Доказательства сути

Анна Наумова, 2021

Роман основан на почти реальных событиях. Писательница фэнтези Ника Перовская в одночасье терпит жестокие удары судьбы: издательство отказывается печатать ее роман, тяжело заболевает и умирает муж, близкие окатывают равнодушием. И Ника решается на первую в жизни дальнюю поездку – на поезде, через всю Россию, к подруге и новому бытию. На станции Ковылкино Ника отстает от поезда – удар! Пытается на машине доехать до цели и попадает в автокатастрофу – еще удар! К жизни ее возвращают люди, о существовании которых в сердцевине таежной глуши не знает цивилизованный мир. Это очередной удар судьбы? Или подарок? Какой станет Ника, изменится ли ее душевный настрой, или она сумеет сохранить в себе то, что является доказательством ее сути? Рекомендуется к прочтению женщинам серьезного возраста, оказавшимся в сложных жизненных обстоятельствах и все же верящим в свой успех!

Глава третья

В дороге

На третьи сутки дождь сменился снегом, поскольку из средней полосы с ее мягким климатом, поезд вгрызся в края суровые и легендарные своим непокладистым норовом. Ника жалела, что не взяла зимнее пальто, но надеялась, что Анна добавит какой-нибудь теплый шарф к ее немудрящей куртке. Попутчицы развлекались, как могли; Наташа проводила время в вагоне-ресторане с некими настойчивыми и смугло-усатыми мужчинами. Мужчины предлагали свое общество и Маргарите, но та, ссылаясь на головную боль и диету, штудировала очередной глянцевый журнал либо полировала длинные острые ногти. На Нику вагонные мужчины не среагировали, что с одной стороны, ее утешало, а с другой — оскорбляло и раздражало — неужели она такая непривлекательная? Впрочем, и без того хватало переживаний за отца и Жама; она уже раз тридцать отругала себя за то, что опрометчиво сорвалась в эту ненормальную поездку. Даже Юрий Мамлеев был от скуки прочитан до библиографического описания на последней странице.

Кстати, в сортире наконец навели порядок, правда, проводницу подвигла на это Маргаритина истерика (а может, еще кто-то по вагону психанул). Хлоркой несло по всему вагону, этот запах Ника ненавидела с детсадовского периода, что опять-таки не прибавляло оптимизма. Плюс немытая голова и немытое все остальное. Плюс безбашенные цены на лежалые бутерброды и салат оливье в ресторане. Короче, дорожные жалобы, век ХХI.

Однако Ника не сдавалась. С собой были взяты пять штук толстых тетрадей и «Паркер» с запасом стержней. «Паркер» подарил ей Сережа в первый год ее писательства, и она пользовалась ручкой, только когда раздавала автографы. Теперь можно было фиксировать в тетрадях дорожные впечатления. Ника забиралась на свою полку, пристраивалась поудобнее и писала. Было так удивительно после стольких лет сидения за компьютером ощущать запахи бумаги и чернильной пасты… Она описала Наташу и Маргариту, отметив в скобках, что их типы могут пригодиться в каком-нибудь романсеро про суровые ведьмовские будни. Тем более, что к концу четвертого дня дороги Наташа проявила к Нике некий интерес.

Был вечер, поезд несся сквозь снежную мглу, Маргарита вышла в тамбур курить, Наташа опять общалась в ресторане с настойчивыми мужчинами, поэтому Ника спустилась со своих высот и писала, положив тетрадь на столик, наслаждаясь минутой одиночества и общения только с собственными мыслями. Она увлеклась — получалось неплохое стихотворение, — и когда грохнула дверь купе, даже вздрогнула от неожиданности, так далеко ее унес простой трехдольный анапест с ассонансными рифмами.

На пороге купе стояла Наташа и рассматривала Нику как редкостное насекомое.

— Всё пишешь, — непонятно сказала она. — Писатель, что ли?

Она была в том градусе опьянения, когда любая попытка избавиться от ее внимания воспринималась, как демонстрация глобального неуважения. Поэтому Ника натянула на лицо внимательную улыбку и ответила:

— Писатель. Точнее, писательница.

— Ух, ты. — не удивилась Наташа. — Детективы пишешь, как Донцова?

— Нет, фэнтези, фантастику.

— А-а. А фамилия твоя как?

— Перовская.

— Не, не читала. Я вообще мало читаю… И сколько ты платишь, чтобы твои книжки печатали?

— Вообще-то нисколько. Это, наоборот, мне издательство платит гонорар за публикацию книги.

— Большой?

— Что?

— Гонорар.

— На скромную жизнь хватает.

— Ага. То-то, смотрю, ты в ресторан редко заходишь, щемишься. Деньжата на подсосе?

— Да, — Нике был уже неприятен разговор, она не знала, как отвязаться. — Сейчас не очень удачная полоса…

— Ниче, все переменится, — широко улыбнулась Наташа. — Пойдем, выпьем, в ресторане коньяк неплохой, я угощаю!

— Да я…

— Пойдем-пойдем. Познакомлю с ребятами.

— А почему нет? — пробормотала Ника, понимая, что выглядит слишком тривиально: усталая от неуютной жизни вдовица пускается в авантюрно-железнодорожный роман. Однако достала из сумочки помаду и накрасила губы. Наташа ждала ее в коридоре, обозначив в лице веселое понимание.

Вагон-ресторан был оранжевым, как апельсин изнутри. Ника всегда любила этот цвет, но сейчас он был почему-то неприятен. Наташа подвела ее к столику, за которым вольготно разместились трое обремененных смоляными бородами и выразительными гагатовыми очами джентльменов.

«Джентльменов», это, само собой, с натяжкой. Никто из них даже символически не приподнял зад от сиденья, приветствуя дам. Восточные мужчины, что с них возьмешь, для них женщина — существо определенного статуса.

— Привет, мальчики, а я свою подружку привела, — проворковала Наташа голосом, несоответствующим ее инфернальной фигуре и макияжу. — Ее зовут Ника. Ника, а это Рза, Анвар и Ибрахим, очень классные ребята!

— Очень приятно, — улыбнулась Ника.

Взоры восточных мужчин умело скользнули по ней и остались недовольны. То, кто Рза, сказал, пришепетывая:

— Ты говорила, красивый подруга у тэбя. Этот разве красивая?

— Конечно, красивая! — Нике от медоточивости Наташиного голоса хотелось уйти в землю. — Она еще и умная!

— Да? — поднял мохнатую бровь Ибрахим. — Это нехорошо, когда женщина умный и нэкрасивый. Лучше наоборот. Садитэсь, раз пришли.

В Нике сразу вскипела кровь многочисленных поколений феминисток, начиная от Симоны де Бовуар. Она села и спросила:

— Почему плохо, когда женщина умная?

— Патамушта в жены ее только дурак и возьмет, — пояснил Ибрахим. — Но ты не умная, а все равно не замужем.

— Я вдова, — Ника почувствовала, что вместо лица у нее злобно-улыбчивая резиновая маска. — Мой муж умер от рака гортани.

— Ой, ну давайте не будем о печальном! — засуетилась Наташа. — Ребята, давайте выпьем за знакомство!

Рза заказал коньяк и бутерброды с икрой. Все, кроме Анвара, налили по стопке и выпили. Ника сделала глоток густо-янтарной жидкости и заставила себя не поморщиться — она не любила коньяк, вообще ее жутко мутило от запаха алкоголя. Если б не абсолютный целибат последние восемь лет жизни с мужем, подумала бы, что беременна…

— Отличный коньяк, — сказала она, изображая знатока. — А вы, Анвар, отчего же не пьете?

— Он правоверный мусульманин, не пьет и по-русски не говорит, — пояснил Рза.

— Но как же вы тогда живете в России? — Ника вспомнила, что периодически пыталась читать Коран.

— Женщина, — хмуро посмотрел на нее Рза. — Зачэм тебе знать больше, чэм надо?

Просто хамы какие-то, разозлилась Ника и сказала:

— Спасибо за коньяк и любезность, я пойду.

Она привстала, но Наташа одернула:

— Ну пожалуйста, посиди с нами, — и громко: — А вы знаете, ведь Ника — писательница! Она пишет фантастические романы!

Восточные лица исказились от брезгливости. Причем синхронно. И Ника выдала:

— Наташа, вы не затрудняйтесь! Джентльмены не знают, что такое фантастика! Честь имею.

Она оттолкнула стул и ушла, впечатывая подошвы в истертую ковровую дорожку. В купе она расхохоталась в голос, даже не стесняясь присутствия гламурной Маргариты. Отхохотавшись, Ника достала косметичку и стала поправлять остатки макияжа. Потом поняла, что ведет себя глупо, и сунула косметичку в сумку.

— С вами все в порядке? — опасливо глянула на нее Маргарита.

— О, в полном, — Ника улыбнулась так, что стало видно отсутствие коренных зубов в нижней челюсти. — Я так чудесно развлеклась!

— Рада за вас, — Маргарита отгородилась очередным «Караваном».

Ника залезла наверх и нацарапала в дневнике несколько фраз, характеризующих то, что произошло ранее. Потом записала мысль, которая фонтанировала банальностью, но ей понравилась: «Жизнь — это цепь разочарований, но это можно стерпеть, если звенья ее — золотые».

Она поняла, что заснула, когда увидела эту цепь — жарко горящую золотом, рассыпающую вокруг сверкающие искры. Цепь лежала у ног, оборачивая их кольцами, как покорная змея. Ну надо же, подумала Ника, какое нравоучительное сновидение — прямо как диккенсовскому Скруджу. Не жадничай, мол, и не гонись за деньгой, ибо счастье заключено в следовании моральным идеалам, высшим принципам и прочей словесной благодати. Я и не гонялась, черт возьми, принялась отнекиваться Ника, и вообще, это не мое золото!

— Конечно, не твое, — авторитетно заявила невесть откуда взявшаяся во сне библиотечная коллега Ольга Кандельская. Подхватила цепь, поднесла к глазам: — Барахло! Турецкое золотишко, 585 проба, самовары только делать и печатки гопникам! Сколько раз я тебе говорила, писательша, настоящие ценности надо приобретать, натуральные, а не хлам базарный!

— Как ты меня достала, — утомленно проговорила Ника, поудобнее ухватила конец цепи, накинула его на шею Ольге и принялась душить. — Все-то ты меня критикуешь, все-то недовольна. Нет от тебя никакого покоя!

— И не будет тебе покоя, кошелка ты пустая, корова безрогая! — ругалась Ольга и ловко выскальзывала из золотой удавки. — Телушка бестолковая! Истинно корова!

Ника всхрапнула, как перепуганная кобыла и проснулась. И услышала:

— Где эта корова?

Попутчица Наташа, произнесшая эти слова, похоже, была уже при солидном градусе нетрезвости. Ника, не обнаруживая свое пробуждение, тихо лежала на полке, отходя от отвратительного сна, в котором скрываемая ею кровожадность проявилась с ужасающей ясностью.

Наташа меж тем что-то втолковывала Маргарите, пересыпая невнятную речь вздорным хихиканьем.

— Прикинь, — расслышала Ника, — На вид — продавщица из пивного ларька, зад как чемодан без застежки, морда тяпкой, мужики ухохотались на нее. Она, говорит, мол, что писательница.

— Писательница? — со смешком переспросила гламурная леди. — А, чушь! Сейчас все писатели, сидят круглые сутки в соцсетях и пишут.

— Она вроде печаталась…

— И как же ее фамилия?

— На «п» как-то. Щаз. Пер… Первух… Первачева… А, Перовская!

— Точно Перовская? Ника Перовская?

— Да, точно, она.

— С ума сойти! — Маргарита рассмеялась коротким утробным смешком. — Это надо же!

— А что, книжки ее читала?

— Представьте себе! Так, просмотрела по диагонали, чушь собачья. Моя косметолог дала как-то полистать, пока педикюр мне делала. Она эту Перовскую обожает, все ее книжки собрала.

— И много?

— Двадцать с чем-то штук. Вот будет забавно, если я из поездки привезу Любаше автограф ее обожаемой писательницы! Как проснется, попрошу в блокноте расписаться. Бывают же такие совпадения! Кстати, Наташа, почему вы мне «тыкаете»? Мы, кажется, не в таких отношениях…

— Ой, охренеть, какие этикеты-шмитикеты! Рит, будь проще! Пойдем, выпьем в ресторане, я тебя с отличными мужиками познакомлю.

— С грузинами, что ли?

— Не, они дагестанцы. Кажется.

— А не боишься, что они боевики какие-нибудь?

— Если кавказец, значит, боевик обязательно? У них нормальный фруктовый бизнес, я пообщалась. Они в К. едут связи налаживать по поставкам. Серьезные ребята. Да пойдем!

— Исключено, — Ника услышала, как зашуршали страницы Ритиного журнала. — Дорожные романы — это не мое. Извини.

— Мое дело предложить, — хмыкнула Наташа и вышла.

Полежав минуты две, Ника принялась возиться на полке, изображая пробуждение. Нарочито громко зевнула, потянулась. Слезла, под пристальным взглядом Маргариты порылась в сумке, достала бутылку минералки, сделала глоток.

— Душно там, наверху, — сказала в пространство.

— Отопление на полную мощность включили, вот и душно, — Маргарита говорила, не отрывая взгляда от страниц «Каравана». — За окнами-то мороз минус пятнадцать.

— Откуда вы знаете?

— Разговор проводников случайно услышала, когда курила в тамбуре. Еще впереди сильные метели, так что могут быть заносы на дороге. Будет очень мило, если мы застрянем где-нибудь посреди тайги пред огромным сугробом, который не успеют расчистить.

— Да, как будто мы в «Докторе Живаго» Пастернака. Нам всем дадут лопаты и поставят впереди состава. Российские железные дороги сохраняют свои лучшие традиции.

Маргарита хмыкнула. Потом спросила:

— Ника, вы случайно не та писательница, которая написала роман «Исповедь ведьмы»?

— Случайно та, — Ника вздохнула. — Я не спала, я слышала, как Наталья назвала меня коровой и что ваша педикюрша обожает мои книги. На самом деле мне очень льстит, что меня читают косметологи, я ведь не Умберто Эко или Артуро Перес-Реверте, я пишу для повседневного спроса. Я с удовольствием дам автограф для вашей…

— Любы. — Маргарита полезла в сумочку от Донны Каран и достала элегантный блокнот и авторучку. — Девушку зовут Люба Николаева. Она мне просто не поверит.

Ника размашисто написала в блокноте: «С любовью — Любови Николаевой. Поверьте, я — это я. Ваша Ника Перовская».

— Спасибо, — Маргарита улыбнулась. — Пойду покурю. Вы совсем не корова, Ника, не обращайте внимания на эту пьяную дуру.

Оставшись одна, Ника почувствовала свою бесцельность. На какую-то минуту ей показалось, что она не доедет в К. и Анне не суждено будет ее встретить. Она вдруг захотела позвонить подруге, но сеть отсутствовала, за окнами царила однообразная глухая мгла. Остановись сейчас поезд — и все они окажутся как будто в ином измерении. От этой мысли к горлу подступила тошнота, Ника достала мятные драже, положила парочку под язык. Перед поездкой она специально перестала пить свои всегдашние антидепрессанты и, хотя мягко снижала дозу до нуля, синдром отмены все равно мучил ее по вечерам. В ушах зашумело, бросило в пот, и Ника решила выйти в тамбур, подышать холодным воздухом или хотя бы горьким табачным дымом, наверняка там кто-то курит, та же Маргарита, к примеру.

В промерзшем тамбуре она стояла минут десять, вдыхая ржаво-холодный воздух, качаясь в одном ритме с телом поезда. Весь этот грохот и шум отрезвлял, напоминал о реальности и тем самым успокаивал.

— Черт, — пробормотала Ника, — я оставила купе пустым, а если Маргаритину сумку сопрут, она же меня на винегрет порубит своей пилкой для ногтей!

Ника поспешила в купе, но в трех шагах от него вдруг остановилась. Дверь купе была приоткрыта, хотя она твердо помнила, что оставила ее закрытой… Она заглянула в проем и отшатнулась — обе ее попутчицы неистово целовались, сжимая друг друга в объятиях.

Нику вырвало прямо в коридоре; она упала на колени, перед глазами поплыли зеленые круги. Только через некоторое время она осознала, что лежит в купе, на лбу у нее мокрое полотенце, рядом сидит проводница и сосредоточенно измеряет ей давление. Во рту было сухо и горько.

— Воды, пожалуйста, — прошептала она.

— Минуту, — кивнула проводница. Посмотрела показания тонометра и сдула манжету. — Сто девяносто два на сто восемнадцать и пульс сто четыре. Вы что от гипертонии принимаете?

— Я не… У меня нет гипертонии. Как же так…

— Бывает. Вот, минералочки глотните, холодная, и полежите. Я сама иногда от давления загибаюсь, хотите, свою таблетку дам?

— Давайте.

Ника запила водой таблетку, откинулась на подушку. Потом пробормотала:

— А эти, которые со мной в купе, они где?

— Наверно, курить пошли.

— Черт, они лесбиянки, а я думала, такое только в эротических фильмах.

— Ага, фильмы, — хмыкнула проводница. — Мужиков нет, вот бабы и взбесились. Я сразу поняла, что это лесбы, они всю дорогу друг около друга ходили, сегодня, видите, сговорились наконец.

— А я-то думала, Наташа на кавказцев запала…

— Одно другому не мешает, — усмехнулась проводница. — Кстати, меня Таня зовут.

— Ника, — Ника приподнялась на локте. — Ох, я же там, в коридоре, прямо на ковер…

— Уберу, успокойтесь, сейчас таблетка подействует, в сон сильно будет клонить, вы спите, а ваших попутчиц я в свое купе посажу, пусть там обжимаются. Кстати, у вас же билет на нижнюю полку, почему наверх лазите, это не с вашей комплекцией.

— Да, все стараюсь угодить ближним, — Ника усмехнулась.

— Всем не угодишь, — усмехнулась и Татьяна. — Угодиловка заболит. Ладно, пойду, но буду иногда заглядывать, смотреть, как себя чувствуете. А приедете в К., обязательно врачу покажитесь, гипертония — дело нешуточное.

— Я к подруге еду, в смысле, к нормальной подруге… Она поможет.

— Хорошо.

Ника полежала, ощущая приятный холод полотенца и нежную опустошенность, и не заметила, как соскользнула в сон. Он был спокоен и тих, и утро словно было его продолжением в реальности — когда Ника проснулась, то увидела проносящиеся за окном ряды заснеженных сосен и кедров, и бесконечные снеговые полотна.

— Настоящая зима, — прошептала она, улыбаясь. — А ведь только октябрь! Дома еще слякоть и лужи, а тут этакая красотища!

Она взяла свой несессер и отправилась умываться. От вчерашней болезни словно и следа не осталось, тело налилось бодростью и каким-то азартом существования и, повинуясь этому азарту, Ника вымыла и вытерла салфетками заляпанное зеркало в туалете — она вообще терпеть не могла заляпанные мыльными брызгами зеркала. Всё доставляло смешную и первозданную радость: едкая мята зубной пасты, медовый аромат мыла, морозный воздух со снежной крошкой, врывающийся в приоткрытое окно туалета. Возвратившись в купе, Ника переоделась в платье, приготовленное на первый день пребывания в К. Вдруг захотелось яркости — не запланированной, а спонтанной. Она сделала макияж, взбила волосы и, пересчитав наличность, отправилась в ресторан. Потом вернулась. В одной из ее дорожных сумок, на самом дне, между страницами журнала «Библиотечное дело» был приклеен скотчем конверт с двенадцатью пятитысячными купюрами — она заняла эти деньги, чтобы в К. была возможность погулять с подругой по музеям и кафе. Ника оторвала полоску скотча, достала одну купюру — на всякий случай. Потом, повинуясь опять-таки непонятной спонтанности, свернула журнал и вместе с конвертом сунула в сумочку, а пусть будет поближе, под рукой!

Зашла к проводнице. Таня пила чай и приветственно взмахнула рукой:

— Сегодня выглядите получше!

— Да, Таня, спасибо вам, ваша таблетка прямо чудо сотворила.

— Чаю хотите?

— Я в ресторан схожу, просто зверский голод напал, тут надо борща и котлет, а не чая.

— Попутчицы ваши тоже там, чумовые девки, скажу вам. Но вы на них внимания не обращайте.

— Не буду.

— Через два часа будет Ковылкино, там стоянка целых шесть минут, можно сойти, по снежку потоптаться, да еще бабки тамошние такие пирожки с картошкой продают — жизнь отдашь!

— Ковылкино? Название какое смешное для города.

— Да, это не город, поселок городского типа, большой. И звероферма там неподалеку. И леса глухие кругом на сто верст. Собственно, поселок от станции в двадцати километрах, сразу за озером.

Слова «Ковылкино» и «звероферма» отдались в сердце Ники чем-то теплым, пушистым, словно воспоминание детства. И вдруг она рассмеялась:

— Ну, надо же! У меня в детстве любимая книжка была «Недопесок», Юрий Коваль написал. Там как раз деревня Ковылкино и звероферма тоже сеть, «Мшага» называется. Значит, они действительно существуют! Чудеса! Может, около станции и песцы бегают?

— Песцы-то вряд ли, вот бабки с пирожками и солеными огурцами, с морозным укропчиком — это точно!

— Красота! Обожаю соленые огурцы, накуплю килограммов пять и буду есть всю оставшуюся дорогу! С пирожками! Обещаю с вами поделиться.

— Спасибо. Ну, вы идите, завтракайте, а как будем подъезжать, я вам дам знать.

В ресторане свободный столик оказался в самом непрезентабельном месте, а когда Ника за него уселась, выяснилось, что возле солонки лежит, трогательно задравши лапки, крупный дохлый таракан. Ника сначала хотела возмутиться, а потом достала из сумочки блокнот и ручку и принялась зарисовывать таракана, бросая на него умилительные взгляды. Через некоторое время она поняла, что практически вся публика вагона-ресторана отвлеклась от скучливого поедания экалопов и яичниц и смотрит на нее с неподдельным интересом. Тогда она принялась декламировать — негромко, но с выражением:

То не беда, что ты хулы предмет!

Прекрасное рождает осужденье.

Ведь красоты без темных пятен нет.

И в чистом небе ворон реет тенью.

Будь ты хорош, и грязный яд злословья

Поднимет лишь тебя в глазах людей.

Ведь червь грызет с особенной любовью

Сладчайший цвет. Ты ж — цвет весенних дней!

Ты пережил соблазны юных лет,

Нетронутый иль свергнув нападенье,

Но этим злейший возбудил навет

И дал ему свое утроить рвенье.

Когда бы он тебя не искажал,

Мильон сердец к твоим ногам бы пал.^[3]

Когда Ника закончила драматическую декламацию, ее даже испугала ватная тишина в ресторане. Потом кто-то из мужчин кашлянул, звякнула пробка о горлышко графина, а к Нике подошла официантка:

— Э-э, заказывать что будете?

— Яичницу, бутерброды с маслом, кофе с сахаром и без молока. Да, и погребальную урну вот для этого бедняги. Желательно из малахита.

Официантка глянула на таракана, смутилась и махнула тряпкой:

— Извините.

— Ничего, — улыбнулась Ника, поражаясь бешеному току эндорфинов в собственной крови. Откуда это?

— Я сейчас все принесу. А чьи вы стихи читали? Свои?

— Увы, нет. Я замахнулась на Вильяма нашего Шекспира.

— А-а, — официантка удалилась, пораженная этим культурным феноменом.

Ника посмотрела в угол, где сидели Наташа и Маргарита. Они поглощали нечто салатообразное и лица имели бледные и раздосадованные. Любовь зла, даже когда ненормальна, вздохнула Ника. Потом поймала себя на том, что глупо улыбается всему ресторану и всполошилась: что с нервами, почему настроение такое лабильное? Права, права была ее психотерапевт, дама мудрая и практикующая тибетскую гимнастику: рано Нике отказываться от антидепрессантов, это может отозваться такими последствиями, что ой-ой-ой. И вот доказательство: вчера загибалась в крендель, а сегодня откуда вся эта эйфория? От таблетки проводницы? Вряд ли…

К столику подсело моложавое существо неопределенного пола и прогнусило:

— Угостите сигареткой!

— Не курю, — стерла улыбку Ника. — И вам не советую, рано постареете. А стареть грустно.

— С-сука, — констатировало существо. Помяло пальцами край скатерти, словно хотело ее сдернуть, но тут подошла официантка с подносом, цыкнула на вредоносную тварь, и оно уползло, скуля невнятные ругательства.

— Приятного аппетита, — сказала официантка. — Стихи классные.

— Thank you, sir William, — пробормотала Ника. — This breakfast with you was amazing.

Покончив с завтраком и нездоровыми размышлениями по поводу лабильности собственной психики, Ника вернулась в купе и попыталась сделать несколько снимков бесконечных лесов за окном. В ней возникла дрожь неизвестности, скорее всего, это было связано с тем, что поезд был совсем недалеко от загадочной станции Ковылкино. Так странно, подумала Ника, неужели история, сочиненная неоцененным писателем и много раз пережитая ею в детстве, имеет реальное место на земле, среди этих снегов и сосновых боров? Дошкольник Серпокрылов и прекрасная девочка Вера Меринова давно ушли на пенсию и, возможно, спились или подались в цивилизацию на заработки… Нет, не надо так безнадежно! Ласковые впечатления детства пусть такими и останутся, а сегодняшний день скрасится прогулкой по первому снегу, покупкой соленых огурцов и пирожков с картошкой и ожиданием грядущего завершения путешествия.

Через некоторое время проводница заглянула в купе:

— Подъезжаем, стоянка шесть минут, не забудьте!

— Да, — кивнула Ника.

…Когда она ступила гладкими подошвами своих осенних сапог на хрусткий ковылкинский снежок, когда вдохнула в грудь морозную крепость, настоянную на ароматах кедровой смолы и далеких печных труб, когда обняла взглядом светлую неохватность открывшегося мира, сердце зашлось и рванулось навстречу станционному домику, выкрашенному в розовый цвет, темной ленте деревьев, небу, расписному, как блюдо гжели.

— Ура, — прошептала она. — Ой, какое потрясающее ура!

Ее душа словно увеличилась в размерах, и чтобы унять ее нетерпеливый звон, Ника смахнула крышку с объектива камеры, выставила программу и принялась снимать все, что попадалось в видоискатель. Она бегала по станции с восхищенным писком и остановилась только тогда, когда в поле зрения образовались две крепкие бабульки в овчинных полушубках, пуховых платках и валенках с галошами пятидесятого примерно размера. У каждой бабульки имелись детские саночки, на которых стояли эмалированные ведра, заботливо закутанные телогрейками.

— Ой, здрасьте! — взвизгнула Ника. — А что это у вас в ведрах-то?

— Дак, пироги, милая, с рыбой, с капустой, с картохой, с помидлой клюковной…

— Ой, мне всяких и побольше! Почем просите?

— А по полтиннику штучка. Ты, дочк, не гляди, что дорого, у нас пироги знатные, здоровые, что твой батон французский.

— Я беру, беру, — торопливо вытащила кошелек и пакеты Ника. — Вот, вы мне на тыщу рублей дайте и вы тоже.

Старицы деликатно приняли тысячные купюры, крякнувши, оглядели их на просвет, припрятали и раскутали ведра. Из ведер пахнуло таким ароматом свежей выпечки, что Ника всплеснула руками, не в силах словами выразить восторг.

Ведра были воистину с особым ковылкинским секретом, поскольку пироги (каждый размером с хороший мужской ботинок) оказались горячи, ноздрясты, мягки, блестели корочкой румяной и убивали грехом чревоугодия наповал. Переметав четыре десятка пирогов в Никины пакеты, старушки прищурились, наблюдая за тем, как проезжая горожанка, не в силах устоять перед искушением, впивается крашеным ртом в первый пирог и издает приглушенный вопль блаженства.

— Это тебе, дочк, не гэмэо, а продукт натуральный, ковылкинский. Добром не раз помянешь бабку Матрену да бабку Настасью.

— Помяну, — прочавкала Ника и вспомнила: — А огурчика солененького купить у вас негде?

— Огурцы у нас Варька Соломатина продает, знатные. — Она за вокзалом сидит, тамочки, потому как безногая и на перрон ей никак не подняться. Поди, поторгуйся, не пожалеешь!

С пышущими жаром пакетами Ника кинулась за вокзал (одно название, конечно, что вокзал, изба-пятистенка беленая, вот и все). Правда, успела снять Матрену и Наталью с ведрами на фоне ярчайшего неба, здорово получилось.

И впрямь, за вокзалом имелось нечто вроде низенького прилавочка, возле которого в инвалидном кресле сидела сухонькая Варька Соломатина и десницей указывала на туески, бодро пахнущие соленым укропом и чесноком.

— Огурчиков, милая, — позвала она Нику. — Недорого у меня.

Еще одна тысяча азартно вылетела из кошелька Ники. Варька так обрадовалась, что продала и туеса тоже — на память о Ковылкино.

— Спасибо вам, — Ника почти плакала от счастья исполненности жизнью, так было всё вокруг радостно, празднично, умилительно, словно в этот ноябрьский день Пасха зазвенела сотнями колоколов. — Я вас никогда не забуду! Еще бы песца здешнего увидеть — и вообще красота!

— Откуль ты про песцов-то наших знаешь, милая? — шепотком спросила Варька. — Водются ведь у нас тут.

— Читала, давно, еще в детстве, — рассмеялась Ника. — Звероферма у вас, «Мшага», песцов разводят.

— И дикие тоже попадаются, промышляют мужики-то наши. Песец-то наш не чета вашим огрызкам городским, как есть полотно серебряное! Погляди-ко…

Варвара проворно приподняла одеяло, укрывавшее ее культи, и достала что-то вроде гигантского ридикюля. Клацнула стальным замком, ридикюль раззявил пасть, и в этой пасти вмиг упруго вспухло серебряно-платиновое, дымно-морозное, дивное, невыразимое, что и шкурой-то меховой назвать кощунственно.

— Внучок мой, Колька, этого трехлетка подстрелил по сентябрю. Гляди, краса какая! Потяни-тко из сумы его.

Ника дрожа, потянула мех на себя, и он податливо, гладко пошел, и все длился и длился, будто песец, расставшийся с ним, был огромен, как какой-нибудь мифический Левиафан.

— Баб Варь, — прошептала Ника. — Да разве найдутся деньги за такую красоту!

— Тебе недорого отдам, — вздохнула Варвара. — Десять тыщ давай, и он твой.

Ника уголком сознания понимала, что опять завертел ее безумный вихрь приобретательства, что это неправильно, что дома ждут долги, которые не с чего отдавать, но руки сами полезли вглубь сумки, вынули конверт, отсчитали десятку, сунули конверт обратно, приняли пакет с песцовой шкурой (углом глаза Ника увидела отлично выделанную плоскую мордочку с отлакированным носом), а ноги уже несли на перрон, к тому самому моменту, когда поезд, на котором Ника должна была благополучно добраться в К., вовсю набрал ход и напоследок безжалостно свистнул.

Примечания

3

Уильям Шекспир. Сонет 70. Перевод М. И. Чайковского.