125 RUS

Анна Ефименко

Человек с мифическим именем и запечатанными устами уходит в неизвестность. Мистика Приморья просачивается в него через А – аэропорт и чужой голос из диктофона, Б – цветы багульника и бухты с древними китайскими названиями, В – Владивосток, окружённый океаном город, где подчас можно потеряться на грани реальности и вымысла, словно в неверном отражении морской воды… Поймем ли мы, что из этого было на самом деле? Осмелимся ли добраться до буквы Я?

Глава 5

«Д» — Де-Фриз

Английский граф, предприниматель, выходец с острова Гельголанд, Джеймс Корнелиус Де-Фриз (по другой версии его зовут Джон, а не Джеймс), прибыл в 1865 году во Владивосток с намерением открыть торговлю и завести хозяйство, поселившись в гавани. Местом жительства себе Джеймс Корнелиус выбрал полуостров, вдающийся в Амурский залив. Так полуостров и получил свое имя — Де-Фриз (в народе произносящееся скорее как «дифрис»).

Много легенд ходит об этом месте, считающемся аномальной зоной. Существуют две легенды о трагической гибели молодой дочери графа. Первая гласит о том, что она утопилась из-за неразделенной любви, и безутешный отец посадил в своих владениях «Аллею любви», чтобы почтить память покойной дочери. Вторая легенда повествует о тяжелых условиях для преодоления небольших расстояний. В те времена приходилось пересекать море на лодке, чтобы добраться от Де-Фриза до Садгорода. Однажды лодка перевернулась, и все ее пассажиры, в числе которых была дочь графа, утонули. В наши дни на полуострове в районе кладбища находится Мыс Утонувших, что может указывать на то, что легенда под номером два вполне может оказаться реальной историей.

(источников было много, скомпоновал их сам)

Умеет ли кто сохранять твердость духа и ясность разума, когда все происходящее вокруг неожиданно сплетается в паутину мистических совпадений и закономерностей? Чем руководствоваться, анализируя подобную ситуацию — рациональным началом или же интуицией?

Я попытаюсь рассказать по порядку то, что случилось со мной за недолгое время пребывания в Приморье. Иногда буду сбиваться, пускаться в крайности или во все тяжкие, отступать от сути дела и сыпать ненужными деталями.

Итак, я, Аякс, живу в центральной гостинице, из окна которой день за днем вижу бескрайний Амурский Залив. Я обрел душевное равновесие, или, по крайней мере, надеюсь его обрести, ведь мудрые психологи, да и молва людская, то и дело повторяют, что лишь окружив себя оттенками синего цвета, станешь спокойным. В моем номере наличествуют: двуспальная кровать, телевизор с множеством кабельных азиатских каналов, стол, за которым я пишу это и не только это, холодильник и пепельница. Разумеется, еще есть ванная и туалет в одной комнате. В платяном шкафу на верхней полке свернуто толстое теплое одеяло, так что я вполне могу перезимовать в этом же самом городе. Если останутся деньги, конечно же. Если не останется — сниму квартиру на Маяке, моем любимом районе Владивостока.

Маяк, или Эгершельд: именно там заканчиваются автобусные маршруты, куча стальными нитями впившихся в землю рельсов держит на себе пустые составы, которым больше некуда ехать, разве только в волны морские всей тяжестью вагонов на дно… На Маяке заканчивается Владивосток, Россия, весь материк и дальше отступать уже некуда.

В самом начале данной эпопеи в аэропорту я перепутал свой чемодан с чужим, довез его до отеля и только потом открыл. Счел слишком обременительным возвращаться и отдавать чемодан владельцу (точнее, владелице). А потом еще, мерзавец эдакий, покопался в содержимом чужого багажа. Я нашел диктофон, на котором записаны сеансы пациентки (очевидно, нынешней хозяйки моего чемодана) у психолога. Она говорит то сбивчиво, то протянуто, иногда это интересно слушать. Например, мне очень нравится такой отрывок:

Владивосток раскинул свои щупальца во все стороны, кроме северной. Там, сверху, его тигровой лапой давит тайга, на севере владения морского чудовища заканчиваются. Владивосток сторонится кедров и диких зверей. Город вычерчивается фотографиями Светланской улицы, автомобильных пробок, транспортных развязок и иногда — своим милитаризмом: бравыми морячками, зеленой подводной лодкой, фортами… Я хочу его мысленно покинуть, хотя бы ненадолго, но он не дает. Доезжаю до Маяка, до самого края, как вдруг южная щупальца Владивостока хватает меня и тащит обратно. Гигантский Осьминог с глазами-прожекторами, сверкающий в темноте не фосфором, но электрическим освещением домов и уличных фонарей, он не дает судить объективно.

Только тот, кто однажды потерял свой Владивосток, столкнется с морским чудовищем. Я покинула город у мыса трепанга, и голубой трепанг забрал мою удачу. Вот и на ладони даже не видно линии везения. Мои руки гладкие и скользкие, всегда холодные, а на подушечках пальцев кожа помята так, будто сутками не вылезаю из воды. Я стараюсь есть очень мало, и родители таскают меня по больницам, кормят через капельницы — о черт, это выносит мне мозг, да.

Дагон, Кракен, кто угодно — морское чудовище не желает, чтобы я рассказывала о нем остальным. Владивосток напускает густой туман, когда я хочу сфотографировать высокие сопки. Он плещется водой в подземных переходах. Один раз он даже утопил мое пианино, и пусть мне кто докажет, что это лишь совпадение. Да-да, кому ни скажу, все разве что вспоминают тот фильм с Холи Хантер, где пианино утонуло… А героиня сама по себе немая, у нее на шее висит блокнот с карандашом… Помните это кино?

Может быть, я нахожу связь там, где ее не может быть в принципе. Я и сам стараюсь придерживаться такой версии. Со стороны другой, многое меня раздражает. Например, при любом упоминании о пианино, вспоминаю своего отца, будь он трижды проклят. А она знай себе ноет и ноет про это пианино чуть ли не в каждой записи. И еще все время повторяет, что необходимо убить Миру.

Мира, насколько я понял — то ли старшая сестра, то ли гувернантка, таинственное некто, которое всех крушит и убивает. Причем Миру надо приструнить не с целью положить конец кровавой резне, а для того, чтобы — внимание! — духовно освободиться.

У каждого свои тараканы в голове, а у некоторых они по размерам не уступают мадагаскарским, наверное, это как раз случай моей Ани (имя узнал из диктофонных записей тоже). Но вот что интересно — у нее ведь моя сумка с моими дневниками и тетрадями. Читает ли она их? Вникает ли в то, что там излагается с таким же вниманием, как я слушаю ее надиктовки и перевожу их в полотна рукописей? Чего только в жизни не случается: два незнакомых человека сначала порылись в, пардон, белье друг друга, а потом препарируют («выносят»! ) мозги друг друга, по-прежнему не встретившись и не имея даже визуального представления о своем оппоненте.

У меня дурное предчувствие. И оно сбудется в ближайшее время. Потому что иначе никому не будет любопытно. Потому что если уж тебя угораздило вляпаться в историю с претензией на овечьи бестселлеры Харуки Мураками, то будь добр, ляпайся дальше, подогревай интерес аудитории, не будь скептиком — ведь это скучно. Лучше торжественно подытожь в конце, что эта диктофонная Аня — твоя единственная и последняя любовь и ты пустишься на ее поиски, пережив гряду невероятных приключений. Публика прослезится от умиления. Аплодисменты стоя. Букер, награды, Нобелевская премия, перевод на шестнадцать языков, экранизация. В конце концов, мы все должны соответствовать сюжету.

Я обязан молвить пламенные речи, жечь глаголом сердца людей. Но — увы, не в состоянии. Иногда задаюсь вопросом, на кой черт у меня во рту есть язык. Вкусовые рецепторы? Природа-Творец посчитала, что различать вкус пищи важнее, чем взять телефонную трубку и сказать: «Алло». Важнее, чем позвать на помощь. Крикнуть: «Пожар!» Спеть песню.

Какое убожество.

Аня сообщает о том, как ей однажды подарили некую вещь, впоследствии потерянную. Причем она дает очень точные координаты места пропажи подарка. Пару дней назад я, волею рока оказавшись в тех краях, на даче у новых знакомых, совершенно случайно обнаруживаю эту утерянную штуку буквально в 30 метрах от указанной в записи локации. Это губная гармошка. Покрытая ржавчиной, она лежит на столе в моем гостиничном номере, где я пишу все это. Аня говорит, что случайно уронила подарок в бочку с водой и больше никогда ее не видела.

Я подобрал губную гармошку и со всей силы выдохнул внутрь. И появился звук. Мой рот за всю жизнь не произнес ни единого слова, но я могу прибегнуть к другим средствам, чтобы выразиться.

В моих недавних сновидениях Марина — маяк далеко оставленной земли — приходит ко мне и рассказывает о том, что залив на первый взгляд мелкий, а на самом деле там ох как глубоко. О том, как холодна вода там, внизу. То вовсе и не Марина, а утонувшая дочка графа Де-Фриза. «Марина» переводится как «морская» — какие же примитивные параллели меня окружают и преследуют. Но параллели эти надо развивать, устанавливать напротив друг друга два зеркала и томиться неизвестностью: что же можно будет увидеть в зеркальном коридоре? Например, лицо Марины, которое я тысячу раз держал в своих ладонях, тысячу раз целовал — во сне оно, белое и распухшее от долгого пребывания в воде, было изъедено рыбами. Морские чудовища не вернут обратно Корнелиусу Де-Фризу дочку: там было не так мелко, как все привыкли считать.

Я был так же неповоротлив и обглодан прожорливыми рыбами, когда вспоминал о ней. Наверное, многое хотелось бы сделать и многое сделалось бы, имей я хоть капельку веры в благоприятный исход. Но есть слова, которые не хочется употреблять из-за их вычурности: «любовь», например. Любовь, превозносимая поэтами, раскладываемая на компоненты нежности и уважения, любовь кровососущая — я не верил в нее и не смог бы поверить даже ради драгоценного восхищенного взгляда Марины. Мне никогда не удавалось сделать что-то хорошее для нее, не получалось написать курчавыми завитушками, красными чернилами: «Марина, я тебя люблю».

И по сию пору я бессилен, и ветер, дующий с моря, уносит мои к ней письма со стола на пол. И я обречен страдать, мучиться, курить среди ночи, выпуская дым в окно с видом на Амурский залив — но, к счастью, на этот раз в одиночестве. Никого я тревожить не стану, покой не нарушу.