Пехотинцы. Новые интервью

Артем Драбкин, 2021

Подавляющее большинство солдат Великой Отечественной – это не танкисты и летчики, а пехотинцы, и гибли они гораздо чаще, чем представители других родов войск. Именно рядовые бойцы и младшие командиры Красной Армии вынесли на своих плечах основной груз войны и взяли штурмом Берлин. В новых интервью проекта «Я помню» вы услышите живые голоса ветеранов-фронтовиков, разгромивших казавшийся непобедимым Вермахт. «В боевой обстановке мысль возникала только одна: нужно прорваться вперед и сделать так, чтобы тебя не убило…» «Для пехотинца самое страшное – это фаустпатрон… Немец успевает бахнуть в нашу машину, и болванка падает на моторную часть и на затворную часть самоходки. С нашей машины, кто там был, а это 25 человек, не осталось ничего, одно только мясо!..» «У немцев очень хорошо было поставлено взаимодействие пехоты с авиацией, артиллерией и танками. Даже батальон немецкий мог в случае неудачной атаки на наши позиции вызывать эскадрилью самолетов, которая бомбила нас. Затем шел обстрел артиллерии, и затем повторялась атака с танками и пехотой…» «Во время немецкой атаки за нашими спинами ударили гвардейские минометы «Катюши». Но их реактивные снаряды то ли не долетели, то ли координаты установили ошибочные, одним словом «катюшники» чесанули по моей роте…» «Мы атаковали практически вслепую, перерезали коридор, понесли колоссальные потери. Но через два дня немцы подтянули дополнительные силы, отбросили нас…» «Многие думают, что на фронте без конца бегают и стреляют, как в детских играх. Это ж не война, в кино только так показывают…» В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Ликвер Михаил Львович

Родился я 23 декабря 1923 года в Одессе на Ярмарочной площади. У меня два брата было: один глухонемой, а один уже во время войны родился в Свердловске. Учился я в 30-й школе. Школ было мало в то время. Там, где сейчас Зоровский клуб, была школа Тургенева — называлась она так, старая школа, русская. А 30-я школа была на Ярмарочной. Шесть классов там я кончил, и нас перевели. Начали строить школы на Сортировочной, на Балтской, и нашу школу построили возле автосборочного дома. Там, где сейчас этот автосборочный стоит, там была родилка старая, там я родился. У Второго Заливного, когда едешь по Богатова^[1], серый дом такой, напротив родилки прямо — там была большая школа, но она разрушена во время войны… И там я уже был в 7, 8 и 9-м классе.

Когда девять классов кончил, пошел подрабатывать на завод Ленина. Завод Ленина — это «радиалка»^[2], который сейчас на Молдаванке. Там было пять цехов: механический, кузнечный и так дальше.

Как вообще до войны жилось?

Более-менее. Хозяйство у нас было, свиньи — отец старался. Он работал плотником на маслозаводе, где сейчас тарный, и после работы оставался, поэтому и более-менее жили. А так все очень бедные были. Так отец стал работать на двух заводах, и его как члена партии посылали в колхозы, а что там делал он — я не знаю.

Мы, мальчишки, бегали на море, в футбол играли. Голуби — самое главное для нас было. Там, где сейчас пожарная часть, до войны строили башню. Мы лазили туда, на эту башню, казалось, что это так высоко.

Хорошо играли в футбол?

Я после войны еще играл. У нас команда «Шахтер» была.

А чего «Шахтёр»?

Потому что завод «Красная гвардия» относился к министерству угольной промышленности. Играли мы в первенстве Украины. Я пришел из армии, мне уже под 30 лет было, тогда команду только создавали. По городу играли, а потом уже, когда начали разъезжать по Украине, я не участвовал. Я левым краем играл обычно — здорово бегал.

В 1932, 1933 годах голодовка коснулась вас?

Да. Напротив мясокомбината железная дорога проходит, и слева склады. Там когда-то хлопок был: сначала масло делали из семечек, а потом из хлопка — техническое масло. И там бездомные спали, в этом хлопке. Многие там умирали, гнили: когда брали этот хлопок — так находили много трупов. А на море, на Ярмарочной, сделали детдом. Очень много бездомных было, потому что голод был и дети из деревень бежали в город. За этими детьми хорошо смотрели: форму давали — пальто, обувь, — кормили. А они всё равно тикали как бешеные с этого детдома. А уже перед самой войной там организовали оркестр и начали их учить музыке. Каждый день утром и вечером, во время поверки, выходили мальчики, уже в военной форме, и оркестр играл. Весело было на Ярмарочной.

А когда отменили карточную систему, мама пришла, разбудила меня, говорит: «Мишенька, попробуй коммерческий хлеб». На Ярмарочной базар был большой, там такой балаган построили, и в этом балагане корм продавали для скота. И люди все начали держать хозяйство. Утята водились во всех дворах.

Были какие-то слухи о возможной войне с Германией?

Поговаривали так кто постарше. Я мальчишкой был, я не слушал — бегал. Мне бегать нужно было, и всё.

И утром, значит, передали по радио (у нас был приемник «СИ-235» — страшный такой, как гроб), что сейчас будет выступать Молотов. Мы с пацанами бегали там, на Ярмарочной, за повозки цеплялись. Подъехала машина, остановилась на углу, около базара, включили динамик, и было выступление Молотова, что началась война. Мы, пацаны, такие довольные: «Ну сейчас наша кавалерия пойдет, Будённый и все». А у нас дядя Вася был дворник, чечен, он в Первую мировую еще воевал, у него два сына было. Он говорит: «Ой, хлопцы, что вы понимаете? Вы еще не знаете, что это такое». Ну мы узнали потом, что это такое и как против немцев воевать…

Когда началась война — началась эвакуация. У мамы брат был артист, он достал пропуск на эвакуацию, потому что не могли же весь город сразу вывезти. Родители хотели сильно, чтобы я поехал с ними, а я говорю: «Одессу не сдадут, и всё». Так газета писала одесская. Папа нанял повозку с завода, площадкой называлась: длинная, низкие борта — в городе на них продукты подвозили. Да, еще скажу: отец мой в 1905 году против царя выступал. Его арестовали, потом он сбежал из тюрьмы — подкупили участкового — и жил до 1918 или 1919 года в Австрии. А когда вернулся (тогда голод был, Гражданская война, родители гибли, детей полно), взял девочку на воспитание. И когда он женился на маме, эта девочка выросла у нас. Но она погибла: осталась здесь как еврейка… Так мама решила, что (Бетя её звали) меня оставят у Бети, а я их буду провожать и они уговорят меня уехать с ними. Погрузили продовольствие, всё остальное, доехали до Таможенной, и началась бомбежка. Мама испугалась, и они с папой возвратились обратно. А потом, когда я уже был в армии, они эвакуировались — в предпоследний день.

Теперь возвратимся ко мне. Ты знаешь, где клуб юных пионеров был? Это чуть дальше Второго Заливного, если едешь из города, — серое здание такое с большими окнами. Оттуда призыв был. Уже началась оборона Одессы, и здесь были отрезаны две дивизии: 95-я и 25-я Чапаевская 6-й армии генерала Харитонова. На базе этих двух дивизий началась оборона Одессы. Солдат мало было, начали призывать, и я в семнадцать лет в этом клубе юных пионеров записался. Это было 21 августа. Нас погрузили на машину и повезли на 7-ю станцию Большого Фонтана. Там никаких строений тогда не было: посреди поля стояли навесы, лошадей поили солдаты — воинская часть какая-то стояла. И мы, значит, туда приехали: я, потом Митя Божкович и еще один — Максимович Вовка. Нам дали оцинкованную миску овальную с макаронами, человек на пятнадцать, наверное. Солдаты эти с ложками пришли: самое главное у солдата во время войны — ложка и котелок.

А мы посмотрели и начали палочками брать макароны. Палочками неудобно, руками начали — голодные. Приходили родители, плачут, солдаты их не подпускают к нам. А мы еще в гражданском все. Стреляют, и такое творилось, бог его знает что.

А потом нас всех перевели в артучилище. Там был 136-й запасной полк, и на базе этого призыва создали 421-ю дивизию, в которую я потом попал. Дня три поучили нас, как с винтовкой обращаться, дали форму — черные брюки шерстяные и коричневые гимнастерки — и отправили на фронт. Я попал в 95-ю дивизию под Дальник.

Что за форма такая?

Ну, где-то запасные вещи были — дали нам.

Когда мы ехали на машинах на передовую, нам люди махали и мы им тоже. Нас шесть человек в машине было. Да, я раньше думал, что солдаты с одеялом ходят, а это, оказывается, скатка. Так я распустил эту скатку и вижу: там полно бинтов, вата. Я полные карманы этого всего наложил, патронов тоже. Мне представлялось, если ранение — значит, обязательно нужно побольше бинтов. Не понимал, что маленькая пулька…

Ехали к передовой мы по пшеничному полю. Старшина — четыре, кажется, угольничка носил, старая форма — говорит: «Ребята, не высовывайтесь из машины». Ну, «не высовывайтесь», а оно ведь интересно всё. Я выглянул: в кукурузе стоят артиллеристы-моряки и стреляют из пушек. Потом машина развернулась, мы подъехали к передовой, к посадке, и старшина дал команду: «По щелям!» Что такое «щель»: это узкий окоп такой, от бомбежки чтобы прятаться. По щелям так по щелям. Выскочили мы из машины, вижу, в посадке листьев нет на деревьях — от осколков, от пуль всё сбито. Нас трое прыгнуло в окопчик мелкий такой, для стрельбы с колена. Какой-то раненый к нам приполз, говорит: «Ребята, перевяжите меня. Я искал свою часть, не могу найти». Я думаю: «Господи, как это перевязывать?» В бедро он раненный был. Начали его перевязывать и боимся. Он говорит: «Знаешь что, парень? Вон, поползи, там в землянке медсестра есть. Она придет, окажет мне помощь». А рядом два солдата стоят под деревом. Я говорю из окопа: «А че ж вы не прячетесь?» — «А не всё равно, когда тебя ранит или убьёт?» — они связисты были, ну всё время ж по линии с катушками. Пополз я туда, там какой-то командир с женщиной любовь крутит. Говорит: «Что ты хочешь?» Я говорю: «Так и так». — «Иди отсюда». И я ушел. А вот этот парень, третий который был, он долго сидел и говорит: «Я не могу это выдержать», — поднялся и ушел. Мы ему: «Куда ты пойдешь?» Он ушел, а мы остались…

Да, самое главное: когда мы подъезжали, еще до передовой, нам дали кушать. По такому куску сала дали, дали хлеба. У меня дома от куриного бульона голова болела, а тут кусок сала. И воняет кругом — трупный запах страшный. Дали, значит, покушать и дали оружие — винтовки. Я небольшого роста, через меня это всё передавали наперед. Винтовки побитые, в крови, приклады посечены осколками. Я себе выбрал чистую, получше, и вот с этой винтовкой в первую же ночь меня и этого парня второго поставили в боевое охранение. Пришел комиссар проверять посты, нас снял оттуда и кого-то другого поставил. Куда там: мы сидели, пришли б румыны и забрали бы нас. И так начались боевые действия.

На второй день, что ли, мы пошли в атаку. Я бежал, и румын в каске поднял руки. Я ударил его прикладом по голове и побежал дальше. Что с ним было после этого, не знаю.

Через несколько дней какой-то командир ехал с документами в город, и нужно было, чтобы кто-то его охранял. И нас с этим парнем выделили. Наши должны были взорвать дамбу (её таки взорвали потом) и залить Пересыпь лиманской водой, если румыны ворвутся. А всех жителей предупредили, что они должны переехать в город. Поэтому мама моя жила на Островидова^[3]. Приехали мы, значит, в город, а командир этот говорит: «Идите к коменданту города, он вас направит в другую часть». Я решил сходить домой. А мама жила у соседей — у тети Доры. Я пришел, а они увидели: винтовка выше меня, с двумя гранатами, — как начали бабы плакать. И, главное, возьми ж, дурак, отстегни штык — я со штыком был, ха-ха-ха.

И оттуда я попал в 421-ю дивизию. Там я уже участвовал в боях под Александровкой. Но там как: ведь необязательно нужно каждый день, чтоб ты стрелял и колол. Два-три дня можно вообще ничего не делать: артиллерия стреляет, а пехота сидит в окопе. А потом под Александровкой высадили десант, и мы соединились с ним.

Там повоевал я дней семь, наверное, и нас опять отправили в город. Мы стояли в родильном доме. Если бы румыны ворвались в город, мы должны были занять оборону в районе сахарного завода, где общежитие на повороте (там все окна были заложены мешками), чтоб они не прорвались дальше, за мост. Оттуда нас посылали в филармонию. В филармонии было бомбоубежище, из которого вывозили снаряды и мины. Офицеры там играли в бильярд, а мы, мальчишки, стояли на посту. И вот я стоял на посту ночью: снаряды рвались, одну женщину убило — руку или ногу оторвало, уже не помню, матроса одного ранило. А я сейчас другой раз прохожу мимо филармонии и вспоминаю всё это… А потом мама пришла туда, принесла блины мне картофельные. Я так обрадовался, а сам говорю: «Уходи, не дай бог, что-то случится».

Когда началась война, был приказ все радиоприемники сдать, чтобы не слушали пропаганду. А потом, перед сдачей, отдавали: они все находились в каком-то здании. Я думаю: «Вот бы мама пришла, забрала этот приемник». Ну мальчишка был. Это уже в Севастополе потом я посерьезнее стал.

До рукопашной не доходило в Одессе?

К счастью, нет. Во время войны в рукопашной я не участвовал.

Да, что еще интересно: я и Жорка Гильс, товарищ один, — мы, когда вышли с боев, решили побежать домой. Он жил под Живаховой горой, где в царское время кирпичные заводы были. А я сразу побежал на Ярмарочную к голубям. Там немец один держал голубей — Адик. Вышел Адольф с таким презрением, прическа как у Гитлера. Маму я не застал и брату своему глухонемому написал записку для неё, мол, я стою в родильном доме, приходи туда. Она пришла, начала спрашивать: «Тут Ликвер есть?» Начали искать меня, не нашли — значит, в самоволке. Я пришел, меня и этого Жорку посадили в туалет — двое суток ареста дали. Да, а ребятам во дворе я сказал, что стою в родильном доме. И на другой день пришли два парня, принесли двух голубей почтовых. Одного выпустили, а второй со мной остался — в вещмешке был. Я его поил изо рта.

К вечеру второго дня нас посадили на машины и снова куда-то повезли. Оказывается, мы выехали со Второго Заливного, въехали на сахарный завод, а за сахарным заводом грузился последний караван судов на Севастополь. Немцы бомбили, город весь в дыму был — страшная вещь. А до этого я ехал через Привоз: весь Привоз горел — они зажигалки бросали. Но вообще город был не сильно разбитый. На пароходы сетками грузили в трюмы снаряды и мины — самое ценное. А продовольствие и химимущество бросали в море, чтоб немцам не осталось. Бросали, один ящик упал — там бисквиты «Мария» были, очень вкусные. Я их в вещмешок наложил (и там голубь у меня), тут два мессершмитта пролетели, обстреляли нас. Один краснофлотец подбежал к спаренному пулемету, начал стрелять, а, оказывается, это не его. Другой подбежал, начал драться с ним, говорит: «Уходи, я стрелять буду». Мы забежали в трюм, самолеты прошли над нами, с пулеметов прострочили и над самой водой стали уходить в сторону Лузановки. Один самолет вроде упал в море — так издали нам показалось.

А потом я, Жорка и еще двое ребят — Гоноровский и Донской — начали шептаться между собой, оставаться или нет. Я ж не знал, что родители эвакуировались. Мы решили остаться в Одессе — ну мальчишки были, не понимали, что это опасно. Один краснофлотец подошел, здоровый такой мужчина с усами, и закрыл нас в кубрике. Привел младшего лейтенанта, говорит: «Вот, они о чем-то договариваются. Может, они корабль хотят взорвать?» И лейтенант заставил нас идти в трюм, чтоб мы разгружали мины и снаряды. Мы туда спустились, а потом — я не помню, как и что, — мы оказались в море. Так эти два парня всё-таки исчезли, а я и Жорка остались.

На другой день я подошел к краснофлотцам, которые брились, и говорю: «Сбрейте мне усы». Они начали смеяться над моим «мхом», побрили меня. А я вспомнил, что у меня в вещмешке голубь. Написал записку и этого голубя бросил почтового. Потом уже, после войны, Миша Бондаренко (он умер в позапрошлом году), он помнил, как этот голубь прилетел с запиской с моря.

И уже в Севастополе я встретил соседа своего, родственника, он говорит: «Ты знаешь, что твои родители там, на таком-то корабле?» Я так обрадовался, хотел бежать, а меня не пускают. У нас из 36 человек, которые в роте, осталось 16 или 18 — поразбегались. Фронт был под Мариуполем, никто уже не верил в победу. Так командир роты не хотел меня отпускать. Лазарь его звали. Но потом всё-таки разрешил. Мы пошли, а корабля уже нет. И вот в это время в Севастополе немецкая авиация потопила наш крейсер «Червона Украина». А родители эвакуировались на теплоходе «Украина». И я думал, что родители мои погибли.

В Севастополе нас, молодежь, с 421-й дивизии направили на Мекензиевы горы. Туда с Евпатории на переформирование отступила 7-я морская бригада. Командовал ей полковник Жидилов, моряки там в основном были. И уже в 7-й морской бригаде я провоевал и был дважды ранен. Первый раз на Итальянском кладбище, в январе, а второй раз уже тяжело был ранен в начале мая, тоже на Итальянском.

Можно подробнее?

В ночь на новый, 1942 год наши войска высадили десант в районе Феодосии и Керчи. И для того, чтоб немцев отвлечь, так нам объяснили, мы начали местное наступление на Итальянском кладбище. Я полз, а немец гранату бросил. Я увидел, как сзади она упала, но уже не мог ничего сделать. Взорвалась, и осколок попал мне в правую ступню. Хорошо, что не убила. Я лежал потом на Максимовой даче. Там раненых полный госпиталь: на полу, где хочешь, лежат. Это в кино показывают красиво, что там аккуратно так всё. И один моряк раненый, постарше меня, говорит мне: «Знаешь что? Вон какой-то моряк, он на тебя так посмотрел и дал тебе место на кровати, а сам пошел на пол лег». Я кричу: «Яшка! Яшка!» А он: «Я не Яшка, моя фамилия такая-то». Я говорю: «Да как же? Я же тебя знаю хорошо». А он прикинулся, что он татарин — не еврей. Чтобы его, если в плен попадет, не это самое… И когда он уже выписывался, расплакался и говорит: «Да, так и так, я такой-то». Штукман его фамилия была.

А второй раз тоже в атаку шли. На мне, значит, были ватные брюки, такие брюки и морские брюки, и ложка была деревянная — мама дала. И прямо в эту ложку разрывная пуля угодила. Эта рана у меня очень долго заживала.

Описать процесс боя можете?

Это мне тяжело рассказывать. Ну наступаешь, кричишь «ура!», в тебя стреляют, ты прячешься — вот это страшно. Ну что тут описывать? Даже Симонов пишет: «Что ж рассказывать это?» Ну вот я бегу, стреляю, в меня стреляют, я хочу вперед, пули летят, тот ранен, того убили, то назад отступаем, то вперед — это бесконечная такая вещь. А вот когда немцы наступали, мы, значит, отстреливались тоже и гранаты бросали. Другой раз вспоминаю, как немец прямо на меня несколько раз бежал, а я стрелял в упор. Глаза такие…

Там, под Севастополем, оборона была уже подготовлена. Были траншеи, землянки, окопы соломой обложены. Но это всё мы потом оставили, когда отступали, и уже на новых местах нужно было окапываться.

В Севастополе я первый раз увидел пленных немцев: молоденькие мальчишки, голодные сидят — ну такие же, как я, ты представляешь?

Кормили как?

В Одессе кормили исключительно здорово — всё ж оставалось. Нам давали котелок, там полкотелка каши, например, и столько же жира еще сливали. Вино давали — привозили повозку с деревянной такой бочкой. А под Севастополем очень плохо кормили. Голодные были постоянно. Рано утром на рассвете привозили кушать, например, и вечером — иначе к передовой не подойдешь. Давали суп-пюре гороховый — одна водичка прямо, перловку давали. Около Севастополя есть местечко такое, Инкерман. Там рядом Сухарная балка и склады артиллерийские Черноморского флота. Их взорвали, когда наши отходили, там очень много боеприпасов было. И там был завод шампанских вин. Так нам давали это шампанское. Сначала бутылку на четверых, а потом замполит пришел: «Как так? Это на двух человек надо! Что вы дурака валяете?» Ну начальство, им выгодно было — старшина и так дальше. А пить: попробуй шампанское выпить — с чего? Чашек нет. Так мы брали с немецких котелков крышки снимали. Оно всё выбегает — еще не знали, как правильно пользоваться. С пистолетов трофейных потом расстреливали эти бутылки. Пацаны, ну: боя нет — в бутылки стреляли, кто лучше. Возьмешь патрон наш, камнем ударишь — пуля чуть-чуть влезала внутрь, и можно было из парабеллума или из вальтера стрелять одиночным выстрелом. Потом нужно было оттянуть — гильзу не выбрасывало.

Экипировка у вас какая была?

Винтовка та же самая, лопатка, противогаз обязательно. Но противогаз я выбрасывал.

Сначала под Севастополем наша бригада была в резерве Главного командования Приморской армии. Так нас перебрасывали то на Мекензиевы горы, то на Итальянское кладбище, то на Английское кладбище, то на хутор Каракуба — всё время на новом участке мы находились.

Как-то меня выделили со старшиной пойти за пищей. Взяли термос в рюкзак и пошли. Я подошел к одному краснофлотцу, говорю: «Морячок, с какой ты бригады?» Он посмотрел: «Мишка!» Я: «Мишка!», — друг на друга. А это Мишка Рабинович, его сестра дружила с моей тетей. Он погиб потом. И мы там задержались до того, что старшине прострелили бачок — суп весь вылился.

Потом прислали нам пополнение из Азербайджана, Грузии и так далее — сделали национальные дивизии. Эти азербайджанцы, что они делали! Они свои портянки снимали и в вещмешок складывали. И всё. Когда позже я лежал в Цхинвали в госпитале, полно их было — все калеки, с отмороженными пальцами. В палату нельзя было войти — воняло так мертвечиной. И потом стали все инвалидами войны.

А посылали, например, этого азербайджанца со старшиной перловую кашу нести, так он по дороге рукой из ведра половину каши, наверное, съедал. Краснофлотцы однажды одного так отлупили, как не знаю кого. Сало давали нам как сухой паек или консервы американские. У меня ни ключа, ничего нет, только штыком можно было пробить эту коробку. Так вот азербайджанцы — мусульмане, они сало не кушали. Они его складывали в вещмешок, чтоб где-то поменять на что-то. А наши краснофлотцы брали это сало и по губам им мазали. Те кричали так.

У нас был командир взвода, агроном азербайджанец: парень такой, техникум окончил — ветеринарный, что ли. Так он рассказывал: «Я ему говорю, а он мне: «Я твоя не понимаю», — азербайджанец азербайджанцу.

А до этого командиром взвода у нас был молодой лейтенант с подводной лодки — списали его. А я же учился в украинской школе, и вот мы как-то в землянке сидели с ним, и я ему что-то по физике говорю: «Формула потужности». А он: «Мощности». Я ему: «Да какой мощности? Потужности». И мы спорим такие (смеется).

На хуторе Каракуба — это возле деревень Нижний и Верхний Чоргунь — я нашел иллюстрации к книге «Пещера Лейхтвейса», которую очень любил в детстве. Я так обрадовался. И эти иллюстрации, этот выпуск — 32 листика — со мной прошли всю войну, в бумажнике были. Я их показывал морякам, читал им, анекдоты рассказывал — пацан был. Так немцы шли в атаку, а меня из землянки не хотели выпускать, чтоб меня не ранило и не убило.

Я был в первом штурме Севастополя, потом во втором, а в третьем не был — там все погибли, наверное…

Нас, тяжелораненых, эвакуировали на крейсере. Самолеты налетели, но они не бомбили — наверное, без бомб были, не знаю. Или просто не обратили внимания. Сначала я лежал в госпитале в Батуми, на Зелёном мысе. Потом в Цхинвали (раньше Сталинири назывался город) — это около Гори, где Сталин родился. А потом мне дали сорок пять суток отпуска, и я уже списался с родителями, которые жили у моего дяди в Свердловске. Наш эшелон успел проскочить перед тем, как немцы ворвались в Сталинград, когда большая бомбежка была. В Свердловске я снова лежал в госпитале — нога у меня не заживала. И оттуда я попал в Свердловское пехотное училище.

Там у нас был командир роты старший лейтенант Чайковский. Он вел перекличку, дошел до моей фамилии и мне говорит: «Брат есть у тебя на фронте?» Я говорю: «Нет». А после разговорились — оказывается, мой двоюродный брат у него на руках погиб. Они вместе кончали во Львове училище, звание им присвоили, и потом они отступали в 1941 году.

Там немножко проучился, а потом три пехотных училища: наше, Свердловское, потом Камышловское и Таллинское, в начале 1943 года отправили на фронт под Мценск — это около Орла. Я попал в 25-й танковый корпус, был в батальоне автоматчиков. И оттуда я пошел уже на Киев. Там мы в обороне были долгое время. Оборона — это не каждый день стрельба и бои: другой раз можешь два-три дня вообще не стрелять ни разу. Многие представляют так: если я на передовой линии, значит, каждый день стреляю. Нет, это не так совсем. Каждый день стреляют артиллерия и минометы — это постоянно. А я стреляю только тогда, когда иду в атаку или на меня идут в атаку, понимаешь? А многие думают, что на фронте без конца бегают и стреляют, как в детских играх. Это ж не война, в кино только так показывают.

После этого мы наступали на Львов, потом на Ровно, Дубно, Луцк — это всё пройдено было. Одно время я даже заряжающим в танке был. Ну недолго я был там — несколько дней, и танк наш сгорел. Полковник Плешаков, командир танка, лейтенантом был тогда. Около Брод я был ранен в руку — это третий раз. Оттуда мы южнее Варшавы прошли. И там уже в 1945 году возле города Пётркув-Трыбунальский я был последний раз ранен сразу в шесть мест: в спину, в обе руки и в плечи. Я долго провалялся в госпитале и вернулся уже перед наступлением на Берлин.

Ну что про Берлин? Я был на 1-м Украинском, и наш фронт должен был помогать 1-му Белорусскому: обойти Берлин с юга. Мы прорвали фронт, и наш танковый корпус ворвался на южную окраину Берлина. Несколько дней мы вели очень тяжелые бои: в двух наших танковых армиях почти все танки перебили, но их тут же пополняли новыми. У немцев фаустпатроны были, они сжигали танки: из подвала бухнул, и всё — танк горит. Уличные бои — страшная вещь: бежишь, немцы наверху, а мы внизу из автоматов в потолок стреляем, штукатурка сыплется, гранаты друг в друга бросаем.

Помню, наши танки стреляли, а немцы бежали через какой-то мост, между танками прямо прорывались. Я за немцем одним погнался, хотел его взять в плен, а он повернулся и что-то кинул в меня. Я упал, думал, что граната. Полежал немного, там кусты были, поднялся, а это пистолет. У него патроны кончились, и он кинул им в меня. Красивая такая ручка — полированная, деревянная, правда. Я патроны достал потом, смазал его, и всё время в сарае он у меня лежал, когда я уже на Ярмарочную вернулся. А потом я разобрал его на мелкие кусочки и выкинул — папа всё время говорил: «Выкинь его к черту»…

После этого Сталин дал команду, чтобы 1-й Украинский фронт снялся и пошел направо. Это было уже 30 апреля, за несколько дней до того, как Берлин пал. 30-го мы вышли с боев, а второго они уже капитулировали. И потом мы пошли на Прагу.

На Рейхстаге расписались?

Нет, я до Рейхстага не дошел.

Когда кончилась война, мы были в Чехословакии. Это было уже 11 или 12 мая. Поговаривали, что вроде конец войны, но мы не знали еще. А потом один танкист по радио услышал, говорит: «Война кончилась!» И полно власовцев пленили: молодые ребята, красивые, здоровые. С папиросами, с таким гонором ходили, с татуировками — противно смотреть было на них. Был там и ансамбль РОА (Русской освободительной армии). Они рассказывали, как в плен попали, что их не кормили. Многие думали, что удастся к нам попасть, а многие ненавидели советскую власть. А наш командир батальона капитан Якушев взял генерала Власова в плен. Мне власовец один рассказывал потом, как это вышло. Значит, власовцы частично были в нашей зоне и частично в американской. Наш Якушев появился в американской зоне, и какой-то капитан ихний — Кучинский, кажется, — подошел к нему и говорит: «Товарищ капитан, вы можете взять в плен командира дивизии РОА». (Буняченко, что ли.) Якушев говорит: «Давай, пойдем, покажешь, какая машина». Они пошли, подошли к какому-то шоферу (это парень мне рассказывал, который участвовал в пленении), Кучинский говорит: «Где командир дивизии?» Тот: «А зачем тебе?» — «Да мы его хотим в плен русским сдать, и нас помилуют, может быть». Они стали искать и нашли машину, где сидел Власов. Генерал оттуда вырвался, бежать хотел. Ну это целая история… Короче говоря, вот этого капитана-власовца и двух солдат, которые помогли взять Власова, наградили: капитану дали орден Красной Звезды, кажется, а солдатам — медали «За отвагу». А остальных попросили, чтоб они помогли перевезти автомашины, которых очень много осталось. Так мы когда переезжали в сторону Праги, они перегнали эти все машины, и их всех потом «под лавочку» забрали. А там один был из Ростова власовец. Он работал в машине связи и был часовым мастером. А у нас у каждого часов трофейных полно. И он говорит: «Знаете что, ребята? Я только у офицеров буду сначала ремонтировать, а потом у вас». Он набрал часов и чухнул в ту зону, к американцам. Да, а Якушева наградили таким орденом, который обычно не дают командиру простому — орден Суворова 3-й степени. Так говорили нам. Насколько это правда, я не могу сказать, потому что я уехал учиться тогда.

М.Л. Ликвер в 1944 г.

У меня были такие случаи: я и топился, и горел. Ко мне немец один подбежал с автоматом — это было в 1944 году — и, по-моему, по-русски заругался. Ударил меня прикладом — у него патроны, наверное, кончились. И я из автомата его прошел. Это как получилось: танк наш горел рядом, а с другого танка вышел немец. А когда горит ночью, особенно летом, смотришь в сторону — темно в глазах. А танкист говорит: «Ребята, что ж вы, не видите, что немцы на вас бегут?» И вот этот немец ко мне подбежал…

Те два немца тоже притворились мертвыми, я пробежал, они прыгают на ноги: «Хенде хох!» — и ко мне. А сзади бежал еще один товарищ, Колкин, это Буг форсировали мы. Они увидели, что рядом танк (36 на танке, я хорошо запомнил), с перепугу винтовки бросили после всего, я даже не сообразил сначала, в чем дело. (Этот Колкин потом погиб.) А немцы эти подняли руки уже вверх, и я, значит, такой злой был: подбежал замполит — с Дальнего Востока прибыл, майор Бондарев, — я хотел стрелять, а он не дает. Я выстрелил в одного немца — убил. Второй вырывается, так я его ударил прикладом, он упал, попу подставил, и я полдиска, наверное, в задницу выпустил ему. Майору в глаз гильзы вылетали, он потом всё время это до конца войны вспоминал.

Скажите, а были случаи антисемитизма по отношению к вам во время войны?

Я тебе скажу, такого не было. Однажды в Свердловске, когда я был в пехотном училище, эстонец один шел и ногу не взял. Я говорю: «Возьми ноги», — по ногам ему. А он мне: «Ты, жидовская морда!» Так я начал драться с ним. Старшина это увидел, говорит: «Иди доложи командиру роты (он впереди вел нас со стрельбища), что ты дрался». Я подбежал, а там старший лейтенант-одессит, Дамбровский, что ли, фамилия его. Я ему рассказываю, он говорит: «Ты ему дал в зубы?» Я говорю: «Да». — «Ну и молодец, иди в строй».

А второй раз тоже: мы были на кухне, нам раздавали кушать, и парень один из другой роты, Яшка Иванов, хотел без очереди. Мы с ним поспорили, и он меня жидом обозвал. А мне так обидно было, так обидно было… А потом через некоторое время мы попали с этим Яшкой в окружение под Дубно. Он говорит: «Давай сдадимся в плен». Я говорю: «Ты что?» Рыжий такой, противный был. Если б я это рассказал, так его сразу бы арестовали и расстреляли. Я так промолчал, и потом куда он делся, не знаю.

В окружение вы когда попали?

Да каждый раз попадал. Несколько раз: и под Орлом, и под Дубно. Танки вот наши пошли (а мы на танках сидим), немецкая пехота отрезала нас, закрыла, и мы уже в тылу у них — нужно прорываться.

В каком звании вы войну закончили?

Старший сержант. У меня с этим неудачно складывалось. Сначала в Свердловске почти перед самым окончанием училища нас на фронт отправили. А потом, после войны уже, я попал на офицерские курсы политсостава в Вене — 1-й Украинский фронт там находился, Центральная группа войск. Проучился два с половиной года, и обязательно нужно было пройти курсы политэкономии. К нам приехал полковник из ГлавПУРа (Главное политическое управление армии) и распределил нас, курсантов, по училищам. Меня отправили в Саратов, в Саратовское военно-политическое училище. И там у меня неприятность была: я написал письмо сестре, когда ехал в Саратов, что нищета такая. Это письмо какими-то путями попало в ГлавПУР, и меня исключили из партии. Я написал, что творили чёрт-те что: насиловали, грабили, ой… На 1-м Белорусском очень жестоко было, а у нас еще более-менее. Я сейчас расскажу. Мы, когда с боев вышли, перед тем как с Берлина сняться, настреляли кур и пришли в дом какой-то. Красивый дом такой. В этом доме немец жил: кафель красивый в кабинете у него, кресло, такая обстановка. А нас несколько солдат было и три офицера. Пришли и хозяйке говорим, чтобы она кур сварила нам. А немец этот: «Нихтс, она не варит», — он, наверное, профессор был или генерал какой-то. Короче говоря, мы сами всё приготовили и сели кушать. Заставили попробовать жену: мы думали, чтоб не отравили. А немец этот сидел в кресле — не хотел с нами есть. Красивый немец, старик седой. И когда сели кушать, один офицер наш, Филатов, взял баночку такую, с вишнями, что ли. А у них не так, как у нас, закручивается банка, у них резинка, резинку вытягиваешь — открывается банка. Лейтенант, значит, открыл эту банку, достает ложку из сапога и хотел кушать. А немец: «Нихт!» — чтоб не открывали (для него, может быть, как лекарство). Смотрит так на него и выдает: «Русише швайн». Филатов по морде его… А мы, когда только пришли к ним, зашли в спальню: портянок у нас нет — простыни взяли порвали на ноги себе. Никто не церемонился. Война — это произвол, это страшная вещь. Кто говорит, что мы там благородно, — не верь этому. Вообще, «разбой» — это по-румынски, по-моему, «война».

К Сталину вы как относитесь?

К Сталину… Ну что, «За Родину!», «За Сталина!» я кричал в свое время… Он умный очень был, но очень жестокий и не считался ни с чем. В каждой семье почти кто-то в тюрьме сидел. Все стройки держались за счет заключенных. Мне, конечно, как простому человеку нечего оценки давать Сталину — я не дорос до этого, но это личное мое мнение.

То есть не считаете, что войну благодаря ему выиграли?

Благодаря его жестокости и помощи Америки. Дело в том, что хоть и говорят, что Америка не воевала, Америка очень многим помогала. Я, например, когда лежал в госпитале в Свердловске, так там, значит, всё продовольствие американское было: рис, сахар, мука, сгущенка — всё. Кроме того, на фронте нам консервы американские давали, ботинки. Они нам столько помогли — страшная вещь. И вот как-то на заводе на День Победы мы выпивали, я поднял тост и говорю: «А давайте выпьем за американцев, за наших союзников». На меня напустились…

Германия, апрель 1945 (крайний слева л-т Чугунов, правее Валерко, через одного — артиллерист Мельниченко, крайний справа сидит Ликвер, лежит слева Берзник — начальник штаба)

Я слышал, что танки они плохие присылали.

Танки неважные. Что мне нравилось: на английском танке «Виккерс» пулемет был хороший. Там диск такой, 300 с чем-то патронов. А «Валентайны» ихние обычно в 3-й танковый батальон отправляли, в самый… Там 37-миллиметровая пушка была — слабенькая. И когда снаряд попадал в броню, вот такая дырка была сразу, крошилась броня. Потом бронетранспортеры такие маленькие давали, канадские, никудышные.

Сейчас часто говорят, мол, мы «закидали трупами», «взяли количеством». Вы что думаете по этому поводу?

Количеством — да. По трупам шли. Я помню, под станцией Загнанск — это около Варшавы — трупы прямо в штабеля вот так вот были сложены. Метра полтора-два высоты и метров пятьдесят, наверное, в длину.

У немцев всё было продумано. Вот, например, солдат: у нашего солдата что можно было найти в карманах, у убитого или раненого? Красноармейскую книжку и махорку. Всё. А у них фотоаппараты, у каждого фотографии. У нас ни у кого фотографий не было. Я хотел, например, сфотографироваться во время войны, но я понятия не имел где. Только перед наступлением на Берлин у меня первые фотографии появились. Часов даже не было. На посту стоим, солдат постарше постоит полчаса и говорит: «Иди на пост вместо меня». А я стою, думаю: «Когда же два часа будет?» (Смеётся.) Они дурили нас, молодых пацанов. У нас армия была очень слабая. У нас автоматов даже не было. Винтовка СВТ была, которая самозарядная, так мы переставляли спусковой крючок, и она стреляла как автомат. Ну что еще? Расчески у них были. В котелочке у них, например, кусочек сала или творог. Чай им давали, кофе. А у нас этого же не было. Нам в этом котелке давали и суп, и кашу, и чай в этот котелок наливали — как животным. Это я очень прошу, чтоб ты не писал. Страшная бестолковщина была. Здесь, на Юге, еще более-менее фронт держался, потому что здесь румыны через границу переходили… Я не могу, я не хочу лишнее говорить…

Говорите, что считаете нужным.

Вот, например, такой случай был в Карпатах. 8 сентября в Словакии было восстание, и наши стянули войска, чтобы помочь. Провели артподготовку часа на два с чем-то, наверное. Пошли в наступление три танковых корпуса: наш 25-й, 31-й и 4-й гвардейский Кантемировский. И что ты думаешь? Я всего несколько немцев убитых увидел, остальные заранее ушли, и всё. Они уже знали, ты понимаешь? Местные жители даже говорили, что «рус Иван завтра будет стрелять», — так открыто двигались наши войска. А перемешали всё так, что танки не могли пройти. Кстати, многие думают, раз часть танковая, значит, там одни танки. Такого не бывает никогда. В танковой бригаде, например, было три танковых батальона. И, кроме того, был батальон мотострелков — это автоматчики, танко-десантная рота, рота ПТР, рота минометчиков, потом артиллерийская батарея. А в корпусе в три раза больше всё… И мы немного продвинулись в сторону Дуклинского перевала, а потом туда 4-й Украинский фронт перебросили, а наш, 1-й Украинский, отправили на Сандомирский плацдарм, чтоб оттуда наступать на Берлин.

А до этого три моих товарища погибли под городом Кросно — это на границе Польши и Словакии. Снаряд попал в окоп, и всех убило: Саша Зарожаев, Вася Пушкин и Артёменко…

Войну вспоминать очень тяжело, страшные вещи были. Многое забыто, потому что не рассказываешь никогда. А потом вспоминаешь… Я недавно хотел найти одну фотографию интересную, фронтовики там наши. У нас был командир взвода Афонин. Он сам был родом из Ворошиловска на Амуре. Я хотел сильно написать туда письмо с фотографией, но не могу её найти. Этот Афонин был сержант, но он больше разбирался, чем другой старший лейтенант. Его уважали все: он сначала был помкомвзвода, потом командиром взвода. И вот, значит, такой случай. Он был ранен в грудь и, когда уже пришел к нам из госпиталя, всё время говорил: «Если бы чуть ниже пуля попала, так пробила бы партбилет». А я говорю: «Александр Васильевич, если бы ниже — так в сердце попала бы». А он был всегда уверен, мол, «если что-то случится, я ручаюсь, что Ликвер меня вытянет, не оставит», потому что мы больше года совместно воевали, с 1943-го. И что интересно: когда его ранило при мне и я его перевязывал, он мне сказал: «Знаешь что, Миша? — я был помкомвзвода тогда, а он командиром взвода. — Должны прибыть фотографии моих дочерей. Сохрани их. Я буду стараться попасть в наш танковый корпус».

И вышло так, что перед наступлением, о котором я рассказывал, 8 сентября 1944-го, шло пополнение, и выскочил один солдат: обнимает меня, целует. Командир роты говорит: «Что такое?» — новый командир роты. А солдат этот: «Ты мне спас жизнь!» А он был такой вредный, ему лет за сорок было, он нож никому не даст, Савин фамилия его. Но приятно было, когда он меня перед молодыми солдатами расхваливал. И в этом же пополнении был Афонин.

И вот он прибыл, и возле деревни Поток, как сейчас помню, наши начали артподготовку. А потом передали, что к окраине подходят немецкие танки. Танкист наш по радио говорит: «Пусть артиллерия бьет по деревне». А это наши танки были… И под сильный обстрел он попал, его смертельно ранило, и он умер у меня на руках. Это в первый день — он только прибыл после госпиталя. Я похоронил его, даже не помню как, и эти фотографии, которые пришли, пока он лежал в госпитале (две фотографии двух дочерей), я выслал в Ворошиловск на Амуре. Они были в крови, и вот не знаю, пришли они или не пришли, потому что никакого ответа не было. И я всегда снимаю шапку, когда вспоминаю Афонина: он хотя старший сержант был, но его так уважали, такой мудрый был, замечательный человек.

На передовой каждый день ты находишься под страшным огнем. В любой момент можно погибнуть. Даже другой раз не стреляешь, а прилетел откуда-то снаряд, и человека убивает. Сколько таких ребят!.. Я другой раз вспоминаю, столько фамилий записываю, которые запомнил: тот так погиб, тот так. А кому я могу рассказывать? Мы когда форсировали реку Западный Буг, так пошли в атаку десантниками. Спрыгнули с танка в картофельное поле, и был у нас один председатель колхоза из Винницкой области, красивый такой мужчина. Он: «Помогите!» Я подполз к нему, а у него кишки вывалились. Лежал на картошке, говорили, что он умер потом. И тоже немец рядом в окопе вот так держал автомат и так вот машет. Я поднялся — или он стрелял, или кто, я не знаю, — стрельба по мне была.

Вручение партбилетов на р. Одер, Германия, апрель 1945 года (крайний справа подполковник Логачёв из политотдела со своей овчаркой)

К концу войны тех, кто с 1941-го воевал, почти не осталось, наверное?

У нас не было. Может, в других батальонах были, я не могу сказать. Один у нас был парень, он рассказывал, что с первого дня войны был в дивизии, которая потом стала первой гвардейской — 100-я дивизия. Говорит: «Мы выбегали из казармы, и немецкие самолеты стреляли прямо в ворота».

Если бы не земля-матушка, мы бы все погибли. Весь воздух в осколках и в пулях был. Чем мина отличается от снаряда: если посмотришь на воронку — как расческой провели над самой землей. Я помню, как-то мы под мостом одним были и обстрел страшный начался. А у нас старшина один был, Марченко, здоровый такой. Так я с перепугу под этого Марченко. Он говорит: «Что ты под меня лезешь?» (Улыбается.) Это кажется, что все герои…

А «лисьи норы» рыли?

Под Севастополем были такие, да. Вот что интересно: немцы в обороне стояли под Орлом, так у них везде обязательно окопы были деревьями обложены — песок за шиворот не сыпался. У них всё было сделано аккуратно. Особенно березы они любили. А наши прямо как в говне были, так и остались. Говорю как есть.

А в туалет как ходили, если в окопе?

На лопатку и с окопа выбрасывали. И что интересно: под Севастополем, когда второй штурм начался, мы отступали через эти самые кучки замерзшие.

Вши заедали. В Бродах уличные бои были, и попался мне свитер. Такой красивый, думаю: «Я где-нибудь поменяю». Солдаты как: где-то что-то найдешь, и сразу в деревне менять на картошку. Голодные всё время были… Надел этот свитер — что такое? Чешется. Как глянул, а там вшей, хоть молотком стучи! Немец какой-то сбросил с себя, наверное. То мы возле церкви остановились, когда на формировку вышли с боев. И сели солдаты вшей бить. Пришел священник, привел замполита нашего: «Что это такое?!», — выгнали. Что интересно: немцы белье свое бросали, а у них оно не такое было, как у нас, а как вязаное. И эти вши так затыкались туда, и не понять: вроде чистое белье, а надеваешь — во вшах.

А к концу войны, уже начиная приблизительно с 1944 года, банно-хозяйственные комбинаты появились. Там женщины были, мы ходили купаться. Вот я в 1941 году как ушел в августе и не купался до декабря нигде. Ты представляешь, состояние какое? И уже под Севастополем мы пошли в какую-то баню на корабельной стороне. Стали наши вещи в вошебойку класть. Сказали, чтоб все патроны и запалы повынимали, потому что от температуры они загорятся. И там, главное, в бане открываешь кран и кипяток в морду бьет. И с шайками все бегают голые. А потом покупались, вышли — вещей наших нет. Метров сто вот так вот по снегу мы шли голые, свои вещи искали. А они вот так вот перепутались — все вещи ж одинаковые.

А потом раз в два-три месяца ходили, когда на формировке были, в баню. А так вообще не знали, что это такое. Я говорю, у меня живот весь разорванный был. Стою на посту, например, и об танк трусь, трусь — чувствую, как бегают они. Это страшно, хоть молотком так стучи и бей их. Так под Шепетовкой, когда сменились, я пошел и сел на плиту — вшей жарить. А у меня белые брюки ватные такие были, и задница загорелась (смеется).

Я помню, как через какую-то реку мы перешли, немцы идут в контратаку, а мы сидим, ботинки поснимали — сушимся. Босые стреляем зимой.

Никогда не забуду, как два танка наших подбитых стоят (немецкие самолеты подожгли), рядом кухня, и стоит солдат наш, какой-то из кавказцев. Стоит и кашу горелую ложкой еле вытягивает и жрет. Мы так смеялись, со стороны смотрели — лопнет скоро живот: она вонючая, знаешь, когда горелая, а он кушает всё равно. А хлеб: старшина наш, Афонин, в 1943 году, кажется, делил пайки хлеба на плащ-палатке и говорил: «Берите». И все друг через друга переваливали, думали, что эта паечка больше — каждый хочет кушать. Но наши ведь не пишут, что мы голодные были. Так о нас «заботятся»… Присылали помощь — подарки из тыла. Начальство самое лучшее себе забирало: телогрейки, меховые подстежки разные. А нам отдавали платочки — такое всё, дребедень. А сейчас читаю, пишут: такая «забота» была, у-у-у… Или дали, например, консерву американскую — сухой паек. Вкусная такая, замечательная — «Лярд» называлась. И вот я сижу в окопе, у меня автомат: как я могу открыть эту коробку и покушать её, ты не знаешь?

Штыком, наверное…

А если у автомата штыка нет?

Хах, и как открывали?

Я уже не помню. Но умудрялись как-то, жрать же нужно.

У меня товарищ был Васька Пушкин (он потом погиб, я рассказывал). Так он, когда мы на Западной Украине были, каждый раз говорил: «Пойду панов курочить». Как-то мы были возле одной деревни, и он пошел мед доставать. Приходит — я его не узнаю. Что такое? Морда вроде похожа на Ваську. А он, оказывается, рамки с сотами из этих уликов доставал, и его пчелы обкусали. Вот такие глазочки стали узенькие. Так в этом селе мы кур стреляли. Ну я, старый голубятник, куриц моментально ловил. Только начну эту курицу варить, тут — «По танкам!». Схватил этот котелок, еду на танке с целой недоваренной курицей в котелке. Ну всё равно хватали куски мяса, полусырые жрали. Вот солдата на фронте в любое время разбуди — будет хотеть кушать и спать. Жрать и спать всё время хотели. А сейчас смотрю, герои все такие. Когда начинаешь говорить такие вещи, сразу «Что ты врёшь?», «Что ты болтаешь?», «Наша армия…» — начинают доказывать на возвышенных тонах. Какие возвышенные тона могут быть?

У меня товарищ был, он тут остался, в Одессе, — он скрывал это. У него на лице шрам был, он говорил, что румын его штыком ударил. Если б ударил штыком, так голову снес бы. А брат его говорит: «Это Иван нырял за продуктами (когда мы грузились за сахарным заводом) и за колючую проволоку зацепился». А потом как-то французская делегация к нам приезжала. Спрашивают: «А как вы Одессу оставили?» Я говорю: «Я выехал», рассказал. А Иван: «Я был тяжело ранен в живот и выехал на Большую землю». Да он на корабле в жизни никогда не ехал и скрывал, что тут остался. А потом в 1944 году его взяли в армию. Так сразу ж тоже на фронт не отправили — учили их. А потом он с полгода повоевал, но столько рассказывал, что ты себе представления не имеешь! То лошадь захватил у румынов, привез, командиру полка подарил — как в кино только. То он стрелял через ствол пушки (мы с женой были в гостях у него, он уже умер два года назад, пусть меня простит Бог), так два раза выстрелил, и, когда подошли, у немца две пули были во лбу. А жена Нина говорит: «Иван, ну ты же врешь. Ну одну пулю ты ему в лоб, а как же вторую?», лишь бы болтать. И многие вот, я смотрю: «Когда ты воевал?» — «В 1944 году пошел». — «А что ты до этого делал?» — «Прятался».

Вот один у нас был, Нопин, тот, что я говорил, из 1-й дивизии гвардейской. Он в то время, в 1944 году, уже был шесть раз ранен — как я за всю войну. Так мы перед ним прямо шапку снимали. И он, бедный, потом как сумасшедший стал. И куда он делся, я не знаю. Помню, три танка стояло наших и меня оставили эти танки сторожить. Я стоял-стоял, мне казалось, что уже время вышло, — часов-то нет. Пошел в домик, а там наших ребят молоком горячим угощают. Зашел, мне хозяин тоже хотел налить, а Нопин подбежал, говорит: «А чё ты танк оставил?» Я говорю: «Как оставил? Там танкист есть. Я его постукал, сказал, чтобы он посмотрел за танком». — «Так он же мертвый!» — и автоматом как ударил, аж чашка у меня вылетела. Так молока и не попил. Знаешь, как обидно было? По сегодняшний день помню.

Так вы мертвого от живого не отличили, что ли?

Ну ночь же, а он на танке лежал, плащ-палаткой накрытый — там тепло обычно. Я ему сказал: «За танком смотри, я ухожу», и пошел. Знаешь, когда будишь человека — многие делают вид, что спят…

То у нас один солдат был с Горького. Вдруг он получил письмо от сестры, что его жена родила. А он уже два или три фронта воевал. И он с ума сошел вообще. Представляешь? Дети остались — его брат погиб, и он детей его взял. А самого его позже на фронт взяли, потому что специалист хороший был, на Горьковском автозаводе работал. Многое было… Там самое главное — ни о чем не думать. Будешь думать — это пропащее дело. Дрожать начинаешь. Не думай, как автомат будь: тебе сказали — ты иди туда.

Я тебе рассказывал, как под Киевом нас танки давили? Я был тогда в роте ПТР. Да, еще такая вещь. Нам сказали по «тигру» стрелять по переднему катку или по стволу — ну это анекдот. Так нас учили, пэтээровцев. Это смешно же… Так вот, мы стояли где-то в поле, мерзли, и тут кто-то говорит командиру роты: «А чего мы тут мучаемся? Вон же рядом деревня. Танки вон, дома». Побежали туда — там немцы. Побежали обратно, а окопы только начали рыть (это в декабре 1943-го было). Танки те, 13 штук, развернулись и к нам. И почти что вся рота наша там погибла. У меня товарищ был, Саша Спасов, хороший парень, мы вместе в Свердловском училище были. Он рассказывал, что во время блокады Ленинграда двух кошек с бабушкой скушал. Тоже погиб, красивый парень такой. Так танк на окоп наезжал и разворачивался так. Я маме написал письмо, и то письмо не пришло — цензура не пропустила. Кстати, что интересно: мы, когда были на формировке, с ракет немецких делали красные чернила. Вот тут у меня письма есть, можешь посмотреть.

«Всё, что осталось от нашей роты». Сидят слева направо: Королёв, Шумейко (к-р роты), Филатов (к-р взвода), через одного Ликвер. Первый слева стоит повар, третий слева Кудинов (расстрелян за мародёрство и насилие), пятый слева Кусь. Перед наступлением на Берлин

Танки вам случалось подбивать?

По этому танку со всех сторон стреляют. И тот стреляет, и этот. Я могу сказать, что я подбивал танк или бронетранспортер, например, только если он ехал прямо на меня.

То раз мы за языком пошли. Смотрим, немец на посту стоит. Обошли вокруг, только на него, а он — раз! — убежал. А у них были такие соломенные сапоги от мороза, так он эти сапоги оставил (смеется).

То немцев двух, Ганса и Макса, взяли в плен и на танк посадили. Полночи ехали, пели песни, «Катюшу» они с нами пели по-немецки — молодые ребята. Потом попали под огонь, мы попрыгали в снег, а там лейтенант один был, Леин, комсорг бригады, он подбежал и взял застрелил их. Так мы чуть не отлупили этого лейтенанта. Он такой был, как зверь, у него вся семья погибла в Белоруссии. Так жалко было этих двух немцев.

Сейчас к немцам как относитесь?

Прекрасно: внучка вышла замуж за немца.

Что по поводу НКВД и заградотрядов скажете? Сейчас пишут, что они стояли сзади и своим в спины стреляли.

Я тебе скажу так: в меня не стреляли. Сейчас многое преувеличивают.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Улица Атамана Головатого.

2

Завод радиально-сверлильных станков.

3

Ныне Новосельского.