Я ждал тебя…

Анна Пушкарева

Давайте перенесемся туда, куда вы точно никогда не заходили, из страха ли или из предубеждения… Антон уже ничего не ждал, надломленный страшным предательством и беспросветностью одинокой жизни. Казалось, он вышвырнут на задворки общества – на самом же деле все это время он шел своим, особенным, путем. Ему необходим был долгий разбег, чтобы понять смысл общечеловеческой эстафеты и финишировать с улыбкой на губах. Жизнеутверждающая книга для тех, кто потерял свой ориентир.

Глава 2

Антону не удалось толком выучиться — его признали негодным к учебе ввиду инвалидности. Он и правда быстро уставал, но вовсе не от того, что, как считали педагоги, страдал рассеянным вниманием. Напротив, он мог бы долго сосредотачивать внимание на одном предмете, тщательно изучая его, — если бы ни поврежденный глаз. Именно из-за него мальчик не мог долго сидеть за учебниками или смотреть на доску — перед здоровым глазом из-за перенапряжения начинали бегать черные мурашки.

Правый глаз зажил, но являл собой теперь жалкое зрелище. Вообще, человек без глаза — это, согласитесь, явление неожиданное и не ожидаемое. Оно повергает в какой-то первобытный ужас. Если вы все еще не верите, что глаза — зеркало души, то посмотрите на человека, лишенного одного или обеих глаз, — всё сразу станет ясно. Человек без глаза, — это как стена, через которую невозможно ни войти, ни выйти, обменяться переживаниями, получить те впечатления, о которых нельзя сказать словами.

Глазное яблоко стало похоже на высохший пузырь, заполненный чем-то наподобие гноя, и наполовину затянулось омертвелым веком, изредка дрожавшем в каком-то бессознательном импульсе. Этот глаз лихо уродовал Антона, хотя мальчишка понимал, что и без своего увечья он не был бы привлекательным. Широкое лицо с невнятными чертами, выступающий лоб с глубокой поперечной складкой посередине, — всё это не смогла скрасить даже наступающая юность. Антон избегал смотреть на себя в зеркало, он не любил своего отражения.

Несмотря на то, что он так и не выучился, Антон настолько натренировал левую руку, что у него был вполне понятный почерк. Писать и читать его учила одна воспитательница, доброй души человек, к которой он даже готов был привязаться, но которая, к сожалению, надолго у них не задержалась. Она по-настоящему жалела этих бедных ребятишек, но была слишком перспективным специалистом, чтобы остаться работать в таком гиблом месте.

Но мог ли он гордиться своим почерком или тем, что умел создавать невероятные изделия левой рукой? Нет, ведь это было просто результатом упорных тренировок, не больше. Антон понимал, что в его образовании зияет черная дыра, без следа пожирающая все его попытки стать хоть чуточку просвещеннее. Он не мог превозмочь притяжение этой дыры в одиночку, но не находилось никого, кто подал бы руку и вытащил бы его из невежества.

К сожалению, в детском доме не было ни хоть какой-нибудь захудалой библиотеки, ни, тем более, интернета. Здесь большинство детей годами учились управляться с ложкой и хоть мало-мальски себя обслуживать, — куда уж им было до книжек и учебников? Да и работа в последнее время пожирала всё его свободное время.

Жизнь Антона проходила в монотонном и тяжелом труде. Бывает, что счастливый случай улыбается людям, — в его жизни счастливого случая не представилось. Из этого детского дома он попал в приют для подростков, где пробыл до совершеннолетия, а потом вроде бы началась взрослая жизнь, но начинается ли она действительно у сирот — большой вопрос. Кажется, что они так и остаются на всю жизнь немощными, потерянными детьми.

Антон, как и большинство сирот его возраста, был ко взрослой жизни не готов. Вернее, в силу многих непреодолимых обстоятельств, одним из которых было отсутствие образования, он не подготовил себе в ней места. Между ним и этой жизнью лежала глубокая пропасть, и он не мог двигаться дальше, а мог лишь пятиться назад. Работу Антон не нашел и был вынужден вернуться туда, откуда начинался его безрадостный путь. Здесь денег ему толком не платили, но за его работу он, по крайней мере, был обеспечен пищей и кровом.

Ну как пищей? Ел он отдельно от детей, и не всегда то, что ели они; в основном ему доставались объедки с общего стола. Предварительно они проходили тщательную ревизию на кухне, — и до Антона доходили сущие крохи. Он недоедал. Его тело лишь каким-то чудом еще не высохло, — наверное, закалилось постоянным холодом, сыростью и тяжелым трудом. Он никому не признавался, что часто испытывает головокружения, — но кому здесь пожалуешься? И то хорошо, что не гонят на улицу.

Ну как не гонят? Ему отвели крохотную каморку под лестницей, рядом с подсобным помещением, где хранился рабочий инвентарь: ведра, швабры, вечно влажные и дурно пахнущие половые тряпки. Это был, в сущности уже подвал, где людям, по элементарным понятиям санитарии, жить нельзя, — но директор сказала, что другого угла для него нет. Антон согласился и на это, а что ему оставалось делать? Да, он слышал, что сиротам по достижению совершеннолетия государством выделяется квартира, но абсолютно не знал, как заявить о себе, какие бумаги подать и куда. Если бы он остался совсем один, он, наверное, погиб бы, потому что совершенно не был приспособлен к жизни обычных людей. Всё то, что для них было в порядке вещей, пугало его своей новизной и непонятностью, а здесь у него был какой-никакой дом и какая-никакая семья. Хотя бы какие-то живые души рядом. Он был благодарен Богу, что у него было чем заняться и где остаться на ночь.

В каморке стоял постоянный полумрак, небольшое, грязное окошко находилось под самым потолком. От этого стены казались очень толстыми и как будто сдавливали его со всех сторон. Антон старался поддерживать здесь чистоту, но антисанитарные условия усугублялись, несмотря на все его усилия. На стенах постоянно скапливалась сырость, — видимо, он находился где-то совсем рядом с канализацией, которая, в свою очередь, тоже не была устроена правильно и давала жуткий конденсат. Порой он, вымотанный до предела, возвращался к себе за полночь, а со стен текло так, что можно было подумать, что где-то над ним начался потоп. Приходилось, забыв о сне, что-то с этим делать, протирать стены тряпкой. Особенно ситуация усугублялась после дождя, а в этом году лето выдалось очень дождливое, и дня не проходило, чтобы ни лило.

В его каморке стояли невыветриваемый затхлый запах и постоянная сырость, — неудивительно, что и кашель его стал уже чем-то обыденным, хроническим. Но, вот странность, Антон никогда не болел так, чтобы с температурой слечь на несколько дней. Должно быть, мысль о том, что никто не будет за ним ухаживать, держала его на ногах. Он не болел уже несколько лет.