Зов. Антология русского хоррора

Антология, 2022

Антология русского хоррора, изданная к 130-летию Г. Ф. Лавкрафта. Четыре книги из серии «Происхождение мрака»: «Происхождение мрака», «Зов», «Темные легенды», «Каталог проклятий» Серия «Происхождение мрака» включает лучшие современные русскоязычные рассказы всех разновидностей хоррора.

Николай Скуратов

Уральский писатель, работающий в жанрах пост-хоррор, мистика, вирд, сюрреализм. Публикации в бумажных и электронных изданиях: «Настоящая любовь» (журнал Redrum, № 7, 2016), «И о том, что грядет» (сборник «Квазар. Weird fiction», 2016), «Брат 57» (журнал Darker, февраль 2017), «Мама» (сборник «О любви», альманах «Если б я был писателем», 2017), «Помни меня» (альманах Discworld, выпуск III/2019), «За железной дверью» (альманах «Чемоданъ», № 1, 2019), «Дредноут» (журнал «Аконит», № 6, 2019), «Яйцеклетка» (антология русского хоррора «Происхождение мрака») и других.

Житие

Степь была полна смертной тоски и мрака, на вонзающихся в жирное небо трубах сверкали у горизонта алые огни. Тошнота, стоявшая в студенистом животе Павлова, грозила расплескаться, бурлила, перекатывалась, тянула к земле, и каждый раз, когда внедорожник, невзирая на свою импортный мягкий ход, подпрыгивал на ледяном асфальте, Павлову казалось, сейчас из его глотки забьет фонтан. Обычно, если желудок его начинал бунтовать, он принимал две-три стопки водки, и все успокаивалось, но не теперь. Чувствуя, как яростная олигархическая кровь, кровь особого сорта — особого человека, несется в его венах, Павлов думал о том, что ему это просто очередное испытание. Всю жизнь он проходил их, одно за другим, пройдет и нынешние, с божьей помощью, конечно: неприятности на предприятиях, неразбериху с финансами и, самое главное, гнев Cверху — перенесет, устоит перед напором, как раньше, тут без вариантов; а тошнота — мелочь, надо лишь перетерпеть, еще не блевать ни в коем случае, потому что блюют лохи и слабаки, но он — Павлов, человек-сталь, вросший костями-железобетоном в недра земли — не вырвешь.

Машину тряхнуло, и из живота Павлова вышел ком воздуха, прополз через пищевод, выбравшись изо рта со звуком, словно кому-то вспороли горло. Павлов зажмурился, на полные малиновые губы олигарха нашла улыбка. По всей его сытой жирности, обернутой в дорогой костюм, пробежала волна удовольствия, даже тошнота пошла на убыль, из чего Павлов заключил, что испытанный метод работает. Теперь он мог смотреть на окружающее живее, с неким интересом, и по привычке его взгляд упал на смартфон, лежащий на сиденье. Пропущенные звонки от множества высоких лиц множились, но они будут ждать, пока Павлов не решит ответить. Он давно уже не тот, кто ищет встреч и устанавливает связи, нет, это за толику его внимания областные чинуши и терпилы поменьше готовы перегрызть друг другу глотки.

Открыв бар, Павлов решил налить себе еще водки, но по громкой связи из головной машины кортежа пришло сообщение.

Говорил начальник охраны Коломиец:

— Там дорога перекрыта, Юрий Сергеевич. Они.

— Они? Уверен? — Павлов качал головой и наливал водку, а, налив, опрокинул в себя.

— Они. Своими глазами вижу.

— Говно, — сказал Павлов.

Открыв небольшой сейф, он вынул оттуда пистолет, запасную обойму сунул в карман пальто. Совсем как в старое время.

Готовясь к бою, Павлов улыбался, но в животе, под ложечкой, пылал ком дикой ярости.

Ситуация на его крупнейшем заводе потребовала экстренного вмешательства. Он приехал туда лично, заранее предупредив директора, что если застанет бардак, закопает в землю всех, начиная с него самого. И чтобы со смутьянами разобрались сами, а то ему недосуг, да и не по рангу. Дирекция подсуетилась и вместе с местной полицией повязала зачинщиков забастовки, которых отвезли в отдел, в особую комнату, где, пока Павлов и лебезящий директор, похожий на глисту, осматривали цеха и вели беседы с работягами, избивали дубинками и палили электрошокерами. Воспитательные меры продолжились и после отъезда Павлова с завода, впрочем, недолго. Десятерых задержанных за руки за ноги выволокли из залитой кровью комнаты во двор и бросили мерзнуть. Еще живых облили водой, пока оставив в покое. Звонок с отчетом о проделанной работе поступил прямо от областного прокурора, который не преминул поинтересоваться, как дела у семьи. Павлов послал его на хуй.

Настойчивая мысль вертелась в мозгу, чем отплатить директору за его старания: ведь, сука, все равно обосрался. Уже когда Павлов собирался уезжать, думая, что ситуация под контролем, из толпы серых, сутулых работяг с гнило горящими глазами безжизненных существ, которые еще что-то делают чисто по недоразумению, вышел старик и захрипел, тыча пальцем в Павлова:

— Подымутся, кто в землю ушел. К отмщению зовут. Не сбежишь.

Павлов кивнул охранникам, которые вытащили старика из цеха на холод и бросили перед горящими фарами на обледенелый бетон. Старик корчился и хохотал, от него несло псиной и гнилью, помойкой и дерьмом, и этот запах породил в памяти Павлова какое-то неясное движение, в той области, куда он не заглядывал многие годы. Там хранились его ранние воспоминания, картины детства и юности на городской окраине, о доме, где он жил, о самом дне. Старик будто явился из темных смрадных глубин его прошлого, чтобы над ним поиздеваться. Сев за руль одного из внедорожников, Павлов наехал на старика, прошелся двумя колесами, потом дал задний ход, даже из кабины слыша, как хрустят под днищем кости. Сколько раз он проехал по телу? Павлов не помнил. Закурив, он выбрался, наконец, из машины и увидел толпу работяг, стоящих в воротах цеха, и белого, как снег, директора. Заместитель опустился на карачки возле него, выплевывая остатки обеда.

Павлов курил и смотрел на то, что осталось от старика, на обрывки грязной робы и свитера под ним, содранную кожу, выдавленные внутренности, еще дымящиеся на морозе, разодранную волосатую промежность, мозг, напоминающий салат оливье, и торчащие обломки костей. Бросив окурок, Павлов поддел лежащий возле его ботинка глаз мыском. Глазное яблоко, желтушное, с прожилками, обрывками мышц по краю, откатилось в лужу быстро застывающей крови.

— Сюда иди, — выдохнул Павлов, зовя директора. Тот посеменил, как боящаяся наказания собачонка, и встал, согнувшись, и пар от его дыхания сносило декабрьским ветром, а уши в свете фар рдели, как флажки.

Павлов, до того смотревший в сторону, перевел взгляд на лицо директора. И директор смог близко разглядеть Его, красивого человека с лоснящейся розовой кожей, правильными чертами лица, правда, шрамы в нижней части щеки у подбородка чуть портили вид, но это на первый взгляд, в этом даже было свое благородство, и думалось, в общем, что с такой головы надо лепить бюсты и увековечивать, и вот директор, осознав, что видит Павлова холеное, недосягаемое совершенство, заключил, как мелка его жизнь и какой жалкой может быть смерть, на какой тонкой грани сейчас он стоит, готовый сорваться, и здесь никакие оправдания уже по помогут, ничего не поможет, ибо перед этой властью, за которой стоит иная власть, любое уменьшается и теряет смысл, все слова и все вещи, а остается только это, невыразимое, остекленевшее, темно-серые глаза змеи, которые не моргают никогда и смотрят сквозь, не видя, но давая возможность заглянуть в бездну самого ада, и сам Павлов — ворота в него, едва приоткрытые. Директор хотел зажмуриться, лечь и просто умереть, но слишком боялся пошевелиться.

— Еще раз обосрешься так, я убью твоих детей, прикажу сделать шашлык, и ты его съешь на камеру, — выдохнул грязно-холодным Павлов, повел рукой, делая жест, такой смутно знакомый этой повадочкой. — Усек, пидор?

Директор не мог ничего сказать, только кивал, держа в голове четкое детское воспоминания о гопниках, наводивших ужас на его район.

— Ссыкун ты. — Тут на полные губы-вишни Павлова прыгнула усмешка, за которой показались нечеловеческие жемчужные зубы, и директор тоже заулыбался, еще не понимая, о чем речь. Павлов дернул головой куда-то вниз. Директор опустил лицо, и тут ему стало ясно, почему его штаны такие мокрые и горячие. Хотя моча быстро остывала на ветру.

Павлов сел в машину, и вскоре кортеж из пяти внедорожников выехал с территории завода и покатил по степи, по тоске костяной и праху падших и растворившихся без имен, по спрессованным веками теням безвестных добывателей чужого счастья. Иной раз весьма остро чувствовал Павлов их стон, исходящий из глубины мерзлой земли, твердой, словно гранит, и во снах виделось ему, как под слоями ее, под щебнем и асфальтом лежат мертвые и стонут от тяжести, от боли, от неудовлетворенности и никогда не утихающего зуда правды. Жаждут они мести, грезят в своем посмертии о справедливости, которой на этих безжизненных просторах никогда не было и не будет. Просыпался Павлов весь мокрый, и его тело дрожало и колыхалось, пока он осматривал спальню, ее углы и пространства: нет ли их, не пришли ли за ним? А иногда и видел стоящих во мраке с горящими черными нимбами на головах жрецов и святых горькой, как полынь, пустоты, и чувствовал зов из места, о котором почти забыл. И все чаще наяву, на встречах или банкетах, среди подобных себе вдруг замирал и, уставясь в ничто, словно медитировал, не отвечая на вопросы и пропадая из вещного мира. Казалось тогда Павлову, что громадная рука, длинная-предлинная, тянется и хватает его, тащит через серую мглу к страшной цели, предупреждая: не пойдешь, силой заставлю. Духовник же ничего путного сказать не мог, бормоча свое традиционное, тошнотное о смирении, искушении дьявольском и покаянии, а сам был всегда почти пьяный, и несло от него немытыми шлюхами, от которых его отрывал очередной визит олигарха. Надолго это — видения, сны, тревоги, материальный страх перед тем, что не в силах Павлова, — вдруг исчезало, давая его жизни течь своим чередом. И каждый раз, крестясь и взывая, Павлов надеялся, что больше не вернется эта дурнота и морок, что голоса мертвых замолчат навеки. Никто не знал о его тайном ужасе, никому не давал он повода сомневаться в себе. Подарить врагам такое оружие значило погибнуть в тот же миг.

Но сейчас не было ни грамма страха, а в голове гремело воинственно и жарко. Толкнув дверцу, Павлов выскочил наружу. Ветер подхватил полы его расстегнутого пальто, вышиб слезу из глаза. Охранники уже готовились, в руках их были автоматы и помповые дробовики, словно волки, они ждали приказа нападать, и их глаза светились желтым, предчувствуя смерть.

— Э-э-х, сучара! Блять! — гаркнул разгоряченный водкой Павлов, вдыхая полной грудью, потом сплюнул и увидел перед собой фигуру Коломийца. — Чо там! Показывай! Порешаем чо! — Павлов взмахнул пистолетом. Решать он собирался только один способом.

Коломиец пошел впереди, и вскоре топающий враскоряк Павлов увидел их, стоящих поперек дороги плотной толпой, облезлых мертвецов, черных, серых, грязных, с коркой засохшей крови, дерьма и трупных соков. Ледяной ветер дул в их сторону, дергая за обрывки одежды, но всем им, восставшим, он был нипочем, да и что мог бы сделать и больший ветер мертвецам, которые свою муку при жизни хлебнули сполна? Павлов вспомнил хрип старика и цыкнул слюной через передние зубы. Этим его не взять, не такие пугали и еще не таким, и где они все.

Коломиец покосился на шефа, остекленевшим взглядом впившегося в толпу.

— Считаю до трех, — проревел Павлов. — Не отвалите, вам кранты.

Мертвецы не шевелились. Откуда они явились, где нашли силы, чтобы прорвать давящую на них земную тяжесть, как взломали ее и вышли из мучительного плена? Мысли в голове Павлова бродили в кромешном мраке, безмолвные и злые, как будто отражения помыслов тех, кто явился свершить месть.

Почти минуту лишь ветер дул и свистел, поднимая легкую поземку, а потом Павлов скомандовал:

— Вали их нахуй!

Стоящие по обеим сторонам от головной машины бойцы открыли огонь из всех стволов. Грохот рассек и разорвал смертную ночь на клочки, во вспышках Павлов замечал корчащиеся тела, летящие во все стороны кости и дубленое земными ядами мясо. Ничего в мире не осталось, никаких звуков, кроме этого адского гвалта, кувыркающихся гильз и острой пороховой вони. Мертвецы нападали, рвались к живым изо всех сил, но никому не удалось преодолеть свинцовый шквал. И как только последний пал, стало тихо, так тихо, что Павлов решил, что оглох. Выматерившись, он посмотрел на свой разрядившийся пистолет. Сколько прошло времени? Ему казалось, что вечность, кем-то спрессованная в секунды. Бойцы, на всякий случай перезаряжаясь, готовы были снова воевать.

Коломиец сказал:

— Кажется, все.

Павлов пошел вместе с ним вперед, отпинывал со своего пути кости, перешагивал через остовы тел.

— Нет больше? — спросил он, озираясь.

— Нет. — Коломиец крутил головой. Левая половина его лица была обожжена на войне и выглядела страшно, но этого бывший краповый берет не стеснялся, свое увечье носил с гордостью. — Ехать надо. Могут другие быть.

Павлов чувствовал даже разочарование, сейчас ему хотелось настоящей крови, месива, адреналинового безумия. Мертвые не дали ему этого.

Однако здесь пришла к нему мысль, что ведь другое важно: не смогла смертная сила одолеть его, проклятие старика не взяло. Значит, защита по-прежнему с ним.

— Едем! С дороги уберите это…

Бойцы стащили в стороны части тел, чтобы те не мешали проезду, и кортеж двинулся дальше. Павлов глушил водку и думал о своей силе, и чем больше думал, тем сильнее в его мозгу что-то визжало. Это как будто обезумевшая мартышка на поводке, которую тычут острой палкой бесконечно, или кот, зажатый дверью, или его собственное нутро, готовое взорваться. У въезда в город кортеж остановился возле поста ГИБДД, откуда торопливо вышли полицейские. Выстроившись в шеренгу, они упали ниц перед машиной Павлова, а когда он высунул наружу свою правую руку с золотой печаткой, по очереди вставали и, подойдя, целовали его загрубевшие костяшки, затем возвращались и снова падали ниц. Убрав, наконец, руку, Павлов приказал двигаться дальше и не видел уже, как губы одного полицейского стали темнеть и коробиться, темнота эта полезла по лицу, разветвляясь, порождая по пути волдыри и рытвины, поры раскрывались, высвобождая кровь и сукровицу; полицейский принялся кричать, извиваться на земле, и уже в конце из него полезло что-то черное, похожее на ком громадных червей. Другие полицейские стояли, наблюдая за червями, они ничего не собирались с ними делать.

Проспавшись, утром Павлов полечился ледяной водкой, весь день решал дела, потом отправился в свой особняк, где вместе с женой сходил в баню, где потрахался до тошнотной слабости во всем теле, а вечером, посмотрев на своих детей-поросят, сказал, чтобы катились все в жопу. Ударил жену несколько раз лицом о край стола и заперся в своем кабинете, глядя через камеры на экране ноутбука, как та ползает, плюясь кровью, по гостиной. В тот вечер он не уснул, просидев до утра в кресле и пялясь в пустоту. Не случилось и на следующий день, и на следующий. На четвертый, отменив все дела, Павлов отправился вместе с супругой, чье лицо было черно-сине-желтым, с носом, заклеенным пластырем, на свадьбу к губернаторской дочери. Торжество было пышным, шумным, Павлов привычно варился в этом липком бульоне, делая вид, что все понимает, но он ничего не понимал, почти ничего не слышал из-за визга в голове и низкого, неразборчивого голоса позади него. Этот голос что-то шептал ему, о чем-то пытался сказать, но Павлов никак не мог расслышать, потому за столом, в окружении друзей и коллег, чьи лица были покрыты шрамами, часто свежими, пытался уловить послание с той стороны. Взгляд Павлова, эти ясные адовы глаза на красивой голове, были устремлены в ничто, словно у поэта, который забыл строки на публичном чтении. В конце концов он встал из-за стола и ушел в туалет, где, закрывшись в кабинке, сидел в тишине и пытался понять, что говорит голос по ту сторону визга. Время от времени принимался бить себя по голове и материться, пробуя заткнуть проклятый шум. Однажды, ударив по виску слишком сильно, увидел следующее: ему лет четырнадцать, и он стоит перед большой ямой в земле, вокруг которой камни, слякоть и куски вывороченного экскаватором асфальта; в самой же яме рыжая грязная вода, плавает мусор и страшно воняющая мертвая псина; ослабевший, Павлов трогает ножевую дыру в своем боку и чувствует толчки горячей крови; они идут, они близко, те, что «розочкой» поправили ему лицо и убили его корешей, там, за домом — близко; оборачиваясь, Павлов видит выруливающие из-за помойки, заваленной мусором, фигуры, слышит их злобный лай и, открыв рот во всю ширь, ревет в ответ, и готов драться до последнего, но падает, когда подламываются ноги; вяло машет ножом, а они приближаются и становятся полукругом, и слышит только слюнявое гавканье; впрочем, оно быстро перетекает в крики боли и ужаса, когда что-то из ямы отдает им приказ, эти начинают бить друг друга ногами, кусать, рвать пальцами, сплетаясь телами в смертельном танце последней своей драки; и Павлов, решивший, что у него галлюцинации от кровопотери, смотрит на то, как раздирают друг друга, некоторые уже будучи мертвыми, его враги; и впервые слышит — да, это произошло тогда, — низкий голос, бормочущий из чернильной массы, заполняющей в сознании Павлова мир. И вот они окончательно мертвые, он поднимается и обходит изувеченные тела, улыбаясь легко и непринужденно своими полными красивыми губами, и боли нет, и кровь, льющаяся из раны в боку и лица, не имеет значения. Теперь за его спиной всегда будет покровитель, то, чему нет названия, нет имени, оно спасло ему жизнь, открывая дорогу к успеху; из этого места, где в грязи рождались и умирали его предки и умрут все его сверстники, Павлов поднимется до самых вершин. С мыслями об этом он опустился на колени прямо в глинистое месиво и пал ниц перед громадной ямой, наполненной водой и мусором; и то, что было там, ответило.

В соседней кабинке кто-то срал, Павлов слышал, как в воду падают куски дерьма и шипит выходящий из кишки воздух. Визг в его голове стал немного тише, Павлов протер глаза, пощупал онемевшее лицо и выбрался из своей кабинки. Постояв, он рванул дверь соседней, но там было пусто, исключая кучу свежих экскрементов в унитазе. Наклонившись, Павлов зачерпнул эту массу пригоршней и швырнул в стекло над раковиной, с удовольствием наблюдая за результатом. Через минуту, с лицом, вымазанным дерьмом, он вышел из туалета, пересек зал, где танцевали гости, и покинул здание.

Водитель посмотрел на Павлова, влезающего на заднее сиденье, и решил ничего не говорить, потому что знал, что бывает, если хозяин злится.

— Куда вас отвезти, Юрий Сергеевич?

Павлов назвал адрес. Водитель хотел переспросить — куда? — но и тут предпочел не испытывать судьбу. Внедорожник тронулся с места, уползая в декабрьскую вьюжную темень. Ехать пришлось не меньше трех часов, пока машина окончательно не затерялась в тонущих в грязи и снегу окраинах города с их неубранными помойками, вонючими подворотнями, покосившимися домами-бараками, облупившимися панельками и изрытыми, искореженными неизвестной силой дорогами, точнее, пародиями на них, похожими на раздавленных, с вылезшими потрохами грязи громадных червей. Внедорожник пробирался через эти дебри, нырял в глубокие, заполненные водой и льдом колеи, расплескивая рыже-черную жижу, и водитель боялся, что, несмотря на мощный движок, импортный автопром не сдюжит и застрянет в этой стране кошмара. Павлов терпеливо ждал конца и указывал, где повернуть, где быстрее проехать. Он до сих пор отлично знал дорогу, да и здесь почти ничего не изменилось с той поры, как ему было шесть, десять, четырнадцать лет.

Наконец въехали на пустырь, который Павлов велел пересечь по диагонали. Водитель, мокрый от напряжения, повел машину куда указано, думая о строительном мусоре, металлоломе и скрытых ямах на пути: вот здесь точно застрянем и без крана уже не выберемся. Но пустырь смогли проскочить без потерь и очутились между двумя старыми панельными пятиэтажками, похожими на руины храмов мертвых божеств, где Павлов сказал остановиться.

Водитель огляделся. Свет фар обозначал уродливые кривые деревья, кусты, похожие на иглы дикобраза, глубокие следы от колес там, где разворачивались машины. Дальше свет не доставал, все утопало во тьме.

— Юрий Сергеевич, — дрожащим голосом позвал водитель, — куда вы? Ведь тут нельзя. Не сюда вам.

— Сюда, Витек. Сюда. — Павлов сбросил пальто и посмотрел на водителя своими серыми, пустыми, как бутылки, глазами, горевшими на измазанном говном лице. — По кругу ходим. И возвращаемся. Я вернулся.

Водитель втянул голову в плечи. Ему хотелось бежать отсюда без оглядки, не быть свидетелем тому, что готовилось.

Павлов открыл дверь и вышел, там стал раздеваться.

— Ты езжай, Витек. Забудь сюда дорогу.

— Но… — Водитель прикусил язык. Говорить что-то было бессмысленно.

Павлов скинул костюм, швырнул его на полузастывшую грязь, оставшись в трусах, майке и обуви. Его рыхлое жирное тело колыхалось, как студень, от каждого движения кожа покрывалась пупырышками на холодном ветру. Избавившись от туфель и носков, Павлов ступил в грязь босиком, его белые голые ноги точно замерцали на фоне исконной черной плоти земли. Трусы и майку он отбросил с отвращением, точно они были чем-то нечеловеческим. Водитель расскажет об этом другим людям, но потом, сейчас он только наблюдал. Павлов махнул ему и отправился в темноту, за незримую ширму, которую не могло разрушить сияние фар. Водитель видел его, пока жирная белая фигура хозяина не исчезла.

Между тем он шел, отлично ориентируясь в первозданном мраке, счастливый, свободный и точно знающий, чего хочет. Его истинная цель уже рядом, цель, к которой он стремился с того дня, когда нечто из ничто спасло ему жизнь, дав ключ к тайнам жизни. Ни деньги, ни власть не имеют для Павлова больше никакого значения, а имеет все это, топкая ледяная грязь, гнилые листья, мусор и запах застарелой мочи и рвоты живущих на дне людей. И запах помойки, на которой гниют объедки, тоже его запах, собачье дерьмо, на которое он наступает, чувствуя, как оно продавливается сквозь пальцы, его плоть и его причащение. И мертвая старуха, три дня пролежавшая у контейнеров и порядком обглоданная бродячими псами, встает, чтобы идти за ним, хромая и теряя куски плоти. Она почти скелет, но сила веры толкает ее к той же цели, о которой она ничего не знала при жизни, ни единого дня в своих трудовых и рабских годах. Псы, что ели ее, рычат и трусят следом, хватая за концы рваных кишок, волочившихся по грязи.

Павлов проходит мимо помойки и направляется к яме в земле, той самой, где впервые услышал голос, и визг в его голове стихает, открывая другую музыку: голоса увенчанных черными нимбами знакомых теней, пришедших из невообразимых глубин. Вот они. Стоят вокруг ямы и ждут его, приветствуя ледяным своим молчанием, при этом мысли их, которые Павлов еще не умеет читать, выходят в явь, превращаясь в дикий, выворачивающий наизнанку смрад разложения. Павлов приближается к яме, заполненной водой и мусором, в ней уже кипит жизнь; взбивают лапами пену трупы кошек и собак, и хозяин, на чей зов явился Павлов, верховный жрец его, выходит явиться своей пастве. Падая на колени, Павлов затем плюхается на живот, исторгая из своего нутра пронзительные овечьи крики, чье эхо разбегается по дворам и закоулкам, кое-где в окнах даже зажигается свет, но люди, смотрящие в них, не видят ничего, им не дано видеть истинный мрак. Мертвая старуха подходит к яме и падает ниц, подобно Павлову, и за ней все мертвые, еще не потерявшие плоть, сходятся к одной точке, к центру мира, где лежит вопящий без остановки олигарх; кожа его грубеет, руки и ноги укорачиваются, втягиваясь в тело, становящееся еще больше и жирнее, и растет оно в длину, пока не превращается в громадного червя с человеческой головой. Старухи, старики, гопники, убитые и изнасилованные школьницы и женщины, брошенные в кустах с перерезанными горлами, новорожденные, оставленные в мусорках, мужчины, удавившиеся на дверных ручках от безысходной жизни, — все они стремятся сюда, потому что пришел час поклониться хозяину и верховному служителю его червю. Тьма изливается из ямы с водой, обретая свойство материального, и уже течет во все стороны пенными ядовитыми потоками, поглощающими любую вещь или плоть на своем пути, мертвые обретают покой, а власть живых крошится, сыпется, пока ее не разносит ледяными ветром, и так продолжается, пока не остается ничего, даже ничто исчезает без следа.