Запертое эхо

Арина Зарудко, 2021

Питер Браун – молодой художник, приехавший в столицу, чтобы оставить свой след в искусстве. Он вынужден терпеть лишения и каждый день делать выбор между мечтой и обязательствами, желаемым и действительным, настоящим и будущим. Все усложняется встречей с обворожительной и загадочной певицей Рене. Она избегает близости с окружающими и тщательно скрывает свое прошлое. Какие страшные тайны скрываются за очаровательной улыбкой? Питер готов на все, чтобы найти ответ на этот вопрос, даже если он его шокирует… Сила творчества, потери, ошибки, тиски прошлого и глубокая любовь к жизни и искусству – в новом романе автора.

Моей маме — самому сильному и смелому человеку на планете.

И каждой девочке, девушке, женщине, которая хоть раз в жизни усомнилась в том, что может быть любимой. Страницами этой книги я обнимаю тебя и напоминаю: ты заслуживаешь всего самого лучшего.

Молчи, скрывайся и таи

И чувства, и мечты свои…

Федор Тютчев

Часть I

Глава I

Лондон встретил меня как обычно неприветливо. От холодного утреннего воздуха сжималось горло, а в ушах звенело от непривычного шума, вмещающего в себя визг снующих по трассе машин и отголоски отбивающего надоедливый такт Биг-Бена. Ничего не изменилось. Все та же грязь, тот же смог и налет безнадеги на прохожих, вынужденных вставать чуть свет ради единственной цели — пережить еще один серый, похожий на все прочие, день.

С вокзала я направился прямиком к Милли. Она вышла замуж пару лет назад и теперь стала настоящей светской леди. Теперь это была не Милли Чарльстон, скромная доходяга с выпачканными розовыми туфельками. Я знал ее с пеленок. Хрупкая, но донельзя упертая, сейчас ее характер приобрел новые оттенки. Она словно раскрепостилась. То ли это из-за нового статуса, озарившего ее жизнь бесконечными встречами, вечеринками и кутежами. То ли из-за мужа — чопорного моралиста, безразлично окидывающего взором просторы жизни, опостылевшей ему. То ли из-за богатства, свалившегося на нее скопом. Кто знает. Вероятно, каждый перечисленный фактор стал ингредиентом в пробуждающем эликсире. Я видел ее в прошлом году, когда она приехала погостить у бабушки. Она привозила ей гостинцы и оставляла приличную сумму денег, а та из одержимости благочестием и ядовитой набожности отдавала почти все деньги в местный приход. Старуха давно выжила из ума, но мнила себя святой. Милли не обижалась на такое небрежение ее щедростью. Она просто привозила или присылала еще денег. Их у нее было предостаточно, чтобы разбрасываться налево и направо столь бездумно.

Мы были детьми, когда война закончилась. И когда началась. И когда нам сообщили, что наши отцы больше не вернутся. Мы не понимали ровным счетом ничего. Для меня война была чем-то молчаливо-устрашающим. Нашу деревню не бомбили. Мы вообще оказались на обочине жизни, у кромки дороги смерти. Каждую неделю по дороге, ведущей в Бирмингем, везли машины с трупами и покалеченными. Мы и правда назвали эту дорогу «дорогой смерти». Подглядывая из кустов за высохшими от болезней и лишений солдатами, мы не подозревали, что проникаем в самую суть войны. Она несет собой смерть. Души, тела — не суть важно. Смерть блуждала в поисках наживы. И в те годы поживилась она на славу.

Нас спасала ферма. Мой отец был крупным землевладельцем, и несмотря на то, что ему пришлось уйти воевать за идеи, которые были ему чужды, мать старалась содержать ферму в должном порядке. Посему у нас всегда была еда. Ей мы снабжали всю деревню и даже несколько близлежащих. Полностью избежать трудностей не удалось, как и всем, вероятнее всего. В последний год войны зима выдалась особенно суровой, пришлось прибегнуть к запасам — при помощи старой служанки мать всегда варила компоты на зиму, коптила мясо и закручивала овощные салаты. Кладовая полнилась банками и свертками, так что голод был последней напастью, пугавшей нас. Семья Милли же напротив была весьма напугана этим недугом, вызванным войной. Поэтому мы всячески помогали им — ненавязчиво, ведь человеческая гордыня берет верх даже над физическими потребностями. Эта гордыня довела до того, что мать Милли умерла в первый же год войны. Говорили, что от печеночной недостаточности.

Сейчас Милли не нужна была помощь. Она прислала за мной водителя — всегда была внимательна, даже в дни нищеты. Бедная как церковная мышь, но всегда откуда-то раздобудет кусок пирога к твоим именинам. Не знаю, какие чувства я сейчас испытываю. Я всегда ощущал себя значимой единицей в жизни Милли, своего рода старшим братом. Когда ее обижали в школе, я вставал на ее сторону; когда ей не хватало еды, я приносил ей хлеб, масло и домашнюю колбасу; когда ей нужно было уехать зарабатывать, я сопроводил ее, чтобы она не попала в беду. Мы были рядом всю жизнь, нас даже тщетно пытались поженить. Буквально через год после того, как Милли уехала в Лондон, дела нашей фермы пошла на спад. Урожай не шел, работникам нечем было платить, потому что убирать с полей было особенно нечего. Приходилось брать в долг, что било по моему самолюбию молотом нужды. О продаже фермы и речи быть не могло, поэтому я решил уехать на заработки в Лондон. Тогда же я впервые увидел картины Тернера, и Рубенса, и Блейка… В моей семье искусству не учили. О нем попросту не говорили, поэтому я никогда и не задумывался о том, что могу стать частью чего-то великого. Единственное искусство, чтимое моими родителями — искусство, даруемое им землей. Отец часто разговаривал с деревьями, а варя свой фирменный томатный суп, мама всегда говорила о том, что кулинария требует особого мастерства. Мне спорить не приходилось. Я читал книги, что достались моей матери от ее отца, прекрасно знал Шекспира, образование у меня было достойное — сказалось происхождение мамы. Но она не любила ни картин, ни поэзии, ни музыки. Ее мастерской была кухня — там она ворожила, изобретала, импровизировала и находила в этом источник величайшего счастья.

Я знал о живописи ровно столько, сколько можно было узнать из книг. Но увидеть — совсем иное, нежели о чем-то прочесть в очередном фолианте. Я увидел и потерял рассудок. Я обрел что-то значимое, к чему всецело стремилась моя душа, хоть я этого и не знал. Меня словно осенило, нечто невообразимо прекрасное ворвалось порывом тепла прямо в сердце, и я наконец стал собой. Мой отец хотел, чтобы я управлял фермой достойно, чтобы я продолжил его дело, но эта идея никогда не пробуждала в моей душе трепет, она никогда не вызывала дрожь и не мыслилась мной как некое предназначение. Это было предназначение отца, но вовсе не мое. Я обрел себя в живописи, хоть и понимал, сколь тернист путь художника. Но Лондон располагал к развитию своего дарования. Конечно, конкуренция здесь всегда была беспощадной, но то обучение, что можно было пройти в Академии художеств, обеспечивало и знания, и связи, и возможность практиковаться.

Я не умел ровным счетом ничего. По крайней мере, мне так казалось. Но когда я попробовал сделать свой первый набросок, получилось довольно недурно. Милли даже сказала, что я пишу в стиле раннего Мане. Она любила картины и неплохо разбиралась в художниках. До замужества, увы. В Академию я поступил со второй попытки. Я брался за любую работу, чтобы оплачивать обучение и высылать матери достаточную сумму на содержание фермы. Она не изъявила никаких эмоций по отношению к моему желанию учиться живописи, лишь выказала некоторое удивление, но ни разу не попрекнула меня за столь импульсивное решение. И этого было вполне достаточно.

Моя учеба продвигалась тяжело и легко одновременно. Я почувствовал себя в шкуре Ван Гога — наскребал на художественные принадлежности, как мог, иногда жертвуя ужином во имя банки скипидара. Ну, в конце концов, это был мой выбор. И я испытывал несказанное удовольствие на пленэрах, набрасывая этюды и черновики. Пусть до совершенства мне было далеко, начало моего творческого пути было положено — я вцепился в палитру и кисти со всей неистовостью и не планировал ослабевать хватку. Но все-таки искусством прокормить себя довольно-таки непросто. После войны это стало в разы труднее, а по молодым художникам эта тяжба ударила вдвойне. Картины мало интересовали людей. По крайней мере, в Лондоне. Поэтому мне пришлось сжать челюсти и рискнуть — я отправился в Париж. Не думайте, я не кутил и не просаживал деньги, которые снова появились благодаря новому расцвету фермы (ну, разве что изредка). Да и хотел ли я заработать состояние на своих масляных пейзажах? Наверно, я хотел признания больше, чем роскошных деликатесов в Парижских ресторанах. Тщеславие порождает вечное недовольство собой. Противоречиво? Зато правда. Я и впрямь стал придираться к себе по поводу и без — все оттого, что я мнил себя талантом, а во Франции таких «талантов» на каждой мостовой с десяток. Стоит отдать мне должное — я не спился, не связался с дурной компанией и даже не женился. Я остался верен себе и своему делу.

Во Франции я не задержался, спустя два месяца жизни в самом дорогом городе на свете, я ощутил в полной мере всю серость мировой столицы искусства. Она отдавала хмелем, затхлостью и разбитыми иллюзиями. Так началась моя эскапада по маленькому кусочку планеты. Я бывал в Германии, Швейцарии, Дании, Италии и Голландии. Кое-какие работы я отправлял в Лондон на адрес Милли, она бережно хранила их до моего возвращения. Спустя еще месяц путешествий мне удалось кое-что продать. Затем еще несколько полотен. И вот, по воле случая, я очутился в Америке. Сразу предупреждаю: мне там не понравилось. Но именно там, в Нью-Йорке, состоялась моя первая выставка! Пусть и не персональная, но и это было даже слишком шикарно для такого юного дарования, как я. Америка показалась мне слишком динамичной, чрезмерно капиталистической и вульгарной. Зато платили за картины американцы с лишком. Я неплохо заработал, и столь странная любовь американцев к искусству (особенно европейскому) вынудила меня задержаться на какое-то время в Новом Свете. Ветром, который занес меня на эти берега, был Джеймс Олдсон. Он не был меценатом или покровителем искусств, зато был популярным критиком. В свое время ему были открыты все культовые выставки импрессионистов. А сейчас он вел переписку с самим Пикассо! Я был в восторге от этого тщедушного, но крепкого старика. Мы познакомились совершенно спонтанно, как всегда и случается в судьбоносные моменты жизни. И вот, сидя на террасе итальянского ресторана, он проронил, словно между делом:

— В Америке реалистичное искусство пока еще неплохо продается. Можешь попытать удачу. — Он закурил одну из своих толстых сигар, основательно затянулся и окончательно расслабился. — Я отбываю завтра, успеешь купить билет?

Не веря своему счастью, я не мог вымолвить ни слова. Олдсон в мире искусства был далеко не последним человеком, а мне просто необходимо было иметь в своем окружении кого-то влиятельного.

— Конечно, сэр! Спасибо! Не могу выразить, как это ценно для меня! — ответил я, не помня себя от восторга.

— Ну-ну, это моя работа. Ты талантливый, Питер. Но этого крайне мало в нынешнее время.

— Мне кажется, как и в любое другое время.

— Именно так. — Он потряс своим тонким пальцем в воздухе.

Да, Америка подсластила мне существование. Я был среди таких же начинающих художников, хоть моя живопись и отличалась от того, что выставляли они. Наверно, в этом вся прелесть искусства — оно изобилует разнообразием. Я писал свой дом, ферму, поля по памяти, и кто-то находил в этом тайные символы, совершенно чуждые моему восприятию. Один юноша в клетчатом костюме-тройке, завидев стога сена, сложенные в шахматном порядке, принялся выдвигать теории о глубинном смысле этого полотна — якобы оно отсылает нас к миропорядку. Я не опроверг его теорию, но и не подтвердил ее истинность. В конце концов, сколько голов, столько и умов. Одна картина вмещает в себя мириады смыслов для того, кто смотрит на мир широко.

После триумфального завершения моего путешествия оставалось одно — закрепить результат на родине. Но мне нужно было домой, проконтролировать некоторые дела. Мама уже не справлялась, даже учитывая помощь управляющего. Как бы я хотел сбыть с рук эту ферму! При всей своей любви к дому, семейное дело тянуло меня камнем ко дну. Эта чрезвычайная обуза и доныне высасывает из меня все жизненные силы.

— Давай продадим ферму, — предложил я матери по возвращении.

Местные окрестили меня франтом, но в шутку, конечно же. Зато мама серьезно встревожилась моим новым образом жизни, хотя до этого момента ее устраивало абсолютно все. Она всегда была смиренной и молчаливой, всегда прятала эмоции за маской хладнокровия и безразличия. Меня крайне досадовала эта ее черта.

— О чем это ты толкуешь? Я не узнаю тебя в последнее время! — Она вскочила со стула и принялась мыть посуду. Эта женщина всегда так поступала — как только ее что-то бесило, ей было проще сбросить напряжение, переделывая бесконечные домашние дела.

— А я тебя, мама. — Я и не думал уступать ей, и без того делал это всю свою жизнь.

Она порывисто повернулась и бросила на меня испепеляющий взгляд, затем схватилась за голову. Вид у нее был такой, словно ее голова вот-вот лопнет, как воздушный шар. Мне стало стыдно.

— Ладно. Давай спокойно поговорим. — Я встал и помог ей сесть на стул.

— Ты и вправду решил продать нашу ферму? — спросила мать, успокоившись и выпив воды. Она говорила о ферме как о любимом ребенке. Ну, по справедливости, так и было.

— Она приносит мало дохода. Постоянно нуждается во вложениях. Тех денег, что я привез из Америки, явно недостаточно. Этого хватит на плату рабочим, семена и корм для скота. В этом нет смысла!

— А может, ты просто хочешь сбросить с себя этот обоз и обрести желанную свободу, чтобы писать свои картинки и прохлаждаться по миру? — произнесла она, не смотря в мою сторону.

— Да, мама! Именно этого я и хочу! — Я развел руками и театрально притопнул. — Все это, — последовал жест в сторону окна, из которого открывался вид на поля, — это не моя жизнь. Она твоя. Отец вкрутил тебя в эту жизнь. Взял и пририсовал фигуру на свое полотно. Теперь тебе это кажется нормальным. Но я хочу другого. Прости, но спрашивать разрешения я не намерен.

— Так ты продашь ферму? — Ее голос звучал сдавленно.

Я глубоко вздохнул.

— Хочешь и дальше тянуть лямку? Бога ради.

Я вышел из дома и отправился бродить по знакомым местам. Здесь прошло мое детство. Все в мелочах напоминало о мгновениях чистого, наивного, легкого как пух счастья. Запах травы щипал нос, шелест старой вишни рассказывал о прожитых годах, которые уместили в себе столько важного, но при этом не приблизили меня ни на шаг к заветной цели — стать значимым. Я мог выбрать покой, живописные просторы, просящиеся на холсты. Но честолюбие было сильнее, оно вело меня дальше, а может, это вовсе не оно. Может, это было предчувствие чего-то важного, чего-то, что круто изменит мою жизнь, обратит меня в нечто большее — я не мог отказаться от своих стремлений. Именно они привели меня в Лондон в этот раз. Ферму я не продал, но эту идею не оставил. Матери я обещал присылать некоторую сумму, которую я буду получать в конторе, куда устроился по знакомству. Спасибо мужу Милли. Мне предстояло увидеться с начальником на днях, но я не сомневался, что мои способности оценят — в школе я неплохо считал, да и учетные бухгалтерские книги фермы всегда были на мне. В любом случае, придется учиться, притом молниеносно. Но меня тешила мысль, что эта работа подарит возможность покупать художественные принадлежности и неплохо жить.

Ностальгические думы и предвкушение грядущего пришлось на время отбросить. Водитель остановил машину у дома Милли.

Глава II

Лимонно-лавандовый столп света движется по направлению ко мне и затягивает в свой водоворот сияния. Милли обнимает меня за шею. Ее лимонное платье в пайетках жужжит от каждого движения. Пахнет сигарным дымом и дорогими духами. После людных, грязных и мрачных улочек Лондона особняк Милли, ее сияние и запахи богатства ослепляют и дурманят. Они бьют по носу, колют глаза. Просторная гостиная умещает всевозможные предметы роскоши: обшитая бархатом мебель, вазоны, исписанные античными сюжетами, статуи, картины — некоторые из них мои. Удивленно замечаю, что портрет Милли моей кисти висит рядом с натюрмортом раннего Матисса.

— Ты высоко меня ценишь, — комментирую сей факт.

— Полагаю, пишешь ты ничуть не хуже фовистов, — щебечет Милли в ответ.

— Сравнения излишни…

— Ты слишком скромен.

— А ты слишком меня переоцениваешь.

— Хоть кто-то должен это делать, дорогой.

Она поглаживает мое плечо и предлагает присесть. Какое-то время я просто привыкаю к этому дому, который всегда вызывал во мне противоречивые чувства. Он был огромным. Наполненным дорогими предметами искусства, которые не ценились, мебелью, которая по большей части пылилась под чехлами, и запахами деликатесов, которые никогда не съедались. Атмосфера была гнетущей. Даже еле уловимые полуденные лучи солнца, которые просачивались сквозь распахнутые эркеры, растворялись в глухой безмятежности этого старого особняка.

— Как ты добрался? Как мама? — Милли закурила и жестом выпроводила дворецкого, который бесшумно закрыл за собой дверь.

— Я хотел продать ферму.

Милли подалась вперед и чуть не захлебнулась дымом.

— Да ты что?

— Ради матери не стал. Больно она привязана к этому месту. — Я встал и снял пиджак. — Конечно, я мог бы купить ей приличный дом поближе к Лондону. Смог бы обеспечить ее.

— Ой ли? — Ее выражение лица меня напрягло.

— Думаешь, не смог бы?

Милли принялась разливать холодный чай с мятой по стаканам.

— Нельзя убивать воспоминания, Питер.

Она произнесла это своим прежним голосом. Иногда вуаль светской дамы спадала с нее, обнажая тонкую душу девочки, которую я когда-то знал. В такие минуты она была самой собой: откровенной и рассудительной.

— Да и что бы ты сейчас дал своей матери? — продолжила она. — Ты писал, что дела на ферме уже давно идут неважно. К тому же, у тебя нет приличной работы.

— Постой, я ведь… — Она прервала меня, подняв руку, укутанную жемчужными браслетами.

— Твоя нынешняя работа не в счет. Многого на ней не заработаешь. Я могу дать тебе в долг, безусловно…

Вот что стало меня бесить в Милли — она начала кичиться деньгами. Сотворила из них мерило, коим можно измерить все на свете! Она бросалась деньгами и не стеснялась этого. Стоит ли говорить, как меня это оскорбляло?

— Не глупи, — я отпил из стакана, чтобы успокоиться. — Вы с мужем и так много для меня сделали. Я не стану слишком долго вас обременять. С первой же зарплаты найду себе комнату.

— Обременяй, сколько пожелаешь, — махнула она рукой, словно я говорю о какой-то пустяковине. — Дом такой пустой… Когда Ридли уезжает, — Милли всегда называла мужа по фамилии, странная привычка, — я и вовсе повсюду вижу призраков. Этому дому больше ста лет, не удивлюсь, что мои видения не есть следствие выпитого за ужином виски.

Надо сказать, что выпитое виски было следствием многих явлений в жизни Милли. Признавать свой алкоголизм, когда тебе немного за двадцать, — верх беспечности.

— Покажешь мне мою комнату?

— О да! — Она сорвалась с места. — Освежись, переоденься и спускайся на ланч. Уверена, ты проголодался.

В этот раз моя комната была еще больше, чем в прошлый. Видимо, рокировка будет происходить в каждый из моих визитов. Несмотря на старинный десюдепорт над входной дверью, комната выглядела более-менее современной. Спокойная мебель из черного дерева, коричневый ковер с минимальным декором — неброско, но дорого. Однако самое важное, что привлекло меня в комнате, это дверь в смежное помещение, которое Милли выделила мне под мастерскую. Раньше я всегда писал на чердаке или во дворе в сухую погоду. Сейчас я смогу делать это в уютной комнатушке с окном, баром и в двух шагах от собственной спальни! О большем и мечтать было невозможно! Милли все предусмотрела в своем обыкновении: явно дорогой, стройный мольберт разрезал комнату пополам, он был предводителем парада; холсты разных размеров ожидали прикосновения кисти у стены; все прочие принадлежности были разложены на маленькой этажерке на колесиках. Все было чистым, девственным и притягательным. Эта гармония живописи манила меня к себе, хотелось скорее начать писать — неважно что — но я знал Милли, она не отпустит меня без боя. Поэтому дань уважения хозяйке и другу превыше искусства — скрепя сердце сказал я себе.

— Ну как тебе обстановка? Я очень старалась сделать все так, как ты любишь! Даже запомнила номера пигментов! — Милли получала несказанное удовольствие от того, что доставляла его мне.

— Все чудесно! Ты превзошла саму себе.

Я принял холодный душ, побрился, сменил сорочку и дорожный костюм на светлый, выходной — стоило впечатлить Милли своим видом, иначе она заставила бы отправиться к портному или в бутики ради поиска идеального костюма. Этой пытки мне точно не стерпеть.

— Не терпится начать писать.

— Не забывай, что сегодня у тебя обед с твоим начальством.

Черт, забыл об этой условности.

— Ну разумеется, я помню, — я закурил и осушил чашку кофе.

— Я думала закатить прием в честь тебя, дорогой.

Только не это! Сейчас мне нужно столько осмыслить: новая работы, творчество, дальнейшая судьба фермы, рабочих и мамы — празднества лучше отложить. Все равно не смогу полностью расслабиться.

— В другой раз, Милли.

— Что ж, как пожелаешь, — снова это жеманный жест тонких пальцев, между которыми зажат мундштук.

— Как ты поживаешь, Милли? — вдруг спрашиваю я. — Я имею в виду, ты счастлива?

— Счастлива? Ну, конечно, счастлива.

Она выглядела так, словно судачила о погоде. Словив мой взгляд, она помрачнела.

— А что вообще означает это слово? Что такое счастье, Питер?

Мне совершенно не хотелось философствовать. Я чувствовал себя сжатым в кулак. Встреча с начальником, работа, которую я уже ненавидел, решения, которые необходимо было принять — все это давило на меня тяжким грузом.

— Ты меня спрашиваешь? — бросил я и налил себе апельсинового сока.

— Ладно, — после некоторого молчания продолжила она: видимо, Милли тоже не была настроена на сложные разговоры. — После твоей встречи ты можешь что-нибудь написать. А вечером поужинаем втроем. Ридли возвращается поздно, но мы можем начать пить хоть в пять вечера.

— Это обнадеживает, — ухмыльнулся я.

— Ты мне не нравишься.

— Почему? — я рассмеялся. — Я плохо выгляжу?

— Нет. Ты какой-то напряженный. Что ты ждешь от Лондона? Не жди, что он примет тебя с распростертыми объятиями.

— Я ничего такого не жду, — пробурчал я.

— И не дуйся как мышь на крупу. Кто еще скажет тебе правду? Какие у тебя планы? Стать звездой постмодернистской живописи?

— Да ничего такого я не хочу… Я пробую, ищу. После Америки мне опостылело реалистичное искусство. Я хочу чего-то нового. Мне нужно время, чтобы понять, чего именно.

— Я познакомлю тебя кое с кем. — Милли снова закурила. — Лондон кишит художниками. Возможно, тебе будет полезно пообщаться с кем-нибудь… А вообще, — в ее глазах заискрилась идея. — Лучший вариант найти спонсора, желательно покровителя… Мецената. И я знаю, кто может помочь! — она присвистнула, довольная собой.

— И кто же это? — недоверчиво бросил я.

— Жакоб Эльсон, француз. Мы его обожаем. Он какое-то время возглавлял французскую газету про искусство. Писал критические статьи, восхвалял современное искусство, за что и поплатился. Но сейчас он один из самых богатых меценатов в мире, дорогой. Часто видимся с ним в «Глории».

— «Глории»?

— Самое модное место в Лондоне, дорогуша! — Милли произнесла это так, словно я затруднился сложить два и два.

— Ну уж прости, я несведущ в светской жизни. Это все не слишком по мне. Если ты запамятовала, я мальчишка с фермы.

— Ты будущий Рембрандт!

— Ну уж конечно, — я рассмеялся.

— Кстати мальчики с фермы сейчас в чести, твоя непосредственность может сыграть тебе на руку. Да и твои живописные пейзажи — настоящие шедевры, без слез смотреть на них просто невозможно.

Я саркастично ахнул.

— Не лучший комплимент в адрес моих работ!

— Ты понял меня, — кокетливо сощурившись, проронила она.

— Да, Милли. Ты всегда крайне точна в своих сентенциях.

Мы продолжили есть, пока ей снова не пришла в голову мысль.

— Мне бы хотелось, чтобы ты стал великим.

— Ну еще бы. Мне кажется, ты собираешь свою собственную коллекцию великих друзей.

— Нет, ты иной случай, Пит! Я знаю тебя, сколько себя помню. Ты всегда был не такой, как прочие. Ты особенный. И талантливый! Неужели ты сам не хочешь встать на пьедестал успеха?

Я поражался, как мартини способно обогатить лексикон всего за какие-то пять минут.

— Милли, я хочу успеха. Хочу разбогатеть, быть признанным. Я за этим и приехал в Лондон! Но все эти ненавистные ухабы, которые нужно преодолеть убивают мой запал. Будем надеяться, что все это временно! И уже следующим летом мы будем чествовать мистера Брауна — художника, затмившего всю старую школу живописи!

Мы подняли бокалы и чокнулись, смакуя момент. Хотя, конечно, меня пугала реальность. Я вынужден был жить у Милли, работать в месте, которое заранее презирал, и наскребать средства на жизнь. Я хотел всего и сразу. Но какая-то часть меня принимала безысходность моего положения — в конце концов, каждому художнику нужно пройти определенный путь, чтобы приблизиться к славе. Да и в принципе — любому человеку, какому бы искусству он ни служил.

Я не стал предаваться апатии, а наоборот обратился к той стороне медали, которая меня стимулировала. Во мне горела страсть, я жаждал жить и творить. И даже если нужно пожертвовать комфортом на некоторое время, я всецело готов.

Глава III

Встреча с мистером Ноулзом была назначена на обеденное время. Он ждал меня в вестибюле отеля, в ресторане которого обычно трапезничал. Это был приземистый, краснощекий, лысеющий и совершенно одиозный мужчина. Ему явно перевалило за пятый десяток, он беспрерывно курил и кашлял, а его брови плясали и вздрагивали, когда в разговор вплетались мои реплики. Он кивал, заедая жаркое горячим хлебом, а я не знал, куда себя деть.

— Стало быть, вы не работали в банке?

— Нет, сэр.

— Опыт у нас ценится.

Прекрасно, — подумал я, но между мной и опытом в бумажной работе зияла размашистая пропасть. Да и я, кажется, ответил отрицательно. Странный тип.

— Зато я получил приличное образование, — решил щегольнуть я, и, как видно, напрасно: мистер Ноулз лишь сдвинул брови и закашлял.

— Когда вы можете приступить к своим обязанностям? — Казалось, мы исчерпали все темы еще до второй перемены блюд.

— Хоть сегодня, сэр, — сказал я, а затем пожалел.

— Ну, сегодня вы мне без надобности.

Он смотрел куда угодно, только не на меня. Я поправил галстук и доел свой обед, который казался мне безвкусным. За некоторое время своей жизни мне удалось убедиться в незыблемом правиле, которое касается взаимоотношений между людьми: невозможно производить одинаковое впечатление на всех. Все равно найдется тот, кто примет любезность за лизоблюдство, внимательность за навязчивость, а интеллигентность за высокомерие. Такие уж мы, люди, неистовые судьи. Нас так и подмывает осудить кого-нибудь на казнь. Полагаю, в этом мы находим некоторое удовлетворение. Копошась в пороках других, мы словно бы перемещаем фокус с себя на другого. На фоне безнравственного и тщеславного мота или бесстыдной и легкомысленной девицы наши достоинства сияют, словно начищенное серебро. Но вот только не стоит пренебрегать истиной, открытой еще великим Оскаром Уайльдом — мы острее ненавидим в людях те недостатки, коими обладаем сами.

Я размышлял о мистере Ноулзе и его неприязни ко мне, которая сквозила в каждой его фразе, в каждом жесте. Я знал его мысли. В его глазах я лишь прихлебатель, который сумел выцыганить должность благодаря имеющимся знакомствам. Что ж, раз уж ему слишком хочется меня судить, я не стану этому мешать. Только вот мое самолюбие закипало от осознания, что этот индюк не имеет ни малейшего представления о моей ситуации! Не знает, что я не могу быть собой в полной мере! Не знает, что на мне огромная ответственность за растреклятую ферму, мать, рабочих! Все ждут от меня решений, которые я не в силах принять. Все ждут свершений, к которым я не могу подступиться из-за необходимости зарабатывать себе на хлеб. Я еле сдерживался, чтобы не провалиться на этом самом месте.

К счастью, мой работодатель не стремился задерживаться, он доел все три блюда, вытер рот салфеткой и попросил счет. Затем протянул руку и прихрипывая завершил нашу встречу:

— Что ж, мистер Браун, надеюсь, вы покажете себя как достойный сотрудник. Жду вас завтра ровно в девять. Не опаздывайте. Время — невосполнимый ресурс.

Он нахлобучил шляпу и направился к выходу, оставив меня в прежнем смятении и колючем ожидании неизбежного разочарования.

К слову, разочарование не заставило себя ждать. Хотя чего я, в сущности, ожидал? Я прекрасно понимал, что банковская служба — не предел мечтаний. В первые дни я старался приноровиться к монотонной работе и подключить всю свою внимательность, которая часто улетучивалась, когда дело касалось чисел. Не то чтобы я был безалаберным — я хорошо считал, вел расходную книгу фермы (пока не уехал), но все этим мелочи, которые нужно было постоянно брать в расчет на моей новой службе, всякий раз выводили меня из себя. Под конец рабочего дня я чувствовал себя так, словно в глаза насыпали песка — они отказывались видеть четко и фокусироваться на предметах. О написании картин и речи быть не могло. Я просто брел до дома Милли, иногда за мной приезжал ее водитель, затем ужинал и падал на кровать в забвении.

За ужином Ридли обычно был крайне молчалив, поэтому вести диалог приходилось нам с Милли. Она нередко уезжала к подругам или в кино со знакомыми после ужина, поклевав немного салата. А мы с Ридли оставались наедине, но мне даже не хотелось говорить, хоть я и чувствовал, что должен, ведь я в принципе ему ДОЛЖЕН. Отвратительное слово. Но еще более отвратительно чувство, которое оно вызывает.

Я пытался. Искренне и самозабвенно. Тщетно. Ну, что это за люди такие, которые только и благоговеют перед своим узким мирком? Наш разговор чаще ограничивался следующими репликами:

— Ну, как прошел день? — учтиво интересовался Ридли.

— О, мне кажется, теперь каждый день похож на предыдущий, — я попытался улыбнуться. Ридли даже не пытался. — Милли сказала, что ты планируешь деловую поездку в Штаты?

— Да. — Только и был ответ.

— Ты уже бывал там? — я не сдавался.

— Доводилось. — Спаржа занимала Ридли больше, чем я.

Я знал, что он был себе на уме. Но я безгранично его уважал, несмотря на его угрюмость и неприступность. Джордж Ридли всего добился сам: он не обладал связями, богатой родословной, он был круглой сиротой. Просто вместо дара красноречия он обладал иным — деловитостью. Это был совершеннейший прагматик. Такой муж и нужен был Милли — спокойный и равнодушный к ее непрерывному трёпу. Конечно, я называл его и чопорным, и хладнокровным до безумия, и перманентно уставшим от жизни. Но при всем при том я понимал, коих трудов ему стоило выбиться из грязи в короли Лондона. Он был в почете, но остался скромным и непритязательным в желаниях. Этот старый дом ему оставил в наследство его патрон, который в свое время разглядел в Ридли определенные таланты, вытянувшие его в более счастливую жизнь. В этом доме он бывал мало, а Милли его не выносила, но убедить мужа продать его было не в ее силах — слишком дорог Джорджу был этот древний особняк.

— Америка — удивительная страна, — продолжил я. — Я, конечно, не в восторге от некоторых ее особенностей, — я усмехнулся. — Но с этим местом у меня связано множество приятных воспоминаний. — Я вздохнул, и волна грусти окатила меня, как только мысли мои обратились в сторону живописи.

— Ты талантливый, Питер, — внезапно произнес Ридли.

Я поразился, что наш диалог перекатился за две-три реплики — подлинный успех.

— Это мне льстит.

— Думаю, твоя нынешняя работа тебя не вдохновляет. — Он посмотрел мне в глаза, и я заметил в них искорки иронии.

— Мне грех жаловаться. Я очень благодарен за эту работу, Джордж, искренне.

Не мог же я сказать, как она высасывает из меня всю творческую энергию.

— Я понимаю, что это не лучшее место…

— Нет-нет, — перебил я. — Ты мне вообще не обязан помогать. Поэтому я не вправе жаловаться и требовать большего. Ты очень меня выручил, я признателен. Правда. — Я уткнулся в свою тарелку.

— Я рад, что смог хоть как-то помочь.

— Милли с тобой повезло.

— Неужели? — Он нахмурился, я мысленно ругнулся и пожурил себя за несдержанность.

— Она часто улетучивается после ужина, — констатировал я, чтобы сбежать от темы.

— О, среда и пятница — это священные вечера. Я уже молчу о субботе. — Меня радовало, что он расслабился.

— Боюсь представить, что там происходит.

— Не переживай, тебе еще доведется узнать. — Он улыбнулся.

— Да, она уже пыталась вовлечь меня во всю эту вакханалию.

— Этого не избежать, — снова улыбка, да Ридли сегодня щедр на эмоции.

Все-таки мне удалось чего-то да добиться. Несколько одобрительных улыбок и ироничное выражение глаз — даже слишком много для одного вечера. Когда я поднялся к себе после этой беседы, мне не хотелось ровным счетом ничего. Я просто забрался под одеяло с томиком Лондона и бутылкой выдержанного бурбона. Бывают дни, которые просто хочется завершить. Не ярко, не торжественно, а просто сполоснув их бурбоном и словами книжных классиков. Вот так я завершил один из бесчисленных одноцветных дней.

Глава IV

Я не выносил свою жизнь. Знаю, это может звучать патетично, но иной формулировки просто не нахожу. Каждый день напоминал предыдущий, а предыдущий напоминал день до него. Я сходил с ума от бессилия. Более всего меня пугало то, что так будет всегда. Эта вероятность порождала круговерть самых беспощадных мыслей, что сверлили мой мозг по ночам. Я не писал картин. Почему, спросите вы? Да просто потому, что получалась дрянь. Находясь в конторе целыми днями, я вряд ли мог уловить в ее стенах хоть намек на творческое озарение. Я копошился в бумажках, сверял никому не нужные цифры, тщетно убеждая себя, что это временно, что это важный вклад в мое будущее, что я делаю что-то полезное. Н-да, в самообмане я великий мастер.

Когда я возвращался домой, ужинал и мог посвятить некоторое время кистям и краскам, в моей голове рисовалась пустота. Бесцветная и безликая. Словно дно опустошенной банки из-под соуса. Словно бокал вина, опорожненный кем-то много дней назад. Что я мог написать, не чувствуя совершенно ничего? Это лишало меня всякой энергии. Я уже второй месяц пользовался гостеприимством четы Ридли, и это был еще один винтик в огромной машине угнетения. На что я надеялся? Словно за месяц можно изменить свою судьбу, обратить солнце на свою сторону! Глупые фантазии! Но если уже сейчас мои руки опускаются при малейшем испытании, что же будет дальше? Чего я смогу достичь, отрекаясь от творчества всякий раз, когда чаша весов склоняется в сторону необходимости? Самокопания стали сопровождать каждый мой день. Я ненавидел себя за безволие, ненавидел живопись, которая не может вырваться из моего сердца, словно заключенная в клетку пленница, но больше всего я ненавидел тот устой жизни, что навязывало нам треклятое общество.

Стало быть, чтобы заниматься желанным и любимым делом, тебе сначала нужно нюхнуть пороху, пострадать вдоволь, помучиться, потужиться, и тогда уж — милости просим! Иными словами, потрать часть своей жизни на ненавистное дело, чтобы на шаг приблизиться к мечте. Ну спасибо, удружили. При таком положении дел проще послать все к чертям и уйти скитаться по лесам и лугам, в естественной среде обитания, где можно упиваться самой сутью жизни, не оглядываясь на условности и нужду. Я переступал через себя, приходя каждый день в контору. Знаю, многие великие художники пришли к своему ремеслу не сразу — они занимались чем-то еще, чтобы содержать семью, ведь искусство дело не слишком прибыльное. Но как же наше поколение, живущее в век Пикассо и Матисса, может быть закованным в вериги конформизма? Почему искусство все еще представляет собой развлечение в умах людей? Когда мы сможем свободно творить и не стыдиться избранной стези? Не могу взять в толк, отчего люди выбирают работу, которая не приносит им и грамма удовлетворения. Не понимаю, зачем они тратят свое время на то, что никогда не станет значимым, никогда не будет увековечено и не займет место в сердцах людей? Столь жалкое, мелкое желание просто существовать вызывает во мне омерзение, хоть я и осознаю, что причины, побуждающие людей на подобное, могут быть совершенно разными и не всегда понятными остальным. Я только хочу донести одну важную идею. Как прекрасен был бы мир, будь в нем больше открытых сердец! Как чудесно было бы просыпаться в мире, где каждый делает то, что любит, где каждый прислушивается к себе и избирает гармонию вместо алчности и слепого следования чужим интересам. Сколько красок было бы в том мире! Сколько великих произведений было бы создано, сколько любви вмещалось бы в каждом доме. Я убежден, что в мире, где каждый удовлетворен своей судьбой, не было бы трагедий, войн, болезней и катастроф. Мы могли бы создать Эдем. Но вместо этого мы блуждаем в потемках ада. Нет. Это место даже хуже ада. В ад попадают те, кто делал что-то, чего желал, но что отвергается миром. А мы живем в месте, где люди боятся своих желаний. Это хуже, чем вечное пламя.

Я поклялся себе, что не буду делать то, к чему не лежит моя душа, когда жизнь начнет хоть немного благоприятствовать мне. И пусть эта работа не была первым ненавистным делом, но ручаюсь — она станет последним!

В очередной безрадостный день я вернулся со службы и рухнул на постель, не снимая офисной формы. На прикроватной тумбе стоял графин с виски — без него я бы окончательно свихнулся. Словом, я решил нализаться. Но как только эта привлекательная, согревающая мысль пронзила мой разум, я краем уха словил цокот каблучков по лестнице. Милли постучала и через мгновение влетела в обитель страдания. На ней было изумительное платье телесного цвета, сияющее тысячью переливающихся камней, оно словно было сшито прямо на ее теле. В волосах перья, на губах алая помада, через плечо перекинуто песцовое боа — она выглядела так, как будто собралась плясать в кабаре и вовсе этого не стыдится.

Милли бросила на меня оскорбленный взгляд, словно не могла взять в толк, чего это я разлегся увальнем.

— Ну и что это мы лежим, словно труп, который вот-вот зароют? — обратилась она ко мне, закуривая сигарету.

— От истины недалеко.

— Ты все больше меня расстраиваешь, Питти. Давай-ка встряхнись! Пятничный вечер, танцы, шампанское, пустая болтовня — идеальный коктейль для забытья.

Она заметила мое безразличие, опустила руки, застывшие секунду назад в театральном жесте, и присела на краешек кровати.

— Послушай, дорогуша, так дело не пойдет. — От нее повеяло сладким ароматом парфюма. — Ты совсем затух.

Какое подходящее слово она избрала! Милли проницательности не занимать.

— Милли, я устал, — только и был ответ.

— Об этом я и говорю! — она пихнула меня в бок. — Ты вечно уставший! Тебе нужно встряхнуться, взбодриться!

— Не прожги мне форму, у меня нет лишних денег.

— Ты совсем расклеился. Что тебя тревожит?

— Ты серьезно? — я усмехнулся, в глазах Милли я словил за хвост искреннюю озабоченность. — Ну, не знаю, например, то, что я как прихлебатель живу у подруги, ибо мне нечем платить за аренду даже самой захолустной квартирешки. Далее в списке паршивая работа. Но я признателен и за нее… — Я схватился за голову, понимая, какой бред несу, и почувствовал себя самым никчемным и неблагодарным человеком на свете. — Я запутался, ясно? Изнутри меня разрывает противоречие. Я устал, устал чего-то ждать, устал жить иллюзиями, от которых только больнее, если окинуть взглядом мою нынешнюю жизнь…

Милли с минуту сверлила меня взглядом, а потом в мгновение ока взлетела с кровати.

— Вставай! Немедленно вставай! — Она ломанулась в сторону моего гардероба. — Где тут приличный фрак?

Я присел на кровати и подлил себе виски.

— Милли, я никуда не пойду.

— Как миленький пойдешь, да еще и вприпрыжку. — Она рылась в моих вещах, оценивающе вглядываясь в костюмы на вешалках. — Или, — она обернулась, — можешь и дальше продолжать жалеть себя в компании виски. Решать тебе.

Конечно же, альтернатива была не шибко-то приятная. Уж лучше выйти в люди, вкусить плод роскоши и насладиться приятной компанией и дорогой выпивкой, в конце концов, что я теряю? Через силу я собрался. Фрак сел идеально, рубашка накрахмалена донельзя, одеколон смягчил мое настроение и стал завершающим аккордом в образе эдакого франта. Милли помогла мне уложить волосы «по-модному». Выглядел я как настоящий столичный щегол. И мне это нравилось.

Кабриолет Милли унес нас в неведомом мне направлении. Так вот она, пресловутая «Глория». Признаться, я представлял ее… такой же, какой она оказалась в жизни: сияющей, роскошной и бессовестно притягательной. Это место было средоточием наслаждения. Здесь, под софитами и золотыми люстрами, расточающими приглушенный свет, весело проводили время банкиры с любовницами, нефтяные магнаты, нувориши, поднявшиеся с колен на ноги в дорогой обуви после войны, актрисы с ухажерами, продюсеры и антрепренеры, просто богатеи, любившие хорошо и весело проводить время. Я словно шагнул в другой мир. Мир, где шампанское льется рекой, ноты джаза расслабляют голову, а запах денег дурманом бьет в нос. Здесь тебя считали своим, так как попасть в «Глорию», будучи простаком вроде меня, практически невозможно. Если ты босяк или хуже того — офисный клерк, возжелавший стать знаменитым художником, твои шансы очутиться в подобном месте стремительно летят к отметке «ноль».

Я был настолько ослеплен атмосферой и гостями, разодетыми в пух и прах, что не мог сконцентрироваться ни на чем конкретном. На сцене отплясывали леди в перьях, им вторил оркестр и некоторые гости, которые пускались в пляс после нескольких бокалов горячительного. Мы присели за столик, укрытый скатертью персикового цвета. Ароматы роз в вазе и сигары, которую курил джентльмен за соседним столиком, окончательно вскружили мне голову. Да и выпитое виски отплясывало фокстрот в моей черепной коробке. Я улыбался. Кажется, мне было хорошо.

Милли махнула рукой официанту, и через минуту на нашем столе уже красовались бутылка шампанского в ведерке, устрицы и корзина с фруктами.

— Чудненько! — проронила Милли, она то и дело оборачивалась в сторону знакомых и обменивалась с ними приветствиями: не знаю, как ей удавалось что-либо расслышать в таком шуме.

— И часто ты тут бываешь? Очевидно, тебя знают даже официанты.

— Ну конечно, милый. Я люблю это место, — она снова задымила. — Здесь ты забываешь, кто ты есть на самом деле. Знаешь, как на маскараде — ты можешь быть кем угодно. Это тонизирует.

Я задумался. Не уж то каждый из присутствующих думает так же? Кто эти люди на самом деле: несчастные страдальцы, одинокие пьянчуги, или они и вправду беззаботные богатеи, не стремящиеся притворяться кем-то иным? Сейчас это было неважно. Мы выпили, расслабились, и вечер уже не казался мне обычным и мрачным.

— Ты не подойдешь ни к кому из знакомых?

— Нет, сегодня мы с тобой пара. Я же решила вытрясти из тебя все занудство.

— А обычно с кем ты проводишь время?

— Да мало ли с кем придется, Питти. Ну, к примеру, вон, Джефферсоны, — она махнула в сторону столика справа от нас: там восседала юная особа в полупрозрачном платье и длинных перчатках, компанию ей составлял привлекательный молодой человек. — Они приятные люди. Есть еще Джимми, он вон там, — Джеймс Брайтон был известным кутилой, даже я слышал про него, несмотря на всю свою несведущесть в светских делах. — О, только взгляни на Киру Кларк, не уж то нацепила фамильные драгоценности.

— Все ясно, ты тут завсегдатая и со всеми ведешь знакомство.

— Ну, не со всеми…

— Настоящая знаменитость! — добавил я, когда в очередной раз к нашему столику подошла пара, чтобы поздороваться и пожелать приятного вечера.

— Да брось ты! Просто я многих знаю. Кстати, скоро появится Жакоб. Но ничего не могу обещать. Он себе на уме, очень ветреный. Как и все творческие люди, не так ли? — она пихнула меня локтем.

— Я уже точно словно ветер в поле.

— Тебе просто нужно смириться с необходимостью, которая тебя душит.

— Ты мастер советовать, — съехидничал я.

Она вдруг серьезно взглянула на меня, даже отставила блюдце с шоколадным суфле. Ну все, попал.

— Питер, ты же понимаешь, что жизнь никогда не угостит тебя ничем, пока ты не перестанешь сетовать на нее. Я всегда любила жизнь и знала, что она обязательно вознаградит меня за благодарность и принятие всего, что со мной происходит. Даже если происходит что-то плохое.

Это была чистая правда. Милли никогда не жаловалась, даже когда нищета буквально сжимала горло ее семьи.

— Ты устал, сбит с толку, я понимаю, — продолжала она, — но это только мешает тебе увидеть все возможности, которые тебе предлагает жизнь.

Я уже не слышал ее. Что-то щелкнуло во мне в момент, когда на сцене появилась женщина, сменившая танцующих барышень в перьях. Она запела какую-то мелодичную и чувственную песню, но я не разбирал слов, я был полностью поглощен ее образом и голосом. Ей было не больше тридцати, миниатюрная, хрупкая, но не тощая. Очаровательная до потери сознания. Неземная, воздушная, словно приспешница ангелов. Ее лоб и белокурые кудри обрамляла широкая черная лента с россыпью сверкающих камней, сбоку было приколото перо. Двигалась певица плавно, в такт мелодии, и ее черное платье струилось, точно следуя за движениями хозяйки. Она источала обаяние и какую-то непонятную мне силу. Ее взгляд метал молнии, она была дерзкой и гордой, страстной и неприступной. Мои глаза впились в нее и не могли сместить фокус ни на секунду. Милли словила мой зачарованный взгляд.

С меня слетел флер расточителя и наследника золотых приисков, который осел на мне, когда я оказался в этом месте. Я примерил этот образ, и мне он пришелся по вкусу. Я слился с толпой, стал частью пиршества, стал одним из них. Но при виде этой женщины все словно растворилось в забытьи. Маски слетели. Тьма отступила. Осталась только душа, внемлющая таинственной незнакомке на сцене.

— Не правда ли она изумительна? — наконец обратилась ко мне Милли.

— Кто она?

— Певица, дорогуша. Очень известная. — Она посмотрела на меня как-то загадочно, я не смог понять: то ли она раскусила меня, то ли дразнит просто забавы ради.

— Как ее имя?

— Рене. Рене Шеридан. Могу представить. — Милли произнесла это с такой легкостью, словно говорила о какой-то безделице. По сути, для нее это было именно так, но не для меня.

— Она не похожа на англичанку, — проронил я, не зная зачем.

— Она француженка. Наполовину, правда. Разведена, к сожалению. Или, к счастью. — Снова этот взгляд, полный женского коварства.

— Не смотри так на меня. — Я осушил бокал и налил себе еще. — Я бы съел бифштекс.

— Я видела, как ты ей любовался, милый. В этом нет ничего такого. Все ей очарованы. Многие влюблены, но она отвергает всех поклонников. Второй раз замуж она не собирается, уж больно несчастным вышел тот брак, как говорят. Но разошлись они с миром. И тем не менее ей плевать хотелось на ухаживания. Свободная птица. Так что даже не думай об этом. Ты, конечно, ослепительный красавец, Питти, но она слишком недосягаемая звезда.

Признаться, я и помыслить не мог, чтобы такая женщина обратила на меня внимание. Хотя я был достаточно красив по меркам современности: правильные черты лица, статный, хорошо сложенный. Работа на ферме возымело свое действие — я всегда был в отличной форме и не пренебрегал физическими упражнениями. Конечно, я был романтиком, но мое творческое нутро всегда просвечивало дичайшую неуверенность в себе, которая грызла меня без конца.

Я понял, что нужно снова надеть маску безразличия, которая пришлась мне по вкусу. Не самое приятное чувство — попасть в силки Милли. Нет уж, я достаточно умен для того, чтобы проигнорировать ее нелепые предположения.

— Мужчине свойственно животное влечение, — не унималась Милли.

Я закурил и откинулся на спинку стула.

— Я выше всего этого. Безусловно, эта женщина привлекательна. Но не настолько, чтобы взбудоражить душу творца. Хотя, возможно, я бы и написал ее.

Мои волнения улеглись. Я не верил во влюбленность. Я верил в искусство постижения души, которое пока только нащупывал нерешительными движениями. Но я был уверен в том, что только на этом искусстве и зиждется сама теория любви. В теории я был подвешен недурно, однако же практика беспощадно «провисала».

— Тогда вас определенно нужно представить друг другу.

Я залпом осушил очередной бокал шампанского. Алкоголь подтачивал мое беспокойство, и я окончательно размяк — это было мне на руку.

— Почему бы и нет, — бросил я вполне беспечно.

Рене допела вторую композицию и под оглушительные аплодисменты принимала букеты и подарки. Она еле заметно улыбалась, ее сдержанность, некая скованность возбуждала во мне любопытство. Милли знала, что после первого выступления Рене всегда выпивает черри, затем уходит в гримерку и возвращается через час на сцену. Я восхищался своей визави, она в мгновение ока выловила певицу и усадила за наш столик. На меня нахлынула волна ароматов: в этом танце кружились роза, карамель и вишня. Милли представила нас, и я сумел разглядеть Рене вблизи — она оказалась еще более красивой, хотя черты ее лица были абсолютно не классическими. Полноватые губы в бордовой помаде улыбались краешками и вежливо произносили слова, которые я не мог разобрать. Сейчас я мог рассмотреть цвет ее глаз — они напоминали ту самую карамель, которая ласкала мое обоняние: тягучая карамель у самого зрачка, а дальше орех — темный, глубокий оттенок. Она бросила на меня уверенный взгляд исподлобья, я слегка смешался, но и не думал теряться.

— Вы были чудесны на сцене. — Я поднес зажигалку к ее сигарете, курила она по-мужски: без модных мундштуков.

— Благодарю вас, мистер Браун. Раньше я вас здесь не видела.

— Питер весь в трудах! — ответила за меня Милли. — Он не так давно вернулся из Америки, где в его честь была устроена выставка.

— Стало быть, вы художник? — с неподдельным интересом спросила она.

— В последнее время я забываю об этом.

— Значит, вам нужно напомнить. — Она так ослепительно улыбнулась, что я не мог не последовать ее примеру. Ее энергетика заражала.

— Питер был бы не прочь написать твой портрет, Рене. Он сам изъявил желание! Было бы чудесно, не правда ли? — Милли эта затея нравилась больше, чем нам двоим. Я чувствовал себя не очень удобно, стыдливость закралась в самое сердце — ведь я решил написать портрет женщины, даже не успев представиться ей. Но, казалось, Рене это ничуть не задело.

— Что ж, возможно, когда-нибудь.

Она потягивала черри и казалась вполне удовлетворенной.

— Какая живописная манера вам ближе всего? — решил поинтересоваться я.

— О, я люблю разное искусство, даже «неправильное», — бросила она и рассмеялась самой себе. — Напишите меня так, чтобы я увидела в себе то, чего раньше не видела.

— Это будет непросто. Полагаю, вы прекрасно себя знаете.

— Порой мне кажется, что даже слишком, — кивнула она.

— Новые грани всегда найдутся. Думается мне, мы изучаем себя всю жизнь.

— В таком случае, уповаю на то, что вы поможете обрести мне одну из них.

— С величайшей радостью.

— Было приятно, — сказала она через минуту, и я заметил, что ее бокал пуст. — Мне нужно готовиться. Обещайте дослушать до конца.

Мы пообещали, я поцеловал ее руку, и она удалилась. Но во мне явно что-то изменилось в ту самую секунду, когда я увидел эти глаза цвета ореха и жженного сахара.

Глава V

В тот вечер Милли все же представила меня пресловутому Жакобу. Он был похож на Поля Пуаре в поздние годы, говорил с легким акцентом и восхвалял живопись позднего Ренессанса. Но искусству мы уделили всего несколько минут, да и я не был настроен говорить о том, что в последнее время вводило меня в полнейшую растерянность. Я был пьян, окрылен встречей с Рене и всей атмосферой, которая порождала в моем воображении красочные картины.

На утро я не мог избавиться от ощущения, что все произошедшее за вечер, было лишь сном. Однако же головная боль вторила здравому смыслу — все случилось на самом деле. Я видел эту женщину, она не была сказочной феей, видением или плодом моей фантазии. Она была реальной, ощутимой, пахнущей вишней, с ангельским голосом и глазами цвета карамели… Я никогда не понимал значение слов «запасть в душу», но теперь ощутил их силу в полной мере. Но это ощущение перестало мне нравиться спустя две недели после того вечера в «Глории». Я думал о Рене не переставая. Ее образ мелькал в каждой мысли, в каждом звуке — каждый раз, закрывая глаза, я видел ее перед собой, чувствовал ее касания во снах, и это сводило меня с ума. Всяческий помысел относительно моей одержимости окунал меня в ступор и отторгался с неистовым отрицанием.

Чтобы забыться, я вернулся в мастерскую. Пытался стереть из памяти лицо с сияющей улыбкой масляными красками. Не выходило. Потребовалось много краски и много времени, чтобы убедиться в том, что Рене застряла в моем сознании и освобождать его не собирается.

За ужином Милли трещала о каких-то новостях, а затем, когда мы пили кофе в гостиной вдвоем, — Ридли уходил к себе в кабинет сразу после ужина, — она вдруг озадачено взглянула на меня и обратилась ко мне со словами:

— Неужели ты влюбился?

Я опешил.

— В кого это? — сигарета вспыхнула в моих пальцах крохотной звездой.

Милли закатила глаза.

— Рене Шеридан не оставляет ни одного мужского сердца целым. Я тебя предупреждала! А ты попался, попался, как мальчишка! Но даже мальчишкой ты так не обманывался.

В этом она была права. Я вообще мало что смыслил в любви. В годы детства и отрочества я не интересовался противоположным полом совершенно, хотя был весьма популярен в дамских кругах (как говорила Милли). Физическую близость я познал в неполные семнадцать, особенно не прельстился и взялся за более полезные дела. Несмотря на то, что в Европе я кутил порой слишком яро, смешивая искусство с алкоголем и женским обществом, я остался верен себе и своим принципам. Говорят, что в жизни нужно все попробовать, я попробовал женщину. Но без эмоциональной привязанности физические сношения приносят столько же удовлетворения, сколько пудинг с мясом, если в него не положить начинку. Вся соль растворяется в бессмыслице.

— Не говори ерунды. — Был мой ответ.

— Попробуй меня убедить, что это не так.

— Я и не собираюсь. Мне совершенно не до этого. Я начал картину, — я решил перевести тему, — и довольно достойную, по моему мнению.

— И что же на ней? — голос ее звучал ровно, но мне он не понравился.

— Закончу — увидишь.

Милли кивнула.

— Просто признайся, что она тебе понравилась, — сказала она после нескольких минут давящей тишины.

— Не спорю.

— И даже более того, — не преминула добавить Милс.

— Я не верю в глупые влюбленности! — Мой голос прозвучал слишком надменно, я даже ощутил горечь во рту от собственной несдерживаемой глупости. — Ну, — начал я уже спокойнее, — не могу отрицать, что она произвела на меня впечатление. Более того, я думаю о ней. Но, как ты верно заметила, между нами не может быть ничего общего.

— Мне стало легче, когда ты произнес это вслух.

— Почему тебя это так волнует?

— Потому что ты мне как брат. Я не хочу, чтобы ты страдал. А это происходит со всеми, кто связывается с Шеридан.

— У нее было так много мужчин?

— Смотря что ты подразумеваешь под словом «много». — Милли подмигнула.

— Она не показалась мне похитительницей мужских сердец, просто она слишком обаятельна. Не нужно путать симпатию с любовью.

— От одного до другого — пара шагов.

— Пара сотен шагов! — воскликнул я.

— Ой ли?

— Влюбиться с первого взгляда было бы слишком беспечно с моей стороны.

— Уверена, что ты ей тоже приглянулся, — Милли откинулась на спинку дивана и вздохнула.

Я усмехнулся.

— Знаешь, Питер, — снова этот ее серьезный тон, — в любви ведь всегда так: сначала ты восхищен, окрылен, а затем тебя поглощает тьма. — В ее глазах застыла мрачная дума, которая даже меня заставила содрогнуться.

— Милли, разве ты не любишь Ридли?

— Люблю. И в этом вся загвоздка.

— Возможно, мы больше не встретимся с Рене, — произнес я как-то мечтательно. Господи, до чего же я могу быть противным! Даже самому себе.

— Но ты же хочешь ее увидеть?

— Да, — я не колебался. — Мне было с ней приятно. Я не хочу влюбляться. Хоть я и не знаю, что это значит. Просто… Как бы тебе объяснить… — Я принялся расхаживать по гостиной. — Как я сказал, я думаю о ней. Что-то есть в ней особенное, что не могло меня не зацепить. Это словно вспышка. И я хочу увидеть ее снова. Не знаю, что из этого выйдет, но не думай меня разубеждать.

— В моих силах лишь уведомить тебя. Я не смогу привязать тебя к стулу.

— В любом случае, я не планирую пока этого делать.

Меня обуревали столь противоречивые ощущения: одно хуже другого, и я не знал, как облачить их в слова, какую форму придать этим чувствам, поглотившим меня столь стремительно и против моей воли.

— Когда планируешь завершить полотно? — вдруг с искренним любопытством обратилась ко мне Милли, таким образом вернув меня с небес на землю.

— На днях. Но у меня возникли некоторые мысли. Хочу встретиться с арт-дилером, один коллега посоветовал обратиться именно к нему. Надо же, сколько людей искусства вынуждены прозябать в трясине пустой, ненавистной рабочей рутины.

— Патрик отвезет тебя, — махнула она рукой, а лицо ее вновь приняло скучающее и серьезное выражение.

Остаток вечера мы говорили о разных пустяковинах, я пытался отвлечь Милли от темы, которая ни много ни мало ее расстраивала, а она делала вид, что не беспокоится о моей участи. Я прекрасно знал, что она переживает, знал, что она не счастлива в браке так, как ей того хотелось. Но она была слишком сильной, невзирая на свое внешнее легкомыслие, не в ее правилах было жаловаться на свою участь — ведь она обрела то, о чем мечтала: хорошую и обеспеченную жизнь. Я, признаться, хотел того же, но добиться этого мне хотелось посредством своего творчества. Так виделась мне идеальная картина будущего, и до этого момента я не особенно думал о женитьбе, женщинах и всем том, о чем, как правило, следует задумываться людям. Мне уже двадцать пять. Наверно, может показаться, что я достаточно зрел для отношений, но это не так. Я чувствую себя слепым котенком, блуждающим во мраке жизни. Единственная любовь, которая всегда прельщала меня, была любовь к искусству и жизни. Эта любовь и вела меня к намеченным целям, хоть порой я и забывал о доле, избранной мной со всей ответственностью. Но сейчас я вернулся к кисти и не намерен был выпускать ее из своих рук.

Арт-дилера, которого мне посоветовал Чарлз Уинстон — худощавый малый, специализирующийся на гравюрах, мне пришлось вылавливать, словно хищную щуку. Он был занятым человеком, которому явно не хватало часов в сутках. Несколько дней я просиживал штаны в его конторе во время своего обеденного перерыва, сжимая в руках обернутые в газеты полотна.

И вот наконец, на девятый день он меня принял. Мой энтузиазм, конечно, уже погас. Признаться, погас он на третий день. Но делать было нечего, цель оправдывала средства, и я был вынужден терпеть. Его кабинет был захламлен предметами искусства, сесть мне не предложили — так как места для сей роскоши не нашлось. Мистер Родерик сразу мне не понравился. Это был сухой, низкорослый джентльмен с надменным выражением лица. Его взгляд будто пронзал тебя насквозь — такой он был хитрый и злобный, словно его обладатель заведомо ненавидел собеседника. В своей жизни я встречался всего с парочкой арт-дилеров, но всегда безуспешно. Очевидно, это стало моей традицией, ведь и в этот раз мне отказали. Ну, или отказали наполовину.

— У вас определенно есть талант. — Сколько раз я слышал эти бессмысленные слова. — Но таких картин за свою жизнь я видел даже не сотню раз — тысячу. Это банальные сюжеты, которые никому не интересны.

Удар под дых.

— Послушайте, — он снял очки и потер глаза, — я могу дать вам несколько фунтов за эти две, — он указал на портрет матери и натюрморт с кувшином молока.

— Их получится продать? — Я слишком устал, чтобы соображать.

— Никогда нет гарантий. Но, возможно, кого-то они заинтересуют.

— Берите.

— Гонорар не важен?

Я прыснул, пристально посмотрел на него и не ответил. Он сунул мне две банкноты.

— Спасибо. — Я смиренно поднял оставшиеся полотна и завернул их в газету.

— Не стоит отчаиваться.

— А что же стоит делать?

— Учиться, юноша. Не все рождаются гениями. Чаще всего ими становятся. Вдохновляются работами великих мастеров, совершенствуют свои навыки. Сдаваться — последнее дело. Вы прождали меня не один день, следовательно, я могу сделать вывод, что вы не из тех, кто сдается.

— Вы всем это говорите? — Я злился не на него, но на себя.

— Только тем, кто имеет потенциал.

Я добрел до конторы, оставил там свои полотна — коллеги уже не смотрели удивленно на мои художества. Некоторые подшучивали надо мной, некоторые качали головой, но мне было все равно — мне хотелось напиться. Поэтому я отключился от всего внешнего, дотерпел до окончания рабочего дня и направился в «Глорию». Я даже не переодевался, настолько мне все осточертело. В такое раннее время посетителей было мало, да и мой внешний вид не особо кого-то интересовал, а метрдотель помнил меня по прошлому визиту. Те деньги, что я заработал на несчастных картинах, я попросту пропил. Хоть удовлетворения от этого было мало. Мне казалось, что в моей жизни больше ничего не изменится — я так же буду зарабатывать гроши, еле-еле сводить концы с концами и останусь прихлебателем у подруги до конца моих дней. Замечательная перспектива. Да, я жалел себя, как последнее ничтожество. И именно в этот момент я увидел ее — она улыбалась и шла прямо к моему столику.

Глава VI

Алое платье, помада ему в цвет, кружевная накидка — дикая роза, притягивающая к себе весь солнечный свет. Уверенной походкой она приблизилась ко мне и облокотилась на стол.

— Почему-то я не вижу холст и палитру, — бросила она мне добродушно.

Я не мог не улыбнуться в ответ на ее реплику.

— Растерял по дороге.

— Вот не задача. — Она саркастично цокнула и присела на стул напротив, сделав официанту знак. — Выглядите неважно, Питер.

— Чувствую себя так же.

Она взглянула на меня со всей серьезностью и подперла подбородок руками.

— С чувствами всегда сложнее. Но и они исключительно в нашем подчинении.

— Стало быть, вы специалист в отношении чувств? — кажется, я произнес это слишком надменно.

— Нет, я не специализируюсь на чувствах. Только на их контроле. Поверьте, иногда этот навык неплохо выручает. — Я кивнул. — Послушайте, что бы у вас ни случилось, вы никогда не разберетесь с этим, если будете жалеть себя и корить несправедливое общество, которое якобы виновно в ваших бедах.

Она сказала ровно то, что я чувствовал и чем занимался в данную секунду. Невольно мои губы начертали на лице благодарную улыбку.

— Удивительно, как точно вы описали мое текущее состояние. Ведь именно это я и делаю сейчас.

— Это вовсе неудивительно. Все мы так поступаем, когда нам больно. Всегда хочется винить кого-то, только не себя.

— Верно.

Ей принесли ее любимый черри.

— Не расскажете, что все-таки случилось?

Я без малейшего колебания излил ей душу. Конечно, я стремился выразить самую суть, не вдаваясь в детали, которые могли бы ее утомить. Но отчего-то я был уверен, что она поймет меня. Рене удивительным образом чувствовала меня. Возможно, она была чрезмерно эмпатична и чувствовала всех людей. Не могу сказать. Но одно ясно наверняка — ее внимательный взгляд и легкие кивания головой означали полное участие. Доверие ореолом окружило нас. Я не пытался казаться кем-то иным, тем более, она видела меня насквозь — так к чему же это притворство и лукавство?

— Вам удалось продать картины, Питер. — Констатировала факт Рене.

— Да, — ответил я, не понимая, к чему она клонит.

— И все же вы недовольны, хотя, как я успела понять, это и есть ваша цель. Вы хотите жить хорошо, хотите зарабатывать на картинах, а не на бесполезной работе в конторе, форма которой сейчас на вас.

— Это так.

— Но вы продавали картины, выставлялись, и сегодня вам удалось сбыть с рук две работы?

— К чему вы клоните?

Она допила второй черри и взяла кончиками пальцев веточку вишни, украшавшую коктейль. Плод скользнул по ее алым губам и исчез через секунду.

— По-моему, вы ходите вокруг да около. Переливаете из пустое в порожнее. Вы хотите от жизни того, чего сами себе не можете объяснить. Вы получаете дары и пренебрегаете ими. Как, по-вашему, жизнь должна вам благоприятствовать, если вы отторгаете все ее подарки? Простите, — она усмехнулась, — но я вижу только одну проблему, и она заключается в вас.

Я опешил не на шутку.

— Прошу прощения?

Она повела плечами и вздохнула. Ее лицо излучало благосклонность и желание помочь мне хотя бы самую малость.

— Вы замечаете только то, что жизнь вам не дает, и совершенно отрицаете все, что дает. Сегодня вы получили маленький, но гонорар. Стоит возрадоваться! Ведь это кирпичик, который вы закладываете в фундамент своего будущего, Питер! А вот вам еще один — я готова заплатить хорошую цену за свой портрет. Вы и после этой платы будете сетовать на судьбу и просить большего? Ненасытность до добра редко доводит. Поверьте, иногда принятие — лучший навык, которому стоит научиться.

Она сказала то, что пыталась донести до меня Милли. Женщины не перестают поражать меня своей проницательностью и мудростью.

— Думаете, что стоит довольствоваться малым? Ну уж нет, я не хочу барахтаться на мелководье…

— Я не о том, — она рассмеялась. — Стремиться к лучшему — это прекрасное рвение! Но иногда люди совершенно забывают о том, что имеют. Они не берут в расчет настоящее, будучи ослепленными будущим. Поверьте, многим приходится гораздо хуже, чем вам. У вас есть независимость, талант и свобода. У вас есть друзья, что поддержат вас. Работа, обеспечивающая доход, возможности, молодость, привлекательность.

Она считает меня привлекательным?

— Подумайте об этом на досуге. И по поводу портрета — я не шучу. — Она положила на стол крупную купюру и встала, накинув на плечи свое изысканное черное кружево. — Сегодня я угощаю. Считайте, это предоплата.

— Рене, — остановил я ее, — спасибо.

Она лишь улыбнулась и кратко кивнула. Эта женщина восхищала меня все больше. Вернувшись домой, я не мог уснуть, прокручивая про себя этот диалог. Сколько мудрости вмещало сердце певицы «Глории»! Что же таилось за этим? Какие повороты судьбы заставили ее думать так? Все больше вопросов роилось в голове. Зато одно я понял окончательно — все зависит только от меня. Вот так просто время стенаний завершилось.

Весь следующий день в перерывах между рабочими делами я провел над газетой с объявлениями. Первый шаг — найти свое жилье, которое можно преобразовать в мастерскую. Это оказалось не слишком просто, но я не раскисал. Встреча с Рене послужила хорошей оплеухой. Теперь я заходил в «Глорию» раз-два в неделю, и всегда мы с ней судачили то о том, то о сем — она контролировала перемены в моей жизни, и это не могло не льстить моей самооценке. К тому же мне начало казаться, что мы стали приятелями. Да и в «Глории» меня стали узнавать, что немало повышало мой статус хотя бы в глазах окружающих. Рене успела познакомить меня с некоторыми влиятельными людьми: сама она не была от них в восторге, но считала, что они могли бы в чем-то мне подсобить.

— Мне кажется, я оставляю здесь половину своего жалования, — сказал я шутливо, когда нам принесли ужин.

— Считай это вложением в свое будущее! — Пару недель назад мы перешли на «ты». — Я рассказала о тебе одному знакомому. Он может взять тебя на более престижную службу. Стоит только ему понравиться. В конце месяца он придет меня послушать, будь тут.

— Всенепременно.

Она поджала губы, как делала всегда в минуты довольства.

— Я нашел неплохую комнату. — Это был настоящий повод для гордости. — Когда я ее сниму, можем заняться твоим портретом.

Было странно, что мы так открыто общаемся спустя какие-то два месяца знакомства. Мы не появлялись вместе нигде, кроме «Глории», да и она садилась не только за мой стол после выступлений. Я не мог претендовать на исключительность. Скорее, я был одним из немногих приятелей, с которыми она болтает ни о чем по вечерам, чтобы развеять скуку. Меня это и злило, и устраивало. Большие надежды я возлагал на нашу совместную работу — так мы хотя бы выйдем за пределы этого шикарного ресторана.

— Сначала сними, а потом и поговорим.

— Ты передумала?

— Нет.

— Я тебе надоел со своими проблемами. — Мне хотелось сменить тему. — Мы постоянно говорим обо мне, может, стоить обсудить твои проблемы? — Я улыбнулся с готовностью слушать хоть всю ночь.

— Мне нечего рассказывать. — Она посмотрела мне прямо в глаза, и взгляд ее сквозил дерзостью и откровенностью: «смотри, мне нечего скрывать». — У меня нет проблем.

— Тогда расскажи о своей жизни. Давно ты здесь работаешь? Откуда ты родом?

Она рассмеялась своим звонким смехом, и перья на ее шляпке заплясали от волны воздуха.

— Ну, я обычно не рассказываю о себе. Так проще.

— Кому?

— Всем. Да и ничего интересного в моей жизни не было и нет.

— Сомневаюсь. У каждого есть история.

— Может, у меня еще все впереди?

— Все может быть, — я поник.

— Не ищи ответов в других людях, Питер. Все нужные ответы — в тебе.

— Слушай, брось ты эту идиотскую философию! — Я сопроводил эту реплику ударом ладонью о стол, Рене вздрогнула и тяжело задышала. — Прости… — я потер глаза пальцами. — Я просто… просто хочу узнать о тебе. Может, слишком рано, но все же… Мы общаемся довольно часто, ты знаешь о моих проблемах, а я о тебе — ровным счетом ничего. Не кажется ли тебе, что это слегка нечестно? — я попытался смягчить тон и даже улыбнулся уголками губ.

— Я ничего тебе не обещала, — отрезала она. — И, как я уже сказала, я не говорю о себе. Мне гораздо интересней слушать. Вот такая я.

— Ты лукавишь.

— А ты начинаешь меня раздражать. Я думала, мы чудесно проводим время.

— Может, мне этого мало?

— Тебе всегда всего мало, Питер.

Она встала, я не смотрел на нее, настолько был зол.

— Теперь ты пойдешь давать советы мистеру Дрюмеру? — огрызнулся я.

— Я и не предполагала, что ты такой ребенок.

Аромат вишни забрался в моих ноздри, разливая по телу сладость, что растворила гнев. Но было поздно — я сорвался, как последний недоумок. Рене снова оказалась права. Она ничего не обещала, она выслушивала меня и ничего не требовала взамен, а я решил показать свой характер, решил открыть то, что было под замком. Уверен, она открылась бы, как только посчитала бы это нужным. Но что теперь говорить? Я допил свой джин и поплелся в дом Милли. В «Глории» я не появлялся больше месяца.

Глава VII

Зима шероховатой поступью приблизилась к той части земного шара, что располагала всеми мыслимыми и немыслимыми возможностями. Неслышно, незаметно эта дамочка в хрустальных одеяниях погрузила город в белую меланхолию.

Я съехал из шикарного особняка полтора месяца назад. И так слишком задержался. Но мое жалование оказалось весьма скудным после того, как я отправлял деньги маме и выпивал в «Глории». Однако, как только я завязал с последним, дела пошли на лад. Я снял комнату, которую некогда приметил, и был вполне удовлетворен. Говоря о маме, она очень просила приехать и навестить ее, якобы с твердым желанием что-то обсудить. Но вырваться из Лондона не удавалось из-за бесконечных хлопот, так что я обещал сделать это после Рождества.

За то время, что мы не виделись с Рене, мне удалось сбыть с рук еще несколько полотен — ничего серьезного, да и не за такие большие деньги их удалось продать, но тем не менее это был прогресс. Я учился радоваться маленьким достижениям, как она меня учила. Мне ее недоставало, признаться откровенно. Но обдумав все хорошенько, я все же пришел к выводу, что не намерен делать первые шаги. Какой в этом смысл, если она избрала политику отчужденности? Я так не играю. Замкнутость, которая сквозила в ее реакции на мое желание узнать ее лучше, отпугнула меня — это так, — но я все же верил, что она одумается. Я знал, что это не все. Мы не могли закончить нашу дружбу, толком ее не начав. Возможно, для осознания ошибок еще не пришло время. В любом случае я был слишком занят, чтобы терзаться на этот счет.

Я неустанно трудился. Не могу отрицать, что Рене так подействовала на меня, но я и впрямь стряхнул с себя сомнения и жалость к себе. В конце концов, лучшим противоядием от дурных мыслей всегда был и остается труд. И он стал приносить плоды, как только я пошел по пути благодарности и стремился отречься от тщеславного вожделения успеха. Меня ласкало желание стать значимым, но я пытался приручить его, не позволял ему себя ослеплять. Как только это желание перестало мной руководить, я задышал полной грудью. На это потребовалось время, но я уже добился приличных результатов в работе над собой. Теперь меня больше занимали поиски источников вдохновения и творческого начала. Я часто думал над свободой творчества, над реализацией тех замыслов, что полнили мое сознание и окрыляли душу. Сюжеты, которые наполняли меня живым интересом и страстью, я записывал, иногда на скорую руку делал наброски, чтобы идея не выпорхнула из головы. Теперь, даже во время монотонной работы в банковской конторе, я думал о любви и творчестве, что шли рука об руку и соседствовали в моей душе, словно давние подруги или близнецы, не умеющие разорвать объятий. Как высвободить все то, что горело во мне? Как дать тому искусству, что порождала душа, достойное воплощение? Каждый раз стремясь выплеснуть на холст чувства, я сознавал, что не могу сделать это так, как вижу в своем воображении. Я завершал эти попытки и пробовал снова, пока не получалось более-менее сносно. Но совершенство казалось столь недосягаемым, столь туманным и расплывчатым, что кисти не могли ухватиться за нужную идею, они были способны лишь коснуться ее тени. Но мне этого было недостаточно, посему я работал на износ ради одной единственной цели — ощутить единство со своими замыслами, выразить на холсте все то, что испытывало мое сердце, и выразить это максимально точно: без искусственности, фальши и недомолвок.

Из этого и состояли мои дни. Должно быть, я вас утомил, обещаю исправиться и рассказать о последующих событиях более увлекательно.

Милли очень переживала, что так и не устроила прием в мою честь, поэтому решила исправить этот огрех. Рождественский прием у Ридли был окрещен моим именем — отвертеться от сего мероприятия не представлялось возможным. Поэтому утром, наведя порядок в моем скромном, но вполне достойном жилище, я принялся собираться на обед в честь Рождества. Мне льстила мысль, что я стал более-менее независимым.

— Ты выглядишь очень хорошо! — Не успел я войти, как Милли бросилась ко мне навстречу.

— Да и ты вполне себе, — сострил я.

Она рассмеялась. На самом деле, Милли, как всегда, выглядела очаровательно и дорого: платье цвета морской волны с открытой спиной, элегантные локоны и самые лучшие драгоценности.

— Я теперь очень скучаю без тебя. — Ее слова звучали словно укор.

— Зато в доме стало меньше пахнуть масляной краской, — улыбкой я пытался приободрить ее, что, конечно, мне не удалось.

— Этот дом не располагал к творчеству, не так ли? Ты мало чего написал здесь.

— Да. Сейчас все изменилось.

— Когда ты в последний раз видел Рене? — совершенно внезапно спросила она.

— А что? — Мои брови негодующе сдвинулись.

— Да так. Просто, говорят, она ушла из «Глории». Я сама там давно не была.

Одна новость ярче другой.

— Ты бы хоть дала мне выпить для начала, прежде чем огорошить ни с того, ни с сего! В этом вся ты, Милс.

Мы присоединились к гостям, которые уже распивали аперитив. Во время обеда я не мог думать ни о чем, помимо сказанного Милли. Как это Рене ушла? Куда? Где она теперь поет, и почему приняла такое решение? Надеюсь, не по моей вине она решила покинуть столь прибыльное место. Уверен, что она зарабатывала за вечер больше, чем я за месяц. Когда мы вновь остались с Милли наедине, я решил уточнить детали.

— Так это точно? То, что ты сказала о Рене. — Я старался говорить, как можно беспристрастнее, но едва ли мне это удалось.

— Точнее точного, дорогой. Ее и след простыл. Возможно, решила отдохнуть от сцены. С людьми вроде нее такое бывает.

— Думаешь?

— Почти что уверена. Или ей предложили более престижное место. Хотя, признаться, «Глория» сейчас самое модное и дорогое заведение. По крайней мере, в нашем округе.

— Надеюсь, что с ней все хорошо. — Не ожидал, что произнесу это вслух.

— Она не пропадет, — Милли закурила.

— Не сомневаюсь. Я хочу навестить маму. Передать что-нибудь твоей бабушке?

— О, как чудесно! Да, я купила ей подарок и собиралась отослать на днях. Дорогая индийская шаль. Раз уже она разбазаривает деньги на все что угодно, кроме самой себя, следует немного позаботиться о том, чтобы ей было тепло.

— Ты и так заботишься о ней слишком истово.

— Ты так думаешь? Ну, у нее никого нет, кроме меня. — Ее взгляд вмиг потух: она вспомнила, сколько усилий потребовалось, чтобы вырваться из оков захолустья, в котором мы жили.

Бабушка Милли, как я упоминал, была крайне религиозной. Будучи ярой протестанткой, она воспитывала Милли в том же ключе. Вернее, старалась воспитывать. Однако Милли не находила в вере должного утешения. Она не могла понять, зачем Богу понадобилось убивать ее отца, а затем и мать. Почему он вообще допустил войну и голод? Как только она заикалась о чем-то подобном или отказывалась читать библию на досуге, старуха не скупилась на наказания. По мне, так религиозные фанатики хуже самых озлобленных варваров. Моя мама всегда жалела Милли, когда та приходила с окровавленными ладонями, по которым сумасшедшая старуха колотила ее палкой. Она обрабатывала ее руки и поила сладким чаем с различными лакомствами. Моя мать все же была добрейшей женщиной.

— Ты слишком добра. — Ответил я со всей уверенностью и обнял своего друга, чьи шрамы на сердце и руках до сих пор до конца не затянулись.

В честь праздника всем рабочим банковской конторы полагалось удвоенное жалование. Я воспользовался моментом и сообщил о своем желании уволиться. Мне даже не нужно было говорить с хозяином-индюком. Все решилось через ответственного за отдел, а он был славным малым и отпустил меня с миром, прибавив некоторый процент надбавки за внеурочные. Когда я вышел из офиса, мне показалось, что зимний воздух стал каким-то иным — в нем словно витал дух свободы. Пусть моя работа в этом душном месте не превысила полугода, я нахлебался вдоволь. Пока удается хоть немного зарабатывать на картинах, я не пропаду. Так я решил для себя. Полученное жалование я отложил, чтобы всегда нашлось чем заплатить за комнату и пару холстов. С чистой совестью, наслаждаясь свободой и рвением к жизни, я сел на поезд и отправился в свой родной край.

Оказавшись в местах, где я вырос, я остро ощутил связь с родной землей. Мне захотелось написать заснеженные поля, усыпанные белой крупой дороги и крыши домов, напоминающие грибные шляпки. Но ни одна даже самая удачная картина не сумеет передать всего трепета и всей любви, что я питал к этому месту.

Странное дело — я не видел мать чуть больше полугода, но заметил очевидные перемены в ней — волосы ее серебрили нити седины, руки, которые усердно работали столько лет, слегка дрожали, когда она подавала жаркое к столу. По хозяйству ей помогала молодая девушка, но нет, мама сама сервировала стол, когда я приезжал — она находила в этом особую радость. Когда мы обменивались новостями, она улыбалась, и около ее губ вырисовались сеточки морщин.

— Знаешь, я очень счастлива, что ты приехал именно сейчас. Здесь так спокойно… Ты можешь отдохнуть от Лондона и написать что-то сельское, раз уж это продается, — она сделала ироничный жест, в котором выразилось все ее отношение к моему делу: она была не в восторге, но пыталась смириться.

Я улыбнулся и поблагодарил ее за понимание.

— Мне нравится, что тут ничего не меняется, — бросил я, окинув взглядом любимую столовую.

— О да, в этом прелесть дома. — В глазах мамы сквозила тоска, которую мне не до конца удавалось прочесть.

— Что-то случилось, мама?

— Ты писал, что ушел с банковской службы, — начала она. — Я подумала, что тебе потребуются средства.

— Сейчас у меня кое-что есть…

— Но так будет не всегда, — она прервала меня. — Зима обещает затянуться. За это время можно сделать кое-что, что поможет тебе…

Вдруг она встала и удалилась на кухню — в свое священное место. Оттуда она вернулась с бумагами и протянула их мне. Это была дарственная на ферму, оформленная на меня. Внизу стояла подпись матери.

— Теперь ты можешь продать ее. Я отказалась от своих прав.

С минуту до меня доходил смысл ее слов. Такого я не мог ожидать. Ферма, дом и хозяйство были главной отрадой в жизни матери, без них она быстро зачахнет. Но, с другой стороны, она в свои неполные пятьдесят уже выглядела как пожилая женщина — самое время отдохнуть. Денег с фермы хватило бы на ее обеспечение сполна.

— Ты уверена? — мой голос звучал сдавленно.

— Раз я поставила свою подпись.

— Это сильно даже для тебя.

— Нужно посмотреть правде в глаза. Я цеплялась за эту ферму как за возможность залатать в душе рану после смерти твоего отца. Но я уже не в том возрасте. Я не могу помогать рабочим. Не могу толком проконтролировать управляющего. Этой ферме нужен молодой хозяин, который своей заботливой рукой возродит ее былое богатство. Мы с отцом думали, что ты займешься этим. — Я уже приготовился обороняться. — Но ты избрал другой путь. Так же, как и я в свое время. А ведь я могла стать настоящей леди. Но земля привлекала меня больше нарядов и увеселений. Я избрала труд. Ты сделал то же самое.

Не верилось, что она это сказала. Откровения были ей столь чужды, что сегодня она и впрямь удивила меня не на шутку.

— Мне важно, что ты это осознала. У каждого свой путь, глупо это отрицать.

— Да. Поэтому делай с фермой, что пожелаешь. Время разорвать узы прошлого.

— Но если ты не хочешь…

— О господи, Питер! Будь решительнее, в конце концов.

— Да, этому мне нужно поучиться у тебя.

Мы тихо рассмеялись.

— Сначала нужно найти тебе дом. Вряд ли ты переедешь в Лондон.

— Я могу пожить у Мэри первое время, она не будет против.

Тетя Мэри — младшая сестра матери. Она овдовела несколько лет назад и не знала, на что тратить состояние, оставшееся после смерти ее благоверного.

— Это же в сотнях милях отсюда? Я думал, ты захочешь остаться поблизости.

— Не хочу, чтобы новые хозяева мозолили мне глаза.

— Что ж, я все равно поищу тебе дом. Возможно, в той же части города, где живет тетушка Мэри. Там ты отдохнешь от запахов навоза и сможешь посещать местный театр.

Мама была родом из города. А ферма была прямиком за Бирмингемом. Даже гораздо дальше от него — в этом было преимущество нашей местности, до нас не доходил фабричный дым.

— Да, вернусь к истокам, — съязвила она и удалилась на кухню за десертом.

Мы решили прогуляться, а затем выпить чай у камина. Зима была теплая, но снежная — самое чудесное время в году. На следующий день, только утро прорисовало на холсте небес отблески света, я сел за работу, преследуемый диким желанием уловить те впечатления, что цвели в моей душе.

За все время пребывания дома я создал шесть работ и нашел достойного претендента на покупку фермы. Мы были знакомы, так как Джером жил практически по соседству. Его хозяйство процветало, и он загорелся мыслью расширить его. Ну, а что греха таить, все местные слюной исходили по нашей ферме. Так что возможность стать обладателем драгоценного трофея весьма прельстила Джерома. Я был чрезвычайно рад, что ферма окажется в надежных руках, ибо этот вопрос крайне меня волновал. Джером также по доброте душевной и из уважения к моей матери решил оставить ей дом, но включить его в стоимость фермы. Однако мама отказалась от этого жеста — не из гордыни, но из желания что-то изменить.

Когда мне нужно было возвращаться в Лондон, вещи из прежней жизни мамы были уже упакованы по сундукам и чемоданам. Я приятно удивился ее рвению начать новую жизнь в городе — она это заслужила. Казалось, что морщинки на ее лице немного разгладились, а глаза загорелись предвкушением чего-то незнакомого ей дотоле.

— Я знаю, начинать что-то после стольких лет — тяжело. — Сказал я, когда мы погружали мамин скарб в машину Джерома, который так любезно предложил свои услуги.

— Не тяжелее, чем быть прикованным к одну месту всю жизнь, — улыбнулась она.

— Ну, в любом случае, я рад за тебя. Такого исхода я и представить не мог, если быть откровенным.

— Я и сама от себя не ждала. Но я знаю, что Джером распорядится нашей землей должным образом. Не разбазарит ее и не приведет в запустение. Да и рабочим он нравится. Свой человек приятнее незнакомца.

— Да… — Я бросил взгляд в сторону домика, в которой росла Милли. — Черт возьми!

— Питер! — Мама посмотрела на меня со всей суровостью.

— Прости! Но я, кажется, забыл кое-что важное… Милли просила передать подарок ее сумасшедшей бабке.

— А, ну старухе Анне ничего не делается. Сходи. Она не будет тебе рада, но выбора нет. Питер! — окликнула она через мгновение. — Не стой столбом! Ступай! У тебя поезд через три часа, а нам еще ехать до Бирмингема.

— Да-да, — я очнулся, — старая ведьма смешала все карты.

Мама только рассмеялась мне вслед, пока я направился в дом за подарочным свертком. Как только я подошел к дому Чарльстонов, меня с головы до ног обдало дрожью, которая отзывалась в сердце, — сколько раз я прибегал к этой калитке, чтобы вызволить Милли из плена, которым стал для нее собственный дом. Как чудесно, что она освободилась из-под этого гнета!

Я позвонил. Никто не отворил мне. Странно, я думал, что Милли наняла для бабки сиделку. Кажется, старая карга выжила весь человеческий дух из этого жалкого домишки. Подождав, и глотнув немного зимнего воздуха, я толкнул дверь — она поддалась.

— Миссис Чарльстон, — позвал я.

— Кто там? — ответ донесся из дальней комнаты.

— Это Питер. Питер Браун. Могу я войти?

Послышалось старушечье кряхтение и скрип половиц — ведьма встала и взяла палку, которая стучала по полу, сопровождая ее медленные шаги. Я знал, она проклинала каждого, кто приходил в этот дом — вот оно, поистине религиозное гостеприимство.

— Питер? — она удивилась, увидев меня.

— Добрый день, — я попытался улыбнуться.

— Ну, входи же!

— Нет-нет, миссис Чарльстон, я лишь принес подарок от Милли, она просила передать.

— Хм. Что ж, — она недовольно сдвинула брови, — положи его вон туда.

Я сделал то, что она попросила, и уже наметил план отступления.

— Надеюсь, вы хорошо поживаете? — из учтивости спросил я.

Она взглянула на меня, и в моих воспоминаниях живо воскресли картинки из прошлого: разгневанная бабка с клюкой в руке гоняет нас по двору. Затем крестится и возвращается в дом. Жуткое зрелище.

— Не без помощи Господа.

По имени Джордж Ридли.

— Вы бы закрывали дверь, — указал я на засов. — Сейчас холодно.

Миссис Чарльстон безразлично кивнула.

— Как там Милли? — вдруг спросила она, внутри меня затеплилась надежда, что ей не все равно.

— О, с ней все чудесно! Я гостил у нее не так давно. Прекрасный дом, замечательный муж. Кажется, она счастлива.

— Кажется, — усмехнулась старуха.

— Нет. Я уверен. — На самом деле, я ни в чем не был уверен.

— В таком случае, я могу спокойно умереть.

Я удивился. Мне никогда не приходило в голову, что эта ведьма могла любить Милли. Она воспитывала из нее солдата. Но все ее попытки обратились в прах — пусть Милли и была бойцом, но совсем иного рода войск.

— Всего вам хорошего! — Я двинулся к выходу, не дожидаясь ответа.

Всю дорогу в Бирмингем я старался вычеркнуть из памяти этот бездарный эпизод моей жизни. Надеюсь, столь неприятных и непредвиденных встреч в моей жизни будет как можно меньше. Но совсем их избежать, безусловно, не представлялось возможным. В чем я убедился на следующее утро, когда проснулся в своей лондонской комнате от звука дверного звонка. Потирая глаза и накидывая халат, я отворил дверь. На моем пороге стояла Рене Шеридан.

Глава VIII

Сказать, что мое сердце чуть не провалилось в пятки, — значит ничего не сказать. Я стоял, словно изваяние, и не мог выдавить из себя ни слова. Рене подоспела мне на помощь.

— Я могу войти? — спросила она довольно кротко, глядя на меня из-под вуали, скрывавшей ее глаза.

Я молча пропустил ее внутрь. Затем запахнул халат и попытался прийти в себя. Давалось мне это с трудом. Меньше всего я ожидал увидеть ее в своей маленькой квартирешке.

— Как ты нашла меня? — первый глупый вопрос, вылетевший из моих уст.

— У меня свои источники информации. Надеюсь, ты не против. Кажется, я тебя разбудила?

— Нестрашно. Присядешь?

Я помог ей снять пальто. Она аккуратно сняла шляпку и положила ее на комод. Выглядела она по-будничному, но все равно шикарно. Словно ей не составляло никакого труда быть самой обворожительной женщиной. Некоторым представительницам прекрасного пола даровано умение в любых декорациях выступать примой. Будь они среди деревенских ландшафтов, в обители нищих или на приеме короля — они украсят собой любое место на планете. Так, как сейчас одна из таких женщин украсила мое тесное и угрюмое жилище. Рене осмотрелась и улыбнулась мне.

— Угостишь меня кофе?

— Зачем ты пришла? — сморозил я, как полнейший дегенерат.

— Извиниться. — Просто, без гордыни, рисовки и издевки надо мной произнесла она.

— Вот уж не ожидал извинений, — бросил я, начав возиться с кофейником, — только не от тебя.

— Неужели я не человек?

— Нет. Ты прекрасный человек. Просто я полагал, что извиняться следует мне.

— Почему же ты до сих пор этого не сделал?

— Я был в отъезде.

Жалкий дурак, бросился на попятную.

— В таком случае, я сделала все правильно.

Мне было нещадно стыдно. Она пришла ко мне! Сама! В ее манерах и словах не было и намека на обиды или тщеславие, которое присуще людям, чью гордыню легко задеть.

— Я не вправе злиться на тебе, Рене, — я подал кофе с печеньем на подносе, — ты не обязана была делиться со мной своими проблемами. Я просто… не знаю, вскипел от того, что ты не хочешь впускать меня в свою жизнь. Возомнил себя твоим другом.

— Ты и правда мой друг, — она отпила из чашки, — иначе я бы не пришла. Но на самом деле мне не терпелось начать работу над портретом. Я, кажется, внесла предоплату.

Она так тепло улыбнулась, что вмиг стало ясно: всем разногласиям и обидам между нами пришел конец. Так изящно разрешить проблему могла только Рене.

— Хорошо. Дай мне минуту привести себя в порядок, — почти нежно произнес я.

— Не спеши. Я никуда не денусь.

Как бы я хотел продлить эти мгновения на годы! Пусть бы она так и сидела посередине залитой солнечными лучами комнаты, источая уверенность и благородство. Я ощущал себя мальчишкой, довольным одним присутствием женщины, которая не боялась сделать шаг навстречу. Ее не волновало, как она будет выглядеть (а выглядела она априори победительницей), она не кичилась горделивостью — слишком ценила жизнь и не считала нужным тратить ее на глупые склоки. Это главное, чему она меня научила: жить так, словно завтра не наступит.

Так быстро я еще никогда не собирался. Побрившись, причесавшись и надев рубашку, в которой я всегда пишу, я вернулся к Рене. Она стояла у узкого книжного шкафа и изучала мою скромную библиотеку.

— Любишь книги? — окликнул я ее негромко, чтобы не испугать.

— Даже больше, чем музыку, — обронила она, не оглянувшись. — У тебя не очень хороший вкус, — продолжила она.

— Уж благодарю сердечно, — я принялся протирать кисти, пока она изучала «мой плохой вкус».

— Не обижайся, но читая бульварную литературу, в развитии не преуспеешь.

Ее голос звучал добродушно, поэтому я и не думал дуться.

— У тебя есть библиотека? — спросил я, ставя холст и примеряя свет.

— Была когда-то. Но я собираю свою коллекцию сызнова. Не могу жить в доме, где нет хороших книг.

— А как понять, что книга хорошая?

Она сняла жакет и повесила его на вешалку у двери.

— Хорошую книгу хочется перечитывать тысячи раз.

— Не приходилось испытывать подобное желание.

— Я же говорю, это оттого, что ты не читал хороших книг, — она довольно рассмеялась.

— Я люблю Шекспира… — пытался оправдаться я.

— Ну вот, уже что-то. Как мне сесть?

Я окинул взглядом комнату и свою модель. Затем передвинул диван и поставил его напротив окна. Меня радовало, что я узнаю о Рене какие-то мелочи. Любовь к книгам — она не могла ее скрыть, да и не хотела, значит, есть вещи, которые не заперты под семью замками в ее сердце.

— Ну вот. Приляг.

Она, не раздумывая, приняла позу. Полулежа, откинув голову и изящно подперев ее рукой, она напоминала Венеру кисти Симона Вуэ. Рене рассмеялась, и я не мог сдержать смеха.

— Посерьезнее, госпожа модель.

— Твой вид меня рассмешил, прости. Хмурое выражение лица тебе совсем не идет. Но есть в этом что-то возвышенное. Ты словно пытаешься рассмотреть во мне то, чего не видит простой обыватель.

— Веришь в теорию филистеров?

— А кто в нее не верит?

Я примерялся и пытался понять, с чего начать.

— Ты же хотела, чтобы я раскрыл те грани, о существовании которых ты не подозреваешь.

— Задача не из легких. Уверен, что справишься?

— Не болтай. Я думаю.

Снова взрыв хохота.

— Мадам Шеридан!

— Мадмуазель, — с французским акцентом поправила она меня.

— Я слышал, что ты в разводе. Почему оставила фамилию мужа?

Улыбка в мгновение ока стерлась с ее лица.

— Просто она мне идет.

— Ясно. Не вертись.

Она послушно застыла. Белая блузка с легким жабо повторяла все движения Рене. Мне хотелось уловить эти мимолетные колебания ткани, которые всегда меня волновали — они словно были частью самой Рене, ее продолжением. Так гармонично одежда выглядит только на женщинах, которые носят ее с полным осознанием собственного достоинства и своей неоспоримой привлекательности.

— Я хочу, чтобы ты написал меня в шелковой комбинации и с песцовой накидкой.

— Как скажешь. Сегодня я просто набросаю первый эскиз. Работа предстоит долгая. Выдержишь?

— Я и не то выдерживала.

— Неужели?

— Приходилось.

Я не хотел доставать ее вопросами: это сродни ходьбе по тонкому льду. А она только протянула мне белый флаг, незачем было рисковать нашей восстановленной дружбой.

— Я слышал, ты ушла из «Глории». — Хитро перевел я тему.

— Это пройденный этап, — просто ответила она.

— Ты долго там работала?

— Не больше года. Но я устала. У меня бывает такое апатичное настроение. Душа требует обновления и беспощадно к нему устремляется. Ничего не могу поделать, — она повела плечами и снова застыла в позе, глубоко вздохнув.

— Чем же ты сейчас занимаешься?

— Позирую подающему надежды художнику.

Я усмехнулся.

— Интересно, кому подающие…

— Не прибедняйся, я видела твою картину в гостиной знакомой. Ты действительно станешь востребованным.

Я чуть было не опрокинул мольберт и себя вместе с ним.

— Что?! Какую картину? У кого?

— Тише, тише, я все скажу, не размахивай тушью. Твой арт-дилер заплатит тебе неплохую сумму в ближайшее время, ручаюсь. Картина называется «Туманное утро» кисти Питера Брауна. Знаешь такую? — она игриво вздернула брови.

Я рухнул на табурет, задетый нахлынувшей волной радости.

— Неужели он ее продал?

— Да еще кому! Жди приличный процент. Ну вот, испортила весь сюрприз.

— Рене! Да ты предвестник успеха!

— Не гони телегу впереди коней, одна картина — еще не успех. Но это новое достижение. Ты молодец. И твой арт-дилер тоже неплохо делает свое дело, смею заметить.

— Да, мистер Родерик своего не упустит. Удивлен, что он сделал ставку на мои полотна.

— Не обесценивай свой труд.

Я с минуту смотрел на Рене, пытаясь в полной мере понять происходящее.

— Порадовались и будет! За работу! — вернула она меня к реальности.

— Так ты ушла из «Глории»… — вновь обратился я к желанной теме. — Где же ты сейчас поешь?

— В основном, в душе, — бросила она.

Я вынырнул из мольберта и состроил гримасу, она снова рассмеялась.

— Есть пара мест, куда меня зовут, но я пока не готова. Нужно восстановить силы. Уж слишком насыщенный год выдался. Возможно, к лету я и запою в одном из тех модных мест, что рады приютить меня. Возможно, уеду из Англии. Пока не решила.

— Вернешься в Париж?

— То, что я француженка, не говорит о том, что меня тянет на родину.

— А куда тебя тянет?

Рене задумалась. Я не мог не упиваться данной минутой: мы говорили почти откровенно, пусть она и увиливала временами, но это не меняло того, что она делится со мной своими размышлениями и планами — а это уже дорогого стоит.

— Сама не пойму. Иногда кажется, что лучше всего запереться где-нибудь в крошечном домике на краю света. В свои двадцать девять я чувствую себя старухой. Но не хочу, чтобы меня жалели. Даже если я решусь однажды исчезнуть, пусть все знают, что я осталась верной себе.

— Зачем тебе это?

— Просто многие полагают, что таким, как я, уготована жизнь звезды, что сияет день и ночь, затмевая собой все пространство земного шара. А когда ты избираешь иной путь, люди упрекают тебя за это. Считают слабым и неблагодарным, ибо ты пренебрегаешь всем, что тебе дано. Но я никогда не играю по чужим правилам. И хочу, чтобы меня запомнили именно такой.

— Своевольной?

— Свободной.

Я не очень ее понимал, но решил обдумать ее слова позже. В них явно таилось что-то, что она никогда мне не откроет — что-то, что сделало из хрупкой и мечтательной девушки зрелую и хладнокровную женщину, борющуюся за право выбора.

Когда первый сеанс был окончен, мы решили пообедать в кафе на углу. Рене не гнушалась ни простой атмосферой, ни простой едой. Она была неприхотлива и крайне любезна с окружающими. Казалось, она была собой.

Глава IX

Рене приходила все чаще. В неделю укладывалось порядка четырех сеансов. Постепенно я переносил эскизы и наброски на холст. К моменту, как начал сходить снег, я практически завершил написание фигуры. Рене приносила мне книги, и я безмерно ценил эти проявления заботы, направленные на обогащение моей души. Особенно мне понравилась книга, посвященная жизни Огюста Ренуара. Он не брезговал никакой работой, брался за все, чтобы обеспечить себе мало-мальски достойное существование. И в отличие от Моне не кичился своим дарованием, предпочитая быть открытым любой деятельности, которая могла принести пусть даже небольшой, но доход. Безусловно, после такой истории мне стало стыдно за собственное поведение. Но я руководствовался иными мотивами, бросив банковскую службу. Я не был беспристрастен, я искренно и глубоко страдал. Мне недостаточно просто зарабатывать. Мне не нужна материальная стабильность, если она роет могилу моим устремлениям. Я счастлив зарабатывать гроши, но делом, согревающим мне сердце. Куда важнее избрать занятие по сердцу, пусть низко оцениваемое, нежели мучиться на службе, что выжимает из тебя жизненную энергию. Пусть даже эта служба обеспечивает тебе безбедную жизнь.

Я делился этими размышлениями с Рене, вступая в легкую конфронтацию и с Ренуаром, и с Моне. Я понимал обоих, но предпочитал держаться середины: мне не хотелось жить в долгах, как жил Моне, но и не хотелось быть разнорабочим, теряя здоровье и драгоценные минуты жизни, как делал это Ренуар. Вероятно, каждый из нас идет по своему пути. Восхождение к признанию — это всегда своего рода мытарство. Это испытания, заключенные в окружности, каждая из которых демонстрирует собой то или иное прибежище ада. Что ни говори, но люди исхитрились создать собственный ад на земле.

Говоря о наших отношениях с Рене, мне казалось, что за месяцы совместной работы, лед тронулся, и мы стали значительно ближе. Но, очевидно, так мне только казалось. Бывали дни, когда я почти в этом убеждался. А бывало, весь сеанс мы утопали в тишине, что сдавливала своей лапой мое сердце. Не скажу, что я влюбился в эту женщину. Я отчаянно этому сопротивлялся со дня нашей первой встречи. Но я испытывал какую-то привязанность: с нетерпением ждал наших встреч и бесконечно терзался минутами в разлуке с ней. Я нуждался в Рене. Она делала все вокруг необыкновенным. Одно ее присутствие преображало мою жизнь. Но я никак не мог понять, что же она чувствует по отношению ко мне? То она была чрезвычайно нежна — однажды она положила свою ладонь на мою щеку и провела кончиками пальцев по моему лбу, убирая пряди волос. Тот взгляд мне никогда не забыть. Ее глаза излучали неизгладимую признательность, спокойствие. Но одновременно мне чудилось, что из них что-то хочет вырваться, словно душа, запертая в этих темных глазах-вишнях, стремится на волю, где ей самое место. Затем вмиг все изменилось. Она одернула руку и ничего не сказав, взяла шляпку с пальто и просто ушла. Я не мог понять ее, разгадать. Она была воплощением таинственности. Но это и подстегивало обрывать лепестки этого цветка, постепенно обнажая сердцевину. Уверен, что многие до меня мучились этой нелегкой задачей. Но, кто знает, может, мне удастся пробиться сквозь броню, коей была экипирована душа Рене?

Пока не шибко удавалось. Но мы продвинулись на уровень выше — она приносила мне книги и еду. Мы устраивали пикники прямо на полу, где вперемешку с кистями и тюбиками краски мелькали две фигуры, жующие багет с сыром и маслинами. Нам было хорошо. Я пытался не задавать Рене вопросов о прошлом, но если срывался, получал приличный отпор — она злилась и не приходила всю следующую неделю. Так она меня изводила и преподносила урок, который я усваивал с переменным успехом. Вообще, я никогда не встречал таких женщин не до, не после. Да-да, вы, наверняка, уже это осознали. Ведь я не раз об этом талдычил. Но это факт. Я знал, что она спала с разными мужчинами, знал, что она была сложной, закрытой и порой слишком непредсказуемой. Однако при этом я чувствовал за всем этим живое создание, наполненное страхами и любовью.

— Почему ты так странно смотришь на меня? — спросила Рене однажды после сеанса. Она сидела на подоконнике, забравшись на него с ногами, и курила.

— Пытаюсь понять тебя.

— Это не удается даже мне самой. Так что можешь не пытаться. — Она вглядывалась в полотно ночи, и я тщетно стремился ухватиться за ее путешествующий взгляд.

— Ты открывалась хоть одному мужчине? Хотя не так. Хоть одному человеку?

— Да, и горько за это поплатилась. Но та, которой я стала, неизвестна даже мне самой. Признаться, она меня пугает. Иногда я не могу разглядеть даже собственную тень. Моя сущность ускользает от меня. Я пропащая душа. — Она громко вздохнула.

— Я так не думаю, — почти шепотом ответил я.

Она плавно повернула голову и улыбнулась так, как обычно улыбаются детям. Фальшивая улыбка. Мне захотелось наорать на нее за это.

— Не улыбайся так.

— Как?

— Не искренне.

— Можно мне тебя обнять?

Вы понимаете теперь, как она обескураживала меня день ото дня? Вот такие спонтанные проявления чувств сбивали меня с толку. Лед, пламя, засуха, наводнение… Всевозможные крайности объединились в одной женщине, обнимающей меня за шею. Таких женщин невозможно любить, потому что ты их ненавидишь. И невозможно ненавидеть, потому что сходишь от них с ума. Вот и попробуй разбери, что ты чувствуешь!

— Ты ведешь себя странно, — я отстранил ее.

— Я предупреждала тебя, что я не из тех, кто чинно поклоняется мужчине. Я не дам тебе того, что ты хочешь.

— А чего я хочу? Тебе известно? — Я отвернулся, меня разрывала злоба.

— Ты хочешь того, что не сможешь от меня получить.

Я усмехнулся. Наверно, даже чересчур заносчиво.

— Ты полагаешь, что весь мир падает к твоим ногам? Полагаешь, каждый мужчина только и мечтает о твоей благосклонности? Спустить на землю. Здесь дела обстоят гораздо прозаичнее.

— Я вовсе так не думаю. — Ее голос звучал твердо. — Просто говорю, что чувствую. Ты же просил быть честной. Я не смогу врать тебе, Питер. Я ценю тебя.

Вот они, слова, которые мечтает услышать мужчина в моем положении. Да еще от такой женщины! Но вот только эти слова отозвались в моей душе болью и больше ничем.

— Про уважение не забудь сказать. — Съязвил я и принялся чистить кисти.

— Я думала, у нас все хорошо, — ее взгляд блуждал по комнате. — Мы так чудесно ладим, я расслабляюсь с тобой.

— Твое поведение напоминает гонку по ухабистой дороге. Сегодня ты весела, завтра ты задумчива и холодна, через день обнимаешь меня, через два — уходишь, не проронив ни слова. Кто ты, черт возьми? — Я бросил кисти, Рене испугалась резкого шума и отскочила в угол, закрыв лицо руками.

Ее вид вызвал волну вины. Я не хотел ее пугать. Затем вспомнилась сцена в «Глории», когда я ударил кулаком по столу, и взгляд Рене, полный ужаса. Она казалась такой бесстрашной, но любое проявление физической силы отожествлялось с агрессией и страхом — это прекрасно живописал весь ее вид. Я подошел ближе, она все сильнее прижималась к стене, зрачки слились с радужкой. Я медленно протянул к ней выпачканные краской руки и прижал ее к себе — не спеша, плавно, чтобы показать, что я ее не обижу. Я чувствовал, как колотится ее сердце, она напугалась. Несколько минут мы стояли в тишине. Затем она высвободилась из моих рук и подняла на меня глаза, исполненные вины.

— Прости меня. Прости, что я такая, какая есть. Я сама себя порой ненавижу. Я сама себя презираю за то, что не могу быть иной. Но этого не исправить. Я мучаю людей. Мучаю потому, что всю любовь из меня выкачали. Всю любовь по крупицам вытрясли из моего сердца, и в нем поселилась пустота. Мужчины, которые любили и желали меня, получали лишь безжизненное тело. Они кричали, злились и проклинали меня за то, что я не могу дать им большего. Как отчаянно они упрекали меня в том, что мне не подвластно… Но я не хочу терять тебя, Питер. Не ради этой картины. Не ради своего эго. Ради себя самой. Ради того, что от меня осталось.

Я снова прижал ее к себе. Мне не хотелось отпускать ее, хотелось закрыть от всего мира это хрупкое тело, эту душу, что мне только предстояло изучить. Я был счастлив, что она призналась в том, что словно гиря, оттягивало ее сердце.

— Я не верю, что в тебе не осталось любви. Ты никогда не пела бы песни так, как поешь, без любви. Никогда бы не говорила о литературе так, как говоришь, без любви. Ты никогда бы не боролась за свою жизнь, если бы не любила ее. Ты есть любовь, Рене. Просто кто-то уверил тебя в обратном.

Она еле заметно кивнула и уткнулась мне в грудь.

— Ты не оставишь меня? — чуть слышно проронила она.

— Если ты не будешь убегать так часто.

Я почувствовал, что она улыбается. Ее улыбка осветила мое сердце. Это я тоже не мог не почувствовать.

— Я очень постараюсь.

Сложно было не догадаться, что я был ей дорог. Иначе она не пришла бы ко мне с извинениями, хотя была не виновата. Иначе она не стала бы говорить то, что чувствует, несмотря на всю боль, что причиняют ей эти слова. Иначе не просила бы быть с ней. Маленькая, ранимая и потерявшаяся девочка — вот кто скрывался за маской безразличной и своенравной сердцеедки. Теперь я был практически в этом убежден.

* * *

В первый весенний день я мчался к мистеру Родерику с новой партией полотен. Окрыленный предвкушением, но еще уязвимый неудачами, я скакал по лужам и придерживал рукой шляпу, чтобы вместе с ней не улетели остатки моего благоразумия. Мне не терпелось показать новые работы — они были своего рода свежим воздухом, наполнявшим мои легкие последние месяцы. Своим новым дыханием я и насыщал картины.

Мистер Родерик как обычно выглядел крайне уставшим и измотанным. Я понимал, что у него куча работы, поэтому не хотел задерживать его дольше необходимого.

— Питер, рад тебя видеть! — На мгновение его лицо просияло, но затем приняло все то же выражение обреченной покорности своему делу. — Что там у тебя?

Пока мистер Родерик расставлял новые полотна, а я пытался их не разглядывать, дабы не тянуть резину, ловким движением мне удалось освободить те работы, которыми отчаянно хотелось похвастаться.

— Вот. — Встал я торжественно, приготовившись отстаивать каждый свой мазок на холстах.

Мистер Родерик принялся изучать мои работы, прищурившись, а затем достав из кармана пиджака очки в тонкой оправе. Его особенно привлекла работа, выполненная в духе Эль Греко — расплывчатые фигуры, плавные, практически лессированные, полупрозрачные мазки наполняли картину свежестью. Она дышала. Дышала красками, как я дышал осознанием новых возможностей.

— Неплохо. Весьма неплохо. Полагаю, ты постигаешь новые техники, это похвально. — Он спрятал очки и взял картину своими тонкими пальцами. — В следующий раз попробуй покрыть картину в том же стиле матовым лаком. Эффект будет ярче.

— Что ж, попробую. Эти возьмете? — указал я на оставшиеся полотна.

— Оставляй все. Ты проделал прекрасную работу.

Через мгновение в моей руке красовалась крупная купюра, которую я и во сне никогда не видел. А сейчас мог разглядеть и более того — потратить!

— Труд окупается, мальчик мой. Иди и продолжай работать.

— Так точно, сэр!

Я выпорхнул из здания и помчался за матовым лаком. Я же примерный ученик, в конце концов. Сделав покупки в магазине для художников, я отправился к портному, чтобы побаловать себя новым костюмом. Странно, как легкое преображение может сказаться на внутреннем состоянии. Я сразу почувствовал себя победителем. Стоило лишь потратить немного деньжат на себя. Волшебство, не иначе.

Сегодня в планах не было ровным счетом ничего, поэтому я решил пригласить Рене на ужин, раз уж день выдался таким удачным, и я мог сводить ее в приличное заведение. Хорошо, что она оставила мне номер телефона отеля, в котором проживала, иначе пришлось бы ждать сеанса, который был намечен на субботу. Пятницу я бы не протянул.

Когда нас соединил портье, голос Рене меня немного насторожил: он был сонным и уставшим. Я испугался, что она заболела, и не мог сдержать своего волнения — сегодня я вообще ничего не мог сдержать, так как был на пределе эмоций.

— Я спала весь день… — промурлыкала она, а затем сладко зевнула.

— Ты часто это практикуешь? Ты правда не заболела?

— Сколько вопросов и все разом…

— Придется ответить, мисс.

— Я не больна. Просто привычка. Я люблю спать днем. Делала так после выступлений. Отсыпалась днем, работала поздними вечерами.

— Но сейчас ты не работаешь… — Мой мозг активно искал подвох.

— Питер, я делаю что хочу. И не считаю нужным отчитываться за свои действия. — Ее интонация была настолько фривольной, что я даже не думал обижаться, но все равно меня бесило ее равнодушие к моему волнению. Несколько дней назад она таяла в моих руках, а теперь ей все равно: есть ли я в ее жизни или нет. Причин для злобы мне хватало, пусть я и надумал их сам. Но я избрал мудрую позицию — я не буду выдавать своих чувств, раз уж она решила держать меня на расстоянии. Попробую сыграть по ее правилам. Интересно, кто сдастся первым?

— Я и не отчитываю тебя. Мне безразлично, как ты растрачиваешь свою жизнь. Я же могу поинтересоваться твоими планами на вечер?

— С каких это пор тебе безразлично?

Как быстро она сдалась! Я не мог не злорадствовать. Первая наживка проглочена столь стремительно, что со второй следовало подождать.

— Ты сама дала понять, что привязываться к тебе не имеет смысла. Поэтому я не хочу лезть в твою жизнь, пока ты сама этого не захочешь.

Я слышал лишь дыхание в трубке.

— Ты меня слышишь? — обратился я к ней.

— Да. Ты спрашивал что-то насчет планов…

— Ах, да. Я хотел пригласить тебя поужинать. Только вот не знаю, где лучше…

— Приходи в ресторан моего отеля. В восемь. Идет? — она словно повеселела.

— Как скажешь, — бросил я равнодушно.

Ресторан Ритца мне не особенно импонировал. Наверно, после «Глории» все казалось мне каким-то блеклым. Хотя мне-то грех было сетовать на несомненную роскошь этого места, ведь я не являлся ровней здешним постояльцам. Даже в дорогом костюме я чувствовал себя чужаком. Рене спустилась в ресторан ровно к намеченному времени. Она была в золотой шелковой комбинации, что струилась по изгибам ее стройного тела, на голове сияла шитая блестящими нитями широкая повязка. Я знал этот образ — она хотела видеть себя в чем-то подобном на своем портрете.

— Ну привет. — Улыбнулась она кокетливо.

— Ну здравствуй.

Официант отодвинул ее стул, она села и по своему обыкновению бросила голову на перекрещенные пальцы рук.

— Как поживаешь?

— Давай обойдемся без клише. — Я закурил и протянул пачку своей визави. — У меня хорошие новости. Я продал несколько полотен и получил неплохой барыш.

— Значит, мы отмечаем?

— Можно и так сказать. Заказывай что хочешь.

— Я не особенно голодна.

— Тогда выпей.

Я достал из ведерка со льдом бутылку шампанского и налил Рене полный бокал.

— Почему ты живешь в отеле? — спросил я.

— Так проще. — Ее плечи подпрыгнули. — Не нужно привязываться к месту. В любой момент можно собрать вещи и уехать. Мне это нравится.

— И ты не хотела бы иметь свой дом? Думаю, ты можешь себе это позволить.

— Как раз наоборот, — ее слова сопроводила печальная улыбка: я знал, что она имеет в виду вовсе не деньги.

— Я думала над тем, что ты мне сказал. — Продолжила она через некоторое время.

Я принялся судорожно прокручивать в голове свои слова за последние несколько дней. А она тоже неплохой мастер по ловушкам! Самая лучшая тактика в таких ситуациях прикинуться дурачком — я не раз видел, как это проделывают мужчины, чьи жены и любовницы застают их врасплох подобными фразочками. Чем я хуже? Актер из меня никудышный, но что я теряю?

— О чем это ты? — А я не так уж и безнадежен по части вранья.

— Сегодня ты сказал про свое безразличие.

Так вот о чем речь.

— А, ну да… — я превосходил самого себя в образе беспечного франта.

Если можно было взглядом вцепиться в сердце, как руками в лацканы пиджака, Рене не имела бы равных в этом умении.

— Ты важен мне. — В груди кольнуло. — Я говорила тебе об этом. — Она водила пальцем по окружности бокала.

— Я помню и ценю это.

— Так что, думаю, пришло время впустить тебя в одну из комнат моей жизни.

— Ты вовсе не обязана этого делать. Как ты сказала, мы дивно проводим время. Пьем, болтаем, иногда обнимаемся, я пишу твой портрет. Кажется, все на своих местах.

— Не обязана, — она задумалась. — Но я этого хочу. Ты же сам сказал, что не будешь вторгаться в мою жизнь, пока я сама этого не захочу. Так вот я хочу.

Шах и мат. Мышеловка захлопнулась. Вроде бы я должен ликовать, но отчего-то мне стало мерзко от осознания, что я был не искренен. Только я вжился в роль, как она уже успела мне опостылеть.

— Эти слова я и хотел услышать.

Я протянул руку через стол и накрыл ею ладонь Рене, она улыбнулась и поджала губы.

— Надеюсь, ты не слишком злишься, что я так медленно открываю дверь…

— Ничуть. — Конечно, я злился, но выбирать не приходилось.

— Почему бы нам не съездить загород к моему другу Роберту? — предложила она с энтузиазмом, что отражался в ее темных глазах.

— Хм. Неплохая мысль.

— На будущих выходных погода заметно улучшится, и мы даже сможем искупаться в бассейне.

— Решила заработать воспаление легких?

— Да брось ты! — Она вновь стала расслабленной кокеткой, серьезность улетучилась в мгновение ока; я поражался, как же ловко она меняет маски — мне никогда так не научиться. — Не будь снобом.

— Хорошо, не буду. — Я поднял руки, словно сдаюсь.

— Будет весело. И я буду очень рада познакомить тебя с друзьями. Почти все из них настоящие.

— В каком это смысле?

— В том смысле, что они искренне интересуются моей жизнью. Искренне сочувствуют, когда нужно. Искренне пляшут от счастья за меня. Таких людей мало.

— Я в их числе?

— Все еще сомневаешься?

— Ну, с тобой никогда нельзя быть уверенным!

Она звонко рассмеялась, как делала это всегда, если я произносил что-то забавное. Я знал, что этот смех — ее смех, он не был отретуширован как тот, которым она смеялась в кругу людей, презираемых ею.

— Стало быть, ты согласен.

— Стало быть, так.

— Чудно. Закажи мне омаров. Страшно захотелось есть.

Глава X

Загородная резиденция Роберта Гэка походила на воплощение мечты любого обитателя земного шара. Чтобы описать это пристанище богатеев, даже у меня не хватило бы словарного резерва. Белоснежный особняк с прекрасными скульптурными ансамблями по всему периметру, огромный сад, терраса, бассейн, да еще и примыкающий к основной территории ипподром — не слишком масштабных размеров, но и этого хватало, чтобы устраивать любительские скачки. Как выяснилось, Роберт с трех лет не чувствовал себя нигде так комфортно, как в седле.

Мы приехали в условленное время на машине Рене. Что-что, а водила она крайне дурно, хоть и любила это занятие. В воздухе уже распускались бутоны тепла и расцветала сладость набухающих почек. Я не понимал, зачем уезжать загород ранней весной, но после первого же взгляда на «загородный домик», выпирающий из-за деревьев и холмов, я все осознал. Резиденция была и правда внушительной, и, как я позже узнал, Роберт приезжал сюда не только в теплое время года. Говоря о нем, мне почудилось, что он сразу же меня невзлюбил. Вероятнее всего, из-за Рене. Я знал, что они были близкими друзьями — но насколько, мне было неизвестно. Еще одна загадка, которую предстоит разгадать.

Роберт был приветливым, сдержанным, как все «породистые» англичане. Выходец из обеспеченной семьи, он, как мне казалось, ни дня не работал. Такой джентльмен с холеной внешностью и белоснежными, почти женскими руками явственно контрастировал со мной: парнем, который в двенадцать лет познал тяжкий труд. Костюм Роберта, идеально уложенные иссиня-черные волосы, аристократичная белизна его кожи, изысканность манер — все это было столь органично, все вписывалось в атмосферу этого непристойно огромного дворца.

— Вы приехали одни из первых! — Он пожал мне руку и некоторое время всматривался в меня своими прозрачно-голубыми глазами. — Очень счастлив наконец познакомиться.

«Наконец». Очевидно, Рене что-то рассказывала о молодом художнике, с которым проводит время. Хотя любопытство Роберта ограничилось несколькими вопросами, я знал — он изучает меня.

Несмотря на то, что по словам Роберта, мы прибыли в числе первых, в доме уже расположилось пятеро гостей. Одна дама и четверо ярких молодых людей среднего возраста, с сигарами, превосходно уложенными волосами и приличным состоянием за душой. Один из них, Рой Хеннеси, показался мне интересным человеком. Он жил в Нью-Йорке и приезжал в Англию исключительно по делам, касающимся семейного бизнеса. Его капиталистический взгляд на вещи гармонично уживался с тонким пониманием прекрасного — я рассмотрел его практически сразу же.

— Да… — мечтательно рассуждал он, — как чудесно, что вы посвятили свою жизнь созиданию, мистер Браун. Я восхищен страстными натурами. Когда я путешествовал по Италии, мне довелось познакомиться с бродячим художником.

— Бродячий художник! И это в двадцатом веке! — изумилась единственная дама в этом кружке.

Ее звали Лили Нешвил, она «водила дружбу» с блондином по имени Джереми. Тот, как я успел понять, был наследником огромного имения в Йоркшире. Мне он не очень понравился — молчаливый, хмурый, то и дело он проверял свое портмоне и обращался с нелепыми просьбами к камердинеру, что был при нем все время. Сама же Лили была такой же миниатюрной, как Рене. Коротко постриженные прямые темно-каштановые волосы перевязаны шелковым платком, милый вздернутый нос и ярко подведенные глаза — все, что врезалось мне в память.

— Представь себе, Лили! — продолжил свой рассказ Рой. — Так вот он тратил заработанные гроши на билеты в музей. Это так меня поразило и вдохновило… Он отказался принять от меня приличную сумму денег. Но я с удовольствием купил пять его работ и привез домой, в Америку, где их не слишком оценили, но мне плевать. Я верю в искусство. Пусть оно не всегда понятно простым обывателем, это не делает его менее великим.

Я одобряюще кивал, а затем предложил тост за искусство. Кажется, меня приняли в этом кружке «золотых и лощенных щеголей». Конечно, это все мои предубеждения. Мне было очень стыдно за них, ведь эти люди оказались интересными и образованными. По крайней мере, большинство из них. Через какое-то время я осознал, как был несправедлив по отношению к ним — меня приняли не только из уважения к Рене, но и благодаря моим широким взглядам на мир. А я настолько одичал в своей мастерской, воюя за место под солнцем (словно эти люди могли его украсть), что совершенно забыл об элементарной порядочности и человечности. Я верил в равенство. В конце концов, всех денег и наград не унесешь с собой на тот свет. Так к чему вся эта пыль в глаза? К чему метать бисер перед свиньями, пытаться казаться лучше, чем ты есть, если это не имеет ровно никакого значения? Есть ты и есть люди вокруг тебя, есть жизнь и искусство. Все. Маски — это лишь преграда к настоящему. Эта преграда отрезает тебя от людей, которые могут стать чем-то большим в твоей судьбе.

Когда гостей стало прибавляться, я начал заметно нервничать. Но в конечном итоге расслабился: то ли от количества выпитого, то ли от того, что среди гостей были не только наследники и предприниматели, но и простые музыканты, поэты — моего поля ягоды. Мы беседовали наперебой, много чокались и вливали в себя огромное количество дорогого алкоголя. В ход шли разносортные темы, и я был в ударе, что не могло меня не ободрять.

Рене сияла. Она смотрела на меня с гордостью, когда я беседовал с кем-то из новых знакомых, я ловил эти взгляды и улыбался ей, а она не могла не улыбнуться в ответ. Вот что было главным. Не эта вереница людей, которые могли обогатить меня или содействовать моей карьере, а осознание, что я с ней. Что она моя на этом празднике жизни. Пусть это будет не так для остальных, но это так для меня, и плевать на условности.

— Как ты находишь моих приятелей? — Мы наконец остались вдвоем после долгих разговоров с остальными.

— Славные люди. Не все, но большинство. Я рад, что мои ожидания не оправдались.

Она усмехнулась.

— Ожидал увидеть зазнавшихся снобов?

— На самом деле, да.

— Я не вожу с такими дружбу.

— И это еще одно твое достоинство. — Я поцеловал ее в макушку и осознал, что ни разу не касался ее губ. Она взглянула на меня так, как олень смотрит на своего убийцу: жалостливо и смиренно. — Я позволил лишнего?

Конец ознакомительного фрагмента.