Коллекция страхов прет-а-порте

Анна и Сергей Литвиновы, 2005

Скромная библиотекарша Надя уже и думать забыла о юной фотомодели Лере, с которой познакомилась в приемной клиники. А та вдруг позвонила и пригласила на свой показ. Только вместо модных нарядов Надя увидела… труп Лериной подружки Сони. Менеджер девушек Марат коршуном набросился на библиотекаршу и с ходу обвинил ее в убийстве. Но вскоре сменил гнев на милость, когда выгодному иностранному партнеру понадобилась «клуша» как раз Надиного типа – рекламировать собачий корм. Будущая звезда экрана явилась подписывать договор, но в кабинете Марата обнаружилось только бездыханное тело хозяина. Теперь уже за девушку всерьез взялась милиция. Есть от чего прийти в отчаяние! Вся надежда на помощь Димы Полуянова, друга детства и не только…

Глава 4

Лера

До чего же приятно, когда двое взрослых — да не абы каких, а красавчик-журналист и умная, как сто энциклопедий, библиотекарша слушают тебя разинув рот! Удерживать бы их внимание вечно! Любой ценой. Даже такая шальная мысль в голове пронеслась: «Сказать, что ли, будто это я — Соньку?.. Ножом?! Вот у них рожи вытянутся!!!»

Но от столь явной глупости Лерочка, конечно же, удержалась. Обойдемся без самооговора — сплетен, идей и мыслей и так хватает.

Она откинулась на неудобном кафешечном стуле и заговорщицки произнесла:

— Так сказать вам, кто Соньку убил? Скорее всего?

Надя с Димой переглянулись. В глазах библиотекарши Лера с обидой подметила насмешку. Дима же остался серьезным. Кивнул.

— Конечно, скажи. — И подначил: — А ты, что ли, знаешь?

— Знаю, — снисходительно кивнула Лера. Выдержала паузу и закончила: — Сонька, царство ей, конечно, небесное, той еще фруктой была. Врагов себе нажила — как в бразильском сериале. Серьезных. Таких, что грохнуть могут на раз.

Надя снова хмыкнула, а журналист спокойно спросил:

— А можно, Лерочка, поконкретней?

— Можно, — кивнула девушка. — Взять, например, Сонькиного папика. Дядю Андрея Черкашина. Вроде — лопух лопухыч, мухам со своего компота хлебать дает. Сонька всегда болтала, что им, как хошь, вертеть можно. И вертела: бабки тянула, трубку не снимала, когда он названивал, на свидания не являлась. Трепала, что папик ей что угодно с рук спустит. Но у меня-то, — Лера постучала пальцем по лбу, — тоже глаза есть. Так что я видела, как этот Черкашин на нее смотрит.

Лера примолкла.

— И как же он на нее смотрел? — подбодрил девушку Дима.

— Как, как… — Лера задумалась, подбирая нужное слово.

Дима с Надей терпеливо ждали.

— Как Отелло — на Дездемону, вот! — наконец сформулировала девушка.

— Какие страсти… — насмешливо выдохнула Надя.

А Дима заинтересовался:

— И как, Лерочка, ты сказала, этого папика зовут? И где он работает?

— Черкашин, Андрей Борисович, — будто по писаному, отбарабанила Лера. — Казино «Золото Маккены».

— А на какой он там должности, не знаешь? — продолжал пытать Полуянов.

Лера задумалась:

— Вроде Сонька говорила, хозяин…

— Владелец — или управляющий? — уточнил Дима.

— Пес его… то есть я без понятия, — покачала головой Лера. И решительно добавила: — Хотя я думаю, что ни то, ни другое. «Шестерка», короче, какая-нибудь…

— Почему ты так считаешь? — улыбнулся журналист.

— Да потому, что вид у него не хозяйский. И «мерс» старый, — отрезала Лерочка. — И камень в кольце крохотный — полкарата максимум.

Надя — она в беседе не участвовала, хотя слушала внимательно — метнула взгляд на собственное колечко — в нем, Лера уже давно заметила, вообще не камень, а так, бриллиантовая пылинка.

— А почему, ты говоришь, Отелло? — задал новый вопрос Полуянов. — Так он Соню ревновал?

— Пас ее конкретно. Сонька жаловалась, что он расписание у Марата берет.

— Это как?

— Как-как… Ну, например, на сегодня в нашем расписании написано: показ в девять, на грим к восьми, окончание в одиннадцать. Так Черкашин, старый ревнивец, еще раньше восьми подгреб.

Журналист аж поперхнулся:

— Так он был сегодня на показе?!

— Ну да, — пожала плечами Лерочка.

— Что ж ты раньше молчала? — укорил Полуянов.

— Ты, можно подумать, спрашивал, — дернула плечом девушка.

Тут в разговор встряла Надя. Строго спросила:

— Подожди, Лера. Откуда ты знаешь, что Черкашин присутствовал на показе? Ты сама его видела?

— Нет.

— Так как же ты говоришь, да еще и с подробностями?! Что он именно раньше восьми подъехал?! — возмутилась библиотекарша.

— А я его «мерин» у входа видела. Когда сама заходила, в девятнадцать пятьдесят. Он, кстати, и сейчас у «Континенталя» стоит. Хотите, к окну пересядем — сами увидите.

— Конечно, хотим! — оживился Дима. И вежливо обратился к «подруге детства»: — Ты не возражаешь, Надюша?

— А если б и возражала? — буркнула та. (Лера отметила — с того момента, как в их компанию влился журналист, общаться с Надей стало сплошным бедствием.)

Пересели к окну. Лера, продолжая наслаждаться непривычной, но, как оказалось, очень приятной ролью Главного Рассказчика, велела:

— Ну а теперь все смотрите: вон, у самого входа. Пятисотый «мерин», ясное дело, черный, на левом крыле вмятина. — И объяснила: — Это Черкашин Соньку водить учил, и она в помойку врезалась, страшно этим гордится… — Лера вдруг почувствовала, как в носу предательски защипало, и поправилась: — То есть гордилась.

— Хотелось бы знать, где Черкашин сейчас, — задумчиво произнес Полуянов. — Расслабляется на фуршете? Или его уже допрашивают?..

— А ты у него сам спроси. Когда он выйдет, — ехидно посоветовала Лера. — Ты ведь журналист, должен уметь без мыла в жо… то есть я имею в виду, умеешь с народом общаться.

— Спрошу, — пообещал журналист. И снова обратился к Лере: — А был у Сони кто-то еще, кроме Черкашина?

— Был, — поморщилась Лера. — Илюшка.

— А он чем знаменит? — заинтересовался Дима.

— А это Сонькина, как это она говорила… неземная любовь. Маньяк, в общем.

— Не понял? — озадачился Полуянов.

— Ну, мутный, короче, какой-то. Приходил на каждый ее показ, — с плохо скрываемой досадой объяснила Лера. — Всегда с цветочками. Дорогими. Подарит, глазами похлопает — и прочь. Даже ручку — и то не целовал. Боялся, видно, что Черкашин ему по ушам настучит.

— Платоническая любовь? — усмехнулся журналист.

— Ха! Да где это видано, чтоб у Соньки — и платоническая! — не без злорадства хмыкнула Лера. — Ясен перчик, спала она с этим Илюшкой. Правда, редко. Ему это дело, говорила, особо и не надо. Он ей по полсвидания о неземной любви по ушам тер… И замуж звал. Очень Сонька стебалась.

— И сегодня этот Илюша тоже присутствовал?

— А куда ж без него! — фыркнула Лера. — Присутствовал. У самой черной икры, гад, стоял. Помнишь, Надь, я тебе показывала?

— А как бы мне его фамилию узнать? — поинтересовался Полуянов.

— Ой, точно не помню. Казарин, кажется. Но не уверена. Можешь у Марата спросить, — пожала плечами Лера.

— А Марат-то здесь каким боком? — не понял журналист.

— А он всем Сонькиным хахалям подробный учет ведет, — объяснила Лера. — Порядок такой, все уже привыкли. Каждого, кто на показе больше двух раз появляется, — остановит, расспросит, документы посмотрит.

— И они не возражают? — удивился Полуянов.

— А будут возражать — он на них службу охраны натравит, — объяснила Лера. — Мы ж, как Марат говорит, товар. Дорогой, штучный.

— Не обидно вам — товаром-то быть? — встряла в разговор Надя.

— А чего тут обидного? — хмыкнула Лера. — Обидно — если ты третий сорт. А если высший — то нормально.

— Да, это, конечно… — начала Надя.

Но ее перебил Полуянов:

— Девчонки, внимание: к «мерсу» мужчина подходит! Лера, смотри быстро — он?

— Он. Черкашин, — кивнула девушка.

Полуянов вдруг вскочил:

— Одну минуту, девчонки. Сейчас вернусь. — И бросился прочь из кафе.

— Куда он? — растерялась Лера.

Надя промолчала.

— Ну правда — куда? — повторила Лерочка.

— Ты что, совсем глупая? — фыркнула Надя.

— Считай, что так, — поморщилась Лера. И снова спросила: — Так куда он пошел, в туалет?

— И ты называешь себя высшим сортом? — закатила глаза Надя. Но все же смилостивилась, пояснила: — Ясное дело — пошел с Черкашиным знакомиться. Ты ведь ему сама предлагала!

Тут и Лера увидела: журналист вышел из кафе и торопливым шагом направляется к черкашинскому «мерсу».

— Я вообще-то шутила, — пробормотала девушка.

— Странные у тебя шутки, — немедленно пригвоздила библиотекарша. И поинтересовалась: — А почему бы Диме и правда с этим Черкашиным не поговорить?

— А потому, что Черкашин… Черкашин… — Лера понизила голос и закончила: — Он убийца… Не в том смысле, что точно Соньку убил, — а по жизни.

Встретила недоверчивый Надин взгляд и добавила:

— Сто пудов, мне Сонька рассказывала. Она сама видела…

За неделю до описываемых событий

Соня

Каждый раз, когда Черкашин вывозил ее за город, в свой коттедж, Сонька жалела, что коммунизм, который старательно строили ее родители, не состоялся. Тогда жили бы все, как ее папик живет, — на воздухе, с соловьями и «мерином» в гараже. Революционер Ленин ведь как учил: «От каждого по способностям, каждому по труду». Ну, и что, Черкашин очень уж способный? Или сильно больше трудится, чем ее родаки? Только и работы у него — шляться по мягким коврам казино да напускать на себя важный вид. Зато живет — будто элита какая, гордость нации. Забор — трехметровый, дом — фигуристый, со всякими витражами-башенками, а на участке, особенно если спьяну, — и вовсе заблудиться можно: и сосны, и кусты разные, и тропинки меж ними витиеватые. Ну а больше всего Соньку инсталляция бесила. Это Черкашин так свою гордость именовал — сам вроде придумал и спроектировал: речка, которая ходит по кругу (воду гоняет хитро скрытый насос), а посредине — островок, и на нем голая мраморная баба с кувшином, богиня, что ли, какая-то.

Черкашин от этой своей богини фанател не по-детски: и завтраки, как он говорил, «под ее божественной сенью» устраивал, и для секса на дурацкий остров лазить приходилось. Та еще радость: холодный взгляд мраморной бабы, мутные от кайфа глазенки Черкашина и комары, ясное дело, слетаются на воду со всей округи. А в траве (взять подстилку папик тоже не позволял, чтобы, видите ли, «единения с природой» не нарушить) — в избытке всяких муравьев и прочих ползучих тварей. Но сколько ни пыталась Сонька от «островной любви» отбиться, не выходило никак, папик только злиться начинал.

Хорошо, что в черкашинский коттедж часто ездили не вдвоем — в такие-то дни от папика с его фантазиями эротическими хоть на стенку лезь, — а еще и с Зыряниным (ну и, ясное дело, с его девицей).

Зырянин приходился папику «школьным другом» — как выпьют, начинают мусолить: то вспоминают, как классный журнал в конце четверти сперли, то хвалятся, кто сколько раз в школьном спортзале, под конем, с девицами обжимался. Слушать противно. И еще противней — представлять папика подростком, с прыщами и в школьной форме. (Маманя говорит, в старые времена весь молодняк смотрелся хреново, особенно парни. Ходили поголовно в серых костюмчиках и с перхотью, потому что хоть и ждали коммунистического рая со дня на день — а шампуней хороших тогда в продаже не было.)

Папик-то и сейчас, хоть при деньгах да при личном косметологе, и то не красавец, а уж подумать, каким он в школе был, сразу дурно становится…

Сонька отроков вообще не жаловала. От ровесников, давно заметила, даже запах неприятный: спермы у них много, использовать не в кого — видно, застаивается продукт, и потому от всего организма воняет.

А быть при Черкашине, спору нет, совсем неплохо — покладист, и руки распускает только уж с очень большого бодуна. И еще повезло: папик бездетный, и потому с ним капризничать можно — он неопытный. Не знает старичок, что плакать, просить конфетку — это у детей просто забава такая. И если б ей предки каждый раз сластей отсыпали столько, сколько она требовала, — всей семье пришлось бы голодной сидеть. Ну а Черкашин, как Соня губы надует, — тут же пугается: «Ох, не плачь, деточка!» И тут уж — дело техники, что с него сдаивать: хоть сумку фирмовую, новую, хоть тех же баксов «на конфетки».

А вот Зырянин, папиков друг, — тот совсем другой. Его ни капризами не прошибешь, ни слезами, как только его подружка, Маруся, с таким дубом живет?! Наклюкается Зырянин джина с тоником — и начинает квакать:

— Я вас, финтифлюшки продажные, насквозь вижу.

И все пытается другу своему «глаза открыть»:

— Да Сонька твоя тебя не то что за тридцать — за полсребреника продаст!

И постоянно стучит, шпионит, всякие гадости про нее собирает. Доложил раз папику: вроде бы Сонька из его бумажника регулярно деньги подтаскивает, сам видел. (А реально, всего-то полтинник гринов она однажды и свистнула. И то только потому, что нужно было цветные контактные линзы купить, а Черкашин на них башлять отказался: «У тебя, детка, такие прекрасные глазки, зачем же вставлять в них какой-то полиэтилен?!»)

Или подслушал, как они с Марусей задумали на мужской стриптиз сходить, — и тоже разорался на тему, что «бабы тратят бабки на какой-то бред». (Черкашин — тот Соньку другими словами упрекал, типа, что чужие голые мужики — это безнравственно, надо ж такое завернуть!)

С дружбаном своим школьным хоть и пьют вместе, а Зырянин тоже раз через раз ругается. Во все детали их ссор (а лаялись «друзья» частенько) Сонька не вдавалась — подслушивать удавалось не часто, да и понять не всегда получалось. Но суть, похоже, была такая: когда-то давно, чуть не в школьные, прыщавые времена, они шустрили на пару. Сначала фарцевали (то есть, как объяснила маманя, покупали у форинов — то есть иностранцев — жвачку и джинсы, а потом впаривали втридорога одноклассникам). Потом, вроде уже после института, какой-то «цех» у них общий был (опять же, мать проконсультировала: в магазинах в старые времена одна фигня продавалась, ну, а нормальные шмотки шили в «цехах» — и потом продавали на барахолках). Ну, а когда коммунизм отменили и начался рынок, Черкашин с Зыряниным выползли на волю и торговлю повели с размахом — товары разные чуть не поездами гоняли туда-сюда… А потом, лет, похоже, пять назад, что-то с их общим бизнесом случилось. Вроде наезд какой-то — то ли братки налетели, то ли налоговая. В общем, пришлось откупаться, а потом — всю торговлю перестраивать. И вот настолько хитро они ее перестроили, что Черкашину хоть и достался особняк, «мерин» — да и денег, видно, немало, — но превратился он в наемного работника и ушел из собственного бизнеса в казино. В чужое казино — обычным управляющим. (Сонька как-то порылась в бумагах папика и нашла: у него с этим «Золотом Маккены» обычный трудовой договор — такой же, как у нее самой с модельным агентством Марата.)

Ну а Зырянин остался единоличным хозяином некогда общей торговли. («Прихапал, паразит, весь мой бизнес», — упрекал его, когда выпьет, Черкашин. Друг же только похохатывал.)

Но этих старичков не поймешь. Вон, сама Сонька, когда у нее задавака-Ленка новую тушь из сумочки сперла, расцарапала той морду до кровавых полос, никакой тональный крем не помог, — а Черкашин, хоть у него не тушь — бизнес украли, — этого, якобы кореша, привечает, в особняк привозит, завтраками кормит на любимом островке со своей долбаной каменной богиней.

Сонька даже однажды, после добротного секса, когда папик, разморенный и благостный, дымил сигарой у камина, напрямую спросила — ты, мол, папуля, по жизни такой добрый — или, извини, просто дурак? Черкашин, ясное дело, разозлился, грозился «настучать по губам» и велел «во взрослые дела не лезть».

Пришлось прибегнуть к испытанному оружию: надуть губы. И сказать грустным тоном:

— Да что ваши дела, мне-то с них прибыли нет. Я ж тебя просто жалею — а ты кричишь…

Черкашин — обиженный Сонькин вид на него всегда действовал безотказно — злиться перестал. Но и в детали своих отношений со школьным другом вдаваться не захотел. Просто сказал задумчиво:

— Не волнуйся за меня, деточка. Отольются еще кошке мышкины слезки.

Но в этот момент был сам так похож на мышь — престарелую, предынфарктную, — что Сонька едва удержалась, чтоб не фыркнуть…

Больше к разговорам о бывшем черкашинском бизнесе они не возвращались, и дружбана своего Сонькин папик по-прежнему привечал. Зырянин частенько бывал в папиковом особняке. Старички вместе ходили в баню, стреляли уток, дымили вонючими «гаванками», а как глаза до нужного уровня зальют, заставляли Соньку и зырянинскую Марусю плясать перед ними на столе. (Причем каждый раз спорили: Зырянин требовал настоящего стриптиза, а старый девственник Черкашин настаивал, чтоб девушки обходились обычными танцами, в одежде.)

Конец ознакомительного фрагмента.