5. Ссора с волхвами
Едва князь вышел, в опочивальню вбежала перепуганная Любава.
— Княгинюшка, милая, что же это, — запричитала она.
— Принеси тряпиц чистых, воды и вина, — пробормотала Ольга.
Спустя время Любава промыла Ольге раны, перевязала голову и спину и помогла надеть ночную сорочицу.
— Лекаря тебе надобно, княгинюшка.
— Завтра лекарь придёт. Разбуди меня пораньше, если вдруг усну…
— Хочешь, побуду с тобой, госпожа?
— В светлице ляг. Позову, если что…
Наутро на виске налился синяк, заплыло веко. Болело ушибленное плечо, саднили раны на спине, и всё тело ныло.
Ольга с трудом умылась, Любава расчесала и убрала ей волосы, принесла снедей. Есть совсем не хотелось.
Пришёл лекарь — муж средних лет, черноволосый, сухощавый, коротко стриженный.
— Здрава будь, княгиня. Позволь, осмотрю тебя.
— И тебе здравствовать. Как зовут тебя?
— Евтихий.
— Ты грек?
— Да.
Лекарь снял повязки, осмотрел висок, велел Ольге поводить глазами, следуя взглядом за движением его руки, потрогал жилку на запястье. Пощупал плечо. Протёр раны вином и нанёс какие-то мази.
— Вывиха в плече нет, раны не глубокие. Я тебе оставлю заживляющую мазь. Пусть прислужницы трижды в день смазывают твои раны на спине. Чтобы уменьшить боль, пей молоко, прокипячённое с маковым зерном. К вечеру боль стихнет. На ночь выпей успокоительный отвар из кошачьего корня. Сегодня я сам сделаю и принесу тебе. Прислужнице твоей объясню, как заваривать. Тело у тебя молодое, крепкое — скоро поправишься.
— Эвхаристо, иатрос33 (спасибо лекарь), — произнесла Ольга по-гречески.
— Ты знаешь ромейский язык? — удивился лекарь.
— Олигос лексис34 (несколько слов).
— Ти эпатэс? То эписа о архонтас? (Что с тобой случилось? Это князь сделал?)35
— Нэ36 (Да), — подумав, ответила Ольга.
— Халепос архонт37 (Жестокий князь).
— Халепос? Не знаю этого слова.
— Анимерос, какос38 (Зверский, злой).
— Понятно, — ответила Ольга, не соглашаясь, но и не отрицая.
— Я снова приду сегодня, не прощаюсь, княгиня.
— Евтихий, когда архонт еросити пери эму39 (Князь спросит обо мне), — с трудом подбирая слова, произнесла Ольга. — Прошу, ипе — ди ме перипатин40 (скажи — мне нужно гулять).
— Са лего, архонтисса. Игияне41 (Скажу княгиня. Поправляйся).
Когда вечером лекарь принёс ей успокоительное питьё и мазь для лечения синяка на виске, он вновь обратился к Ольге по-гречески.
— Дисхерис42 (Трудно), — Ольга покачала головой. — Не понимаю тебя.
— Я выполнил твою просьбу.
— Эвхаристо, Евтихий. А где ты живёшь? Здесь, в хоромах? Я ни разу не видела тебя ранее.
— Нет, не в хоромах, но недалеко от них. На Хоревице у меня небольшой дом, где я живу и принимаю больных. В терем прихожу по велению князя.
— Как ты попал в Киев?
— О, это долгий сказ. Не для нынешнего посещения, — уклонился от ответа грек.
— Судя по тому, как ясно ты изъясняешься на языке славян, ты давно живёшь в наших землях. Скажи, есть ли у тебя какие-нибудь простые книги на твоём языке? Я бы хотела учиться греческой молви и дальше.
— Я был бы рад стать тебе полезным, княгиня. Но мои книги слишком сложны — это труды знаменитых лекарей — Гиппократиса, Цельса. Хотя, мне кажется, я знаю, кто бы мог тебе помочь. Когда я приехал в Киев, пресвитер Григорий позволил мне пользоваться своим переводным азбуковником43, где греческие слова толковались славянскими. Он составил его для себя, когда обучался в Констанинополисе. Я попрошу у него. Этот переводник поможет тебе в изучении ромейского языка.
— Терпнос гносис44 (приятная весть), — сказала Ольга и даже нашла в себе силы улыбнуться лекарю.
Через неделю синяк и раны начали проходить. Но из покоев Ольгу ещё не выпускали. Князь не торопился выполнять совет греческого лекаря. А затем уехал из терема на ловы вместе с касожскими послами. Иноземные гости задерживались в Киеве, ожидая прибытия из Смоленска наследника: речь действительно шла о женитьбе Олега на касожской княжне.
Через Любаву и её гридня-жениха Ольга предупредила родственников в Высоком о том, что её поездки на время прерываются. Ольга велела объяснить родным своё отсутствие в Высоком заботами, связанными с приёмом касожских послов, — такой предлог она посчитала наиболее правдоподобным и наименее тревожным для близких. Ей не хотелось волновать Искусена и семейство Томилы, сообщать о какой-то своей болезни.
После того как Евтихий принёс азбуковник пресвитера Григория, Ольга принялась переписывать слова из переводника на кожаные харатьи, подаренные ей Искусеном. Она решила скрепить их потом в настоящую книгу, подобную «Псалтырю» наставников-моравов.
Пресвитер Григорий все слова и выражения в азбуковнике разбил по порядкам, озаглавив их обобщающими названиями — «Качества», «Деяния», «Расхожие речения», «Состояния духа и ума», «Вещи — облачение», «Пища и питьё» и прочие порядки, в конце каждого из которых оставалась одна пустая харатья, позволяющая дополнить главу. Слова располагались тремя столбцами: в первом — греческая надпись, во втором — звучание греческого слова, переданное болгарской грамотой, и в третьем столбце — славянский перевод. Некоторые болгарские слова, хотя и понятные Ольге, звучали несколько иначе в сравнении с привычной словенской новгородской, плесковской и даже киевской молвью. Ольга записывала их в знакомом ей звучании и несколько раз повторяла вслух, чтобы запомнить. Память у Ольги была отличная, её способность быстро всё запоминать всегда удивляла и восхищала моравских наставников. Писать выходило сложней, зато выводимые ей буквы выглядели красивей, чем у пресвитера Григория. И Ольга, иногда прерывая письмо, любовалась своей работой. Это трудоёмкое занятие, отнимавшее у неё почти всё время, кроме новых знаний, приносило ещё одну ощутимую пользу — отвлекало от тягостных мыслей.
Когда пальцы и глаза уставали, Ольга выходила на гульбище и подолгу созерцала сад и открывавшийся за ним вид на Подол и Днепр с Почайной. Лето закончилось, пришёл месяц вересень, едва заметно, но верно обозначивший приметы увядания. Первые жёлтые листья слетали с ветвей, солнце светило ласково, но будто устало, без весеннего задора и летнего исступления. И этот, только лишь наметившийся, но неизбежный упадок природных сил был созвучен опустошению, поселившемуся в её душе.
Воскрешая в памяти события, предварявшие её заточение, Ольга внутренне содрогалась. Она понимала, что если взглянуть на случившееся с ней отвлечённо, спокойно, то стоило признать поступок супруга делом обыденным. Наказывать жену за непослушание — право мужа. Но её ведь никто никогда раньше не бил. Отец и голос-то на неё редко повышал. «Плохого ты не видела» — приходили на память слова супруга. Теперь вот увидела… И было обидно и горько. Хотелось плакать и жалеть себя, но ведь так она уже поступала.
Возможное продолжение минувших событий пугало не меньше воспоминаний о них. То, что князь придёт к ней снова, являлось столь же ужасной вероятностью, как и то, что он более не пожелает её видеть, и её заточение останется неизменным и безлетным.
Впрочем, не стоило себя обманывать — эти вероятности не были равноценны… Преодолев очередную веху на пути превращения из беззаботной девы во взрослую жену, Ольга ясно осознала меру своей зависимости от могущественного супруга. Если Игорь оставит её без внимания, она станет никем. «Иная жизнь, она хуже смерти», — однажды заметил князь Киевский. Он знал, о чём говорил, и мог ей устроить подобное. То, что случилось с ней недавно, это всё мелочи, это можно было и потерпеть. Так ведь ей сказал десница, человек, проведший рядом с князем не один год… Возможно, когда-нибудь она станет значимой, сделавшись матерью наследника, возможно, если ей хватит сил и хитрости, однажды она обретёт значимость даже и сама по себе, но сейчас она всего лишь вещь своего супруга. Обидно и горько… Но удел стать никем гораздо горше доли быть вещью в том случае, если ты — вещь, значимая для своего могущественного обладателя. А доселе она была супругу нужна…
Какое-то глубинное женское чутьё подсказывало ей, что Игорь вряд ли оставит её без внимания, слишком нравилось князю обладание ей, предварённое подавлением и угнетением её воли и тела. Какие чувства она явит ему, когда он возжелает увидеть её? Покорность, дерзость, равнодушие? Всё одинаково плохо. «Ты ведь князю по сердцу пришлась, лаской и смирением могла бы из супруга верёвки вить», — вспоминались наставления многоопытного Асмуда. И об этом ей не только десница говорил, но и Яромир, и Дагмара. Всё это понятно, но кто научит, как справиться с собой и суметь стать ласковой со своим мучителем?
Вот если бы её чрево смогло зачать, если бы пришла пора непраздности! Пусть князю и не отчаянно нужен наследник его крови, потому как уже один имеется. Но дитя, которое вождь сумел дать женщине, названной им во всеуслышание, перед людьми и богами, своей, возносило его в глазах подданных, с древних времён являясь утверждением его мужской силы, могущества, и свидетельствовало о благосклонности богов. Счастливица, носившая под сердцем плод любви вождя, стихийно попадала в отблеск этого величия, становилась значимой, получала защиту и неприкосновенность.
Увы, эта повесть была не об Ольге. Её ежемесячные недомогания случались вовремя. И вместе с ними утекали её силы, уверенность и надежды.
На десятый день в Ольгины покои явился Милонег. Он пожелал лично увидеть княгиню, отказавшись через челядинок передавать послание от князя. Когда Ольга вышла из опочивальни в светлицу, любимец самой могущественной женщины Киева, скривив красивые губы и снисходительно обласкав Ольгу взглядом с головы до ног, объявил, что отныне ей позволено покидать покои для прогулок в саду, не забыв добавить, что все её передвижения остаются под тщательным надзором.
Первым делом Ольга велела натопить себе баню — плескание в горнице над кадками под водою из черпал не приносило ощущения полной чистоты, особенно после того, что перетерпело поруганное тело.
Завершив долгое паренье, возрождённая и телом, и душой, Ольга вышла из бани и с удовольствием вдохнула полной грудью свежий, чуть прохладный после банного жара воздух. Любава направилась в портомойню — отнести Ольгины вещи. Ожидая челядинку, княгиня откинула голову, прикрыла глаза и подставила лицо ласковым солнечным лучам. Из разнеженного, блаженного состояния её вывел звук женских вскриков. Ольга вздрогнула и внутренне сжалась. Она оглянулась по сторонам, но увидела лишь выходящую из портомойни Любаву.
— Портомойку в постирочной порют, — поймав её взгляд, пояснила Любава.
— За что? — спросила Ольга. Любава в ответ пожала плечами. — Узнай…
Вздохнув, Любава неохотно развернулась и пошла обратно в портомойню. Поддавшись порыву, вызванному сочувствием к неведомой женщине, которая страдала сейчас так же, как и она сама несколько дней назад, Ольга последовала за Любавой.
В просторной, но душно натопленной клети, с одной стороны заваленной грязным бельём и портами, а с другой заставленной дубовыми бочками, над которыми поднимался пар, распластанная на лавке вдоль длинного стола, заполненного вещами уже выстиранными, лежала женщина в задранной до плеч сорочице. Лицо её было отвёрнуто от двери, и Ольга увидела лишь чёрные тяжёлые косы, что свисали с лавки и падали на пол. Рядом стоял и исполнял наказание один из гридней охраны терема. Ещё несколько портомоек испуганно сгрудились в дальнем углу.
— Остановись, страж! — крикнула Ольга, и гридень, опустив плеть, оглянулся на голос. Узнав княгиню, он склонил голову и замер в ожидании.
— За что несёт наказание челядинка? — спросила Ольга, добавив голосу властной уверенности.
Конец ознакомительного фрагмента.
