Сезоны Персефоны: по следам Колеса

Анна Закревская

Есть истории, что не желают заканчиваться, и тропа ведёт героев, читателей, автора – вперёд, вперёд!Таковы оказались приключения оборотня по имени Артемис, что принял сан Осеннего князя, и чудесной травницы Персефоны, что была наречена его сестрой, а стала, наконец, возлюбленной.Магия и наука, Дикая охота и цифровые божества, чародейство и киберпанк.

Время Бельтайна. День третий: земля

Под утро над островом Углян прошёл дождь, и на каменной площадке крепости стало сыро. Спустя пару часов солнце одолело дымку непогоды, и дождевые капли в мягких иглах пиний воссияли радужным огнём.

Выйдя из палатки, Персефона первым делом подбросила дров в негасимое ритуальное пламя, почти прозрачное в лучах рассвета. Невысокий, крепко сложенный мужчина рядом с нею сделал то же самое, а потом, учтиво поклонившись, произнёс несколько слов на незнакомом языке.

— Огонь накормлен, позвольте мне радость накормить и вас, — подсказала Княгине серьга-толмач.

В ухе у мужчины, прикрытая седой прядью, болталась такая же серёжка. Старшая независимых волшебников позаботилась о том, чтобы на пути к взаимному пониманию её подопечным встречалось как можно меньше препятствий.

— Почту за честь, — откликнулась Персефона.

На пути к шатру выяснилось, что седого мужчину зовут Нэндру, а родом он из Трансильвании. Шатёр внутри оказался больше, чем думалось при взгляде снаружи — но скромные манипуляции с личным пространством были на фестивале дозволены.

В глазах у Персефоны зарябило от разноцветья вышитых пледов и расписных тарелок. Пахло сырниками — и действительно, на блюде возлежала горка поджаренных творожных шариков, политых вареньем и сметаной.

— Божефтвенно, — укусив сырник, призналась Персефона.

— Будете в наших краях, заказывайте папанаши, — улыбнулся Нэндру.

Улыбка его была подобна солнцу, превозмогающему дождевое облако. Осенней княгине вспомнилось, что фестиваль продолжает являться ритуалом; приглашение на завтрак обрело вес неслучайности. На миг померещилось, будто она смотрит в створки трюмо, выставленные друг против друга, и тонет в бесконечности взаимных отражений.

Персефона оторвалась от сырника и склонила голову в знаке готовности слушать.

Нэндру тяжко вздохнул. Высказаться необходимо было именно сейчас и именно этой женщине, но слова не шли. Заставив себя вздохнуть ещё раз, на выдохе он признался:

— Десять лет своей жизни я выслеживал таких, как нынешний владыка Самайна…

Персефона растерялась. Нет, её не затруднит сгонять в Загранье и передать Артемису чужое запоздалое покаяние, если от этого старому румынскому охотнику полегчает. Тот вздохнул ещё раз и добавил:

— Таких, как все, ныне здесь присутствующие. А выловив, очищал.

В странном «очищал» невольно слышалось другое слово. Княгиня вздрогнула и, погрешив на трудности перевода, рискнула уточнить:

— В смысле… убивали?

— Нет, — криво усмехнулся Нэндру. — Хуже.

Сын сельского знахаря, потерявший мать и сестру в неравной драке с карпатской нечистью — мог ли он не посвятить себя отмщению? Дабы идти со временем в ногу, Нэндру окончил медицинский институт. Днём скромный молодой педиатр, ночью он скрывал лицо и превращался в стража благого порядка. С одного взгляда при беглом осмотре научился Нэндру выявлять в детях признаки двоедушия; узнав их адреса из больничных карт, он приступал к наблюдению. Ждать порой приходилось долго, но ни разу — впустую. И когда, повинуясь зову небесных тел или неодолимой магии ключевых точек календаря, в детях просыпалась и являла себя иная душа, их настигал Нэндру.

Транквилизаторы вместо святой воды, электроды вместо крестов и осиновых кольев. Подающий надежды доктор продолжал идти со временем в ногу, при необходимости не брезгуя и более традиционными методами экзорцизма.

— Я изгонял из них нечистую душу, — уронив седую голову на руки, выдохнул Нэндру.

Невозмутимость удержалась на лице Персефоны с трудом. Она знала, каково это — впервые познать свою тайную суть: словно пробиться сквозь камень к подземной реке, словно разжечь из искры крылатое пламя. Знала, как иссякают потоки и гаснут огни, щедро засыпанные колючим песком насмешек и наказаний, отвержений и обид. Или — как, отчаянно защищая себя, обращаются в цунами и взрыв, неспособные после этого ни к чему, кроме яда и пепла.

Виноват ли был трансильванский юноша в том, что встретил на своём пути лишь тех, кто уже стал яд и пепел? Виноват ли в том, что решил топтать дурманные цветы, не ожидая от них никаких плодов, кроме ядовитых?

— Это очень больно, — прошептала Персефона, сама не зная, чью боль она чувствует сильнее: доктора-охотника или тех, кого он подверг излечению.

— Я думал, что делаю благо, — голос Нэндру сорвался, в попытке вернуть самообладание он хрустнул пальцами. — Родители тех детей порой обсуждали при мне, что их бесенята каким-то чудом присмирели, стали тихи и послушны. Чудом, ха… И неизвестно, сколько бы я продолжал, если бы не встретил свою Богданку. А потом у нас на горизонте наметился первенец. И тут-то меня настигло…

Не удержавшись, Персефона глянула на Нэндру по-особому. Он обмолвился обо «всех, здесь присутствующих» — значит ли это, что и сам он…

Невероятно, но факт. Сквозь сияющий сумрак на краю восприятия зрительного и сверхчувственного Персефона разглядела под тонкой вышитой рубашкой Нэндру и отблеск двойного огня, и размытый сумрачный порез давнего проклятья. «С чем боролся, на то и напоролся», — проскочила злорадная мыслишка, и она-то Персефоне не понравилась именно тем, что в первый миг понравилась. Прикрыв глаза, Княгиня изловила мыслишку и сжала ладонь, хрустнув пальцами не хуже Нэндру.

— Однажды меня самого обрекли выбирать меж двумя душами, а я в ответ лишь посмеялся, — продолжил тот. — И не вспоминал о том проклятии, пока Богданка рожать не начала раньше срока. Как довёз — не помню. Больницу на уши поставил, да всё равно не вышло выбора избежать. Понимаю, каков он быть должен, но не могу Богданку отпустить: и сам люблю, и ребёнку мать нужна. И тут она мне — обними, говорит, крепко-крепко, укрой в себе от глазатых да крылатых, и я с тобой до края и после останусь, и сыну через тебя свою ласку да любовь подарю…

Плечи Нэндру дрожали, лица он не поднимал, но Персефона видела, как на пёструю ткань ковра падают крупные тёмные слёзы. Не выдержав, она придвинулась ближе и коснулась пальцами чужой руки. Ладонь Нэндру раскрылась в ответном жесте, и из неё на ковёр выпал багровый булыжник. Рядом приземлился серый камешек Персефониной мыслишки. Княгиня вздрогнула. Сострадание было сутью её человеческой души, в доброте её даже упрекали, так откуда это? И неужто б швырнула в того, кто кается?..

К вечеру окрестные скалы оказались украшены пирамидками из сложенных друг на друга камней. Их равновесие казалось ненадёжным, а вес небольшим, но кое-где под тяжестью высказанных тайн, покаянных признаний и неподъёмных истин крепкая скальная порода пошла трещинами.

В лунном свете камни охватила дрожь на грани вибрации и звука, трещины пошли уже по ним самим, и вскоре от каждого не осталось ничего, кроме сухой пыли и живой сердцевины, что стремительно уходила корнями в землю, а стрелой ростка в небеса.