичий румянец и рвут платье острые груди,

Словно дочь ее смотрит сквозь черный удушливый дым.

XXXI

Входит в горницу, отягощенная грузом неженским.

Руки действуют слаженно, словно не две, а одна.

Силою снова полны, без движений поспешных и резких,

Будто нет никого во всем мире —

лишь он и она.

XXXII

Сталью тонкой стянула колени ему и запястья,

Алюминия крест, где все писано наоборот,

Протолкнула ему в заскорузлые жирные пальцы

И свинцом залепила губастый трясущийся рот.

XXXIII

Как ужаленный, старый цыган со своей половины

Прибежал, слыша выстрел ружейный, а следом — второй.

Что он видит?

Жена или дочь рядом сыном,

Неживые.

Тогда он поник своей белоснежной главой.

XXXIV

До сих пор эта тайна жива и никем не раскрыта.

И судачат цыгане, собравшись на сход каждый год:

Милосерден Господь —

Он вернул старику его сына.

А жена или дочь — обе бабы.

Пусть плачется черт!

2019

Мгновение

Сказал чудила с пламенем в очах,

Что Страшный Суд никак не разразится,

То есть, приходит тихо, невзначай,

Как зреет плод или растет горчица.

Но как нам быть с физическим скачком,

Когда в кувшин преобразится глина,

Когда события растут, как снежный ком,

Чтоб вниз с горы обрушиться лавиной?

И как нам быть, что уйму долгих лет

Когда Он, Триедин, во мраке искру высек,

Сказав устало:

— Вот, да будет свет! —

И свет стал быть, или пресуществился.

За систолу, как грянет Страшный Суд,

Людские вины вспучатся заранее,

Настанет миг предательств, миг Иуд,

Лобзать устал которых Назарянин.

Тогда умрут напольные часы,

И сердце вдруг собьется на полтона,

Все, как всегда.

И только воют псы,

Почуяв серный дух Армагеддона.

Январь.

Delirium Cordi¹

Любови Николаевне Н.

Вот октябрь. И сепия ненавязчиво сменяет пленэр сентября,

Избавляя от черновиков грехопаденья весь город.

В такие минуты особенно остро не хватает тебя.

И что-то мне говорит: беловик будет написан нескоро.

У «нескоро» есть старший двоюродный брат — «никогда».

У обоих — прапрадед косматый по имени Вечность.

Загадай что-нибудь на меня. Что-нибудь на меня загадай.

Зеркала, как положено, а между ними — две слезливые свечки.

С серебристым отливом мне вгрызается в сердце змея.

Только чудится мне, что меня не сегодня убили.

Кто-то рыжий, высокий, заразительно громко смеясь,

Повернет за спиной у меня незаметный рубильник.

Всю дорогу в окне совершает прыжки и кульбиты луна.

В этом поезде вход, но один.

Ну, а выходов нет.

Но их много.

Так устроена жизнь.

Здесь поможет хороший удар колуна.

Не размахнуться никак.

Воздух, воздух!

Не одышка, а сущая погань.

Мы живем, как пятьсот лет назад, с острым ухом, прижатым к земле.

И плевать, что в руке у тебя — шестопер, автомат или гаджет.

В облаках сладкой таволги, сонно качаясь в седле,

Старый темник уходит, уходит все дальше, уходит все дальше и дальше.

Поллюстровский проспект — Вырица.

Неспетые песни

нарушенного мозгового кровообращения

и

острой сердечной недостаточности

***

Забыли вы, какой я был красавец.

Мне остается лишь напомнить вам,

Как я иду, рукой звезды касаясь,

И кланяюсь лишь детям и ветвям.

***

На закате сосны красные,

Сероватый дым осин.

Лес один, деревья разные.

Потому необъясним.

***

Я люблю вас, не пугайтесь, платонической любовью.

Так хочу.

А к остальному равнодушен, слеп и глух.

Прорезается наверно старческое многословье.

Хуже стариков болтливых только полчища старух.

***

Дремлю под собственные стоны

И понимаю: я ничей.

О, эти кукольные станы

И лягушачьи рты врачей!

***

Что же искал он так пули кавалергардовой,

Что несся вприпрыжеку ажно до Черной речки?

Видно, чем-то Творца он особо порадовал,

Раз судьбою он прежде всех сроков судьбою отмечен.

***

Душа на распутье.

Бежать без оглядки

Иль слепо стремиться вперед?

В удушье страстей что пристойно?

Что гадко?

Пусть Клио решает, какую загадку

Подкинул ей шалый Эрот.

Примечания

1

Delirium Cordi — безумие сердца, сердечное безумие (лат.)