В голове

Анна Самородницкая, 2020

Эта книга – сборник рассказов. Веселых и грустных, бытовых и далеких от жизни. Все они – о людях, и о том, что же у них творится в голове.

Ничего кроме

De mortuisaut bene, aut nihil nisi verum

Профессор Геннадий Артемович Бросков был крупным мужчиной, похожим не то на перекормленного кота, не то на объевшегося хлебом голубя. Его дряблые щеки прикрывались рыжим пушком бороды, маленькие недобрые глаза прятались за стеклами очков, уши плотно прижимались к черепу, а бровей вообще было почти не видно, и казалось, что все его тело пытается куда-то деться, спрятаться, стыдясь самого существования своего хозяина. Хозяин же, кажется, мало чего смущался, уместившись в кресле возле компьютера, с шумом и громким прихлебыванием попивая чай из кружки, которую, зачем-то, аспиранты стащили из поезда.

Напротив него на деревянной скамейке сидела студентка Маркова. Студентка на свою беду умудрилась проболеть лекцию профессора, и теперь была вынуждена прийти на отработку. В коридоре, выложенном белесой с разводами плиткой, делавшей его похожим на больницу, слышались шаги, глупо и неприятно виснувшие в тишине.

В начале семестра Бросков не раздражал Маркову — наоборот, она заслушивалась его рассуждениями о влиянии политики на науку, о значимости векторного исчисления в масштабах вселенной и о важности сохранения названия кафедры; рассказами о своих знакомых ученых и просто бытовыми историями. Вместе с Марковой, будем честны, заслушивалась и вся группа, в особенности немногочисленные девушки. Однако вскоре харизма и артистизм Броскова перестали скрывать нелицеприятную истину: почти все семинары и лекции проходили в пространных размышлениях профессора, а в оставшиеся несколько минут он небрежно пролистывал презентацию, посвященную теме пары уже забытой что им, что студентами, и завершал занятие:

«Все это есть у вас в учебниках. До встречи, коллеги».

Еще одним прекрасным качеством Броскова, очевидно и делавшим его незаменимым преподавателем своей кафедры, была его дурная память. Он напрочь забывал о том, что всю предыдущую пару говорил на отвлеченные темы, и каждый раз предполагал, что делает исключение для конкретного занятия. Он, конечно, мог приложить усилие и вспомнить предыдущее занятие, но лишь его тему, и в таких случаях профессор выдавал какой-нибудь любопытный факт, предвещая его словами «как я вам рассказывал на том занятии…». Вскоре эти его манеры и привычки уже вызывали у студентов не интерес, а отторжение, сменившееся безразличием не только к самому профессору, но у многих и к самому предмету.

Маркова сидела напротив Броскова, вцепившись в лежащий на ее коленях учебник как будто тот мог ей чем-то помочь в нынешнем ее положении. Студентке хотелось вскочить и закричать:

«Клянусь всеми мыслимыми и не очень божествами, что, когда мне понадобится теорема разложения покойного Гельмгольца, я приползу на коленях на кафедру и признаю свою глупость; только сейчас, пожалуйста, отпустите меня уже домой».

Духота плохо проветриваемого зимой помещения угнетала и давила на голову, отчего на глаза волей-неволей наворачивались слезы, а голос начинал тошнотворно дрожать. Злобно отказавшись от идеи рыдать в преподавательском кабинете, Таня закончила отвечать на заданный Бросковым вопрос.

— Ну-с, — оценивающе окинул взглядом свой рабочий стол профессор, — это все и так ясно. Хотя вы, студенты, не перестаете меня удивлять своей изобретательностью в путях перевирания материала. Однако позвольте поинтересоваться, дорогая Татьяна Ильинична, где же ваш конспект?

«Черт», — подумала Маркова и интенсивно захлопала ресницами:

— У меня его нет.

— Так идите и пишите! Чего пришли — не пойму.

Притянув к себе тетрадь, Маркова принялась за конспект, проклиная тот день, когда свалилась с температурой и решила не идти в вуз. Пока она писала, Бросков повернулся к монитору компьютера и, кажется, начал редактировать какой-то текст, возможно статью. Таня не была уверена в том, что это за текст, но была уверена, что сейчас ее как никогда раздражали щелчки мышки и стук клавиатуры. Живот некстати крутило, что заставило ее вспомнить — после завтрака ей так и не удалось за весь день поесть. На столе Броскова, прямо перед ее не очень коротким носом стояла еда, пусть и мало аппетитного вида. В кабинет зашла лаборантка, предложила Броксову сделать чай. Бросков согласился, расплывшись в одной из своих кошачьих улыбок. Тане чаю не предложили.

Она закончила конспект и теперь выжидающе смотрела на профессора. Профессор в свою очередь не поворачивал в Танину слову голову. Спустя минут десять студентка не выдержала:

— Простите…

— А, уже закончила? Прекрасно, — протягивая гласные сказал он. — Ответьте-ка мне тогда, Татьяна Ильинична, на вот какой вопрос: на что можно разложить векторное поле с помощью задачи о восстановлении вектор-функции по ротору и дивергенции?

Маркова напряглась:

— На безвихревое и вихревое…

— Да? И в чем же их различия?

— Вихревое поле — это то поле, дивергенция вектора которого в каждой точке равна нулю… а у безвихревого нулю равен ротор.

— Ну Татьяна Ильинична, вы же будущий инженер! Послушайте, в учебниках чудовищно устаревшая информация. Возьмите у ваших товарищей конспект лекций и пишите по нему.

«Где я его сейчас возьму? Из тех, кто хоть что-то записывает в это время все офлайн».

— Тогда, видимо, в следующий раз приду?

— Да, в следующую среду приходите. Там как раз не я, а Ольга Васильевна принимать будет. Она, может, будет к вам более жалостлива. Тоже женщина, все-таки, — улыбнулся Бросков, давая понять, что кроме как из жалости нет ни одной причины зачесть Тане отработку.

«Я спустила в унитаз два часа своей жизни, — думала она, покидая корпус. — Час уже как могла быть дома. И на кой черт ему списанный слово в слово чужой конспект, если есть самостоятельно сделанный, над созданием которого я как-никак, а трудилась. Если учебник настолько устарел, зачем мы по нему вообще занимаемся?»

Хотелось не курить, не то кричать, вырывая связки, еще с кабинета Броскова, и Таня с усердием сдерживало противный ком, подступивший к горлу. Был и третий путь выпустить агрессию. Маркова достала из кармана телефон и написала в чат одногруппников о произошедшем, снабжая при этом свои сообщения непечатной лексикой. Выплеснув весь негатив в беседу, она отключила интернет и со спокойной душой надела наушники.

Дома уже на лестничной клетке пахло жареной картошкой. Таня переоделась, съела разогретую мамой еду и ушла к себе в комнату. Она сидела за домашним заданием по аналитической химии около получаса, когда вспомнила о написанном ей. Подключившись к интернету, она открыла чат. Сразу же за ее сообщением висела присланная в беседу запись со стены группы деканата.

Бросков мертв. Он возвращался вечером домой вместе с коллегой по кафедре. Коллега не успела вовремя окликнуть его, и профессор попал под трамвай. Спасти не удалось. Назначен траур.

Ниже под присланной записью одногруппники писали какие-то слова вроде «кошмар», «ужас» и прочего; даже те из них, кто, насколько было известно Марковой, Броскова откровенно недолюбливал. Впрочем, сама Маркова сидела сейчас в состоянии некой фрустрации.

Студентка вышла на кухню. Мама пила остывший чай и заполняла какие-то бумаги, делая вид, что не отвлекается на игравший в ящике сериал. Таня прислонилась к дверному косяку:

— Мам, зачем умирают люди?

Мать подняла уставший, не готовый удивляться взгляд:

— Что?

— Зачем умирают? — повторила она вопрос.

— Ой, ну ты философский вопрос задала. Кончай заниматься, лучше за хлебом сходи. Мозги проветришь заодно.

Снег жалобно похрустывал под ногами, неприветливо приземлялся на волосы и пуховик, таял на щеках. И зачем только люди умирают? Можем ли мы продолжать испытывать неприязнь к человеку после его смерти? Может, свою злобу надо отпускать? Это ведь так нехорошо, некрасиво, неправильно — как ехать в метро, каким бы уставшим ты ни был, и не уступить места пожилому человеку, притворившись спящим. Но что поделать, если умерший вызывал у тебя исключительно негативные эмоции? Что если он был противным засранцем? Хотя это ведь совершенно субъективное мнение — решать, кто засранец, а кто — нет. С другой стороны, объективность вообще штука коварная, неочевидная и вообще относительная. Да и наконец, какая почившему, независимо есть ли что-то после смерти или нет, вообще разница, что о нем говорит кто-либо. Зачем же мы обеляем мертвецов?

Таня остановилась возле магазина. В свете лампы над входом блестела шерсть кота, сидевшего на крыльце и вальяжно жевавшего сосиску. На балконе квартиры, располагавшейся над магазином, курил оплывший мужик, чем-то похожий на Броскова. Мимо прошла старуха, цыкая зубом. Снег запал за воротник.

«Как же погано», — подумала Таня.

А снег был такой чистый, кот такой довольный и старуха такая милейшая и безобидная, что очень хотелось плакать.