Каждый ждет встречу. Роман

Андрей Тихомиров

Когда человек подумывает о любви или решает жениться, он выбирает женщину своего, привычного круга, такую, которая тоже не делает глупостей, не склонна к авантюрам и умеет с интересом слушать споры по философии.

Знакомство продолжается

Когда я вышел, солнце уже почти закатилось, по затянутому фиолетовыми облаками небу стремительно надвигался прилив ночного мрака.

На следующее утро я долго ждал пароходика. По правде говоря, у меня на глазах целых три парохода отправились по своему маршруту один за другим, но я не сел ни на один из них, потому что девушки там не было. Увидел я ее только на четвертом, причем на том же месте — в тени рубки.

— Какая встреча… — сказал я. — Как поживаете? Слегка кивнув, она ответила, что прекрасно.

На этом разговор и закончился. По крайней мере с ее стороны. На все мои попытки продолжить общение девушка односложно отвечала «да» или «нет», а то и вообще не отвечала, поглощенная своим журналом. Когда мы сошли на берег и я предложил проводить ее до пляжа, она резко меня осадила.

«Хватит бездельничать, завтра берусь за работу», — зарекся я, не слишком веря сам себе. И следующим утром снова торчал на причале, высматривая заветный пароходик с моей незнакомкой.

— Какая встреча… Как поживаете?

Мне неизменно удавалось обнаружить ее по утрам, но это ровно ничего не означало. Девушка подчеркнуто сохраняла дистанцию и все ее поведение красноречиво говорило: «Оставь меня в покое. Зря теряешь время». Это я и сам понимал, но оставить ее в покое не мог, хотя даже себе не был в состоянии объяснить, чего ради упрямлюсь и какую же цель преследую.

Девушка меня не избегала, от преследований моих не пряталась. Она просто отказывалась замечать, что я существую на свете, потому что это ее вовсе не касалось. Один-единственный раз, на пятый или шестой день, между нами завязалось что-то вроде разговора.

В то утро пассажиров было немного, так что мне удалось пристроиться с ней рядом, не прокладывая себе дорогу локтями.

— Бальзак… — пробормотал я, заметив у нее в руках книгу. — Отлично. Впрочем, Бальзак или киноистория — какая разница? И там, и здесь рассказывается о любви, правда?

Меня потянуло на ехидство, что было совершенно ни к чему, но преодолеть глухое раздражение, которое вызывала у меня надменность этой дамы, я был просто не в силах.

Она не осталась в долгу:

— Значит, вам все равно, что читать, лишь бы про любовь?

— Почему же мне? Я кинороманов не читаю.

— Не все, кто читает кинороманы, верят тому, о чем в них рассказывается, — спокойно заметила она, убирая выбившуюся прядь. — Так же, как не все, читавшие Бальзака, как следует поняли прочитанное.

— Надеюсь, что вы-то его поняли.

— Я тоже на это надеюсь, — отозвалась она и раскрыла книгу.

Разговор вышел неудачный, а раз уж он вышел такой, говорить было больше не о чем. Девушка продолжала читать.

Я начал философствовать о состоянии современного общества, хотя ни секунды не сомневался, что девушка даже не слушает меня. Но она снова подняла глаза и пристально глянув на меня, спросила:

— По-вашему, есть другое общество? Какое же? Вы так говорите о нашем обществе, словно существует какое-то еще.

— Конечно, существует. И я совершенно уверен, что когда-нибудь все общество будет другим, что алчность и эгоизм станут музейными экспонатами, снабженными пояснительными надписями.

— Когда же это произойдет? Через год? Через два?

— О, нет. Не беспокойтесь. Вряд ли это возможно так скоро. Состоянию ваших родителей ничто не угрожает.

Она только иронически улыбнулась и заметила:

— За состояние своих родителей я не опасаюсь, но и событиями далекого будущего не интересуюсь. Мы ведь живем сейчас, не так ли?

И снова взялась за книгу.

Через несколько дней я расположился в конце пляжа, однако девушки все не было, кудрявые от пены волны заливали мне ноги, потом откатывались, и чувствовал, как песчинки у меня под ногами устремляются следом за ними. Я забрел довольно далеко, когда внезапно увидел свою знакомую. Она сидела у моря и тоже заметила меня.

И я собрался гордо пройти мимо, но она не сводила с меня смеющихся глаз, хотя лицо ее оставалось безучастным,

— Кого я вижу! — воскликнул я. — Вы нашли великолепное местечко. То есть такое, где меня нет.

— Я ничего не выбираю.

Я должен был обидеться за то, что она избегает меня и должен был рассердиться на безразличие, скользившее в этом «Все равно, где загорать». И вообще должен был пойти своей дорогой. Но я уселся рядом, испытывая лишь беспричинную дурацкую радость.

— Ну, как книга? — спросил я, лишь бы что-нибудь сказать.

Девушка кивнула на зонт, стоявший у нее за спиной:

— Прочла. Хотите, дам почитать?

— Спасибо. Нет ни малейшего желания иметь дело с вашим другом.

— Почему с «моим»?

— Потому что для вас таковы все мужчины. Вообще обыкновенный человек.

— А каков он по-вашему?

— Ну… — я пожал плечами. — Такой, обыкновенный… Вроде меня, хотя бы.

— А вы какой?

«Стану я тебе объяснять, какой я, дожидайся, — мысленно возмутился я. — Что я, обязан, что ли?»

— Ну же! Вы и этот ваш обыкновенный человек — какие вы?

В ее тоне не было ни настойчивости, ни особого любопытства. Она просто развлекалась.

— Определения я вам предложить не могу. Знаю только, что, когда обыкновенный человек пытается завоевать расположение женщины, он делает это потому, что любит ее, а все остальное для него значения не имеет. Речь, разумеется, идет о прочных отношениях, а не о мелком флирте.

— Ах, да: великая любовь, — она многозначительно кивнула, довольная своей догадкой. — По-вашему, обыкновенный человек — герой кинороманов. Это в них рассказывается только о великой любви. Не пойму, за что вы их тогда презираете.

— Бросьте вы эти кинороманы! Все это чепуха. Слова в них действительно говорят о любви, но, по сути, все вертится вокруг денег. Герой не только ужасно влюблен, но и красив, и не только красив, но и богат. Если же он почему-либо беден, то героиня богата за двоих.

— В таком случае искупаемся, если вы не имеете ничего против.

Мои рассуждения явно ее не забавляли.

Она уже была на ногах. Я украдкой любовался ее стройным, красивым телом. Совершенное, как античная мраморная статуя, именно поэтому оно казалось мне недоступным, и вся она казалась недоступной, как никакая другая женщина, я и вообразить себе не мог, как прикоснулся бы губами к ее губам, наверняка не знающим, что такое поцелуй, казалось немыслимым, что спокойствие этих ясных глаз может замутиться плотским желанием.

— Ну что, идете? Ведь вам не следует оставаться на солнце.

С непривычки кожа у меня действительно обгорела и шелушилась багровыми пятнами, и я смущенно подумал, что в таком виде не гожусь в спутники этой девушке.

Плавали мы довольно долго и выбрались на берег вблизи моего зонтика.

— Хотите, посидим в тени? — предложил я, указывая на зонт.

— А который час?

— Поздно уже. На сегодня, пожалуй, хватит…

— В таком случае мы могли бы вместе пообедать.

Она ответила взглядом, выражавшим удивление по поводу моего бессмысленного упорства. Это снова привело меня в раздражение.

— Конечно, если это не будет вам неприятно…

Девушка на мгновенье перевела взгляд, а потом кивнула:

— Хорошо, подождите меня у выхода.

Мне пришлось довольно долго ждать ее, я даже подумал, не ускользнула ли она через какой-нибудь другой выход, но тут моя девушка появилась — спокойная, свежая, с заботливо причесанными волосами.

— В ресторан отеля, так ведь?

— Почему же в ресторан отеля?

— В кафе?

— А почему бы и нет? Меня не интересуют изысканные меню.

Она, конечно, догадалась, что я небогат. Женщины это быстро определяют.

— Послушайте, — грубовато начал я, — если вы думаете, будто обед в ресторане нашего отеля или где бы то ни было меня разорит…

— Ничего я не думаю. Просто предпочитаю съесть бутерброд и запить кружкой пива. Вам известно, что значит сохранять фигуру?

— Мне кажется, вы не очень заботились о фигуре в тот первый день…

— Именно поэтому теперь я решила проявить о ней двойную заботу.

И вот мы сидим под сенью оранжевого тента, пьем пиво и жуем бутерброды; официант сонно подпирает притолоку, засунув руки в карманы и держа белую салфетку под мышкой.

Не знаю, чего бы я еще наговорил, если бы не спохватился, что моя девушка тоже принадлежит к миру богачей. Пока мы жевали бутерброды, это совершенно у меня вылетело из головы.

— Деньги действительно многое могут дать, — сухо возразила она. — И если вас это бесит, то потому, что лишь у вас самого их нет или слишком мало.

— Откуда вам это известно?

Девушка взглянула на меня с легкой иронией.

— Наверное, вы считаете себя ужасно загадочным. А ведь вы прозрачны, как это стекло, — она небрежно щелкнула ногтем с маникюром по высокому бокалу. — Вы можете сколько угодно расхаживать по пляжу, и все равно будете выделяться на фоне этих людей. Вы не такой, как они. Вы не их породы.

— Почему вы так уверены?

— Почему! Да хотя бы потому, что вы задаете подобные вопросы. Такие вещи не объясняют, их просто чувствуют. Человека из общества за версту видно. И речь у него не такая, как у вас, и держится он иначе, и покрой костюма у него другой. Все это чувствуется, понимаете, само собой. А вот вы даже ощутить этого не в состоянии. Вы то ли анархист, то ли коммунист, попавший сюда бог знает по какому недоразумению.

— Интересно, как же вы отважились сесть за стол с таким жутким типом…

— Это ничуть не более интересно, чем вопрос, почему человек, ненавидящий богатых людей, проводит среди них целые дни.

— Любопытство, ничего более, — сказал я.

— Представьте себе, мною движет тоже чувство.

— Ну, нет, этого я представить себе не могу. Вы выше всякого любопытства. Вы невозмутима и недосягаема, как богиня с Олимпа, а те, кто копошится вокруг — всего лишь черви, не заслуживающие никакого внимания. Вы — и любопытство? О, нет, это совершенно исключено.

— Кажется, вы действительно перегрелись, — мягко заметила она.

У меня и впрямь горело все тело. В голове стоял шум, мысли путались. Наверное, я чересчур много времени пробыл на пляже.

Отодвинув стул, девушка поднялась.

— Мне пора.

— Я вас провожу.

— Не нужно, это ни к чему. Мне совсем рядом.

Это было сказано сухо, не допускающим возражений голосом.

— А завтра… мы увидимся?

— Не вижу смысла.

— Тогда без смысла — просто из любопытства. Завтра в пять?

— Возвращайтесь-ка вы лучше к себе, — губы девушки чуть тронула улыбка. — Похоже, вас по-настоящему напекло.

И она ушла.

«Возвращайтесь лучше к себе… возвращайтесь…» Ее негромкий ироничный голос неумолчно звучал у меня в ушах на протяжении всей обратной дороги. Эта особа считает себя очень остроумной и думает, что может относиться к окружающим как к умственно отсталым детям.

Я вышел наружу, но летнее солнце словно растеряло все свое тепло, меня колотило все сильнее. «Надо действительно возвращаться», — смутно подумал я, пытаясь побороть дрожь.

Я кое-как добрался до гостиницы, навалил на кровать все, чем можно было укрыться, и лег. Через некоторое время озноб прекратился, сменившись сухим жаром. В голове все перемешалось, оглушительный гул не давал привести в порядок мысли, и я упорно пытался расставить их по местам, а главное — отыскать что-то очень важное, затерявшееся в этом хаосе. Оно было где-то здесь и в то же время ускользало, сливалось с другими образами и растворялось в них; только время от времени в навязчивом калейдоскопе всплывали чьи-то насмешливые карие глаза и слышался мягкий спокойный голос:

— Встретиться с вами?.. Вы больны…

Потом постепенно из пестрого водоворота целиком всплывало лицо, ее лицо, которое я так долго искал среди хаотического нагромождения картин. Сначала туманно, нечетко очерченное, оно вырисовывалось все яснее, плотней и живее. Насмешка в глазах растаяла, они стали ласковыми и близкими, а мягкий голос обещал:

— Мы с вами встретимся… Только не опаздывайте.