Ледяное сердце не болит

Анна и Сергей Литвиновы, 2006

Надя очнулась в наглухо запертом подвале. Смутно помнилось, как она шла по улице, кто-то схватил ее… и дальше провал. Из-за стены послышались женские крики. Девушка едва не потеряла сознание от ужаса: неужели ее похитил маньяк, и она – следующая жертва?.. Журналист Дима Полуянов сходил с ума от беспокойства: почему его невесты нет на работе и ни один ее телефон не отвечает? Тем более что накануне он получил в редакции пакет с отрубленным женским пальцем и фото Нади с выжженными глазами. Но кто и за что мстит ей? А может быть ему? С помощью майора Савельева Дима вышел на след предполагаемого похитителя, но выяснилось – тот два года назад умер в тюрьме. Неужели тупик?!

Глава 1

Люблю — и любима.

Люблю. И любима.

Надя пробовала два этих слова на вкус, и оба казались ей восхитительными.

А еще стояла потрясающая зимняя погода: яркое-яркое солнце, и мороз двадцать пять градусов, и снег аж звенел под ногами. Подружки и коллеги ныли, что холодно, — но насколько же лед и солнце лучше, чем вечный ноль с серой жижей под ногами, с фонтанами грязных брызг из-под колес чумазых авто! А ведь совсем недавно, в декабре, казалось, что слякоть будет длиться бесконечно, и Дима шутил, что в связи с глобальным потеплением выражение «мороз и солнце — день чудесный» аннулируется и его теперь будут помещать в словарях с пометкой устаревшее…

А когда начались морозы — все изменилось. И даже москвичи как-то добрее друг к другу стали. Или это Наде только казалось, оттого что она была влюблена? Машины — невиданное дело! — пропускали на «зебрах» закутанных пешеходов. Автомобилисты давали друг другу «прикурить» от аккумуляторов и таскали товарищей, что не завелись, на буксирах. И не брали за помощь денег.

В метро позволяли греться бомжам и бродячим собакам. И несмотря на обычную толчею, лица у многих пассажиров подземки стали такими просветленными, словно они только что с заграничных курортов вернулись. Народ в подземке стал куда вежливей, и кое-кто даже улыбаться незнакомым начал. И шутить.

Нет, думала Надя, минус двадцать пять с солнцем — гораздо больший кайф, чем серое не пойми что около нуля. И сил откуда-то появилось столько, что до этой зимы Наде такое и не снилось. Раньше целые вечера порой проводила, лежа на диване с книжкой и сушками, свернувшись калачиком, и даже сходить на кухню, чаю налить, было лень. А по утрам она еле-еле просыпалась от будильника, потом ползала, собиралась, словно сонная муха, по пять минут раздумывала перед зеркалом: краситься ей или дать коже денек отдохнуть?

Совсем не то сейчас. Вот и сегодня проснулась Надя затемно, сама, без всякого будильного трезвона и полная бодрости. Нацепила на Родиона собственноручно сшитую шлейку, по морозному утру выгуляла его, в магазине парного мяса купила. И настроение такое хорошее, а силы как будто изнутри распирают! Потом вернулась домой и — вот уж чего от себя никак не ожидала! — стала жарить мясо с картошечкой: самую обыкновенную, но любимую Димину еду. Чтобы вечером, когда он приедет, на готовку не отвлекаться, а просто подогреть жарево в микроволновке и выставить на стол вместе с Диминым же любимым красным сухим вином. И самой наслаждаться сытной едой и терпким вином и с удовольствием смотреть, как гражданский муж уминает за обе щеки, и нахваливает, и добавки просит.

А потом Надя — до выхода на работу! — успела еще интенсивную зарядку сделать. Лет семь все собиралась взяться за гимнастику, да не могла себя заставить, а теперь все будто само собой получилось, и без всяких с ее стороны усилий. Результат не замедлил сказаться: она с Нового года на три килограмма похудела! И никак нельзя утверждать, что она делала это ради Димы — хотя, наверное, ему гораздо приятнее обнимать сильное и мускулистое тело, чем вялое и бесформенное. Главное: Надя после зарядки чувствовала себя собранной, упругой, веселой, звонкой — словно заснеженный московский асфальт на лютом морозе.

Вот и получилось, что к девяти утра, когда на работу пора выходить, Надежда столько дел переделала, сколько раньше и за неделю не успевала. А когда в библиотеку она приедет — тут и Димка должен позвонить: прямо с вокзала. Целых четыре дня она его не видела — будь неладны эти его командировки! — и теперь Надя чувствовала, как соскучилась, и предвкушала встречу, и даже немного робела, словно перед самым первым свиданием. Неужели они сегодня вечером опять будут вместе? И ночью тоже? Надя не могла поверить в свое счастье — а тут еще снег блистает на солнце, и даже асфальтовая дорога, вся в инее, тоже сверкает — и машин на ней, грязно-серых, мало-мало. И сосед, с которым они столкнулись в парадном, ей улыбнулся…

И кажется, словно и сосед, и снег, и дорога, и солнце повторяют, подхватывают Надино искристое настроение: влюблена и любима!.. Любима и влюблена!..

* * *

Если бить — то в самое больное место.

Жизнь, похоже, подходит к своему логическому концу.

Но осталось еще выполнить свою Миссию. Оплатить счета.

Платить по этим счетам ИМ придется не деньгами. Не услугами. И даже не унижением.

Они за все заплатят иначе. Внезапностью наказания, страхом и болью.

Самым большим страхом и самой мучительной болью из всех, какие только может испытывать человек.

* * *

Дима в Питере нарочно взял билет на самый поздний поезд.

Он был «сова» и терпеть не мог рано вставать и рано ложиться. В скором поезде, когда храпят попутчики, — тем более. К тому же на вечер он достал билет на спектакль у Додина. Потом он не спеша пешком отправится с улицы Рубинштейна на Московский вокзал.

Утром Полуянов в своем номере принял душ. Неторопливо позавтракал в ресторации. Из гостиницы выписался — походная сумка была не тяжела: три пары носков, футболки да детектив в мягкой обложке.

Дима привык все командировочные дела проворачивать в самые первые дни. Последний день в любой поездке старался оставлять свободным и посвящать его культурной программе и прогулкам по городу. А если этот город Питер — тем более. Питер — самый, считал журналист, красивый и своеобычный город планеты, чудное, странное место, малая родина.

Но сей февральский денек к прогулкам по Северной Пальмире явно не располагал. Нева практически вся замерзла. Закутанные в шарфы и шапки люди брели по льду реки от Петропавловки к Стрелке.

Снежные бурунчики завивались по Дворцовой, вихрились вокруг Александрийского столпа. И хоть термометр в арке Генерального штаба показывал всего-то минус пятнадцать, с Невы задувал такой свирепый промозглый ветер, что казалось, вот-вот выжжет глаза и спалит щеки. На улице находиться было совершенно невозможно. Хорошо еще, что Надюшка заставила его надеть теплый шарф и лыжную шапочку (никаких кепок, шляп и шапок Полуянов категорически не признавал). Но тут без них решительно было не обойтись.

И все равно пришлось передвигаться короткими перебежками. Он выскочил на Невский и тут же зарулил в кафе «Литературное», где пил последний в своей жизни шоколад Александр Сергеевич. Здесь за белыми скатертями сидела подмороженная парочка иностранцев. Официанты говорили на трех языках (на всех, включая русский, одинаково плохо). Дима заказал кофе и принялся просматривать свои блокноты: если он вдруг в ходе командировки что-то упустил и с кем-то не встретился, еще не поздно это поправить. Нет, кажется, все в порядке. Охвачены учителя, дети, родители, районо, прокуратура и даже профессор из педагогического. Товара на статью хватает.

Журналист расплатился за кофе (редкой поганости!) и снова вышел на Невский.

И опять ледяная промозглость, ветер со всех сторон, хочется в тепло. Бегом-бегом Полуянов донесся до ДЛТ.^[1] Здесь он погулял меж прилавками, согрелся и купил Надежде чашку с типично питерским узором: синяя ажурная решетка местного фарфорового завода. Коллеге Кире с работы приобрел шоколадного «Оскара» (бедная девчушка всерьез мечтает о карьере в кино). Секретарше главного Марине Максимовне купил шоколадного ежика.

Затем еще перебежка под ледяным ветром — и он уже в «Севере», в царстве кофейно-кондитерского духа. Здесь он не смог удержаться и снова выпил кофе в бумажном стаканчике и съел пирожное буше. Нигде, ни в знаменитейшем кафе «Флориан» в Венеции, ни в кондитерской «Демель» в Вене не подавали (во всяком случае, по мнению Полуянова) таких вкусных сластей, как в Питере. В «Севере», когда он скромно стоял у столика, рядом с другими приезжими и аккуратно лакомившимися питерцами, в голову ему пришла центральная тема будущей статьи. Затем снова короткий бросок по Невскому — шарф наверчен по самые глаза, закрывает рот и нос. Но колючий ветер холодил руки, ноги — и ничего не оставалось делать, как забежать в «Сладкоежку» близ Елисеевского…

…К концу дня от кофейно-пирожной диеты во рту у Димы образовался сладкий привкус. Даже спектакль у Додина — как всегда, смотрящийся на одном дыхании и как всегда — трагический (если не сказать тоскливый) — не смог его перебить. Срочно захотелось пива и чего-нибудь солененького — это желание Полуянов, выйдя из театра, немедленно осуществил в заведении «У тещи на блинах» у Пяти углов. А потом уже побрел мимо Владимирского собора, Кузнечного рынка в сторону Московского вокзала. Ночной влажный ледяной ветер дул, казалось, из каждой подворотни и проникал в мельчайшие щели сквозь одежду. Редкие встречные шли по пустынному переулку, закутанные шарфами до глаз — не до красоты сейчас, не до стиля. И даже продавцы цветов, бомжи и попрошайки, в любую погоду тусующиеся у Кузнечного рынка, куда-то попрятались.

Дима настолько увлекся сражением с хладным ветром, что даже миновал, не обратив внимания, ту самую подворотню, через которую они с Надеждой убегали от бандитов — а вслед им неслись автоматные очереди.^[2] И ведь хотел же остановиться, вспомнить. Подумать только, как давно это было! А теперь они с Надькой живут гражданским браком, почти как муж и жена. И Дима ни на секунду не сомневался: стоит ему заикнуться о том, что надо-де «оформить отношения» — Надя немедленно согласится. А может, и в самом деле жениться? Вон он без нее всего четыре дня, а уже скучает. Тянет его к милой Надюшке. Хочется ее увидеть, обнять… Но жениться — это ведь полный и бесповоротный конец молодости, необязательности, свободе…

Дима настолько промерз, бредя по переулку в сторону Лиговки, что не стал даже заходить (как собирался) во двор, где они когда-то жили с мамой. Не глянул — в очередной раз! — на бывшие свои окна, за которыми обретались теперь совсем другие люди. Они хоронились за стеклопакетами и чужими шторами и не подозревали, сколько разнообразных детских воспоминаний хранит для Димы их просторная квартира с высоченными потолками…

Последний рывок — Полуянов перебежал Лиговский проспект и устремился к боковому входу в Московский вокзал.

Слава богу, поезд уже подали, и в вагоне оказалось тепло.

Не дожидаясь попутчиков, Дима разделся до спортивного костюма и забрался на вторую полку под одеяло. С собой прихватил блокнот — милое дело после командировки, уже в купе, просмотреть записи, сделанные в поездке. И составить план статьи, которую он уже завтра будет писать.

…План был вчерне готов в половине третьего ночи. Дима отложил блокнот на сетчатую полочку, потушил ночник и повернулся лицом к стенке.

Он понятия не имел, что даже в сей поздний час о нем думают два человека.

Первой была засидевшаяся в ночь за книжкой Надя. Однако любовь, теплота и радость, с которыми она вспоминала Диму, с лихвой компенсировались и даже перекрывались той злобой и ненавистью, с какими думал о нем совсем другой человек…

…На следующее утро столичные минус двадцать пять и сухое безветрие показались курортом по сравнению со вчерашней питерской влажно-ветреной погодкой. Дима бодро шагал по московскому перрону. Настроение было прекрасным. Во-первых, он выспался. Во-вторых, статья была практически готова — осталось сесть написать. В-третьих, мельком очаровав проводницу, удалось разжиться хорошим кофе.

Прямо с перрона он позвонил по мобильному Надежде. Черт, ведь и вправду соскучился по ней.

— Я приехал, — доложил Полуянов.

— Я рада.

Какое-то кокетство в Надькином голосе появилось, эротизм, чего раньше в жизни не было. С таким придыханием она произнесла это короткое «я рада», что внутри у него прямо все зашевелилось, забурлило.

— Я хочу тебя видеть. Прямо сейчас.

— Ничего не выйдет. Я на работе.

— Сбежать! Взять отгул! Уволиться!

— Не могу. У нас сегодня совещание у директора. Меня пригласили.

— Вот как? А я тебе хотел одну вещь сказать…

— Скажи.

— По телефону не стану. Такие вещи по телефону не говорят.

— Ну, вечером скажешь.

— Если я доживу до вечера.

— Тьфу, дурачок, типун тебе на язык!

— Ладно, тогда я тоже поеду на работу.

— Дим, знаешь, что…

— Что?

— Я очень жду вечера.

— А я — еще больше.

В метро уже миновал первый утренний час пик. Полуянов решил сразу ехать в редакцию. Всего пять остановок, одна пересадка. А в голове статья уже сложилась. Можно без промедления запереться в своем кабинетике и отписаться. А потом сдать статью в секретариат — и гуляй. Он поедет к Надюшке, она сегодня в первую смену, и они скоро увидятся. От этой мысли потеплело на душе.

На входе в редакционный корпус Дима за руку поздоровался с пожилым охранником.

— Что-то тебя, Дима, давно видно не было.

Называть на «ты» звезд отечественной журналистики было одной из привилегий редакционных стражей — своего рода компенсацией за их монотонный труд.

— Из командировки только приехал.

— А-а! Где был? В Лондоне или в Караганде?

— В Питере.

— Ну, и как тебе Питер? Бока повытер?

— Дремлет притихший северный город, — цитатой из песни ответил Полуянов, — низкое небо над головой. А как тут у вас?

— Тебе вчера рукопись принесли.

Дима скривился, словно двести граммов спирта хватил без закуски.

— Кто принес?

— Не представился.

— Мужик?

— А ты хотел длинноногую дивчину?

— Хотел.

— Зря хотел.

— А вы уверены, что рукопись именно мне, а не, скажем, Сереге Ветрову? Или — в отдел писем?

— Не, мужик просил конкретно тебе передать. Да вот тут и на конверте надпись: «Дмитрию Полуянову, лично в руки».

Из недр своей конторки охранник достал широкий, к тому же и толстый конверт из крафт-бумаги. Наклеенная на пакет аккуратная бумажка с отпечатанными на принтере буквами гласила, что послание и в самом деле адресовано Полуянову. Ни обратного адреса, ни подписи, ни фамилии отправителя на конверте не значилось. Дима снова сморщился:

— Вот графоманы неугомонные! — Взвесил послание в руке. — Да тут «Сага о Форсайтах», не иначе.

— Круче бери, — подыграл охранник. — «Война и мир».

— Ладно, прогляжу на досуге. Счастливого дежурства.

Полуянов пожал охраннику руку и пошел к лифтам. Он испытывал сильнейшее искушение сунуть конверт, не вскрывая, в ближайшую урну — однако мешало уважительное отношение к письмам трудящихся, которое юному журналисту успели привить на излете советских времен. Да и конверт был столь объемист, что ни в какую корзину не влез бы.

Дима поднялся на шестой этаж, который занимала редакция родных «Молодежных вестей». Прошел по пустоватому коридору в свой кабинет. Руководители нынче были на летучке, а рядовые сотрудники только подруливали в контору. Сейчас главное для Полуянова было не дать себя увлечь редакционным пустозвонством, байками и текучкой, а сохранить утренний настрой на написание питерской статьи, уже выстроившейся и выкристаллизовавшейся.

И ни в коем случае, конечно, не читать никаких графоманских рукописей.

…К трем часам дня статья была готова. Конечно, отвлекаться Дмитрию все равно пришлось. Заходил ответственный секретарь, требовал немедленно сообщить название еще не дописанного произведения и его точный объем. Неутомимая общественница Евгения Семеновна из кадров собирала деньги на коляску для только что родившей Анюты Бессоновой. Малышка Кира получила в презент питерского шоколадного «Оскара», расцеловала Диму в губы и звала в буфет попить кофе (журналист проявил стойкость и отказался).

Позвонила по городскому Надя. Никто, после того как погибла мама, не радовался ему — и его возвращениям, его приездам, его словам — столь же искренне, как Надя. И Полуянов очень ценил ее теплоту и ее свет.

Наконец он поставил точку. Вызвал на экран статистику: почти одиннадцать тысяч знаков. Как раз хватит на подвал.

— Сейчас надо сходить пообедать, — вслух сам себе сказал Дима, — потом придумать заголовок, сдать статью и вперед, домой. Точнее — к Надьке.

Окна его кабинета выходили на задний двор и типографию, откуда даже через двойные пластиковые рамы доносилось мерное гудение печатных машин. Но клочок двора все равно искрился снежными иглами под ледяным солнцем. Из труб вентиляции на крыше поднимались шапки пара.

Оставалось еще одно: разделаться с только что присланной рукописью, и Дима машинально, думая одновременно о названии статьи, морозе и Наде, ножницами вскрыл конверт. Ухватив двумя пальцами, вытащил из него содержимое. Что за чертовщина!

В письме оказались сложенные газетные листы формата А2. Газету Полуянов моментально узнал по верстке: не что иное, как его родные «Молодежные вести». Дима, в поисках хоть какого-нибудь внятного содержимого, отбросил первую газету, вторую, третью… А вот дальше… Когда он рассмотрел предмет, лежавший в специально вырезанном для него углублении на газетном листе, ему стало дурно.

Потому что в лужице черной крови, пропитавшей вокруг газетный лист, лежал обрубок человеческого пальца. Судя по маленьким размерам — то был мизинец. А аккуратный маникюр свидетельствовал, что мизинец когда-то принадлежал женщине.

* * *

Через три минуты Полуянов стоял внизу перед охранником.

— Скажите, а кто мне передал эту рукопись?

— Не знаю, Димуля, не я вчера дежурил. А что там, бомба?

— Почему бомба?

— На тебе лица нет.

Страшную находку журналист положил в сейф. Железный монстр застоялся в его кабинетике еще с советских времен (когда-то тут обретался секретарь партбюро редакции газеты, называвшейся в те времена «Комсомольскими вестями»). Дима аккуратно сложил в несгораемый ящик все, что связано с диким посланием. Сначала — две газеты с лежащим внутри их обрубком пальца. Сверху — прочую макулатуру и, наконец, сам конверт. Его Дима брал за ребра: может, на нем сохранились отпечатки пальцев отправителя? Хотя по меньшей мере два человека — он сам и охранник — уже хватали конверт со всех сторон без всякой осторожности.

И вот теперь журналист выспрашивал у дежурного о происхождении посылки. Он пытался успокоиться, но, видать, это плохо ему удавалось: даже страж заметил, что на нем лица нет.

— Бомба? — Дима постарался быть развязным. — В каком-то смысле, в журналистском, — да, бомба. То есть сенсация. А кто вчера на вахте стоял? Или когда там пакет принесли?

— Вчера Матвеич дежурил. Так что ты у него выспрашивай.

— Вы уверены, что пакет принесли именно вчера? А не раньше?

— Вчера, Димуля, точно. Мне и Матвеич сегодня утром на пересменке сказал: вот, вечером Полуянову мужик какой-то рукопись притащил. Не забудь, типа, передать. Да что там, в пакете-то?

— Не могу сказать. Редакционная тайна. А то «Комсомолец» сенсацию упрет. А у вас телефончик Матвеича есть?

— Конечно.

— А где он живет, часом, не знаете?

— Кажется, где-то в Бескудникове. Да только ты его сейчас не застанешь. Он на рыбалку собирался.

— Что за люди ненормальные!.. Охота им яйца морозить!.. Ну давайте хоть телефон его. Позвоню ему вечерком. Будем надеяться, что ваш Матвеич под лед не провалится. Как его полное имя-отчество?

В свой кабинет Дима поднялся, разжившись телефоном вчерашнего охранника: Иван Матвеевич Сахаров, 462-… Судя по первым цифрам номера, Иван Матвеевич действительно жил в Бескудникове. Значит, пока конверт с чудовищным грузом достиг Полуянова, он побывал в руках как минимум двух человек — двух редакционных церберов.

Дима набрал номер вчерашнего стража. Длинные гудки были Полуянову ответом. Видно, как и предсказывал его товарищ по работе, Матвеич в свой законный выходной пробавляется подледной рыбалкой. Вот ненормальный!.. Тогда журналист достал визитницу, перелистал ее и нашел телефон, к которому он еще ни разу не прибегал с тех пор, как они с Надеждой вели расследование по делу о смерти своих матерей.^[3] Набрал номер.

— Майор Савельев, — немедленно бодро откликнулась трубка.

Это было большой удачей. За пять лет, прошедшие с тех пор, как Полуянов встречался со старшим оперуполномоченным, тот мог оказаться где угодно: в другом округе, в отставке, в Чечне, на Лубянке… А Савельев — ура! — сидел по тому же самому телефону, да еще и в звании был повышен на одну ступень. Редкая удача, что Дима его нашел, да еще с ходу.

— Поздравляю вас, товарищ майор, с новой, большой звездочкой.

— Кто говорит? — Голос опера звучал жестко.

— Корреспондент «Молодежных вестей» Дмитрий Полуянов. Помните такого?

— Тебя забудешь, — проворчал Савельев. Тон его стал чуть любезней.

— У меня к тебе, майор, дело есть: очень важное, срочное и конфиденциальное. Можем повидаться?

— У тебя что, горит?

— Очень горит.

— Тогда дуй ко мне прямо сейчас. Минут пятнадцать тебе хватит? А то в семнадцать ноль-ноль я убываю.

— Понял. Лечу к тебе, майор, мухой. Закажи пропуск.

Савельев на другом конце провода усмехнулся:

— А у нас в УВД вход свободный. Вот выход — нет.

* * *

Полуянов понял, что дурака свалял, когда поехал с вокзала не домой, а прямо в редакцию. Отписаться ему, видишь ли, не терпелось. Сейчас «Королла» его стоит, заметенная, на платной стоянке у дома на Краснодарской улице — да и аккумулятор у нее наверняка сел от мороза. Зато в руках ему теперь приходится таскать командировочную сумку. И ехать к Савельеву в его Первое Северное УВД на метро надо восемь остановок с пересадкой. А в багаже рядом с грязными футболками и подарком Наде — коробочкой с питерской фарфоровой чашкой — страшный груз: завернутый в черный полиэтилен палец на газетной подложке. А если Диму по пути мент какой остановит? Попросит показать содержимое сумки? Вот и этот сержант на выходе из подземного перехода как-то подозрительно на него посмотрел… Ф-фу, отставить паранойю: сроду никакие мильтоны Полуянова не обыскивали, даже документы не просили предъявить. Сказывалась внешность, совсем не тянущая на «лицо кавказской национальности». Почему менты вдруг заинтересуются им сейчас? Или они могут заметить Димину нервозность? Поди потом объясняйся, что отрубленный женский мизинец ему передали под видом рукописи…

Когда Полуянов добрался до станции «Водный стадион», время приближалось к четырем. Надя уже выходит с работы домой. Но думать о ней сейчас некогда, все мысли — как бы не упустить Савельева. Дима, как вышел из метро, позвонил майору по сотовому. Тот буркнул:

— Ну, сколько тебя можно ждать?!

— Еще три минуты! — заверил Полуянов и бросился ловить машину, чтобы домчаться до УВД.

* * *

Самое главное: точно определить объекты.

Затем вычислить в каждом случае направление основного удара.

И нанести его всем. Если не одновременно — он не может один разорваться на три части, — то в самый короткий временной промежуток.

На столе были разложены фотографии. Сделанные исподтишка мощным телеобъективом, они в точности свидетельствовали, кто для них, для каждого из троих, является болевой точкой.

Потому что самая болевая точка — это любовь.

А любовь — это чувство, которое сложнее всего скрыть.

Особенно когда люди не считают нужным ее скрывать.

* * *

Юля прокричала последний раз и откинулась на спинку коляски. Взъерошила волосы Ваньки и оттолкнула его от своих бедер.

— Молодец, — выдохнула она с прикрытыми глазами. — Какой же ты суперлюбовник!

Она сказала это не только потому, что в ту минуту искренне так думала, но и потому, что он ждал от нее этих слов. Не открывая глаз, она почувствовала, что он расплылся в улыбке. Иван поднялся с колен и нежно поцеловал ее в губы.

— Принеси мне воды, — попросила она. — Пожалуйста.

Ванечка покорно потащился на кухню, а она подъехала на своей коляске к окну. Они не задергивали штор, и когда она открыла глаза, перед ней предстала величественная панорама Поклонной горы и Кутузовского проспекта с сотнями спешащих машин.

Нежно ступая, ее любовник, абсолютно голый — как она любила, — принес ей минералки. Она приняла стакан из его рук и удовлетворенно подумала: «Когда ты сама — личность, тебе ничто не может помешать жить полной жизнью. Ни болезнь, ни инвалидность — ничто. Главное — верить в себя и иметь волю к победе. И еще — цель в жизни. Например, разбогатеть. Продвинуться. Или — отомстить. И если ты по-настоящему захочешь, все вокруг будут, словно герои кукольного театра, выполнять твою волю».

* * *

Майор Савельев запер по настоянию Полуянова дверь своего кабинета, где размещались еще двое оперуполномоченных, сейчас отсутствующих. Он надел резиновые хирургические перчатки и с каменным лицом взял в руки отрезанный мизинец.

— А ты-то сам его не узнаешь? — спросил майор у журналиста.

— В смысле?!

— Ну, может, он какой твоей знакомой принадлежит. Точнее, принадлежал?

— Ну, знаешь ли, майор, я девчонкам на мизинцы обычно не смотрю.

— Девчонкам, может, и нет. А если это жена? Близкая подруга? Постоянный половой партнер? Неужели не узнаешь, а, корреспондент?

На один миг дурнота, которую во время разговора с опером старательно подавлял Полуянов, подступила к самому горлу. Он вдруг представил отрезанный палец Нади. Нет, его бы он узнал.

— Нет. Этот мизинец мне незнаком, — глухо проговорил Дима, отвернувшись к окну. Он старательно переключал свое внимание на синее небо за окнами, белые дымы от ближайшей стройки, опоры электропередачи в серебристом инее. Не хватало еще блевануть здесь, прямо в кабинете у майора.

— А почему ты, журналист, не хочешь идти официальным путем?

— Что ты имеешь в виду?

— Обратиться в отделение по месту — где сделана находка? — твоей работы. Написать заяву. Добиться, чтобы возбудили уголовное дело.

— Ага. Чтобы у ментов из нашего отделения появился еще один висяк. А меня б затаскали на допросы. Я уж лучше как-нибудь сам.

— Ты же знаешь, крыспондент, самодеятельные расследования порой печально заканчиваются. Для тех, кто их начинает.

— В своей практике я этого как-то не заметил.

— Значит, тебе просто фатально везло… А чего ты от меня-то хочешь?

— Чтоб ты отправил это на экспертизу. А потом рассказал мне о результатах.

— Хм. Это тебе будет недешево стоить.

— Сколько?

— Мой знакомый судмедэксперт предпочитает хорошее виски.

— Будет для него бутылка «Блэк Лейбл». И для тебя — коньяк.

— Я предпочитаю водку. Ладно. Я твой мизинец, конечно, на экспертизу отдам. Ради тебя. Совру чего-нибудь эксперту. Но могу тебе кое-что сказать сразу.

— Ну?

— Мизинец отрубили у живой женщины.

Снова подступила дурнота, и снова Полуянов усилием воли справился с ней. Сглотнул, глубоко втянул воздух, деловито (насколько смог) поинтересовался:

— С чего ты взял?

— Кровищи много. Если б рубили у трупа, крови столько бы не было.

* * *

Надя вернулась домой, как всегда в последнее время, в прекрасном настроении. Она не знала, что в жизни так бывает: если уж тебе начинает везти, то везет во всем. Стоило ей только Диму приручить, как и другие радости на нее, словно из рога изобилия, посыпались. Наверное, счастливый человек какие-то особые флюиды излучает, благодаря которым к нему новая удача притягивается.

Мало того, что Надежда похудела — она еще и похорошела. Глаза засияли. Раньше на нее, пока от работы до дома добиралась, ни один, бывало, мужик за всю дорогу не взглянет. А сейчас каждый второй внимание обращает, от юношей пятнадцатилетних до пятидесятилетних стариков. И даже вслед оглядываются. А кое-кто вдобавок приставать начал — сроду такого в ее жизни не было. Вот и сегодня: шла Надя от метро домой, а на заснеженной тропинке ее догоняет мужчина:

— Девушка! Девушка!

Надя оглянулась. Лицо — лет за сорок, а то, может, и за пятьдесят. Седые виски. Норковая шапка, добротная дубленка, свежевычищенные сапоги.

— Вы обронили!

Протягивает белый, слегка снежком прихваченный матерчатый носовой платок.

— Нет, вы ошибаетесь. Это не мой.

Надя давно уже, как современная девушка, на бумажные платки перешла.

— Да вы не бойтесь, — радушно улыбается мужчина, улыбка у него хорошая, — я не Яго и не Отелло.

А он еще вдобавок и начитанный.

— Я не боюсь, — тоже улыбнулась Надя, — ведь я не Дездемона.

— Вы Шекспира любите?

Мужчина пошел рядом по снежной тропинке, хоть его никто и не приглашал. Ну и пусть, ничего опасного, светло, и народ кругом ходит.

— Кто ж его не любит, — сказала она.

Надя совершенно не хотела с ним знакомиться, но почему бы просто не поддержать разговор с культурным человеком.

— Ну, не скажите. Вон, Лев Толстой Шекспира на дух не переносил.

— Толстой имел право.

— Я в девятнадцатом доме по улице Мамина-Сибиряка живу.

— А я в семнадцатом, — зачем-то сказала Надежда.

Ведь оборотная сторона счастья: всем на свете людям доверять, и желать им добра, и не верить, что они ей могут желать зла.

— У меня, кстати, билеты на «Гамлета» в Художественный театр есть. Хотите, сходим вместе?

— Я замужем, — совершенно уместно соврала Надежда.

— Ну и что? — искренне удивился попутчик. — Я же вас не в ночной клуб приглашаю, а в приличное место. МХТ, Трухин, Пореченков, Хабенский. Есть на кого посмотреть.

— Нет-нет, извините, но это невозможно.

— Да ваш муж только рад и благодарен вам будет, если вы один раз в жизни оставите его вечером одного, наедине с диваном и телевизором!

— Вы же его совсем не знаете! — смеясь, проговорила Надежда.

— Очень хорошо знаю.

— Откуда?

— Да потому что все мужчины одинаковые. Я сам такой.

— Как же такой, если сами в театр меня зовете?

— Да это только потому, что вы — девушка необыкновенная, и ради вас я готов хоть в театр, хоть в турпоход, хоть на луну.

— Откуда ж вы знаете, что я необыкновенная?

— А это по самому первому взгляду видно. И по вашим глазам, и по разговору, и по рукам… «Все в ней гармония, все диво…» Это про вас писал поэт…

— Ну ладно, все. Мы пришли.

— Как жаль. Вы, конечно, не пригласите меня на чашечку кофе?

— Конечно, нет. — Надежда сказала это самым категоричным тоном.

— Тогда позвольте представиться.

Незнакомец вытащил из кармана позолоченную визитницу, протянул ей карточку. На ней значилось:

Ершов Георгий Алексеевич

ООО «Аргус»,

Генеральный директор

И всего один телефон:764 — …

— Это мой прямой, — пояснил Георгий Алексеевич, генеральный директор. — Вы позволите узнать, как зовут вас?

— Надежда.

— А вы мне свой телефончик не дадите?

— Я же говорю: я замужем. И муж у меня очень ревнивый.

— Ох, как ужасно. В таком случае мне остается ждать вашего звонка. Вы знаете, Надежда, я могу оказаться вам очень полезен. В самых разных сферах жизни, от билетов на «Гамлета» до покупки дачи. И от горящих туров за границу до адвокатских услуг.

— Я учту.

Надя сунула визитку в карман дубленки и вбежала в подъезд — с твердым намерением никогда, естественно, приставале не звонить. И никогда больше его не видеть. Но сам факт того, что милый, образованный и взрослый человек обратил на нее внимание и добивался ее расположения, добавил в и без того лучезарное настроение Надежды дополнительные радужные краски.

* * *

Выйдя из УВД, Дима немедленно набрал номер охранника-рыболова. На сей раз телефон ответил густым, хрипловатым, не очень трезвым мужским голосом:

— Алле-о?

— Как улов, Иван Матвеич? — поинтересовался Дима.

— На обед хватит. Кошке. А это кто?

— Дмитрий Полуянов из «Молвестей».

В течение трехсекундной паузы подледный рыбак осмысливал, кто ему звонит, и наконец сказал:

— А, помню! Специальный корреспондент. Чего звонишь?

— Срочный разговор имеется. Надо встретиться.

— Н-да? Чего тебе вдруг приспичило?

— Давайте, я к вам подъеду и все расскажу.

— Ну подъезжай.

Охранник изъяснялся весомо и лапидарно. Такое бывает у некоторых мужчин — после двухсот водки.

— Бутылку привезти? — поинтересовался Дима.

В трубке хмыкнули:

— Странный вопрос.

— Да я к тому спрашиваю: на месте ли ваша домашняя полиция? А то скандалов у вас в доме не хотелось бы.

— Жена у дочки. Приезжай с открытым забралом.

Охранник редакционно-издательского комплекса «Свободная пресса» Иван Матвеевич Сахаров продиктовал Диме адрес.

Полуянов подошел к обочине и поднял руку. Уже смеркалось, и если он в Бескудниково на метро поедет, вообще никуда сегодня не поспеет.

* * *

Едва Надежда вернулась домой, пошла прогулять Родиона: чтобы уж потом, когда Дима приедет, он им не докучал. Сама переоделась, на таксу нацепила по случаю мороза шлейку и отправилась. Родя сразу начал носиться как электровеник: все на свете нюхал, всюду нос свой совал, рыл снег и оглушительно тявкал.

Надя гуляла долго, даже успела замерзнуть — а красное солнце ухитрилось свалиться за горизонт. Постепенно темнело. Но Наде почему-то хотелось, чтобы Дима встретил ее, пока она с Родей гуляет. Узнает ведь бешеная сосиска своего друга Полуянова, навстречу бросится, радостно облает. А потом уж и Надежда подойдет, сдержанно обнимет Диму на виду у всего двора.

Гуляли до полшестого, а друг-журналист так и не появился. Настроение у Нади потихоньку начало портиться, меркло вместе со студеным морозным днем. «Обещал ведь уйти с работы часа в три, в крайнем случае в четыре, и немедленно — сюда». Заели непрошеные мысли: «Что он там, в редакции, делает? Срочная работа навалилась? Или, наоборот, отмечает возвращение из командировки? Или еще какой праздник? Ведь гулянки у них, в редакции, никогда не кончаются. Бражничает там вместе с коллегами, вместе с Кирой этой ужасной?» С которой, Надежда была уверена, Полуянов раньше спал…

Но позвонить ему по мобильному (Димочка ей, кстати, на Новый год сотовый подарил) и выяснить все наверняка Надя не хотела. Гордость не позволяла: «Он задерживается, не я. Вот пускай сам и звонит!»

…Надежда, естественно, не замечала, что из стоявшего в дальнем углу двора белого «Форда Транзит» за нею наблюдает пара внимательных глаз. Иногда наблюдатель брал, для верности, лежащий перед ним бинокль и наводил окуляры на девушку. И он даже на расстоянии понял: к концу прогулки ее настроение заметно испортилось.

* * *

А Полуянов в то же самое время сидел на кухне (помещении, служащем подавляющему большинству бывших советских людей гостиной) и вел разговоры за принесенной им бутылкой сорокаградусной с охранником Матвеичем. На конфорке булькала и изрядно воняла уха — очевидно, из выловленной сегодня рыбешки.

— Слушай, ну как он, этот мужик, выглядел? — приступил Дима к допросу после первого дружно выпитого шкалика. — Тот, что рукопись мне принес?

— А зачем тебе это?

— Я ж объясняю, Матвеич: документы он мне принес, — начал врать Полуянов. Не рассказывать же всем встречным-поперечным, что в действительности было в конверте. — Документы — важные. Практически компромат. А ни адреса, ни имени отправителя нет ни шиша. Вот я и хочу мужика того найти. Спросить у него: где он документы взял? Как нашел? Поговорить надо с ним, понимаешь? Чтобы понять: не фальшивку ли мне впаривают.

Полуянов, как журналист опытный, знал, что рассчитывать на более-менее откровенные ответы можно, только если втолковать собеседнику, зачем ему, Диме, нужны сведения. И при этом он еще должен тебе поверить.

— Значит, ни имени, ни адреса мужика ты не знаешь, — резюмировал охранник, подцепляя из плоской баночки кусочек селедки в винном соусе. — А на что тебе тогда его внешность? Все равно не найдешь.

— А вдруг это мой знакомый? Или я его уже однажды видел? Вдруг по твоему описанию его узнаю? Ну, давай, Матвеич, не тяни. — И Дима наполнил высокие шкалики водкой.

— Стоп. Перерыв, — отмел намечающуюся вторую охранник. — Вспоминать будем… Значит, записывай.

Дима достал блокнот и взял ручку на изготовку. Он не сомневался, что и без того словесный портрет курьера запечатлеется в его памяти до последней черточки — однако люди обычно обижаются, когда в ходе интервью корреспондент ничего не записывает, если не на диктофон, то хотя бы в блокнот: вроде как пренебрежение к их словам выказывает.

— Было это, значит, вчера с утра. Мужик роста невысокого. Не более ста семидесяти.

Дима занес данные в блокнот. Кивнул поощрительно:

— Уже хорошо. А как он выглядел?

— В шапке-ушанке он был. Шапка херовая такая, ношеная. Из кролика. Серая, кажется. Уши опущены.

— А лицо?

— В темных очках он был.

— В очках? А вчера в Москве солнечно было?

— Да-а, светило оно, блин, солнышко. Но не грело ни фуя.

— Значит, мужик, скорей всего, в редакцию на машине приехал?

— Почему это?!

— Ну, вел автомобиль в очках, чтобы солнце не слепило, а потом вышел из тачки, а очки забыл снять…

— Не! Не на машине он приехал, точно.

— Почему ты так решил, Матвеич?

— Такие люди на машинах не ездят.

— Такие — это какие?

— А пожмыханные.

— Какие?

— Ну, облезлые.

— Он что, облезлый был?

— Ага.

— А в чем эта облезлость проявлялась?

— Какая-то куртка… Выцветшая, что ли… Ботинки стоптанные… Не чищенные давно… Я, честно говоря, сразу подумал: придурок. С крышей не дружит…

— Па-анятно… Ценные сведения, Матвеич, даешь ты мне, зело вельми ценные…

Еще одно золотое журналистское правило: любой рассказчик нуждается в поощрении. Если он, конечно, дело рассказывает, а не шелуху какую-нибудь.

— А он спросил, как найти меня? — продолжил допрос Дима. — Хотел со мной лично встретиться? Или сразу конверт передал?

— Спросил, работает ли у нас журналист Полуянов. Я сказал, да. Он говорит: «Тогда пакет ему передайте». Я спрашиваю: «Чего там?» А он: «Просто рукопись». Ну, и все. А потом бочком, бочком, и к двери… Ах, елки-моталки, уха-то!..

Охранник опомнился, вскочил, бросился к бурлящей кастрюле. Выловил шумовкой изрядное количество рыб — все величиной с ладонь, выложил их на тарелку, а взамен всыпал в кастрюлю нарезанную уже картоху и полстакана манки.

— Ну, минут через двадцать поспеет, — с чувством законной гордости и полного довольства собой молвил рыболов.

— Давай тогда за твои рыбацкие успехи.

Дима наполнил шкалики водкой. Мужчины чокнулись, рыбак опрокинул свой стопарь, а журналист задержал огненную влагу во рту. Затем поднес к губам бокал с колой, и, пока Матвеич наслаждался волшебным действием сорокаградусной на организм, выплюнул в бокал свою порцию.

Этому трюку с водкой Полуянова научила подруга его боевой юности, авантюристка Танька Садовникова.^[4] А ту наверняка просветил, в свою очередь, ее отчим, высокопоставленный чекист на пенсии Валерий Петрович: очень похоже на маленькие чекистские хитрости. Незаменимый фокус, когда приходится пить, а голова при этом должна быть ясной. Если достичь определенной сноровки, упоенные собутыльники ничего не замечают.

Некоторая доза спиртного все ж таки попала в организм, и потому Диме вдруг подумалось с удивительной ясностью: «Лоб, уши и волосы он закрыл (имея в виду под ним странного гостя, принесшего отрубленный палец) шапкой-ушанкой. Глаза — солнцезащитными очками. А рот?»

— А борода у мужика была? — спросил Дима. — Или усы?

— У какого мужика?.. — Матвеич пару секунд въезжал, что называется, в тему, а потом выдохнул: — А-а, ты все о нем… Не, усов у него не было. И бороды тоже.

— А какой у него рот был? И нос?

— Какой-какой!.. — вроде даже сердито откликнулся старый рыбак. — Рот как рот. Нос как нос. Че я тебе еще могу рассказать?!

«Н-да, кажется, я выудил у него все, что мог», — подумал Дима, а вслух сказал:

— Ну, давай, Матвеич, по одной на посошок, и я побежал.

— Как побежал?! — возмутился собутыльник. — А уха?!

Полуянову совершенно не улыбалось хлебать уху из рыб-мутантов, выловленных в смеси серной и соляной кислоты (в которую давно уже превратились подмосковные речушки и водохранилища), и он твердо отверг предложение:

— Не могу, старина. Надо срочно заметку в номер писать. На первую полосу. Завтра с утра сдавать, а у меня еще конь не валялся.

— Пренебрегаешь? — с оттенком угрозы произнес охранник.

— Просто очень спешу, — миролюбиво откликнулся Дима.

Взгляд Матвеича упал на недопитые полбутылки огненной воды. После ухода гостя он сможет сосредоточить на ней усилия единолично, заедая их ухой. Тоже не кислый вариант.

— Ну и фуй с тобой, — разрешил старый рыбак. — Чеши, раз ты такой занятой.

Они заглотили по последней, обнялись на прощание (водка, выпитая на кухне, удивительно способствует сближению мужчин — если только не перебарщивать). Затем Дима вывалился в загаженный подъезд, потом — в ледяную ночь, где хрустел снег и даже, казалось, сам воздух. Запоздавшие прохожие торопились домой. Полуянов глянул на часы. Мать честная, уже половина девятого! Как незаметно летит время, когда на столе появляется водяра, — даже если ею не злоупотреблять.

Дима вышел на мостовую и поднял руку, привлекая таксистов, частников, маршрутку — кого угодно, лишь бы вывезли его отсюда и доставили наконец к Надюхе. Какая-то смутная, несформулированная идея болталась в мозгу… Какая-то имелась в рассказе охранника неправильность, нестыковка… Что-то такое саднило. А что конкретно — Полуянов своим слегка опьяневшим мозгом не мог понять…

Тормознула «шестерка». За рулем — джигит. Азербайджанцы заполонили рынок столичного частного извоза. Дима уж и не помнил, когда он ездил на такси с русским шофером.

— Куда? — прозвучал гортанный вопрос.

— Улица Малыгина.

— Дашь скока?

— Сто пятьдесят.

— За двести поеду.

— Идет.

И в тот момент, когда Полуянов взгромождался на переднее сиденье — с уже порядком опостылевшей ему за сегодня командировочной сумкой, — он вдруг понял, что за несоответствие терзало его изнутри последние минут двадцать.

Мужик, принесший в редакцию «рукопись», а точнее отрубленный женский палец, выглядел, судя по описанию охранника, типичным фриком, графоманом, сумасшедшим. Пожмыханный, как он сказал. Нечищеные ботинки, кроличья шапка, старая куртка. Но вместе с тем адресат на конверте: «Молодежные вести», Дмитрию Полуянову — был отпечатан на хорошей бумаге, на хорошем (скорее всего, даже лазерном) принтере. Совершенно не вязались вместе компьютер с принтером и ободранные ботинки и куртка…

…Когда душа уже была готова оторваться от тела… Кажется, это было тогда, — в больничке… Когда боль и унижение были особенно сильны… Когда уже приоткрывались ворота, чтобы уйти навсегда… Тогда, на границе между забытьем и явью, вдруг явилась она, Мать…

Лица не видно, лишь различим в ночи смутный, но хорошо знакомый родной силуэт. И — голос. Это был Ее голос, в этом можно было не сомневаться.

И ее голос проговорил, спокойно и плавно (и оттого торжественно). Проговорил одновременно и ласково, и утешающе, и неколебимо уверенно. Он произнес всего одну фразу:

ТЫ ЕЩЕ НЕ ВЫПОЛНИЛ СВОЕГО ПРЕДНАЗНАЧЕНИЯ!

Голос прозвучал — и через мгновение исчез. И Она — тоже исчезла. И даже не успеть было спросить самое главное: а в чем оно заключается, сие Предназначение?

Эта мысль сверлила голову в течение ночи, однако ответ так и не появлялся.

А утром стало понятно, что нет, тело еще не готово умирать, как бы ему ни было тяжело и страшно… А потом сам собой пришел вопрос: «Так в чем оно состоит, это его Предназначение?..» И приходилось ломать голову долгими днями и ночами, что помогало отрешиться от страданий, расслабиться — и в итоге выжить…

И только недавно с ослепительной ясностью стало очевидно, о чем говорила тогда Мать. И в чем оно состоит, сие Предназначение на земле. Да! Да! Да!

Да, все стало на свои места. Надо выполнить Предназначение, и тогда можно спокойно уйти.

Мама будет довольна.

Примечания

1

ДЛТ — Дом ленинградской торговли; универмаг.

2

Подробнее об этом можно прочитать в романе Анны и Сергея Литвиновых «Эксклюзивный грех», издательство «Эксмо».

3

Подробнее об этом можно прочитать в романе Анны и Сергея Литвиновых «Эксклюзивный грех», издательство «Эксмо».

4

Совместным приключениям Полуянова и Садовниковой посвящены две книги Анны и Сергея Литвиновых: «Отпуск на тот свет» и «Проигравший получает все», издательство «Эксмо».