Хронополис

Анна Ткач, 2014

В последнее время приобрели популярность книги, в которых люди из нашего времени, от одиночек (бывших спецназовцев, ученых или просто пенсионеров) до экипажей боевых кораблей, попадают в прошлое и исправляют его по своему разумению. В результате их усилий сохраняется Российская империя, гораздо менее кроваво проходит или не случается вовсе Великая Отечественная война… Или пришельцы из будущего создают себе любимым комфортное существование, желательно при коронованных особах, а то и сами вселяются в тело цесаревича или – что мелочиться – государя… А если наоборот? Если вполне реальные исторические персоны, хорошо нам знакомые герои попадут в очень странное будущее? И это будущее позовёт их к подвигу…?

© Анна Ткач, 2021

Часть 1

Хронополис

Палата Центра. Колчак в халате перед экраном монитора — врос, не оторвать. На экране мелькают со страшной скоростью тракторы, колхозники, заводы, шахтёры, танки, физкультурники на параде, самолёты — все под соответствующую музыку. Зритель нетерпеливо ерзает, словно чего-то ждёт. И дожидается: летят бомбы на советские города, сражается Брест, изнемогает в блокаде Ленинград… Колчак каменеет и горбится в кресле, его не трогает даже хроника Победы с парадом и знаменем над рейхстагом. На экране печатают шаг воины, швыряя к подножию Мавзолея побеждённые штандарты, а в его расширившихся до неправдоподобия глазах пылает отражение печей Освенцима… И только когда на мониторе засверкало пламя ракетных дюз и пошёл к полюсу атомный ледокол, он расправляет плечи и садится поудобнее. Осторожно и с удовольствием переключает монитор. На нем появляется объемный чертёж ледокола. Его Колчак смотрит детально и раза три во всех проекциях. Одобрительно кивает сам себе, выключает чертёж и склоняется к панели:

— Материалы по моей группе, попрошу вас… — произносит преувеличенно решительно. Про себя: — Никогда не привыкну относиться к этим… механизмам… не как к людям….

Панель игриво вспыхивает розовым и томно, с придыханием отвечает мелодичным дамским голосом:

— Благодарю вас… — на панели высвечивается алое сердечко, Колчак отшатывается, комично втянув голову в плечи, и розовеет не хуже панели:

— Милостивая государыня, я должен настаивать!

Панель гасит сердечко и деловито чеканит:

— Есть, адмирал!

Монитор листает молодые лица: совсем юные, яркие, с серьезными чистыми глазами, большинство совсем почти подростки, только несколько сформировавшихся юношей и девушек (на одну Колчак невольно засматривается, такая она красавица) и всего один зрелый мужчина, лукаво улыбающийся сквозь усы. Щелкает невидимый метроном — громче, громче! И ползёт из-за монитора клубящаяся багровая тьма, из которой доносятся стоны, невнятные восклицания, ругательства на немецком языке… и вдруг ясно, чеканно: Вечная слава героям-подпольщикам, Героям Советского Союза Кошевому Олегу Васильевичу, Громовой Ульяне Матвеевне… — только тьма никуда не делась! Заполнила половину палаты. Перечисляемые имена сливаются в невнятное бормотание, в бормотании начинает завывать вьюжный ветер:

— Дяяяяятлоооввв… Колеваааатов… Холмогоооорова….

Кривонииииищщщщенкоооо… — громче, злее, и в розовую полутьму уютной палаты врывается натуральная снежная буря. Хлопья снега валят ниоткуда, исчезая на столе, на ковре, на раскрытой постели, ветер рвёт прозрачные гардины окна!

Колчак, ужаснувшийся почти до слез — медленно и широко крестясь:

— Ребята… Ребятушки… Сынки… Доченьки милые. О деточки мои! — губы у него дрожат, пальцы трясутся, деморализация налицо.

Отъезжает в сторону дверь, на пороге стоит Александр:

— Не помешаю, наварх (адмирал по древнегречески)?

Колчак оборачивается: грустно улыбающийся Александр сквозь пургу делает короткий отстраняющий жест — и стихает ветер, исчезает тьма и снег….

Колчак собранно, словно и не сходил только что с ума от боли, поднимается:

— Ваше императорское величество.

Александр едва заметно качает головой в локонах (очень недостаёт банта на макушке), Колчак понимает на лету:

— Александр Филиппович, великий государь, ни в коей мере, — делает шаг вперёд, протягивая руку и умудряется усадить венценосного гостя на своё место с галантностью — как усаживают даму! Единственно к ручке не приложился… вполне довольный адмиральским обхождением гость элегантно залезает в кресло, привычно, наманикюренной лапкой в браслетах и кольцах, расправляет на коленях платье и обмахивается веером!!!

Темнеет и снова разгорается тёплым светом панель. Александр и Колчак мирно делят одно кресло на двоих (мебель выросла, подстраиваясь под человеческие причуды) и прихлебывают явно вкусное: у Колчака что-то вроде пиалы, которую он ловко держит по купечески, на растопыренных пальцах, у Александра изящная чайная чашка. Рядом с панелью — чайник, бутылка коньяку, блюдечко с лимоном, вазочка с виноградом и очень древнегреческого вида кувшинчик. Александр меньше всего похож на молодящуюся даму, несмотря на прическу и платье, а Колчак ничем не напоминает недавнего неврастеника, хоть и по прежнему в пижаме под распахнутым халатом. Сидят два повидавших всякое мужика, запивают разговор. Колчак с удовольствием прикладывается к пиалке, смакует напиток на языке.

Александр, с неменьшим удовольствием наблюдая:

— Закусывай-закусывай. Виноград хороший, фессалийский виноград! — сам тянется, отщипывает ягодку, кидает в рот, осторожно запивает из чашки, дуя в неё — там горячее.

Колчак — глаза в потолок:

— Такое вино закуской портить грешно, Александр Филиппович! Фалернское? Цекубское?

Александр, оживившись по мальчишески, мотает головой, фыркнув:

— Мигдонийское, Александр Васильевич! Эма-эма. (Что-то вроде"эх"по нашему) Из моей Македонии вино… на меду стоялое, с горной ежевикой… — ловит взгляд Колчака и улыбается: — А чаек по моряцки хорош! С коньяком да с лимоном, который при мне только в Индии произрастал. Я раньше думал — хуже чаю ничего и нет! — снова подносит к губам чашку и примеривается отпить.

— Где ж вы чаю, государь, пробовали… в своём времени… — невольно улыбается Колчак.

— На Гиндукуше, где… когда ледники Сефед-Кух проходили, ох трудненько дался перевал… — вздыхает Александр — а чаек там с молоком яка, с солью и ячменной мукой, бррр! — и без перехода:

— Берёшь эфебов, наварх?

— Вы сомневаетесь в моем ответе, государь? — жестко до непочтительности и без паузы отвечает Колчак, ставя на столик пустую посуду, прямо выдерживает устремлённый на него взгляд прищуренных зелёных глаз. — Мне безразлична, знаете ли, некоторая ироничность ситуации, в которой погибший в борьбе с большевиками адмирал должен прийти на помощь правнукам тех самых большевиков! Прошлое осталось в прошлом. Я — вне сомнения сделаю все, что в моих силах, чтобы молодые люди стали полезными членами общества!

Александр приветствует эту речь поднятой на манер бокала чашкой с чаем:

— Хочешь, я познакомлю тебя со своим хроно-техником?.. — вкрадчиво: впрочем, ты должен его знать: он твой соотечественник и в некоторой мере даже предок. Из так называемых и весьма славных донских казаков….

Колчак, с некоторой опаской — почуял подвох:

— И как имя вашего почтенного ассистента, государь?

— Степан Тимофеевич… — с милой улыбочкой отвечает Александр. Колчак секунду глядит на него ошалело — и разражается громким хохотом!

Уголок парка. Одновременно растёт все и везде: бананы, яблоки, дыни, земляника, арбузы, мандарины. В этом съедобном безумии стоит синтезатор — вероятно для полного комплекта. Рядом с синтезатором столик с креслами, на столике неописуемая куча коробок от конфет, пирожных, обёрток от мороженого, лимонадных бутылочек, кожура, корки. Вокруг столика ОЧЕНЬ осоловевшие уральские туристы дожевывают и собирают мусор от дожёванного. Колеватов (с молочными усами) держит громадный мешок с мусором, с полным ртом:

— К… да этт п… хатть? Гм. Куда это пихать?

Дубинина (все раздутые щёки в землянике), складывая пластиковые тарелочки, прожевав и щеками похудев:

— Там написано — обратно в синтезатор… — величественно указывает рукой со стопкой тарелок.

Колеватов выполняет приказ. Синтезатор заглатывает богатую добычу и выдаёт:

— Закуски, напитки, горячие блюда? Сделайте очередной заказ. Колеватов, в ужасе:

— Отстань, электронное чудовище!

Поднявший голову на этот вопль Золотарев — из кресла, в котором распластан на манер тюленя, поглаживая сильно выпирающий живот, провоцирующе:

— Может, ещё дыньку?.. — мечтательно: — у нас на Кубани….

На него оборачиваются с неподдельным страхом. Золотарев невинно поднимает брови, оглядывая студентов: физиономии у кого в шоколаде, у кого в креме, у кого в потеках мороженого, но у всех без исключения — в соке и в мякоти фруктов. Те ещё рожицы. Ничего героического, как вчера на мониторе, все вспотели, несмотря на легкую одёжку — цветастые сарафанчики у девушек, светлые тенниски у парней — и отдуваются.

Золотарев — с сочувствием:

— Что, больше не лезет?.. эх, измельчала молодёжь, богатыри — не вы! — мечтательно: — у нас на фронте… — и мастерски имитирует интонацию Колеватова: — Отстань, чудовище! Да?..

Все не обижаясь смеются, оглядывая друг друга. Зиночка Холмогорова (по уши в шоколаде) облизывается, достаёт зеркальце, начинает чиститься платочком — и видит в зеркале кого-то в белом с золотом на плечах костюме:

— Ребята! Там! Генерал! Старинный! В эполетах… — молниеносно приводит себя в порядок и оборачивается. Перед ней стоит Колчак в парадной форме командующего Черноморским флотом: погоны, ордена, золотой пояс, на поясе георгиевская сабля. Студенческая компания уставилась на него как на музейный экспонат, с восхищенным интересом и с нескрываемым ожиданием продолжения праздника. Колчак смотрит на них с явным облегчением, неубиваемая жизнерадостность юнцов произвела на него благоприятное впечатление.

— Здравствуйте, товарищ генерал! — протягивает ему руку Зиночка. Колчак снимает фуражку и с большим удовольствием Зиночкину руку целует:

— Ваш покорный слуга, сударыня.

Кривонищенко, Дятлов и Колеватов (каким-то чудом студенты все как один уже с чистенькими мордочками) переглядываются с весёлым изумлением. Людочка Дубинина вздергивает носик. Тибо глядит во все глаза и мечтает тоже научиться так целовать ручки. Подобравшийся Золотарев, вставая с кресла, вполголоса:

— Это не генерал, Зина. Вице-адмирал… Дореволюционный. Выпрямившийся из поклона к руке Зиночки Колчак встречается с ним глазами — и оба мужчины на секунду и синхронно принимают строевую стойку.

Колчак, кивнув:

— Полноте. Меня зовут Александр Васильевич. — протягивает руку. Золотарев, понимающе:

— Семён Алексеевич… — принимает рукопожатие.

Дятлов, сам себе: А нам просто Сашей представлялся…

Колчак, доверительно:

— В каких войсках довелось служить, Семён Алексеевич?

Золотарев, миг поколебавшись:

— Отдельная мото-стрелковая бригада особого назначения, господин царский адмирал. Диверсионные войска это. ОМБОН. Старший лейтенант, командир отделения. От Ростова-на-Дону до Кенигсберга прошёл… — скашивает глаза на обалдевших молодых друзей, для которых почти все эти сведения большая новость, и вдруг с любопытством спрашивает:

— А вы где изволили воевать-то начать… Александр Васильевич?

— Порт-Артур, — коротко отвечает Колчак — и от изумления чуть не пятится, такой студенты выказывают восторг. Вопли:

— Ребята, порт-артуровец! Все как в книжке, железно!!

— Да! Да! Законная иллюстрация к Степанову!

— Ты что, он тогда моложе был! И не адмирал, а лейтенант! Должно быть… Сказал же, что только начал в Порт-Артуре воевать!

— Наверное самого адмирала Макарова видел!

— И Кондратенко!

— И Белого, генерала Белого тоже!

— Скажи ещё — Риву… (сказавший это получает от Люды подзатыльник, мол не порти впечатление от ожившей хорошей литературы)

— А вы потом в плену были, Александр Васильевич?

— А у вас столько орденов! И за Порт-Артур есть?

— У Саши… у Семёна Алексеевича тоже есть орден! За Кёнигсберг! Красная Звезда!

— Это вроде Георгиевского креста, понимаете?! Вот этот ваш — это ведь Георгиевский? За Порт-Артур?

— Александр Васильевич, а в нашем времени вышел роман Порт-Артур! В библиотеке было не достать, представляете!

— Ага! Вчетвером один том одновременно читали… — все это многоголосие обрушивается на Колчака лавиной. Золотарев, сволочь, стоит, смотрит и исподтишка хихикает. На лбу написано что-то вроде"попался, такое-то превосходительство"и"не все мне одному страдать". Колчак уморительно пожимает одним плечом, почесав о погон ухо — и к немалому удивлению Золотарёва безмятежно и благодушно счастлив.

— Роман?? — произносит удивленно и весело — Батальный роман…? — на студенческих физиономиях плакат, что да, что роман, что эпопея не хуже Войны и мира — У вас? Не ожидал, признаться… что запомнят и воспоют… виноват! — студенты переглядываются покровительственно, мол а ты как думал, старорежимный — Надобно непременно будет прочесть! — в руках Людочки откуда не возьмись знаменитая книга, и она ее торжественно Колчаку вручает, тот принимает с церемонностью, примеривается и ей ручку поцеловать, насквозь правильная Людочка отскакивает с руками за спиной! Тибо с Золотаревым синхронно удерживаются от смеха, Колеватов всей душой ее реакцию одобряет!

Вокруг студентов вздымаются дымные столбы взрывов, кренятся корабельные мачты, мелькают лица — бородатые и усталые люди совсем не генеральского вида.

— Романа Исидоровича (мое примечание: генерал-лейтенант Кондратенко, глава обороны Понт-Артура, после его гибели Стессель и Фок срочно сдались, хотя город мог ещё долго держать осаду) я чести видеть не имел, был в совсем небольших чинах, — рассказывает абсолютно счастливый Колчак, сидя нога на ногу в креслице, окружённый студентами — у тех вид: сейчас начнут конспектировать — а под командованием Василия Фёдоровича (мое примечание: генерал-майор Белый, начальник артиллерии Порт-Артура, которому те же мрази Стессель с Фоком палки в колёса старательно ставили, гениальный артиллерийский начальник) как раз и служить мне довелось! Когда на берег по болезни списали. Обидно было до чер… сударыни, прошу прощения! — сударыни снова показывают, какие они разные: Зиночка только нетерпеливо вытягивает шейку, дескать давай дальше, не отвлекайся, Людочка с достоинством кивает, принимая извинения. Колчак часто поглядывает на ее роскошную белокурую косу, безжалостно прилизанную и закрученную на затылке, и явно мечтает намекнуть о смене прически (коса у Дубининой была толщиной с руку и длиной 50 см — из материалов экспертизы) Добро б списали по ранению, а то вследствие, видите ли, простуды! — кокетничает Колчак вовсю, чувствуя себя очень даже в своей тарелке. Золотарев понимающе ухмыляется:

— Да уж, простуда такое дело… дрянь дело, можно сказать. На миноносце ходить изволили, что аж до списания промочило, господин царский адмирал?

— Угадали, господин большевистский подполковник, изволил ходить на миноносце Сердитый, — отвечает Колчак ему в тон. У Игоря Дятлова просто отвисает челюсть. Прочие тоже удивлены. Один Тибо (он родился в ГУЛАГе) понял про Золотарёва все и отводит глаза, когда кивнувший — мол узнал я тебя — на слова"миноносец Сердитый"Золотарев разводит руками:

— Раскусили вы меня, ваше превосходительство… старший я лейтенант госбезопасности, армейский подпол, стало быть! — студентам: — Ребята! Там в вашей книжке прописано, что Сердитый — показывает пальцами сантиметров десять — японский крейсер — разводит ладони на целый метр — булькнуть заставил?.. Минную банку аккурат на пути установил — потоп Тахасаго, будто его и не было! — Колчак смотрит на оппонента неожиданно благодарно, явно не думал что его подвиги в Порт-Артуре запомнили и вот ведь… аж в лицо узнают! Спустя полвека! Очень приятно!

Реакция же студентов не заставляет себя ждать. Энкаведешная должность Золотарёва перестаёт быть главной сенсацией. Народ улыбается, толкает друг друга и подбирается ещё ближе: сейчас сгребут и обнимут героя. Зиночка с горящими глазами:

— Вы потопили КРЕЙСЕР? — вся подаётся к Колчаку, и теперь уже он осторожно отодвигается назад, а то вдруг повиснут на шее. Оно бы и неплохо, но кто знает какие в этом двадцать втором веке нравы… вдруг не принято…. на лице у него это"хочется и колется"написано на трёх языках, не меньше! Да вот ведь незадача — сзади Тибо с Дятловым, и он приехал прямо в их сердечные руки, его хлопнули по плечам, дружески ухватили за локти, потрясли… а Зиночка первой оценила его надежно зафиксированное положение, мол ага, никуда не денешься, и воспользовалась на все сто: с безапелляционным"разрешите!" — чмокнула в щеку. С секундным опозданием Людочка проделывает аналогичную операцию с другой щекой. На физиономию щековладельца стоит посмотреть: просто кошка фрекен Бок, облизанная щенком Малыша. Золотарев утопил лицо в ладонях и шумно трясётся, подвывая и притопывая ногами в полном блаженстве от ситуации. Колчак — с облегчением обращая на это внимание:

— Господа, господа… или как вас там… стоп братание с контрреволюцией, — счастливый Золоторёв по слоновьи на весь Хронополис: ЫЫЫЫЫЫ!!! — а то ваш старший товарищ уже настоятельно нуждается в помощи… — Золотарев, потише — УУУУУУ!!! — при виде такого политического недоразумения…. — Золотарев из последних сил — ОООООО…

Дятлов, задумчиво, воздевая указующий палец:

— Товарищи! Или как нас там… Окажем помощь… этому… энкаведешнику….

— Колчаку: — то есть чекисту, господин адмирал… Или сам обойдётся? Ставим вопрос на голосование. Александр Васильевич, вы тоже участвуете.

Колчак взвивается на ноги, словно он торпеда и только что получил команду"пли!", с негодующими восклицаниями"увольте меня от голосования… ещё со времён Керенского…."мчится к синтезатору, получает от него стакан воды и подносит Золотарёву с такой сноровкой, будто служил братом милосердия лет десять без выходных: придерживает голову, обтирает лицо платком, поит из рук. Золотарев послушно, с трудом отпивает, морщится, смущенно глядит на него снизу вверх:

— Адмирал Александр Васильевич… Чего бы покрепче, а?..

Колчак — с облегчением:

— Спирт употребляешь, большевистская разведка?

Золотарев — оживленно:

— А то нет, императорский морфлот….

Сзади с предвкушением потирают ручки и переглядываются студенты, словно и не они только что были объевшись до умопомрачения. Стол уже сервирован: кружки, хлебушек, девушки сало режут, синтезатор колбасу выдаёт… Колчак с Золотаревым переглядываются тоже — натуральные заговорщики: сказать, с кем собираются пьянствовать? Или не сказать?! Или сам скажешь?? При этом оба хмыкают, угукают, шевелят бровями (Золотарев ещё и усами) и закатывают глаза. Зиночка, которой первой надоела эта пантомима:

— Да ладно вам! Подумаешь… Адмирал Колчак, ну и что… И вообще. После Александра Македонского никакой Колчак не страшен….

Колчак — комично разведя руками:

— Действительно, куда мне грешному до его императорского величества…

При этом выясняется, что он сидит за столом и очень уважает колбасу, Зиночка намазывает ему бутерброд, а Людочка накладывает в тарелочку. Причём при этом шёпотом воспитывает товарищей, мол сразу надо было человека накормить, а потом про Порт-Артур спрашивать, видно же что он не завтракал. Он не как некоторые, которые сразу распознают синтезатор… Золотарев понимающе подливает ему в рюмку и себя не забывает. Как Колчак умудряется выпить — это надо видеть, сейчас сие алкогольное умение едва ли сохранилось, а в его времена такому на флоте учили специально: небрежно и снайперски метко выплескивает спирт в подставленный рот, причём между губами и краем посуды сантиметров десять, после чего с наслаждением угощается от Золотарёва сигаретой советского производства, выпускает дым через ноздри и задумчиво произносит:

— Никогда не пей: гадость… — после чего мигом преображается: становится таким деловитым, что немедленно серьёзнеют и готовятся его слушать все: — Товарищи! — оглядывая слегка обалдевшие комсомольские физиономии: — Да, именно товарищи. Это традиционное обращение к матросам на российском флоте, между прочим. Отобранное у нас большевиками… — Золотарев поднимает очи вверх, словно это он лично отбирал. Колчак его подчёркнуто игнорирует: — Завтра и в последующие десять дней ожидается прибытие основной части нашей группы. В неё входят… — поднимает руку, на руке браслет-планшет разворачивает в воздухе голографическое окно. В окне галерея портретов, от которых у дятловцев глаза лезут на лоб. Дятлов — с трудом подбирая челюсть:

— Мамочки мои…

Колчак — серьёзно:

— Целиком согласен.

Тот же безумно фруктовый парк с многострадальным синтезатором, столики и кресла. Из столиков составлен большой стол, кресла перевёрнуты вверх ногами. Синтезатор явно спятил: на нем мигает табло: мороженое-мороженое-мороженое… На траве и на нижних ветвях деревьев сидят в окружении терриконов из обёрток от мороженого девчонки и мальчишки не самого старшего школьного возраста. Кое-кто даже в пионерском галстуке. Один из мальчишек, рослый, светловолосый, лезет на стол и простуженно (килограмм мороженого) вопит:

— Ставлю вопрос на голосование! — кашляет, вытирается платком. Синхронно с ним кудрявый темноволосый паренёк, который всех выше залез на дерево, чихает (полтора кило мороженого) и вытирается пальцем — Кто за то, чтобы написать приветственное воззвание потомкам?!

Поднимается несусветный тарарам: вопят все, одновременно и изо всех сил. Многие вскакивают, прыгают и машут руками, оставшиеся сидеть в упоении стучат ногами и хлопают в ладоши, приветствуя это судьбоносное решение единогласно.

Колчак, прочищая мизинчиком ухо (он сидит на единственном неопрокинутом кресле):

— Александр Македонский конечно герой, но зачем же стулья ломать…? — и продолжая смотреть на браслете фильм Республика ШКИД: собрание учкома против шкрабов. Шкидовцы на экране ведут себя ужасно похоже на детишек на травке и на деревьях. Тут свистнули в два пальца — там тоже. Причём синхронно. Тут прыжки на парте, там прыжки на столе, на травке и даже на деревьях. Одна разница: там ещё и одновременно лижут мороженое. И девочки свистят не хуже мальчишек. Особенно единственная среди них с косметикой на лице и со взрослой причёской, белокурая и голубоглазая, нарядней всех одетая и даже в туфельках на шпильке. Великолепный контраст манер и туалета. Кудрявый мальчишка, который выше всех на дереве, раскачивается на ветке обезьяной:

— Урааа!!! Написать! — вниз головой, зацепившись коленями. В такой удивительно комфортабельной позе он не забывает про мороженое. Ветка печально отламывается, кудрявый пикирует вверх ногами, в полёте умудрившись сгруппироваться и перевернуться… и — зависает в воздухе… с мороженым в зубах, потому что как можно выронить такую ценность. Оглядывается, дрыгается, пытаясь приземлиться… на обращённых к нему лицах неописуемая зависть. Несколько мальчишек решительно встают с травы и топают лезть на деревья. Светловолосый спрыгивает со стола, тоже направляется к дереву, но останавливается и предусмотрительно спрашивает:

— Сережка! А ты знаешь как спуститься?..

Извивающийся в воздухе Сережка сквозь зубы с мороженым:

— Поди ты к черту… Ещё издевается…

Палата Центра. Колчак в халате перед экраном монитора — врос, не оторвать. На экране мелькают со страшной скоростью тракторы, колхозники, заводы, шахтёры, танки, физкультурники на параде, самолёты — все под соответствующую музыку. Зритель нетерпеливо ерзает, словно чего-то ждёт. И дожидается: летят бомбы на советские города, сражается Брест, изнемогает в блокаде Ленинград… Колчак каменеет и горбится в кресле, его не трогает даже хроника Победы с парадом и знаменем над рейхстагом. На экране печатают шаг воины, швыряя к подножию Мавзолея побеждённые штандарты, а в его расширившихся до неправдоподобия глазах пылает отражение печей Освенцима… И только когда на мониторе засверкало пламя ракетных дюз и пошёл к полюсу атомный ледокол, он расправляет плечи и садится поудобнее. Осторожно и с удовольствием переключает монитор. На нем появляется объемный чертёж ледокола. Его Колчак смотрит детально и раза три во всех проекциях. Одобрительно кивает сам себе, выключает чертёж и склоняется к панели:

— Материалы по моей группе, попрошу вас… — произносит преувеличенно решительно. Про себя: — Никогда не привыкну относиться к этим… механизмам… не как к людям…

Панель игриво вспыхивает розовым и томно, с придыханием отвечает мелодичным дамским голосом:

— Благодарю вас… — на панели высвечивается алое сердечко, Колчак отшатывается, комично втянув голову в плечи, и розовеет не хуже панели:

— Милостивая государыня, я должен настаивать!

Панель гасит сердечко и деловито чеканит:

— Есть, адмирал!

Монитор листает молодые лица: совсем юные, яркие, с серьезными чистыми глазами, большинство совсем почти подростки, только несколько сформировавшихся юношей и девушек (на одну Колчак невольно засматривается, такая она красавица) и всего один зрелый мужчина, лукаво улыбающийся сквозь усы. Щелкает невидимый метроном — громче, громче! И ползёт из-за монитора клубящаяся багровая тьма, из которой доносятся стоны, невнятные восклицания, ругательства на немецком языке… и вдруг ясно, чеканно: Вечная слава героям-подпольщикам, Героям Советского Союза Кошевому Олегу Васильевичу, Громовой Ульяне Матвеевне… — только тьма никуда не делась! Заполнила половину палаты. Перечисляемые имена сливаются в невнятное бормотание, в бормотании начинает завывать вьюжный ветер:

— Дяяяяятлоооввв… Колеваааатов… Холмогоооорова…

Кривонииииищщщщенкоооо… — громче, злее, и в розовую полутьму уютной палаты врывается натуральная снежная буря. Хлопья снега валят ниоткуда, исчезая на столе, на ковре, на раскрытой постели, ветер рвёт прозрачные гардины окна!

Колчак, ужаснувшийся почти до слез — медленно и широко крестясь:

— Ребята… Ребятушки… Сынки… Доченьки милые. О деточки мои! — губы у него дрожат, пальцы трясутся, деморализация налицо.

Отъезжает в сторону дверь, на пороге стоит Александр:

— Не помешаю, наварх (адмирал по древнегречески)?

Колчак оборачивается: грустно улыбающийся Александр сквозь пургу делает короткий отстраняющий жест — и стихает ветер, исчезает тьма и снег…

Колчак собранно, словно и не сходил только что с ума от боли, поднимается:

— Ваше императорское величество.

Александр едва заметно качает головой в локонах (очень недостаёт банта на макушке), Колчак понимает на лету:

— Александр Филиппович, великий государь, ни в коей мере, — делает шаг вперёд, протягивая руку и умудряется усадить венценосного гостя на своё место с галантностью — как усаживают даму! Единственно к ручке не приложился… вполне довольный адмиральским обхождением гость элегантно залезает в кресло, привычно, наманикюренной лапкой в браслетах и кольцах, расправляет на коленях платье и обмахивается веером!!!

Темнеет и снова разгорается тёплым светом панель. Александр и Колчак мирно делят одно кресло на двоих (мебель выросла, подстраиваясь под человеческие причуды) и прихлебывают явно вкусное: у Колчака что-то вроде пиалы, которую он ловко держит по купечески, на растопыренных пальцах, у Александра изящная чайная чашка. Рядом с панелью — чайник, бутылка коньяку, блюдечко с лимоном, вазочка с виноградом и очень древнегреческого вида кувшинчик. Александр меньше всего похож на молодящуюся даму, несмотря на прическу и платье, а Колчак ничем не напоминает недавнего неврастеника, хоть и по прежнему в пижаме под распахнутым халатом. Сидят два повидавших всякое мужика, запивают разговор. Колчак с удовольствием прикладывается к пиалке, смакует напиток на языке.

Александр, с неменьшим удовольствием наблюдая:

— Закусывай-закусывай. Виноград хороший, фессалийский виноград! — сам тянется, отщипывает ягодку, кидает в рот, осторожно запивает из чашки, дуя в неё — там горячее.

Колчак — глаза в потолок:

— Такое вино закуской портить грешно, Александр Филиппович! Фалернское? Цекубское?

Александр, оживившись по мальчишески, мотает головой, фыркнув:

— Мигдонийское, Александр Васильевич! Эма-эма. (Что-то вроде"эх"по нашему) Из моей Македонии вино… на меду стоялое, с горной ежевикой… — ловит взгляд Колчака и улыбается: — А чаек по моряцки хорош! С коньяком да с лимоном, который при мне только в Индии произрастал. Я раньше думал — хуже чаю ничего и нет! — снова подносит к губам чашку и примеривается отпить.

— Где ж вы чаю, государь, пробовали… в своём времени… — невольно улыбается Колчак.

— На Гиндукуше, где… когда ледники Сефед-Кух проходили, ох трудненько дался перевал… — вздыхает Александр — а чаек там с молоком яка, с солью и ячменной мукой, бррр! — и без перехода:

— Берёшь эфебов, наварх?

— Вы сомневаетесь в моем ответе, государь? — жестко до непочтительности и без паузы отвечает Колчак, ставя на столик пустую посуду, прямо выдерживает устремлённый на него взгляд прищуренных зелёных глаз. — Мне безразлична, знаете ли, некоторая ироничность ситуации, в которой погибший в борьбе с большевиками адмирал должен прийти на помощь правнукам тех самых большевиков! Прошлое осталось в прошлом. Я — вне сомнения сделаю все, что в моих силах, чтобы молодые люди стали полезными членами общества!

Александр приветствует эту речь поднятой на манер бокала чашкой с чаем:

— Хочешь, я познакомлю тебя со своим хроно-техником?.. — вкрадчиво: впрочем, ты должен его знать: он твой соотечественник и в некоторой мере даже предок. Из так называемых и весьма славных донских казаков…

Колчак, с некоторой опаской — почуял подвох:

— И как имя вашего почтенного ассистента, государь?

— Степан Тимофеевич… — с милой улыбочкой отвечает Александр. Колчак секунду глядит на него ошалело — и разражается громким хохотом!

Уголок парка. Одновременно растёт все и везде: бананы, яблоки, дыни, земляника, арбузы, мандарины. В этом съедобном безумии стоит синтезатор — вероятно для полного комплекта. Рядом с синтезатором столик с креслами, на столике неописуемая куча коробок от конфет, пирожных, обёрток от мороженого, лимонадных бутылочек, кожура, корки. Вокруг столика ОЧЕНЬ осоловевшие уральские туристы дожевывают и собирают мусор от дожёванного. Колеватов (с молочными усами) держит громадный мешок с мусором, с полным ртом:

— К… да этт п… хатть? Гм. Куда это пихать?

Дубинина (все раздутые щёки в землянике), складывая пластиковые тарелочки, прожевав и щеками похудев:

— Там написано — обратно в синтезатор… — величественно указывает рукой со стопкой тарелок.

Колеватов выполняет приказ. Синтезатор заглатывает богатую добычу и выдаёт:

— Закуски, напитки, горячие блюда? Сделайте очередной заказ.

Колеватов, в ужасе:

— Отстань, электронное чудовище!

Поднявший голову на этот вопль Золотарев — из кресла, в котором распластан на манер тюленя, поглаживая сильно выпирающий живот, провоцирующе:

— Может, ещё дыньку?.. — мечтательно: — у нас на Кубани…

На него оборачиваются с неподдельным страхом. Золотарев невинно поднимает брови, оглядывая студентов: физиономии у кого в шоколаде, у кого в креме, у кого в потеках мороженого, но у всех без исключения — в соке и в мякоти фруктов. Те ещё рожицы. Ничего героического, как вчера на мониторе, все вспотели, несмотря на легкую одёжку — цветастые сарафанчики у девушек, светлые тенниски у парней — и отдуваются.

Золотарев — с сочувствием:

— Что, больше не лезет?.. эх, измельчала молодёжь, богатыри — не вы! — мечтательно: — у нас на фронте… — и мастерски имитирует интонацию Колеватова: — Отстань, чудовище! Да?..

Все не обижаясь смеются, оглядывая друг друга. Зиночка Холмогорова (по уши в шоколаде) облизывается, достаёт зеркальце, начинает чиститься платочком — и видит в зеркале кого-то в белом с золотом на плечах костюме:

— Ребята! Там! Генерал! Старинный! В эполетах… — молниеносно приводит себя в порядок и оборачивается. Перед ней стоит Колчак в парадной форме командующего Черноморским флотом: погоны, ордена, золотой пояс, на поясе георгиевская сабля. Студенческая компания уставилась на него как на музейный экспонат, с восхищенным интересом и с нескрываемым ожиданием продолжения праздника. Колчак смотрит на них с явным облегчением, неубиваемая жизнерадостность юнцов произвела на него благоприятное впечатление.

— Здравствуйте, товарищ генерал! — протягивает ему руку Зиночка. Колчак снимает фуражку и с большим удовольствием Зиночкину руку целует:

— Ваш покорный слуга, сударыня.

Кривонищенко, Дятлов и Колеватов (каким-то чудом студенты все как один уже с чистенькими мордочками) переглядываются с весёлым изумлением. Людочка Дубинина вздергивает носик. Тибо глядит во все глаза и мечтает тоже научиться так целовать ручки. Подобравшийся Золотарев, вставая с кресла, вполголоса:

— Это не генерал, Зина. Вице-адмирал… Дореволюционный. Выпрямившийся из поклона к руке Зиночки Колчак встречается с ним глазами — и оба мужчины на секунду и синхронно принимают строевую стойку.

Колчак, кивнув:

— Полноте. Меня зовут Александр Васильевич. — протягивает руку. Золотарев, понимающе:

— Семён Алексеевич… — принимает рукопожатие.

Дятлов, сам себе: А нам просто Сашей представлялся…

Колчак, доверительно:

— В каких войсках довелось служить, Семён Алексеевич?

Золотарев, миг поколебавшись:

— Отдельная мото-стрелковая бригада особого назначения, господин царский адмирал. Диверсионные войска это. ОМБОН. Старший лейтенант, командир отделения. От Ростова-на-Дону до Кенигсберга прошёл… — скашивает глаза на обалдевших молодых друзей, для которых почти все эти сведения большая новость, и вдруг с любопытством спрашивает:

— А вы где изволили воевать-то начать… Александр Васильевич?

— Порт-Артур, — коротко отвечает Колчак — и от изумления чуть не пятится, такой студенты выказывают восторг. Вопли:

— Ребята, порт-артуровец! Все как в книжке, железно!!

— Да! Да! Законная иллюстрация к Степанову!

— Ты что, он тогда моложе был! И не адмирал, а лейтенант! Должно быть… Сказал же, что только начал в Порт-Артуре воевать!

— Наверное самого адмирала Макарова видел!

— И Кондратенко!

— И Белого, генерала Белого тоже!

— Скажи ещё — Риву… (сказавший это получает от Люды подзатыльник, мол не порти впечатление от ожившей хорошей литературы)

— А вы потом в плену были, Александр Васильевич?

— А у вас столько орденов! И за Порт-Артур есть?

— У Саши… у Семёна Алексеевича тоже есть орден! За Кёнигсберг! Красная Звезда!

— Это вроде Георгиевского креста, понимаете?! Вот этот ваш — это ведь Георгиевский? За Порт-Артур?

— Александр Васильевич, а в нашем времени вышел роман Порт-Артур! В библиотеке было не достать, представляете!

— Ага! Вчетвером один том одновременно читали… — все это многоголосие обрушивается на Колчака лавиной. Золотарев, сволочь, стоит, смотрит и исподтишка хихикает. На лбу написано что-то вроде"попался, такое-то превосходительство"и"не все мне одному страдать". Колчак уморительно пожимает одним плечом, почесав о погон ухо — и к немалому удивлению Золотарёва безмятежно и благодушно счастлив.

— Роман?? — произносит удивленно и весело — Батальный роман…? — на студенческих физиономиях плакат, что да, что роман, что эпопея не хуже Войны и мира — У вас? Не ожидал, признаться… что запомнят и воспоют… виноват! — студенты переглядываются покровительственно, мол а ты как думал, старорежимный — Надобно непременно будет прочесть! — в руках Людочки откуда не возьмись знаменитая книга, и она ее торжественно Колчаку вручает, тот принимает с церемонностью, примеривается и ей ручку поцеловать, насквозь правильная Людочка отскакивает с руками за спиной! Тибо с Золотаревым синхронно удерживаются от смеха, Колеватов всей душой ее реакцию одобряет!

Вокруг студентов вздымаются дымные столбы взрывов, кренятся корабельные мачты, мелькают лица — бородатые и усталые люди совсем не генеральского вида.

— Романа Исидоровича (мое примечание: генерал-лейтенант Кондратенко, глава обороны Понт-Артура, после его гибели Стессель и Фок срочно сдались, хотя город мог ещё долго держать осаду) я чести видеть не имел, был в совсем небольших чинах, — рассказывает абсолютно счастливый Колчак, сидя нога на ногу в креслице, окружённый студентами — у тех вид: сейчас начнут конспектировать — а под командованием Василия Фёдоровича (мое примечание: генерал-майор Белый, начальник артиллерии Порт-Артура, которому те же мрази Стессель с Фоком палки в колёса старательно ставили, гениальный артиллерийский начальник) как раз и служить мне довелось! Когда на берег по болезни списали. Обидно было до чер… сударыни, прошу прощения! — сударыни снова показывают, какие они разные: Зиночка только нетерпеливо вытягивает шейку, дескать давай дальше, не отвлекайся, Людочка с достоинством кивает, принимая извинения. Колчак часто поглядывает на ее роскошную белокурую косу, безжалостно прилизанную и закрученную на затылке, и явно мечтает намекнуть о смене прически (коса у Дубининой была толщиной с руку и длиной 50 см — из материалов экспертизы) Добро б списали по ранению, а то вследствие, видите ли, простуды! — кокетничает Колчак вовсю, чувствуя себя очень даже в своей тарелке. Золотарев понимающе ухмыляется:

— Да уж, простуда такое дело… дрянь дело, можно сказать. На миноносце ходить изволили, что аж до списания промочило, господин царский адмирал?

— Угадали, господин большевистский подполковник, изволил ходить на миноносце Сердитый, — отвечает Колчак ему в тон. У Игоря Дятлова просто отвисает челюсть. Прочие тоже удивлены. Один Тибо (он родился в ГУЛАГе) понял про Золотарёва все и отводит глаза, когда кивнувший — мол узнал я тебя — на слова"миноносец Сердитый"Золотарев разводит руками:

— Раскусили вы меня, ваше превосходительство… старший я лейтенант госбезопасности, армейский подпол, стало быть! — студентам: — Ребята! Там в вашей книжке прописано, что Сердитый — показывает пальцами сантиметров десять — японский крейсер — разводит ладони на целый метр — булькнуть заставил?.. Минную банку аккурат на пути установил — потоп Тахасаго, будто его и не было! — Колчак смотрит на оппонента неожиданно благодарно, явно не думал что его подвиги в Порт-Артуре запомнили и вот ведь… аж в лицо узнают! Спустя полвека! Очень приятно!

Реакция же студентов не заставляет себя ждать. Энкаведешная должность Золотарёва перестаёт быть главной сенсацией. Народ улыбается, толкает друг друга и подбирается ещё ближе: сейчас сгребут и обнимут героя. Зиночка с горящими глазами:

— Вы потопили КРЕЙСЕР? — вся подаётся к Колчаку, и теперь уже он осторожно отодвигается назад, а то вдруг повиснут на шее. Оно бы и неплохо, но кто знает какие в этом двадцать втором веке нравы… вдруг не принято… на лице у него это"хочется и колется"написано на трёх языках, не меньше! Да вот ведь незадача — сзади Тибо с Дятловым, и он приехал прямо в их сердечные руки, его хлопнули по плечам, дружески ухватили за локти, потрясли… а Зиночка первой оценила его надежно зафиксированное положение, мол ага, никуда не денешься, и воспользовалась на все сто: с безапелляционным"разрешите!" — чмокнула в щеку. С секундным опозданием Людочка проделывает аналогичную операцию с другой щекой. На физиономию щековладельца стоит посмотреть: просто кошка фрекен Бок, облизанная щенком Малыша. Золотарев утопил лицо в ладонях и шумно трясётся, подвывая и притопывая ногами в полном блаженстве от ситуации. Колчак — с облегчением обращая на это внимание:

— Господа, господа… или как вас там… стоп братание с контрреволюцией, — счастливый Золоторёв по слоновьи на весь Хронополис: ЫЫЫЫЫЫ!!! — а то ваш старший товарищ уже настоятельно нуждается в помощи… — Золотарев, потише — УУУУУУ!!! — при виде такого политического недоразумения… — Золотарев из последних сил — ОООООО…

Дятлов, задумчиво, воздевая указующий палец:

— Товарищи! Или как нас там… Окажем помощь… этому… энкаведешнику…

— Колчаку: — то есть чекисту, господин адмирал… Или сам обойдётся? Ставим вопрос на голосование. Александр Васильевич, вы тоже участвуете.

Колчак взвивается на ноги, словно он торпеда и только что получил команду"пли!", с негодующими восклицаниями"увольте меня от голосования… ещё со времён Керенского…"мчится к синтезатору, получает от него стакан воды и подносит Золотарёву с такой сноровкой, будто служил братом милосердия лет десять без выходных: придерживает голову, обтирает лицо платком, поит из рук. Золотарев послушно, с трудом отпивает, морщится, смущенно глядит на него снизу вверх:

— Адмирал Александр Васильевич… Чего бы покрепче, а?.. Колчак — с облегчением:

— Спирт употребляешь, большевистская разведка?

Золотарев — оживленно:

— А то нет, императорский морфлот…

Сзади с предвкушением потирают ручки и переглядываются студенты, словно и не они только что были объевшись до умопомрачения. Стол уже сервирован: кружки, хлебушек, девушки сало режут, синтезатор колбасу выдаёт… Колчак с Золотаревым переглядываются тоже — натуральные заговорщики: сказать, с кем собираются пьянствовать? Или не сказать?! Или сам скажешь?? При этом оба хмыкают, угукают, шевелят бровями (Золотарев ещё и усами) и закатывают глаза. Зиночка, которой первой надоела эта пантомима:

— Да ладно вам! Подумаешь… Адмирал Колчак, ну и что… И вообще. После Александра Македонского никакой Колчак не страшен…

Колчак — комично разведя руками:

— Действительно, куда мне грешному до его императорского величества…

При этом выясняется, что он сидит за столом и очень уважает колбасу, Зиночка намазывает ему бутерброд, а Людочка накладывает в тарелочку. Причём при этом шёпотом воспитывает товарищей, мол сразу надо было человека накормить, а потом про Порт-Артур спрашивать, видно же что он не завтракал. Он не как некоторые, которые сразу распознают синтезатор… Золотарев понимающе подливает ему в рюмку и себя не забывает. Как Колчак умудряется выпить — это надо видеть, сейчас сие алкогольное умение едва ли сохранилось, а в его времена такому на флоте учили специально: небрежно и снайперски метко выплескивает спирт в подставленный рот, причём между губами и краем посуды сантиметров десять, после чего с наслаждением угощается от Золотарёва сигаретой советского производства, выпускает дым через ноздри и задумчиво произносит:

— Никогда не пей: гадость… — после чего мигом преображается: становится таким деловитым, что немедленно серьёзнеют и готовятся его слушать все: — Товарищи! — оглядывая слегка обалдевшие комсомольские физиономии: — Да, именно товарищи. Это традиционное обращение к матросам на российском флоте, между прочим. Отобранное у нас большевиками… — Золотарев поднимает очи вверх, словно это он лично отбирал. Колчак его подчёркнуто игнорирует: — Завтра и в последующие десять дней ожидается прибытие основной части нашей группы. В неё входят… — поднимает руку, на руке браслет-планшет разворачивает в воздухе голографическое окно. В окне галерея портретов, от которых у дятловцев глаза лезут на лоб. Дятлов — с трудом подбирая челюсть:

— Мамочки мои…

Колчак — серьёзно:

— Целиком согласен.

Тот же безумно фруктовый парк с многострадальным синтезатором, столики и кресла. Из столиков составлен большой стол, кресла перевёрнуты вверх ногами. Синтезатор явно спятил: на нем мигает табло: мороженое-мороженое-мороженое… На траве и на нижних ветвях деревьев сидят в окружении терриконов из обёрток от мороженого девчонки и мальчишки не самого старшего школьного возраста. Кое-кто даже в пионерском галстуке. Один из мальчишек, рослый, светловолосый, лезет на стол и простуженно (килограмм мороженого) вопит:

— Ставлю вопрос на голосование! — кашляет, вытирается платком. Синхронно с ним кудрявый темноволосый паренёк, который всех выше залез на дерево, чихает (полтора кило мороженого) и вытирается пальцем — Кто за то, чтобы написать приветственное воззвание потомкам?!

Поднимается несусветный тарарам: вопят все, одновременно и изо всех сил. Многие вскакивают, прыгают и машут руками, оставшиеся сидеть в упоении стучат ногами и хлопают в ладоши, приветствуя это судьбоносное решение единогласно.

Колчак, прочищая мизинчиком ухо (он сидит на единственном неопрокинутом кресле):

— Александр Македонский конечно герой, но зачем же стулья ломать…? — и продолжая смотреть на браслете фильм Республика ШКИД: собрание учкома против шкрабов. Шкидовцы на экране ведут себя ужасно похоже на детишек на травке и на деревьях. Тут свистнули в два пальца — там тоже. Причём синхронно. Тут прыжки на парте, там прыжки на столе, на травке и даже на деревьях. Одна разница: там ещё и одновременно лижут мороженое. И девочки свистят не хуже мальчишек. Особенно единственная среди них с косметикой на лице и со взрослой причёской, белокурая и голубоглазая, нарядней всех одетая и даже в туфельках на шпильке. Великолепный контраст манер и туалета. Кудрявый мальчишка, который выше всех на дереве, раскачивается на ветке обезьяной:

— Урааа!!! Написать! — вниз головой, зацепившись коленями. В такой удивительно комфортабельной позе он не забывает про мороженое. Ветка печально отламывается, кудрявый пикирует вверх ногами, в полёте умудрившись сгруппироваться и перевернуться… и — зависает в воздухе… с мороженым в зубах, потому что как можно выронить такую ценность. Оглядывается, дрыгается, пытаясь приземлиться… на обращённых к нему лицах неописуемая зависть. Несколько мальчишек решительно встают с травы и топают лезть на деревья. Светловолосый спрыгивает со стола, тоже направляется к дереву, но останавливается и предусмотрительно спрашивает:

— Сережка! А ты знаешь как спуститься?..

Извивающийся в воздухе Сережка сквозь зубы с мороженым:

— Поди ты к черту… Ещё издевается…

Мороженое все же падает. Вполне нормально и на голову светловолосому. Тот обрадованно его хватает: Мороженое все же падает. Вполне нормально и на голову светловолосому. Тот обрадованно его хватает:

— Ага! Проходит! — кидает мороженым в Сережку. Сережка ловит, немедленно суёт в рот и непостижимым образом целиком проглатывает, облизываясь. — И обратно проходит! — торжествует снизу светловолосый.

— И что? — не понимает Сережка, но тут же смекает, сдирает с ноги ботинок и роняет. Ботинок торжественно грохается. Девчонка со взрослой причёской, задумчиво и убийственно серьёзно:

— Олег, надо достать пилу… Потомки склеют… им не в первый раз… — Колчака перекашивает. Он как раз нашёл в планшете сценку из Отроков во Вселенной, где Лоб приклеил свои ботинки к потолку, а шнурки у него развязались и он сейчас упадёт вниз головой. Смотреть Колчаку было весело, пока он не услышал про пилу. Вид у него сразу сделался такой, словно пилу принесли и у него на глазах используют как советовали. Юный народ аж заёрзал сконфуженно. Девчонка с причёской хлопает себя по лбу и берет его за руку:

— Александр Васильевич, ну простите меня, балду. — с такой умильной мордочкой что нельзя не улыбнуться. Колчак осторожно высвобождает руку и отечески гладит девчонку по причёске. Та в полном соответствии со своими словами обалдела и даже обижена — ожидала отношения как к барышне, а не как к ребёнку. Ее соседка — роскошная чернокосая и черноглазая красавица из самых старших, лет восемнадцати — все поняла и хихикает в ладошку.

Полубосой Сережка сверху, комически мрачно:

— По частям я спускаться не согласен. И доктора жалко подводить, он хоть и царь, но тоже человек! — исподтишка посмотрев в сторону Колчака: — И адмирала тоже жалко.

На Колчака действительно стоит посмотреть. В последний раз перекосившись, он быстро набирает что-то в браслете и четко произносит, обернувшись к Сережке:

— Приземление.

Серёжка плавно приземляется, сию секунду деловито спрашивает сам у себя:

— А взлетать можно?!!! — задирает голову вверх и вопросительно, прыгая при каждом слове, вопит:

— Как там? Старт?.. не. Взлёт?!.. тоже нет… ммм. Подъем! — начинает подниматься — Ага! Ух ты! Красота! Подъем, подъем! — летит все выше — Сейчас я вон те здоровые грушеяблочки с большими косточками, — на вершине дерева растёт что-то похожее на манго — достану!

Под деревом куча косточек, очевидно что росло пониже уже сменило место жительства и вполне возможно уже скоро сменит ещё раз. Что характерно, очисток нету. Да и косточки старательно разгрызенные, словно из них добывали ядрышки.

Светловолосый Олег всплескивает руками и со смехом следует его примеру. Девчонка с причёской:

— Олежка! Сорви волосатую дыню, — указывает на отягощенную плодами кокосовую пальму. Кора дерева помята. По ней явно азартно пробовали лезть и отступились наверняка на время и только потому что вокруг много всего в легком доступе: сейчас поедим и подумаем, как все же добраться — две, нет, три штуки, нет, побольше!

Колчак набирает какую-то команду на панели синтезатора, получает здоровенный тяжелый нож в чехле, спокойно спрашивает целеустремлённо воспаряющего к орехам Олега:

— Поймаете, молодой человек…?

Олег крутит головой, оценивающе смотрит на нож, на орехи, улыбчиво машет чубом в знак утверждения, мол а как вы думали, делов-то, и действительно с легкостью достаёт прицельно брошенный нож из воздуха. Вынимает из чехла, разглядывает, ощупывает. Нож — больше похожий на массивный короткий меч — ему очевидно нравится.

— Голкипер, — уверенно ставит Колчак диагноз его хватательному рефлексу. (Олег Кошевой действительно серьёзно увлекался футболом, в музее хранится его мяч, настоящий кстати — дорогая игрушка для подростка по тем временам.) — Уронить плод не бойтесь, он не повредится.

Один из мальчишек — типичный отличник очкарик — втихомолку фыркает, Колчак мигом его спрашивает:

— Знаешь что это такое? — Тот кивает, Колчак заговорщицки прикладывает палец к губам, мол вместе будем учить кокосы разделывать и есть, и оба переглянулись как завзятые единомышленники.

Олег польщенно задирает и без того курносый нос, старательно пилит черенок у ореха и комментирует:

— Ой какие толстые… Как бы не исщербить ножичек… — за ним с откровенной завистью наблюдает кудрявый Сережка, небравший в подол рубахи охапку манго — невероятным и просто травматическим способом вывернув шею на сто восемьдесят градусов, сущий филин. Всевидящий Колчак — набирая ещё что-то на браслете:

— Сергей Гаврилович, доктор просил вам передать, что будет очень огорчён, если вы испортите его работу по ремонту ваших шейных позвонков…

Девчонка в причёске грозно ахает, стукнув кулачком Колчака по колену (просто он сидит очень удобно) и другим кулачком со звуком"Ууууу!!" — грозит позвоночновладельцу.

Колчак не упускает случая сделать вид, что он смертельно ранен и добивается своего: девушка с причёской его гладит по пострадавшему месту. Уникально, но Сережка ничуть не ревнует: он хозяйственно закусывает наполненный плодами подол рубахи, берет обеими руками себя за уши и с гримасами и голосовой (сквозь зубы) имитацией громкого скрипа медленно возвращает голову в нормальное положение:

— Взззззз… хрям! — припечатывает себе ладонью по макушке, а другой рукой, приставленной ребром к носу, проверяет симметрию — словно кокарду на фуражке. При этом в лукаво прищуренных глазах его появляется очаровательная картина: сидит в виде исключения одетый не в платье, а в хирургическую зеленую пижамку (на голове вышитая дубовыми листьями царская диадема) Александр Македонский с ногами в компьютерном кресле, непонятно как уместился (поза подчёркнуто дамская), с бешеной скоростью лупит пальцами по виртуальным окнам (все пианисты сдохли от зависти) косится куда-то в сторону, хотя явно против желания туда смотреть, просто не может удержаться, и изнеможённо фыркает от смеха. В стороне на черти какой мебели, то ли кровать, то ли приставка к космическому кораблю, со вкусом устраивается поспать Сережка: взбивает и перекладывает подушки, задумчиво созерцает полученную композицию, переделывает сначала… Вводит в композицию изящно выложенное одеяло — голубенькое и в цветочек, в пододеяльнике с кружевами. Укладывается на бок, сложив под щекой ладошки. Благонравно прикрывает глазки. Подскакивает как укушенный за пятку. Озабоченно чешет кудри, старательно зачёсывая их дыбом. Снова перекладывает подушки. Укладывается на четвереньках, страстно обняв подушки, засунув под них голову и оттопырив пятую точку.

Замирает так на минуточку — задницей к Александру. Тот мимолетно глянул, покрутил головой — и снова уткнулся в виртуальность. Сережка вынимает голову из-под подушек и вздыхает:

— Напрасно ждал… Все приходится самому… — поддаёт себе по мягкому месту, подкинув высоко вверх заднюю часть тела вместе с ногами, и добавляет ещё автоподзатыльник.

Александр — мягко:

— Эма, курос калон (прекрасный мальчик), знал бы ты, как в мое время об этом упражнении презрительно говорили: встал скамеечкой. Не делай такого больше, сладкий мой пряничек, не клади камень мне на печень.

Сережка, уже примерившийся показательно крутить себе ухо, с детским любопытством:

— А, это рабов и прочих угнетенных трудящихся капиталисты с помещиками… то есть эти… герцоги и графы… то есть… кто там в древней Греции был… — чешет затылок — просто богатые в общем… скамейками обзывали? — проникновенно: — Товарищ царь Александр Филиппович! Ну я ж разве не понимаю, что вам неприятно вспоминать проклятое прошлое. Ну простите меня, дурного! — рожа — Арлекин по сравнению с ним Пьеро. — Хотите — врежьте мне от всего вашего большого доброго сердца… — эти речи можно счесть утонченным издевательством, если б не сопутствующая им совершенно ослепительная искренняя улыбка до затылка в сочетании с подмигиванием обеими глазами со скоростью пулемета. Александр принимает приглашение и смеётся к полному удовольствию Сережки, который наконец укладывается с видом хорошо исполненного долга на спину, натягивает одеяло… и вдруг серьёзно и тихо спрашивает:

— Что значило в ваше время"скамеечкой", доктор? Выскажитесь, пожалуйста. Не мучьтесь… я же вижу, я глядючий.

Александр одобрительно поднимает брови и тут же с напускной суровостью сдвигает:

— Мал ещё такие вещи слушать, до эфеба не дорос!

— До чего-чего…? — молниеносно вцепляется неутомимый Сережка в ключевое слово — До чего я не дорос, Александр Филиппович?

Александр — с секундным колебанием:

— Восемнадцати тебе ещё нет… высокородный и высокочтимый. Это перевод твоего имени, Сергей.

— Высокородный… — хмыкает неожиданно польщенный и смущенный тем, что польщен Сережка — Восемнадцати… — соображает вслух, уморительно морща нос — скамеечкой… — и внезапно охнув, вскидывается, приподнимаясь на локтях — Ах, такую мать чечеточкой!.. — вырывается у него во весь голос — От же погань… — морщится он гадливо, глядя на Александра с громадным сочувствием, и выглядит это неописуемо, потому что лежащий на операционном столе юный пациент внезапно начинает казаться старше и самое главное — гораздо сильнее своего врача — Ух, почесал бы я кулаки об тех, кто на тебя, товарищ доктор, облизывался… — произносит Сергей негромко — и как-то сомневаться не приходится: почешет, потому что дотянется. Придумает, как.

Александр — с трудом подобрав челюсть (державная привычка сохранять лицо в любых ситуациях разлетелась вдребезги), резво наклоняется и сгребает Серёжку в объятия:

— Мальчик мой золотой… спасибо тебе, — целуя в обе щеки. Мигом снова превратившийся в ребёнка Сережка — жмурясь на манер кота, которого натыкали мордой в сметану — вкусно, но мало:

— Доктор… А доктор?..

Александр, прищурясь — почуял что будет дальше:

— Да, медовенький?

Сережка с хитрющей мордахой:

— Доктор, можно мне… я знаю что во время операции есть нельзя, но одну мааааленькую конфетку? Я даже грызть не буду! Хотя голодный прямо как собака. Не, как три собаки, не, как три волка, вот. Доктор.?

Александр — рассмеявшись с нескрываемым удовольствием:

— Признался наконец, слава те, батюшка Дий, Повелитель Ясного Неба! Я жду, жду, когда же он сказать решится… Да кушай, миленький, сколько душе угодно! Вон в изголовье стола панель — заказывай. — и сам тянется к панели: — Ты что любишь? Или хочешь я тебя накормлю по своему?!

У Сережки на лбу метровыми буквами написано, что он очень даже не прочь пообедать за царским столом. На панели появляются:

Тегонитес, этакий закусочный торт: стопка толстых блинов из кислого овсяного теста, переложенных всевозможными и с нашей точки зрения плохо сочетающимися начинками — маринованные маленькие осьминоги, мидии, ломтики отварной осетрины со свежими огурцами, тушёная гусятина в меду, рубленая печенка с печёными яблоками, медовые орехи с засахаренными апельсинами и моченными сливами, этаж за этажом… древние греки начинали обед со сладкого, а заканчивали морепродуктами, поэтому осьминоги с моллюсками в самом низу архитектуры.

Аллас — горячая варёная колбаса из бараньего желудка, фаршированного кровью, рубленой печенью, языком и сердцем, на блюде с зеленью, резаная внушительными ломтями, с гарниром из печёной фасоли с луком и морковью, окружённая пшеничными лепешками, на каждой — внушительная горка тзадзики, творога, размятого с мелко крошенным чесноком, огурцом и приправленного мятой.

Креокакавос — обжаренная на вертеле свинина под кисло-сладким соусом, с гороховой кашей.

Саламис — филе морской рыбы, тушеное в белом вине со сладким перцем. Цепанис — что-то вроде нашего пирожного картошка, только не из сухарей, а из тертых в муку орехов, на финиковом сиропе и вине… Существенное примечание: каждый цепан значительно больше кулака. Имеются и фруктовые цепанис — из рубленых фиников, инжира, изюма, с добавлением лимонной цедры и рубленого миндаля.

И верх эллинистической изысканности: фруктовые фреши со снегом, половина сока с мякотью, половина снега с сиропом, лакомство вполне в духе начала двадцать первого века, а на деле прохладительный напиток древнеперсидских царей, когда-то очень пришедшийся по вкусу Александру Македонскому!

Сережкино подвижное лицо при виде этой античной гастрономии принимает карикатурно обреченное и гордое выражение, он трагически шепчет:

— Все поем и лопну… — и решительно сгребает с торта сразу два верхних блина. Что-то похожеее на мелкие креветки или орешки в меду, на самом деле это не креветки, а до хруста прожареные с мёдом брюшки саранчи, рассыпаются по одеялу, он их ловко подбирает и с зажмуренными глазами, постанывая от наслаждения, работает челюстями. Александр в духе Юлия Цезаря пристраивается на него матерински любоваться, одновременно работая с виртуальными окнами, но Сережка с полным ртом (как он ухитряется разом жевать, причём жуёт у него все: мигом вспотевший короткий носик, шевелящиеся в такт девчоночьи маленькие ушки и подпрыгивающий роскошный волнистый чуб цвета тёмного каштана, вполне отчетливо говорить, словно и не жуёт, да ещё во время разговора со вкусом облизывать пальцы, запихивая их в рот целиком, покрыто мраком ужасной тайны) заявляет безапелляционно:

— Доктор! Покажите-ка мне, будьте добренький, как тут заказывают борщ! И хорошо бы, чтоб как у мамы, потому что моя мама по борщу инженер. — Александр вопросительно поднимает бровь — И вы, доктор, обязательно сейчас покушаете маминого борща! — Сережка говорит это умильно просительно и властительно непреклонно одновременно, и сам способный на такие наполеоновски оксюморонные интонации Македонянин такое вполне оценивает, беспрекословно прихлопывает на лоб Серёжке парную мнемофлешку (тот немедленно подмигивает и корчит рожу, изображая с помощью чистейших пальцев чертёнка с рожками) и, сверяясь с их переливами, набирает команду для синтезатора. Панель по всем правилам, на вышитом полотенце, выдаёт расписную украинскую миску с расписной русской ложкой: малиновое борщевое море и сметанный айсберг, облако пара, от которого у Александра невольно дрогнули ноздри. Сережка при виде и запахе борща по детски горестно поднимает брови домиком, беззвучно шевелит дрожащими губами:

— Мама… — и берет себя в руки прежде чем увидел это Александр, расплывается в великолепной улыбке, тараторя ласково и настойчиво: — Непременно покушаете! Думаете если я недавно проснулся, я не понимаю что вы от меня давно не отходите? Я же целенький стал и не болит ничего. Не старайтесь, пожалуйста, заставить меня забыть мою смерть, я не маленький, по ночам реветь не буду.

Уже взявшийся хлебать борщ (кстати с большим аппетитом, явно проголодаться успел) Александр просто выронил ложку, хорошо не в еду, а то были бы всюду брызги красивого малинового цвета:

— Курос калон… дитя мое. Ты чувствуешь психотехнику?

Сережка задумчиво наматывает на пальцы, как на бигуди, и без того вьющиеся волосы:

— Технику я вообще люблю. Всякую. А что вы из моей памяти хотите повытаскивать кой-чего, просто слышу. И вытащить не дам, уж не обессудьте…

Александр, все ещё обалдевая:

— Бааатюшка Дий… психир, да ещё какой силы… — деловито: — Сергей, ты не хотел бы стать медиком…? Как я?

Сережка — отчаянно почёсывая в затылке, но при этом не забывая напихиваться всем что под руку попадается:

— Кто-кто я… ага, понял, в этом вашем прошлом-будущем доктора вроде гипнотизеров. О! Я тоже, стало быть? Со способностями? Законно… хочу научиться! А ещё кем мне можно стать? Это очень, очень правильный рай, товарищ доктор. Настоящий советский… — хитрованисто смотрит на справившегося с удивлением и с удовольствием поедающего борщ Александра и поясняет:

— Рай, в котором надо не молиться, а работать! Александр Филиппович, вы будьте покойны. Все сделаю чики-пуки… ой, простите, как надо!

Под его слова мелькают кадры, где Сережка: показывает возможности мнемофлешек девице в причёске и на шпильках, оба украшаются флешками и отплясывают черти что, но талантливо. умирает под руководством типичного отличника, который решил его с помощью этих флешек чему-то очень математическому научить, пытается от отличника дать тягу, но отлавливается совместными усилиями светловолосого паренька и чернокосой красавицы — оба от флешек без ума и ходят с десятком на голове.

Сдавшийся на милость победителей Сережка картинно хватается за грудь и артистически стреляет себе в висок из указательного пальца.

При этом выясняется, что Александр снова в платье (на голове диадема княжеского дома Аргеадов, причём парадная, из золотой фольги) и сидит перед Колчаком, одетым по форме Черноморского флота, со всеми орденами и жутко целеустремленным.

Колчак, показывая Александру голографическую таблицу с помощью планшета:

— Согласно психофизиологическому вектору у молодого человека выдающиеся способности к навигации и пилотированию!

Александр — поправляя окольцованным и наманикюренным пальчиком в таблице:

— И не менее выдающиеся способности к хирургии и хронопсихологии! Колчак:

— Государь! Мне нужен такой астронавигатор!

Александр:

— Наварх, мне нужен такой хрониатр! (Хрониатрия — часть медицины, специализирующаяся на выходцах из прошлого)

Необходимый им обоим специалист (в форменке и фланельке матроса императорского флота России, клеши отутюжены, ботинки сверкают, чуб воинственно торчит из-под бескозырки с георгиевской лентой, в руках любовно вертится матросский тесак, жуткий такой абордажный ножичек длиной с кортик, но гораздо массивнее, по этому костюму уже понятно, что он выбрал), сидит тут же и прикидывается ветошью. Крайне неуспешно — оба оборачиваются к нему и хором спрашивают друг у друга:

— Может у него самого спросить?!!

Сергей — водя глазами то на одного, то на другого и явно мечтая раздвоиться:

— А если… если я буду врач на корабле???..

Александр и Колчак серьёзно переглядываются — и норовят одновременно заключить Серёжку в объятия, а он присвистывает и приседает между ними, так что Македонянин с адмиралом обнимают друг друга, смеются, смотрят на то, что Сережка им показывает на браслете: кадр из мультика Жили-были Кит и Кот, когда академик по китам и академик по котам услышали от ребёнка «поменяем кит на кот»… — и не против, когда Сергей обнимает их обоих…

Сережка — нежно держа этих титулованных за плечи:

— И Любушка со мной будет на судового доктора учиться…? Александр, разом все поняв, ворчит просто по стариковски и становится видно, что не так он молод, как кажется:

— Сия твоя Агапе… (Люба и одновременно предмет воздыханий по древнегречески) сущая аулетрида (флейтистка, актриса на подхвате), прости батюшка Дий! Только театр в голове… только театр… при таких дарованиях… несерьезная, несерьезная девица. Однако… — Колчак героически пытается сохранять отстранённый нейтралитет и отчаянно глотает неприличное в присутствии августейшей особы хи-хи. Сергей с важностью кивает на каждое царское слово и готовно отзывается на паузу после слова «однако»:

— Честное комсомольское, ваше величество (на выслушавшего данную фразу Колчака стоит посмотреть) убежу… убежду… уговорю учиться!

И при этом оказывается, что вся честная кампания — вперемешку молодогвардейцы с дятловцами и адмирал Колчак в центре — расположилась где-то на травке, а к ним (иногда по дамски придерживая длинную юбку) идёт Александр в полном церемониальном платье Кшатия Кшаятиятам — Царя царей Азии: что-то напоминающее облачение святого на иконе и древнего русского царя одновременно. Оплечье из драгоценных камней, двойные с прорезями рукава до пола, как у боярина, широкий пояс с кистями, красные сапожки и высокая корона, перехваченная длинной алой лентой, спадающей на плечи как подобие фаты. Поверх этого великолепия белый плащ с золотой каймой в виде вышитых фигурок вставших на дыбы медведей, а на груди ожерелье с восьмиконечной звездой, это знаки княжеского достоинства Македонии. Длинные серьги в виде «узлов Геракла», эти серьги когда-то надели на него во время коронации македонским князем, жемчужные подвески по сторонам лица, браслеты, перстни — новогодняя ёлка закурила с горя. Вид у присутствующих при этом зрелище — какое счастье, наконец-то увидели что хотели, о чем думали и о чем мечтали. Люба Шевцова мысленно примерила на себя такое платье и покружилась в нем, Олег Кошевой быстренько и очень талантливо пытается костюм зарисовать. Сережка, ораторски:

— Во, теперь царь как царь. Сразу видно! Император! А то было что-то… непонятное.

Колчак — деланно отсутствующе:

— Прикажешь ему всегда так ходить…? Или… жалко человека??

Сережка — со вздохом:

— Очень жалко! Я не какой-нибудь там… — Золотарев показывает ему кулак, чтоб не сказал «белогвардеец» — фашист! — невинно заканчивает Тюленин. И закрывает ладошкой рот: — Ой! Вдруг перевоспитанные фашисты тут тоже есть… — Колчак аж фыркает, глядя на разведшего руками (мол что с ним делать) Золотарёва. И тут откуда-то гремит вполне современная музыка и Александр начинает петь, причём довольно профессионально:

— Счастья вам, люди, вечного, Доброго дня и вечера!

Счастье наше отмечено

Алыми звёздами в веках! — подчиняясь взмаху его руки (рукава — лебединым крылом) в небе возникает гигантская проекция Спасской башни, при виде которой можно спятить: рубиновую звезду в середине украшает золотой двуглавый орёл, коронованный императорским венцом. И меч со щитом в его лапах — как на проекте герба Верховного правителя. Комсомольцам правда такие смешения политических стилей вроде даже нравятся. Один Золотарев удивленно крутит головой и Колчаку как-то не по себе. Александр протягивает руки к аудитории, аудитория пытается подхватить:

Счастья вам в ваших помыслах,

Люди Земли и Космоса,

Время сквозь нас торопится,

Счастья и мира на века…

До поры, пока планету

Согревает солнце в небе,

Радуйтесь весне и лету —

Нам счастливый выпал жребий:

Нам высокий выпал жребий

Нужным быть своей отчизне,

И клянусь я ей на хлебе

Быть достойным новой жизни!

Счастья вам, люди, вечного!

Счастье наше отмечено

Алыми звёздами в веках.

Пусть в сердцах заря восходит,

Наши годы с солнцем дружат,

Сколько счастья есть в народе,

Столько счастья в наших душах!

Вечность молодости внемлет,

Правда юным миром правит,

Снова мы пришли на Землю,

Чтоб трудом ее прославить!

Счастья вам, люди, вечного!

Мира вам, люди, вечного!

Счастья и мира на века!

Сережка — Колчаку, указав на проекцию Спасской башни:

— Примирение… я правильно понимаю…? Всем: белым, красным, зелёным, а, ладно, и коричневым, черт с ними… хотя ихней идеологии здесь точно нету! И вообще… Александр Васильевич, мне Семен Алексеевич рассказывал (у Золотарева рожа как у Дуремара из фильма — А я тут не при чем! Совсем я не при чем…) что вы классно петь умеете и даже музыку сочиняете! Должен ведь у нас быть свой гимн, если мы одна команда?!

На Колчака стоит посмотреть. Впрочем, как обычно.

Летит над тайгой, над городами из стекла, прозрачный поезд-не поезд — вроде едет на проложенной в воздухе ажурной эстакаде. Летит, пожирая километры, и в его головном вагоне стоит у выгнутого лобового стекла вся кампания хронополитов, одетых в голубую с серебром форму, то ли лётную, то ли морскую, окружила аналогично облаченного Колчака, который особо опасен, потому что вооружён гитарой! И очень знакомыми аккордами отзывается новая мелодия:

— У моряка своя звезда,

Сестра драккаров, каравелл и шхун —

В туманном небе в давние года

Ее зажег для нас Нептун…

Колчак зябко склоняется над гитарой. Сквозь прозрачные стены вагона чудесного поезда видно, что навстречу ему далеко внизу идёт другой поезд, окутанный чёрным дымом, покрытый снежным инеем… и в выстуженном, заметённом изморозью от пола до потолка вагоне истерзанный, еле живой русский адмирал непреклонно выпрямился перед угрожающей ему толпой интервентов…

Дальних причалов чужие огни,

Ищут кого-то лучи маяка.

Солёные волны, солёные дни,

А в небе горит, горит, горит звезда моряка…

Страшный поезд совсем близко. Он словно поднимается к небу, к эстакаде! Обступившие Колчака юноши и девушки, родившиеся в другом веке, берутся за руки, встают совсем тесно к нему — и снежный призрак замедляет ход. Ему преградили путь партизаны под красными знамёнами. Они поднимаются в вагон, интервенты шарахаются от них, и партизаны подхватывают под руки готового упасть адмирала… Колчак поднимает голову:

У моряка свои мечты:

В суровой схватке с морем побеждать,

Чтоб пели ветры, чтоб любила ты,

Чтоб как Ассоль умела ждать! —

Колчак открыто адресует эти слова Любе, и становится ясно, что будет дуэт.

Дальних причалов чужие огни,

В водовороте — века и года,

Солёные волны, солёные дни… —

последние слова он почти вышептывает, и гитара его плавно, через импровизацию, меняет мелодию… вальс сменяется романсом… и снова течёт вальс!

— Всегда гори, гори, гори, моя звезда…

— подхватывает Люба.

— У моряка своя судьба! —

взлетает ее голос, она поёт сурово — совсем без лирических интонаций военного партнера.

Здесь каждый с детства с морем обручён!

Где шторм да ветры — там вся жизнь борьба…

Бестрашье — наш морской закон!

Дальних причалов чужие огни,

Ищут кого-то лучи маяка.

Солёные волны, солёные дни.

А в небе горит, горит, горит звезда моряка! —

и от ее грудного сильного меццо-сопрано начинает разваливаться дымными клочьями видение страшного поезда внизу… Люба делает шаг вперёд, будто наступает на жуткий призрак, поднимает сжатую в кулак руку, грозя ему, и без всякого аккомпанемента запевает, грозно и в ритме марша:

— На полярных морях и на южных,

По изгибам зеленых зыбей,

Меж базальтовых скал и жемчужных

Шелестят паруса кораблей.

— оборачивается к Колчаку, рукой и всем видом показывая, что это про него:

Быстрокрылых ведут капитаны,

Открыватели новых земель,

Для кого не страшны ураганы,

Кто изведал мальстремы и мель!

— песню подхватывает общий хор молодогвардейцев и дятловцев, тоже ясно показывающих, что это про него и все они его всецело поддерживают:

— Пусть безумствует море и хлещет,

Гребни волн поднялись в небеса,

Ни один пред грозой не трепещет,

Ни один не свернёт паруса!

Слегка растерянный и очень растроганный Колчак не успевает даже как следует удивиться такому оригинальному исполнению Гумилева. В Любиных руках развернулось и затрепетало белое полотнище, перечёркнутое синим крестом, заслоняя, рассеивая, превращая в дым, в туман, в ничто клочья страшного поезда… и вот впереди только солнце! Золотарев, разворачивая меха аккордеона:

— Споемте друзья, ведь завтра в поход

Уйдём в предрассветный туман.

Споём веселей, пусть нам подпоёт

Седой боевой…

— запинается, к улыбкам присутствующих. Колчак разумеется понял причину его смущения, опускает длиннющие ресницы и притихнув ждёт развития ситуации. — Вот ведь неловко, — озвучивает Золотарев — оттитуловать правильно рифма хромает, и понижать в звании не дело… Колчак тихонько начинает перебирать струны, подхватив мелодию советской песни на слух. Гитара с каждой секундой звучит все увереннее и мощнее, знаменитые ресницы лукаво вскидываются на Золотарева, и тот, отчаянно махнув рукой, запевает:

— А вечер опять хороший такой,

Что песен не петь нам нельзя…

— присутствующие с ним очень согласны.

— О дружбе большой, о службе морской

Подтянем дружнее, друзья!

(Звезда моряка — это песня Пахмутовой и Добронравова, в ее мелодии очень ясный посыл на мотив романса Гори, гори, моя звезда. Песню исполнял Муслим Магомаев. В первоначальном варианте ее не пропустили — заставили сменить на вариант Звезда рыбака: звезда рыбацких сейнеров и шхун…) Летит чудесный поезд в закатное небо, увлекает за собой ночные звёзды. Юные пассажиры подозрительно рано утихомирились: кто спит в подушках на мягком полу, кто в гамаке под потолком, покачиваясь в такт тихой мелодии невидимого рояля. Причина такой удивительной дисциплины обнаруживается быстро — между спящими привычно бесшумно, как на ночной вахте на корабле, идёт Колчак, вполголоса напевая на ходу нечто совершенно невероятное для военного моряка, но очень ему идущее и явно магическое, иначе откуда такое сонное царство:

— За высокими горами,

За глубокими морями,

Где серебряная речка

Омывает сон-траву,

Есть горячее сердечко,

— на ходу успевает поправить кому одеяло, кому подушку, кого погладить по голове — Есть горячее сердечко, — в нем я живу… В углу поднимает голову Золотарев, подпирает подбородок кулаком и расплывается в улыбке.

— Ветры к ночи затихают,

Розы к ночи замирают, — своим вошедшим в легенду великолепным оперным баритоном выводит Колчак, невесомо приложившись губами к Любиному лбу, отчего она сонно вздохнула и повернулась на бок, сворачиваясь калачиком и отлавливая Колчака за руку. Отловив, удовлетворенно подкладывает добычу себе под щеку. С другой стороны подгребся спящий Сережка и не приходя в сознание разместил на адмиральских коленях кудрявую голову. Колчаку ничего не остаётся как разместиться с максимально возможным в таком положении удобством. Песню он при этом не прерывает:

— Утомленно смолкли птицы,

Засыпаю с ними я…

Что же ночью мне приснится,

Ах, я знаю, что приснится,

Знаю я…

За высокими горами,

За глубокими морями,

Где серебряные речки

Омывают сон-траву —

Бьются там мои сердечки,

Драгоценные сердечки,

Мои милые сердечки,

Ради них живу…

Золотарев протяжно и как-то с оттенком зависти к молодой непосредственности вздыхает из своего угла, допевший колыбельную Колчак вопросительно оборачивается к нему, умудрившись не потревожить оккупантов. Золотарев, неловко пытаясь шутить:

— Ну… ну и безотказное у тебя оружие, Александр Васильевич… Оружие к себе располагать.

Колчак, скептически:

— Один мой современник сказал про меня: Познакомившись с адмиралом, я полюбил этого человека и потерял веру в Верховного правителя… Я… мне… — запинается, колеблется, по мальчишески пылает мальчишески же оттопыренными ушами, но все же бухает прямо: — мне страшно, Семён Алексеевич. Миссия, возложенная на меня сейчас, не менее… — мучительно подбирает слово — масштабна…

Конец ознакомительного фрагмента.