Любовь, похожая на смерть

Андрей Троицкий, 2011

Алла Носкова попала в чудовищную ситуацию. Ее муж, бизнесмен Леонид Солод, убил женщину, как две капли воды похожую на Носкову. После чего начал на полном серьезе называть Аллу самозванкой и лить крокодиловы слезы по поводу кончины убитой женщины, как если бы та в самом деле была его жена. Мало того! Он хочет прибрать к рукам все, что принадлежит Алле. Знакомые Аллы из страха перед Солодом отказываются ее признавать, а те, кто готов это сделать, погибают. Но у девушки есть друг юности – преуспевающий адвокат Дмитрий Радченко. Его-то она и просит о помощи. А ради старой дружбы чего не сделаешь…

Глава 3

От подземного паркинга до больницы рукой подать. Радченко и Гуляев перешли дорогу и оказались в просторном холле, полном людей. Втиснувшись в лифт, поднялись на двенадцатый этаж. По широкому коридору дошагали до деревянной двустворчатой двери со стеклянными вставками. Гуляев нажал кнопку переговорного устройства и сказал, что к больной Носковой пришел посетитель. Женский голос ответил, что придется подождать пять минут — сейчас с Аллой разговаривает врач. Стас упал в кресло, закинул ногу на ногу. Радченко ничего не оставалось, как повалиться в другое кресло.

— Пока есть время, может, вниз спуститься? — спросил он. — Я видел там магазин.

— Забудь, — поморщился Гуляев. — С голода в этом заведении еще никто не опух. Первое, второе, третье блюдо и свежие фрукты.

В переговорном устройстве что-то щелкнуло, Стас подскочил к двери, сказал пару слов и поманил пальцем Радченко.

— Иди без меня, — сказал он. — У стойки покажешь любой документ, вот и все формальности.

Радченко толкнул дверь, шагнул вперед. Замок задней двери щелкнул, и Дима оказался в просторном предбаннике между двумя дверьми со стеклянными вставками. Дверь, ведущая в отделение психиатрии, не открывалась. Тогда он нажал красную кнопку еще одного переговорного устройства. Сказал, что его ждет больная Носкова. Снова что-то загудело под самым потолком. На стене вспыхнула зеленая лампочка. На этот раз дверь поддалась. Радченко оказался в коридоре, по левую сторону которого тянулись двери двухместных палат, а справа — стойка регистратуры.

Чернокожая женщина в белом халате и шапочке попросила показать документы и поинтересовалась, нет ли у мистера Радченко еды или каких-то предметов — скажем, одежды — для Аллы Носковой. Если есть, она хотела бы на них взглянуть. Радченко приподнял портфель с бумагами и отрицательно помотал головой. Женщина повертела в руках водительские права Радченко, выданные в Москве, занесла его имя в компьютер, встала и кивнула в сторону трех железных столов, стоявших в холле, справа от регистрационной стойки.

Алла сидела за вторым столом и, не отрываясь, смотрела на Диму. Радченко, перекладывая портфель из руки в руку, сделал несколько шагов вперед. Еще минуту назад он был совершенно спокоен, а сейчас заволновался. Те слова, что следовало сказать, что старался не забыть в дороге, мгновенно вылетели из головы, вместо них с языка сорвалась пошлость, достойная идиота.

— А ты прекрасно выглядишь, — сказал он и сжал в своей ладони тонкую руку Аллы. Подумал секунду и добавил вторую глупость: — С годами ты только хорошеешь. Прямо цветешь. Да… И пахнешь.

— А ты все такой же мастер по части комплиментов.

Алла сидела на скамейке по одну сторону стола. Он смотрел на ее лицо, уставшее и такое бледное, что кожа казалась совсем прозрачной. Светлые волосы были зачесаны назад. Голубые миндалевидные глаза смотрели печально и слегка удивленно, будто Алла до конца не верила, что он прилетит в Америку, а потом явится в больницу. Губы тронула улыбка, а на глазах заблестели слезы.

— Прости, Димыч. Это я надоумила отца вызвать тебя, — сказала Алла. — Я жалею, что доставила тебе хлопоты. Но я не хочу, чтобы какой-то посторонний человек решал мои проблемы. Лучше уж ты.

— Рад, что ты обо мне вспомнила, — сказал Радченко. — Я постараюсь… Нет, не так. Я сделаю все, чтобы помочь. Хотя усилия потребуются минимальные. Сейчас в нашей адвокатской конторе готовят нужные материалы для суда. У тебя с Солодом сложные имущественные вопросы, но мы все решим. Просто наберись терпения.

— Ты умница, Дима, — кивнула Алла. — Ты всегда был такой: умный и честный. И еще: на тебя можно положиться.

— Спасибо, — Радченко улыбнулся искренне, без всякого усилия. Комплименты, особенно искренние, перепадали ему нечасто. — Черт побери, я рад тебя видеть.

Услышав звонок, он вытащил из кармана телефон:

— Слушаю.

— Дима, ты слышишь меня? — Голос Носкова звучал раздраженно.

— Отлично слышу.

— Так вот. Я только что получил известие из Москвы, что моя дочь Алла… Если ты сейчас стоишь, лучше сядь. Так вот: оказывается, Алла умерла. Точнее, погибла. То ли в результате несчастного случая, то ли бандитского нападения.

— Вообще-то я разговариваю с Аллой, — ответил Радченко. — Да, да. Прямо сейчас. Так что слухи о ее смерти несколько преувеличены.

— Удачная острота. Жалко, что не твоя. Но мне сейчас не до шуток. Приезжай немедленно.

* * *

Юрий Девяткин вывел машину со служебной стоянки и, проехав по Бульварному кольцу, свернул на Тверскую. Удушливая жара спала, на город опустились лиловые сумерки, обещавшие одинокому мужчине романтическую встречу с любимой женщиной и что-нибудь еще… Девяткин сладко вздохнул и тут же резко тормознул, когда с тротуара на проезжую часть вдруг вывалилась женщина со спортивной сумкой. Замерла перед капотом, замахала свободной рукой. Рванула дверцу, бросила назад тяжелую сумку, сама упала на переднее сиденье.

— Господи, дышать нечем, — сказала она. — Пожалуйста, к Киевскому вокзалу. Только поскорее. Электричка не ждет.

— Я не таксист, — ответил Девяткин. — Посмотрите: тут даже счетчика нет.

— Только не морочьте мне голову, — женщина нахмурилась. — Все желтые машины — такси. А счетчика ни у кого нет.

— Цвет машины не желтый, — заупрямился Девяткин. — Скорее оранжевый.

— Пусть так, — кивнула дама. — Но я опаздываю. Цвет машины мы обсудим в дороге.

Девяткин покосился на часы. В десять тридцать у него свидание с подругой по имени Оксана. Она будет ждать у главного входа в Театр оперетты, где работает третий год. Пока на подпевках у известной примадонны, но есть надежда, что карьера попрет вверх как на дрожжах. В новом сезоне начнутся репетиции двух мюзиклов, заметная роль в основном составе обеспечена. Если, конечно, режиссер не соврал.

Нюансы артистической карьеры не интересовали Девяткина. При виде Оксаны он испытывал что-то похожее на легкое головокружение. Конечно, если быть честным перед самим собой, для этой подруги он немного староват. Но разницу в возрасте сглаживает его отличное здоровье, высокий темперамент и некоторые безрассудства, которые он не позволил бы себе с другой женщиной. Первым безрассудством стала покупка этой машины вызывающего, кричащего цвета. Эту тачку прохожие со слабым зрением принимают за такси. Но тогда в минуту сомнений, накативших на Девяткина в автомобильном салоне, Оксана сказала: «Ты крутой чувак, поэтому должен иметь крутую тачку. Такую, чтобы все останавливались и провожали тебя взглядами». И вопрос был закрыт. Девяткин побежал к знакомому коммерсанту одалживать деньги.

До встречи у театра остается час, значит, есть свободное время. Он тронул машину, свернул направо и прибавил газу.

— Теперь успеем, — сказала женщина. — Я всегда возвращаюсь домой следующей электричкой, когда темно. А теперь боюсь.

— Что так?

— А вы не знаете? У нас во дворах старых домов неподалеку от станции убили двух милиционеров. Ночью расстреляли из автомата. В газете писали, будто эти милиционеры хотели задержать какого-то известного бандита. А бандит той ночью прогуливался со своей барышней. Они ему: предъяви документы. А он вытащил из-под плаща автомат, раз… И шлепнул ментов на месте. У одного, говорят, ребенок остался.

— Ах, да-да, что-то такое читал.

Девяткин вспомнил копию рапорта и протокола осмотра места происшествия, что легла на его стол вчерашним днем. Два милиционера убиты из автомата Калашникова калибра 7,62. Мотивы преступления неизвестны. Личность подозреваемого не установлена. Но доподлинно известно, что убийца ранен. Однако сумел уйти, оставляя за собой кровавый след, который протянулся от подворотни до ближних кустов. И там пропал. Если бы не ночной ливень, беглеца бы нашли. Но до прибытия поисковой группы он сумел покрыть большое расстояние, или сообщники вывезли убийцу из поселка на машине. Происшествие прискорбное, трагическое, но к делу об убийстве женщины в парке у ветеринарной академии наверняка отношения не имеет.

— А что там про барышню в газете писали? — спросил Девяткин. — Вы говорите: бандит гулял с барышней…

— Ну да, была барышня. Может быть, из-за нее стрельба и началась. Я, когда утром шла на станцию, видела место происшествия. Моя дорога как раз мимо тех домов. Арка проходит сквозь четырехэтажный старый дом из красного кирпича. На дороге глубокая лужа. А в той луже ручкой кверху плавает раскрытый женский зонт. Красный такой, симпатичный. Ну, значит, была там женщина.

— Про зонт я ничего не читал.

— А вы какую газету смотрели?

— Уж не помню названия.

Машина остановилась возле касс, где продавали билеты на пригородные поезда. Женщина вытащила из кошелька деньги, протянула Девяткину.

— Нет, нет, — сказал он. — Я вас так подвез. Из личной симпатии.

— Берите уж. Если каждого за так возить, машину не на что будет заправить.

Женщина оставила после себя запах свежего лука и недорогих цветочных духов. Девяткин развернул пару мятых купюр, сунул их в нагрудный карман пиджака. На минуту задумался и мысленно согласился с пассажиркой: если каждого за так возить… Тут внимание переключилось на профессорского вида мужчину с бородкой клинышком. Он, включив вторую космическую скорость, несся прямо к машине, плечами прокладывая путь через скопление пассажиров.

— Такси, такси… Эй…

Профессор уже хотел открыть дверцу, когда Девяткин нажал на газ, развернулся и влился в поток автомобилей. Он набрал номер рабочего телефона. Когда трубку снял старший лейтенант Лебедев, сказал:

— Тут я получил агентурные сведения по поводу той девицы из парка. Ты нашел рядом с телом билет до пятой зоны Киевского направления. В тот же вечер, когда убили эту кралечку, в городе Апрелевка — это как раз пятая зона — были застрелены два милиционера. Теперь слушай сюда. Мой источник сказал: на месте происшествия — там, где грохнули ментов, — валялся раскрытый красный зонт.

— Красных зонтов много, — вставил Лебедев.

— А чехол от красного зонта лежал в сумочке убитой женщины. Все это мне очень не нравится. Билет на электричку, зонт этот… Слишком много совпадений. Сейчас позвони в Апрелевку и скажи, что мы приедем утром. Посмотрим, что у них есть по убийству ментов. И почему тот клятый зонт не упомянут в протоколе осмотра места происшествия.

* * *

Самолет до Москвы вылетал из аэропорта Кеннеди завтра утром. У Стаса Гуляева оставалось время, чтобы закончить все дела и собрать чемодан. Он вышел из офиса в шесть вечера, спустился в подземную парковку, сел за руль спортивного «Лексуса» последней модели. Остановил машину перед желто-черным шлагбаумом у будки дежурного и заплатил восемьдесят долларов за шесть часов стоянки.

Вскоре он выбрался из забитых машинами улиц Манхэттена на Бруклинский мост, включил радио, послушал прогноз погоды. Послезавтра обещали понижение температуры до восьмидесяти двух градусов по Фаренгейту, местами дожди с грозами. Погода хорошая, значит, задержки рейса не предвидится. Нет хуже, чем торчать несколько часов в аэропорту или в салоне «Боинга», ожидая разрешения на вылет.

Стас проскочил несколько мусульманских кварталов, миновал ботанический сад и, сделав пару поворотов, оказался на Брайтоне. Был теплый вечер, работали все магазины, открылись рестораны. Чтобы отыскать место для стоянки, пришлось проехать три квартала вперед, а затем вернуться назад. И с трудом втиснуть машину в только что освободившееся место. Наверху, по надземной линии метро, проложенной прямо над проезжей частью Брайтона, прогрохотал поезд. Стас зашел в продуктовый магазин, где не услышишь ни слова по-английски, и побродил по залу.

Здесь внутри все было устроено с тем же бестолковым примитивизмом, что и в московских магазинах. Все свободное место в зале заставлено коробками, за любым пустяком надо становиться в очередь, которая едва ползет. Однако именно сходство с русскими магазинами, эти отжившие свое прилавки, очереди, которые нечасто увидишь в Америке, принесли магазину популярность. Здесь покупатели не просто брали товар, они удовлетворяли потребность переброситься парой слов на родном языке, себя показывали и на других смотрели, перетирали последние сплетни и делились новостями.

Стас купил то, что любил отец: молочных сосисок и докторской колбасы, сделанных поляками. Маковый рулет «Вечерний звон», выпеченный в подвале за углом, горячие бублики, посыпанные маком и кунжутом, из того же подвала. И еще яблочный сок в картонном пакете. Если верить этикетке, его разлили в Москве. Стас вышел из магазина под желтое небо. Светился абрис луны, свежий ветер, набравший силу к вечеру, доносил запах йода и соли. За домами через дорогу начиналась широкая полоса пляжа, отделенная от жилых домов широченным деревянным тротуаром, протянувшимся вдоль океана на шесть кварталов.

Там, на этом деревянном настиле, теплыми летними вечерами встретишь половину Брайтона. Если бы не уличный шум, если бы не линия метро над головой, — и здесь, возле продуктового магазина, можно было бы услышать шум океанской волны. Наверняка в открытом павильоне, где играют в шахматы местные гроссмейстеры, сейчас нет свободных мест. У рюмочной «Москва» собрались все забулдыги, в прохладном зале «Националя» разминается оркестр, готовясь к вечернему наплыву состоятельных господ.

Стас нырнул в переулок, прошел несколько минут и оказался в темном дворе, где прошли его детство и юность. Поднялся на невысокое крыльцо, открыл дверь подъезда своим ключом, поднялся на четвертый этаж. Отец пропустил Стаса в квартиру.

— Давно ты не появлялся, — сказал он. — Много дел?

— Хватает, — кивнул Стас. — Как сам?

— Бывало и лучше, — ответил Михаил Семенович.

— Сердце не болит?

— Не болит. Но бьется через раз. Ну, жаловаться грех. Я еще дышу и перебираю копытами. Словно старый мерин по дороге на скотобойню.

— Давай без черного юмора…

— Какой уж тут юмор? В моем возрасте жизнь катится, словно машина с горы. Только вниз и вниз. И тормозов у этой машины нет. И спрыгнуть нельзя. Остается только закрыть глаза и ждать. Неизвестно чего. Впрочем, все известно…

В Москве отец без малого двадцать лет отработал в редакции крупного литературного журнала, переводил на русский язык классиков англо-американской литературы и современных авторов. Когда журнал закрыли, нашел через бюро переводов какую-то поденщину с копеечной оплатой. Но вскоре не стало и этой работы. Еще в Москве у него вошло в привычку использовать в разговоре образные литературные выражения. Он часто жаловался на трудные времена, которые почему-то никак не кончаются. При этом лицо сохраняло скорбное выражение, губы подрагивали, чуткие ноздри трепетали, будто отец готовился разрыдаться.

Скинув пиджак в прихожей, Стас прошел на кухню, захватив с собой пакет с угощением. Присев к столу, поставил на стол бутылку пива. Отец долго разглядывал покупки, перед тем как отправить их в холодильник. Он устроился на другом стуле, молча глядел на сына печальными, чуть навыкате глазами и покачивал головой. Через пять минут Стас утолил жажду, выкурил сигарету. И, вытащив бумажник, отсчитал и положил на стол две сотни долларов двадцатками. Подумал и добавил еще сотню.

— Это тебе на книги, — сказал он.

— Спасибо, я как раз присмотрел на днях кое-что. Французское дополненное издание комментариев Набокова к «Евгению Онегину».

— Да, это находка, — мрачно кивнул Стас, не читавший ни Пушкина, ни Набокова. — Книга настолько скучная, что засыпать будешь без снотворного.

Отец давно уже превратил квартиру в филиал публичной библиотеки, но продолжал каждый лишний доллар тратить на книги. Так было и в Москве, и здесь так. Собирательство книг — это из тех болезней, которые не лечатся. Перед отъездом в Америку отец раздал книги друзьям. Здесь новых друзей заводить уже поздно. Но знакомые книголюбы есть, и отец не отказывает, если просят что-то почитать.

— Когда-нибудь страсть к чтению тебя погубит, — вынес свой приговор Стас. — Как погубила многих хороших людей. Смотрел бы лучше, даже не знаю… Телевизор. Кстати, книги в «Черном море» не покупай. Бери лучше у дяди Миши на углу. Он прошлый раз говорил, что достанет любую книжку. Хотя кому я это рассказываю…

— Не заговаривай мне зубы. Зачем ты приехал?

Отец не переставая качал головой, будто хотел показать, что теперешнюю жизнь сына не одобряет. Да, у Стаса водятся деньги, у него доброе сердце и, кажется, даже есть совесть. Только этого мало. Сыну за тридцать, а он не нажил большого ума, у него нет деловой сметки, расчетливости, без которой в этом городе трудно прожить. Наконец, нет настоящей профессии, которая прокормит, если наступят трудные времена. Сын так и не стал хорошим переводчиком, не хватило усидчивости. А плохих переводчиков здесь с избытком.

— Зашел сказать пару слов, — Стас улыбнулся. — И еще позаимствовать какую-нибудь книжку. Скажем, «Практикум гипнотизера».

— Ты еще занимаешься этими фокусами?

— Балуюсь, чтобы скрасить серую жизнь. Послезавтра улетаю в Москву. Всего на две недели. Не дольше. Это связано с бизнесом босса. Надо встретиться с его партнерами. Подписать какие-то бумажки, передать кое-что на словах… У меня останется много свободного времени. Не командировка, а курорт. Если есть поручения, готов выполнить. А книжка нужна, чтобы я в самолете со скуки не напился.

Отец подумал, что Стас не научился врать. Сын никогда не работал с бумагами, не вел переговоры с деловыми партнерами. И, разумеется, ничего не подписывал. Скорее всего, дочка босса выкинула какой-нибудь новый фокус, от этой женщины одни неприятности. На сердце вдруг стало тяжело и неспокойно.

— Значит…

— Да, я зашел сказать «бай». Ну, чего ты такой растерянный?

— Ты мог сказать «бай» по телефону.

— А как же книга?

Отец подумал, что не был на родине лет семь. Нет, не семь, больше. И хотел бы слетать в Москву хоть на три дня. Встретиться с одним старым другом. И еще в Москве остались родственники: двоюродный брат Илья, трое его детей, давно уже взрослые состоявшиеся люди, у которых своя жизнь и свои дети.

— Обязательно зайди к тете Лизе, — сказал отец. — Если она узнает, что ты был в Москве и не повидался с ней… Обида останется на всю жизнь. А мать, если ты не забыл, похоронена на Митинском кладбище. От входа по главной аллее триста метров. Участок номер…

— Я все помню, — сказал Стас.

— «Практикум» в твоей комнате.

* * *

Стас прошел до конца коридора, повернул ручку и зажег свет. В этой крошечной комнатке за последние годы ничего не изменилось. Продолговатое, в одну створку окно всегда закрыто жалюзи и смотрит в точно такое же близкое окно чужой квартиры. Там, помнится, жили какие-то старики. Еще с наружной стороны площадка пожарной лестницы и горящий фонарь над помойными баками.

Да, тут ничего не изменилось. Все так же пахнет книжной пылью, пожелтевший от времени плакат «Роллинг Стоунз» висит над узенькой коечкой, заправленной шерстяным одеялом. Полки со спортивными журналами, кубки по карате, которые Стас брал в далекой юности. На тумбочке в железной рамке фотография матери. Рядом с ней фото Сонечки, девчонки, по которой он сох в старших классах школы. Теперь Соня живет в Сиэттле, у нее трое детей от какого-то жалкого клерка, выходца из Индии.

От той прелестной красотки не осталось и воспоминания. Стас видел ее пару лет назад, когда бывшая гордость школы гостила у общих знакомых в Нью-Йорке. Он был настолько разочарован этой встречей, пустым примитивным разговором, что потом долго ходил как потерянный. Талия Сони расплылась, а живые когда-то глаза потеряли блеск, сделались похожими на пуговицы. Она заметно поглупела, а свое эго утопила в кастрюле с луковым супом…

В свое время родители прелестной девочки считали Стаса неперспективным женихом. Они ошибались. В последнем классе незадолго до выпуска Соня сказала: «Я только о том мечтаю, чтобы уехать из этой дыры. С этого Брайтона. Здесь я до сих пор не познакомилась ни с одним настоящим американцем. Только без обид. Почти все здешние парни — дети бедных евреев. Мне душно в этой помойке. Я не хочу тут оставаться лишнего дня. Мне хочется настоящей жизни. Красивой любви, путешествий, хочется свободы… Понимаешь?»

Стас понимал. Он мечтал о том же, думал так же, как думала Соня, но не решался доверить свои мысли никому из друзей. Вскоре Соня пропала на долгие годы, а Стаса по протекции отца взяли стажером в фирму «Двести языков». Он три долгих года переводил канцелярские бумажки и мечтал о том единственном шансе, о лотерейном билете в лучшую жизнь, который достается каждому человеку. Правда, не все билеты выигрышные…

На однотумбовом столе, покрытом цветной клеенкой, стоял будильник, стрелки которого остановились много лет назад, когда Стас переехал отсюда в другую квартиру, попросторнее. Под настольной лампой лежала книга «Практикум гипнотизера», зачитанная до дыр. Золотое тиснение на корешке поблекло, края зеленого переплета помялись. Стас взял книжку и, погасив свет, вышел из комнаты. Теперь он сам не понимал, зачем приехал сюда.

* * *

Темный полукруг арки вел в старый двор, где на веревках сушилось белье, а ничейная белая собачонка бегала кругами возле московских гостей, выпрашивая подачку. Девяткин осмотрелся по сторонам. На лавочке возле первого подъезда он увидел старуху с дочерна загорелым, иссеченным глубокими морщинами лицом. Кивнув ей, сказал:

— Зрась, баушка.

Старуха была туга на ухо, вместо приветствия ей послышались совсем другие слова, оскорбительные, неприличные. В ответ она укоризненно покачала головой и сказала:

— Э-э-эх… Господи, помилуй.

С внутренней стороны дома под окнами жители устроили палисадники, обнесенные невысокой загородкой; здесь торчали стебли «золотого шара», росли пионы и кусты шиповника. Из распахнутого настежь окна на втором этаже гремел тяжелый рок: меломан, запускавший записи, не хотел слушать их в одиночестве. Девяткин решил, что нарушителю тишины надо бы сделать строгое внушение. Но тут подумал, что громкая музыка — одна из форм нищеты. Громкую музыку редко услышишь в домах, где живут богатые люди. И в России, и за границей, — везде одно и то же: где нищета — там музыка, бьющая по ушам.

Дом оказался небольшой, всего три подъезда, и двор маленький; за мусорными баками поднимался вверх невысокий холм. Девяткин забрался туда, за ним последовал старший лейтенант Лебедев и сопровождающий московских сыщиков капитан Сергей Сыч из местного управления внутренних дел. С холма открывался вид на пустырь, два девятиэтажных дома и большой дровяной сарай. Отсюда был отчетливо слышен гул Киевского шоссе.

— Да, — Девяткин задумчиво поскреб коротко стриженный затылок. — Если убийца уходил этой дорогой, то наверняка держал путь к шоссе. Хотел попутную машину поймать. И, видно, ему это удалось.

— Да, — в тон ответил Сыч и, сдвинув на лоб козырек форменной фуражки, тоже почесал затылок. — Удалось, конечно. Ясное дело, удалось. А то как?

Девяткин спустился вниз, побродил по двору, свернул в арку и, постояв в ее прохладном полумраке, задумался. Он тер подбородок, стараясь представить картину происшествия. Это было легко сделать. Трупы милиционеров пролежали тут до утра, когда подтянулись эксперты и все здешнее начальство. Составили протоколы, а абрис фигур убитых милиционеров мелом начертили на асфальте. К утру дорога просохла после дождя, поэтому рисунки получились яркими и четкими, их до сих пор не затоптали. Бурые пятна крови словно въелись в асфальт.

Слева рухнул сержант Лошак. Раскинув руки в стороны, он сильно разбил лицо при падении. Впрочем, боли сержант уже не почувствовал: пуля разорвала позвоночник, и он умер мгновенно, еще не коснувшись подбородком асфальта. Правее лежал лейтенант Савин. Он получил три пули в грудь, еще одно ранение — в плечо навылет. И две пули в живот. Он жил какое-то время, успел перевернуться с боку на спину. Через несколько секунд убийца подошел ближе и добил его короткой очередью в голову. Уже мертвый Савин сжимал в руке табельный пистолет.

— Акт судебно-медицинского исследования я видел и протоколы читал, — сказал Девяткин. — Милиционеры стояли вот тут, прямо возле входа в арку. Вполоборота к дому. Стрелявший находился не в подворотне, а на мостовой, за их спинами. Да, с улицы он стрелял. Из своего ствола Савин выстрелил дважды. Только дважды. В магазине пистолета осталось шесть патронов. Одну пистолетную пулю достали из-под слоя штукатурки в верхнем своде арки. Вторая пуля попала в тротуар. Она тоже найдена. Правильно?

— Так точно, — кивнул Сыч. — Эти детали я хорошо помню. Я только писал протокол. А текст диктовал начальник управления криминальной милиции.

Он тоже тер подбородок, словно передразнивал Девяткина, и морщил лоб, изображая мучительную работу мысли. Сыч думал о том, что наступает обеденное время, а он еще не завтракал.

— Теперь слушай вопрос, — продолжал Девяткин. — В подворотне на сухом асфальте обнаружена кровь первой группы, резус отрицательный. Крови много. Вопрос: чья это кровь? В протоколе написано: предположительно кровь убийцы. Но кто ранил убийцу, если милиционер в него не попал? Лично я без понятия. А вы как?

Сыч напрягся так, что глаза сделались стеклянными, а щеки налились краской. Надо что-то отвечать, а сказать нечего. Но Девяткин ответил сам:

— Кровь не принадлежит убийце. Помимо преступника, тут был еще кто-то. Другое неустановленное лицо. Ставлю рупь за сто: случайный свидетель видел то, что тут происходило. Да, была ночь, лил дождь. Но в десяти метрах отсюда — фонарь на столбе, на противоположной стороне улицы — другой фонарь. Хотя бы один из них светил. Правильно?

— Так точно, — отчеканил Сыч.

— Не бывает такого, чтобы на улице была пальба из пистолета и автомата, а жители окружающих домов разом оглохли или заснули мертвым сном. Люди боятся. Им не нужны лишние неприятности, своих хватает.

Сыч вытянулся в струнку. Он не боялся бандитов или молодых урок, орудовавших в ночных электричках, но почему-то робел перед этим майором из Москвы, о котором слышал от сослуживцев разные истории. Говорили, будто этот Девяткин чуть не до смерти забил одного бандита и жестокого убийцу, а у того нашлись влиятельные друзья. Девяткину предложили два варианта: или он ищет себе другую работу, или остается в милиции, но отправляется в ссылку. В далекий город, где уголовников больше, чем порядочных граждан, а без убийств и поножовщины не обходилось ни дня, ни ночи.

Девяткин выбрал второй вариант. И через пару лет навел в том паршивом городке такой порядок, что о майоре снова вспомнили в Москве. И позвали обратно. Вот это офицер: есть характер, мужество….

— Всех на уши поставлю, — пообещал Сыч, — но достану того урода. Ну, свидетеля в смысле…

— Сделаем так, — обратился Девяткин к Сычу. — Ты, капитан, подключи к поискам личный состав здешней милиции. Пусть обойдут те дома, что стоят на пригорке. И две прилегающие улицы. А мы с тобой заглянем в эти здания, что рядом с местом происшествия.

Лебедев, стоявший в отдалении, слушал монолог и думал, что упущено много времени. Свидетеля могли найти убийцы. И плавает он сейчас где-нибудь в речке, привязанный к металлической болванке…

— Последний вопрос: где женский красный зонт?

— В камере хранения вещественных доказательств, — ответил Сыч. — Это в прокуратуре. Мы думали, что зонт попал сюда случайно. Но на всякий случай приобщили его к материалам следствия.

— Лебедев, я остаюсь с капитаном Сычом, — сказал Девяткин. — А ты садись в машину и двигай в прокуратуру. Оставь расписку и забери тот красный зонт.

Девяткин кивнул на стоявший у обочины «Форд».

— Это такси? — спросил Сыч.

— Это моя машина, — сухо ответил Девяткин. — Не нравится?

— Очень нравится, — Сыч понял, что сказал что-то такое, чего говорить не следовало. Он прижал руки к груди и улыбнулся. — Хорошая машина. Только на такси похожа. Немного. Потому что желтая.

— Она не желтая, — вздохнул Девяткин. — Уже вспотел объяснять, что она оранжевая.

— Я и говорю — оранжевая, — живо согласился Сыч.