Зверь

Ане Риэль, 2019

Леон – необычный мальчик. Как и все дети, любит играть на ферме, гладить пушистых зверьков и обнимать свою маму. Но все это он делает совершенно не так, как другие: крохотные ручки оставляют синяки и ломают кости. Поэтому у Леона почти нет друзей. Только Мирко – соседский юноша – видит в мальчике лучшее. Возможно, потому что любит его мать. Он почти целиком берет на себя воспитание Леона, но контролировать маленького монстра выше его сил. Одна трагическая ночь переворачивает всю жизнь. Чтобы спастись от последствий своих поступков и избежать угрозы, Мирко и Леону нужно бежать. Но разве рядом с таким ребенком может быть безопасно?

Дом

Карл ничего ей не сказал. Он просто исчез в тот же день, как перестал работать на лесопильне. Прошло почти пять месяцев. Он и не помнил, когда в последний раз так долго работал на одном и том же месте. Его даже не интересовали другие работники. Они в большинстве своем его тоже плохо понимали, так что он почти ни с кем не общался. Они, наверное, удивлялись, что он не ночевал с ними в бараке, но никто не решался спросить.

Теперь настала пора уехать. В первую очередь — от нее.

Перед исчезновением он зашел на ферму, чтобы забрать мешок и взять немного еды. Даника была у расщелины и наверняка видела его силуэт на дороге, если смотрела в том направлении. А может, и не заметила. Карл не оборачивался.

Сначала он обошел город с севера, потом повернул на запад, пока не дошел до гор и не стал подниматься над равниной. Прохладный горный воздух очистил легкие от многомесячной тяжелой древесной пыли. Далеко на западе он мог различить море, голубые проблески между грядами гор. Над ним величаво парили большие птицы.

С гор можно было рассмотреть всю долину. Она тянулась на север, насколько хватало глаз. Только смутная тень вдалеке напоминала, что и этому миру есть конец. На востоке, по другую сторону полей, ферм и городков горный хребет раскинулся к северу и югу, как спящий разбухший великан. Весна укрыла долину персидским ковром, который с каждым днем становился все ярче.

Карл не останавливался. Он шел на север. Склоны гор еще были холодными, но между скал уже проступала трава и маленькие стойкие цветочки. Сладко и свежо пахло хвоей, птицы с каждым днем пели все громче. Мир вокруг просыпался одним глубоким вдохом, затягивая Карла к себе.

Дойдя до очередной расщелины, он спустился в долину. Там он чуть-чуть прошел вдоль главного русла реки и затем свернул вдоль притока к северо-западу. Теперь он будет работать здесь. В лесах. Тут любят больших парней.

Он всегда находил себе работу.

Он не мог больше оставаться с Даникой.

С ней Карл чуть не рехнулся. Подумать только, поселился у нее. На целых пять месяцев! Он настолько не привык каждый день возвращаться в один и тот же дом, просыпаться в одной и той же постели с одной и той же женщиной… Точнее, не пробовал. Теперь это стало привычкой, и это его пугало. Повторения. Одни и те же губы. Одни и те же прелестные ноги обвивали его тело. Одни и те же стройные мускулистые женские руки. Он видел однажды, как каракатица выползла на берег, схватила краба и утащила с собой под воду. У сильного и большого краба не было ни единого шанса совладать с каракатицей. Карл не хотел кончить, как тот краб, так что лучше было сторониться женских рук.

Просыпаться без нее тоже стало легче. Станет легче. Облегчение.

Он давно понимал, что ему придется исчезнуть, как только закончится работа на лесопильне. Иначе он бы вкалывал как зверь на ферме Даники, ей мужчина в помощь очень был нужен. Карл был не против работы, но только пока он видел ей конец. Даника не отпустила бы его, если бы у нее была хоть малейшая возможность. В этом он был уверен.

К тому же в мире множество прекрасных женщин, это он знал. Так зачем останавливаться на одной? Для Даники наверняка найдется отличный мужчина. Другой мужчина.

Об этом он больше думать не желал.

Изначальному плану Карл не последовал. Прежде чем дойти до леса, он двинулся в совершенно другую сторону, словно по велению какой-то силы. Он пошел на север без особенной цели. Его притягивали горы. На севере хорошо, там он давно не бывал. Почему же он туда не ходил? Он ведь оттуда родом, думал он рассеянно. Как давно это было.

Очертания гор казались знакомыми и чужими одновременно. Как воспоминания о чем-то, случившемся не то наяву, не то во сне. Он двигался наверх. Вглубь.

Он жил на той пище, которую взял с собой, еще рыбачил в ручейках и поймал пару кроликов в силки. Карл никогда не хотел ружья. Дробь была жутким украшением, с которым животное могло днями бегать по лесу, пока не истечет кровью.

Иногда он посещал находящиеся на отшибе фермы в поисках подработки. Потом продолжал путь с новыми запасами. В пустынных горах никогда не знаешь, с чем повстречаешься. Где-то он увидел мужчину, лежавшего рядом со своей хижиной среди первоцветов. Он смотрел в небо с блаженной улыбкой. Карл взял в сарае лопату и похоронил мужчину там, где нашел. Потом поставил камень, ничем особо не отличавшийся от прочих камней на лугу, но все же самый красивый из тех, что ему удалось найти. Кем бы ни был этот человек, он заслуживает красивого камня, подумал Карл. Даже если бы он мог что-нибудь на нем написать, он и представить не мог, что именно.

В каком-то месте он задержался на несколько недель, чтобы пасти овец. С работы его, впрочем, прогнали, когда он зашел на ферму за провиантом и наткнулся там на хозяина отары с нацеленным на него ружьем.

— Ты считаешь… ты думаешь… что ты можешь вот так вот приходить и приставать к моим невинным дочерям? Проваливай-ка лучше подобру-поздорову. Прочь!

Карл в недоумении рассматривал мужчину, у которого так сильно тряслись руки, что, стреляя, он наверняка промазал бы на несколько метров. Лицо у него побагровело, от страха или от злости — сложно сказать. Его борода торчала во все стороны, словно не могла решить, насколько густой ей расти и где на щеках следует остановиться. Карлу она показалась жалкой. Как животное в линьке. Вот только животное потом снова становится красивым.

— Дайте мне хотя бы еды с собой. И заработанное жалованье. Тогда я исчезну, — голос Карла звучал ровно, руки были спокойны, несмотря на дуло ружья, маячившее у него перед лицом, как ошалелый майский жук. — Хорошо бы еще немного водки. И тебе лучше бы поторопиться к овцам, а то за ними никто не приглядывает.

Он кивнул пастушьей собаке, которая все время ходила за ним следом и сейчас улеглась у его ног, абсолютно безучастная к агрессивному поведению своего хозяина.

Мужчина фыркнул и крикнул что-то одной из дочерей, которая, судя по всему, стояла, спрятавшись за фронтоном. Она показалась и снова исчезла, а мгновение спустя прибежала с корзинкой. Девушка тоже покраснела, как и отец, но была намного симпатичнее. Она избегала взгляда Карла, когда ставила корзину у его ног. Потом она убежала обратно за угол, откуда теперь высовывались головы сестер, одна поверх другой, как маленькие бдительные совы.

Правда в том, что Карл не прикасался к девушкам, но он заметил, как они подглядывали за ним из-за скал и из расщелин в горах, пока он пас овец. Он слышал их смешки, и у него сложилось ощущение, что он должен был их услышать. Может быть, он мог бы тогда позабавиться со всеми тремя сразу.

Если бы захотел.

Теперь он получил еду, жалованье и водку и, насвистывая, пошел прочь, не вполне понимая собственное настроение.

Его радовало, что у него есть водка, это точно.

Собака побежала за ним, не обращая внимания на крик хозяина. Под конец эти оклики превратились в истерический визг вдалеке.

— Иди-ка ты лучше домой, — прошептал ей Карл. — Ты ему нужна. — И собака неохотно побрела туда, откуда пришла.

Однажды он зашел на каменистую дорогу, которая казалась знакомой, и это его почему-то беспокоило. Он вспоминал очертания горных хребтов и скал. Он знал, что до горной долины с разбросанными домишками и скромной церквушкой больше никто не сможет добраться. Но сперва дорога пройдет мимо небольшой фермы.

День выдался удивительно теплым. Настолько теплым, что воздух трепетал и даже недвижимые горы, казалось, шевелились.

Карл шагал все медленнее, когда огибал очередной выступ скалы. Он остановился, завидев вдалеке ферму.

Это не сон. Это дом, где он вырос.

Он чуть-чуть постоял. Какая-то частичка его хотела развернуться, но странная мучительная сила препятствовала. Ему надо было проверить, живы ли еще те двое, кто в свое время воспитали его. Сможет ли он их узнать? А они его? Он пробовал вспомнить их лица, но, казалось, все стерлось из памяти. Он не понимал, отчего. Он помнил природу, дорогу, дом. А другой жизни не помнил.

Они были там. Сидели рядышком на веранде, уставившись в пустоту. Он подошел ближе. Их кресла покачивались вразнобой, и казалось, что они отталкивались друг от друга, а потом тщетно пытались снова сблизиться.

У Карла сердце забилось неровно. Эти двое показались ему такими старыми и измученными, что он прошел мимо, не останавливаясь, не пытаясь поймать их взгляд или рассмотреть, как они выглядят. Вместо этого он разглядывал дом, который выглядел как развалина, несмотря на каменные стены. На земле вдоль стены лежали упавшие детали черепицы. Пару дыр в крыше попытались прикрыть кожаными мешками, напоминавшими истощенных зверей. Кусок трубы обвалился.

Казалось, и дом, и его обитатели вот-вот иссохнут и рассыпятся под палящим солнцем. Карл подумал, что внезапный порыв ветра мог бы сдуть этих двоих с кресел, так что они беспомощными ветряными духами полетели бы перед ним по дороге. Его передернуло, несмотря на жару, и он пошел дальше, не оборачиваясь.

Безымянное гудящее беспокойство привлекло его обратно к тому месту пару недель спустя, но теперь там уже не было этих людей, а крыша рухнула. На веранде стояли кресла-качалки и слегка покачивались на ветру, словно старики только что встали.

«Продается», — гласила надпись на табличке перед домом. Он прочитал ее по буквам. Табличка криво держалась на палке и, казалось, сама в себя не верила.

Карл замер, глядя на пустые кресла.

— Черт побери, — сказал он. — Черт побери.

Он поднял камень и бросил его к дому. Тот оставил пару трещин в оконном стекле, и так уже разбитом. Дыр в нем прибавилось.

Карл внезапно вспомнил, что у мужчины раньше была борода. Седая борода пеной прикрывала подбородок и щеки, отчего его лицо казалось больше, но не становилось мягче. Он был мощным. Высоким. У него были ярко выраженные черты лица, темные жесткие глаза. Волосы женщины были тогда матово-черными, собраны в пучок, лицо сухое и морщинистое, как застывшая глина. Она почти всегда стояла на кухне спиной к нему. Она протягивала еду, не глядя. Обычно кашу. Даже когда она смотрела на Карла, она словно не хотела смотреть. Она только давала ему еду. И кров. По утрам его отправляли в поле, где он работал дотемна. Иногда его вместо этого отправляли к священнику, который должен был научить его читать и писать и злился, если Карл не приходил.

У священника было две Библии, вспомнил теперь Карл. Одна была очень потрепанная, и казалось, из нее торчали длинные небесно-голубые волоски. Этой он обычно бил. Вторая была в переплете из светлой блестящей кожи, ее он целовал, но никогда не открывал.

— Хоть что-то умное в тебя возможно вбить, — кричал он, молотя потрепанной Библией по пальцам. — Ты что, совсем ничего не понимаешь, мальчишка?

Карл тогда ничего не понимал. Он редко понимал слова из книг. Не видел смысла во всех этих разговорах о Боге. Знал только, что он появился на свет в поле где-то неподалеку и что в ту ночь был сильный туман. И даже если бы небо было ясное и светили звезды, едва ли пришли бы трое волхвов. Так сказал священник. Карл предпочитал ничего не говорить. Единственное, что скрашивало посещения фермы священника, — его жена. Кругленькая и улыбчивая, когда муж не видел. Еще он помнил их младшую дочку, которая с удовольствием стояла в дверях и глазела, наступая себе на пальцы и пытаясь засунуть кулак в рот, не отводя взгляд от гостя.

Нет, Карл совершенно ничего не понимал. Почему, например, он должен спать на жесткой скамье на кухне, когда в доме была пустая комната. С мягкой кроватью. В той комнате стояли аромат и тишина, которые ему очень нравились. Но Карлу нельзя было там спать.

Ему нельзя было даже заходить туда. Словно бы комната ждала, что туда кто-то вернется.

Еще он не понимал, почему его родители были такие озлобленные. Почему мама была такая молчаливая, а отец часто злился. Они никогда не улыбались. У Карла сложилось впечатление, что он повинен в их несчастье. Но не знал, что сделал неправильно. Он всегда выполнял все их просьбы.

Меньше всего Карл понимал, почему его серобородый отец приходил ночью на кухню и делал с ним что-то, о чем он не должен был обмолвиться ни единым словом, если ему жизнь дорога. После старика в воздухе оставался кислый запах, и Карл сам должен был потом вымыть скамью. Его мама не могла не знать, не могла не почуять. Но она молчала. Она всегда молчала.

В качестве эксперимента Карл сделал то же самое с младшей дочерью священника, чтобы ощутить, каково быть тем, кто это делает. Это было приятно, но только до тех пор, пока священник не поймал их с поличным за поленницей. Девочка не издала ни звука, только таращилась на Карла огромными глазами. На ощупь она была удивительно мягкой.

В тот день священник вбил в Карла, что вход в дом священника ему заказан навечно, равно как и в царство Господне. Он должен был теперь идти домой и рассказать все своим бедным родителям.

Потом его побил его же отец.

— Ты стал проклятием с самого твоего рождения, — кричал он. — Наше проклятие.

Тут уже Карл взорвался:

— Так объясните, что же я наделал! Скажите! — крикнул он.

Отец рассказал, не прекращая пороть Карла ремнем, сильнее, чем когда-либо:

— Твоя мать, черт побери. Наша дочь! Когда ты родился, ты убил свою мать. Она не заслужила смерти… а ты… ты не заслужил жить.

Он вдруг перестал пороть и уставился в воздух, дыша, пыхтя, источая кислый запах.

Карл посмотрел на старушку с блестящими глазами, на старика с ремнем и понял, кто они такие.

— А мой отец?

— Твой отец был дьяволом, изнасиловавшим девочку.

Карлу было всего тринадцать лет, когда он пошел через поле, не оборачиваясь. В руке у него был кожаный мешок со сменой одежды и ножом, коркой хлеба и двумя сосисками. И еще полбутылки водки, потому что это единственный напиток, который он сумел найти впопыхах.

Он слышал крики мужчины. Что-то про самогон. Потом он почувствовал прилетевший в спину камень с острыми краями, но он бежал, даже не вскрикнув. Теперь старик уже не сможет его достать.

Женщина стояла на кухне спиной к окну.

Теперь он вспомнил. Вот здесь, перед этим домом, где он всегда ощущал себя чужим. И который теперь выставлен на продажу. Карл чувствовал, как воспоминания хлынули волной и начали его душить. Но было и еще кое-что.

Гнев.

— Эй, вы заинтересовались? — крикнул кто-то, и Карл повернулся на звук. Мужчина на громыхающем велосипеде.

Мужчина улыбнулся, перекинул ногу через седло и подъехал ближе, балансируя на одной педали. Волосы при этом растрепались, так что он напомнил Карлу одну птицу, названия которой он, впрочем, не помнил.

— Заинтересовался? Боже упаси! — прошипел Карл. Это прозвучало так злобно, что он сам ужаснулся. Он вовсе не хотел казаться неприветливым, мужчина, без сомнения, хороший человек. Он хотел что-то добавить. Извиниться. Но мужчина испуганно взглянул на него и перекинул ногу обратно через седло. Он быстро поехал к церкви и разбросанным вокруг домам.

Карл раньше не подозревал, что может испытывать такую злость. Сжимающую ярость, напоминавшую ярость того мужчины, который оказался ему не отцом, а дедом. Или все же отцом?

Он в сердцах пнул курицу, переходившую дорогу прямо перед ним, и пожалел об этом, прежде чем курица успела пожалеть о выбранном маршруте. Теперь она лежала в отдалении и барахталась, а перья и пух парили в воздухе.

— Извини, — прошептал Карл, сворачивая курице голову. И извинился еще раз, отрывая ее: — Прости. Я не знаю, что со мной происходит.

Карл бросил голову на землю, та лежала и бурила его растерянным взглядом. Он мгновение смотрел в ответ. Потом сунул тушку курицы под мышку, взвалил мешок за плечо, бросил последний взгляд на отчий дом и вышел на пустынную горную дорогу, которая его сюда привела. Он точно знал, что никогда в жизни больше не вернется.

Курица пробудила в нем воспоминания. Карл шел и вспоминал ту ночь, когда он сбежал. Он помнил боль в спине от камня. И облегчение, нараставшее с каждым шагом, отдалявшим его от фермы. На небе было полно звезд. Вскоре он вспомнил, какое счастье — спать под открытым небом и просыпаться от того, что пара кроликов копаются в траве рядом. Какое наслаждение он испытал, откупорив бутылку самогона и впервые в жизни попробовав алкоголь, как он почувствовал себя взрослым, свободным и немного пьяным.

Тогда его потянуло на юг, в долину, и вскоре ему повезло найти место в трактире, откуда недавно сбежал посудомойщик. Карл был высоким, так что все поверили, что ему уже шестнадцать. А сам Карл толком не знал, сколько ему на самом деле. Только что он большой. Он делал все, что ему велели, в том кабаке. Мыл посуду. Вскоре он же прибирался, следил за курицами, красил фасад, чинил крышу. От него был толк. И он был сильным. Но однажды он устал подчиняться и спать на затхлом матрасе в пристройке, и он поступил так же, как и его предшественник. Сбежал, прихватив курицу под мышку. А еще пару свежих яиц, ветчину с кухни и небольшую кастрюльку. Было уже поздно, поэтому никто ничего не заметил, кроме разве что петуха, который взволнованно кукарекал о деянии Карла в предрассветных сумерках. Но ему так и так положено было кукарекать.

Это было так давно. Тем не менее, Карл отчетливо помнил ощущение в груди в то утро. Чувство, что он сам себе господин, что он полностью свободен.

С курицей под мышкой.

Он свернул с горной дороги на звериную тропу через искалеченный кустарник, вдоль склона, по жесткой траве и снова через кустарник. Он чувствовал, как рубашка прилипает к телу, пот стекает со лба и висков в бороду, которой уже несколько недель не касалась бритва. Наверное, он похож на дикаря.

Когда он зашел так глубоко в пустынную местность, что вероятность встретить кого-либо сводилась к нулю, он принялся пинать дерн, швыряться камнями и обломками скал, какие только попадались ему на пути.

Так продолжалось много часов подряд, и все это время он громко проклинал своих бабушку и дедушку. И еще священника. Он ненавидел их за то, что они с ним сделали. Но сильнее всего он ненавидел всеразрушающий гнев, который они в нем зародили. Он не хотел забирать с собой ни воспоминания, ни злобу, покидая это место. Нет, черт побери! Они должны быть похоронены здесь. Вечером он валился с ног от усталости. Уснул Карл быстро и проспал до позднего утра, не видя никаких снов.

Когда он наконец продрал глаза и посмотрел на синее небо, злость растворилась в горном воздухе, воспоминания превратились в легкие облачка, убегавшие за горные вершины. Где-то неподалеку пела птичка.

— Вот и все, — прошептал Карл сам себе. — Ты свободен.

Последнее было ложью, это он знал. Понимал это уже какое-то время.

Даника. Она осталась с ним, то и дело мерещилась ему. Светящаяся и смеющаяся. Дразнящая своей покачивающейся попкой, стройными ногами и торчащими грудями. С мягкими губами, которые она смачивала кончиком языка.

Но в его видениях она была не одна и манила не только Карла, но и других.

Больших мужчин, которые приходили, помогали и развлекались с ней, так что она кричала от удовольствия. Толпы потных мужчин по очереди обладали ею в поле и в спальне, на кухне и на сеновале. Мужчины оставались у нее жить и с удовольствием впрягались в работу на ферме. Чтобы получить самое ценное. Ее.

Именно ее.

— Дурак. Поганый трус, — шептал про себя Карл, направляясь на юг.

Она как раз собиралась пахать, когда он появился на горизонте ранним утром. Других мужчин вокруг не было. Только соседский мальчишка, который собирал камни в дальнем конце поля.

Даника секунду смотрела на Карла, а потом, не меняясь в лице, отдала ему длинные ремни. Он отбросил мешок с вещами, перекинул ремни через плечо и ухватился за рукоять плуга.

Карл смотрел ей вслед, когда она шла к дому. Он не мог оторвать глаз от ее бедер. Ему подумалось, что он никогда не видел ее такой красивой. Наверное, его собственный голод придавал полноты ее формам, но она выглядела пышнее. Груди налились под платьем, попка округлилась, кажется, и живот тоже, лоно… Он подумал о таком знакомом налитом соком поле. Представил себе, как это прекрасное тело взрывается от жгучего желания, и он представлял себе, как она ждет именно его.

И все же он не мог избавиться от мысли, что и другие могли испытать это наслаждение, пока он отсутствовал. Это мучило его, и, отпахав небольшой участок земли, он свистом подозвал мальчишку. Он должен был узнать.

Парень отложил камни с невыносимой медлительностью и подошел к Карлу.

— Привет, — сказал Карл. Как зовут паренька, он забыл. Не то Марко, не то Мирко. — Скажи-ка, сюда другие ходили, пока меня не было? Ну, другие мужчины?

— Нет, только я, — ответил парень, осторожно покачав головой.

— Только ты? — Карл громко искренне рассмеялся. — Спасибо, дружище. Можешь возвращаться к своим камням. Надо закончить с этим полем.

Парень исчез из виду, и Карл скоро забыл о его присутствии. Он думал о Данике и вдыхал запах весенней земли.

Даника делала вид, что возвращение Карла ее совсем не тронуло, но это было не так. Заметив его в поле, она испугалась. Он подошел, как вернувшийся с войны солдат, но она не могла определить, победитель он или побежденный. На вид — и то, и другое. Она и сама не раз испытывала подобные смешанные чувства — она не хотела, чтобы он снова ворвался в ее жизнь, но была рада, почти что торжествовала, увидев его в поле. Он все-таки не смог жить без нее.

В тот день, когда Карл ушел по шоссе с вещевым мешком, она сказала себе, что избавление от него принесет облегчение. Но правда была в том, что она скучала по его помощи и по разговорам с ним. Она не почувствовала себя освобожденной, ей нисколько не хотелось бежать к другим мужчинам. В глубине души она надеялась, что он вернется.

И вот он возвышается перед ней так, что у нее перехватывает дыхание. Как и прежде, широкие плечи, мощная грудь и крепкие мускулы Карла заставляли верить, что в нем соединились сила и мужественность всего мира.

И все же в нем был надлом, слабина, которую она ощущала постоянно, но до сих пор не могла раскусить. Только в этот момент она поняла, как она выражалась. Голова Карла была по-королевски приподнята, как раньше. Он будто немного стоптался: опустил взгляд и ссутулился, словно на него было взвалено великое бремя. Он напомнил ей титана Атласа, о котором она как-то читала. Это великан, приговоренный нести на плечах небесный свод. И в тот единственный раз, когда ему представилась возможность освободиться от вечного наказания, ему не хватило ума ею воспользоваться.

Карл и правда много чем напоминал Атласа. Выдающимся умом он тоже не блистал. И все же сейчас она так же не могла противостоять ему, как и раньше. Когда он стоял перед ней, ее тут же охватывало что-то, напоминающее теплые чувства. Темные глаза Карла смотрели на Данику с насыщенной и ясной прямотой, искренностью, которая пронзала до самого сердца. Волосы у него были средней длины, взъерошенные, как и должно быть у рабочего, но все равно в них всегда виднелась небрежность. Нарочитая. Она заметила, что волосы слегка влажные, словно он купался в реке перед приходом. Одежда выглядела почти чистой. Рубашка застегнута до середины груди, рукава закатаны выше локтя, загорелая кожа заросла волосами.

Она рассматривала его лицо, не глядя прямо в глаза. Нос длинный, широкий и симметричный. Нижняя половина лица мощная, выпирающая и покрытая густой щетиной той длины, чтобы можно было четко различить овал лица. Карл относился к тем людям, кто не успевал сбрить бороду, как щетина снова покрывала лицо. Над раздвоенным подбородком — губы. Потрескавшиеся, жаждавшие, ждавшие ее. Они не двигались. Выжидали.

Она ушла. Пусть подождут. Пусть пашет.

Следующие несколько часов Карл вкалывал без передышки, пока она не вышла из дома с ломтем колбасы и куском хлеба. Он отодвинул еду и вместо этого взял Данику. Прямо там, в свежевспаханной борозде, сзади. Утреннее солнце мягко ласкало мраморную кожу, когда он поднял платье, стянул трусы и вошел в нее. Он заметил, что его ждали. Ни малейшего сопротивления, только тепло, влага и жажда. И еще эта новая пышность. Она кричала громче, чем раньше, а он зарычал, как бык, когда кончил.

Лошадки-тяжеловесы, запряженные в плуг, не привыкли к резким звукам и шуму, они тихонько заржали и принялись беспокойно переминаться. Впрочем, они быстро успокоились, просто перенеся вес на задние ноги. Пускаться с места в карьер было не в их натуре. Их вполне устраивало место, где они стояли.

С дальнего угла поля соседский сын стал свидетелем этой случки. Очевидно, ошарашенный увиденным, Мирко замер с открытым ртом, чуть приподняв руки, словно в испуге, этаким краснощеким пугалом. Он выронил камень.

Они еще не сказали друг другу ни слова, когда Карл пришел с поля на ужин. Мать сидела на своем обычном месте за столом, с бледным лицом, нависая над миской с супом.

Она пристально посмотрела на гостя, когда он появился в дверях, и когда он сел напротив, издала звук, который нельзя было понять иначе, чем проявление неудовольствия. Глаза у нее были дикие и старые. Одежда все такая же черная.

Карл посмотрел на нее преувеличенно спокойно и, не удержавшись, подмигнул ей. От его поведения дыхание у нее сбилось, движения стали суматошными, и она пролила немного супа на стол.

«Старая карга, — подумал Карл, рассматривая вдову. — В конце концов, от нее остались только кожа да кости».

С дочерью дело обстояло иначе. Даника привыкла худеть и толстеть по своему месячному циклу, если она вообще обращала на это внимание. Она совершенно не беспокоилась ни о том, что у нее прекратились кровотечения, ни о том, что она слегка поправилась.

По воле случая именно этим вечером ее сын решил заявить о своем присутствии ощутимым пинком в мамин мочевой пузырь — и в ту же секунду его бабушка упала лицом в суп. Глухая и мертвая.

Нет оснований полагать, что эти события могут быть связаны, но вместе они привели к тому, что Даника попросила Карла на ней жениться. Он сказал «да».