У-мир-рай

Андрей Титов

Ужас проще, чем ты думаешь, ближе, чем хотелось бы. В этой книге не будет километров кишок и механических зомби. Только узнаваемые житейские ситуации: подруга, доведённая до самоубийства, ребёнок-инвалид как прегрешение молодости, долго пестуемая вина перед родителями… Да мало ли в нашей жизни ошибок и проступков, что оборачиваются неистребимым злом. Злом, которое само себя множит. И даже после смерти не даёт покоя…Тревожных снов Вам, дорогие читатели! Книга содержит нецензурную брань.

© Андрей Титов, 2022

ISBN 978-5-0056-6684-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Твоя очередь

Окна распахнуты настежь, но в комнате душно. Воздух прелый, гнилостно-сладкий; воздух давит. Так бывает всегда, когда летом в комнате покойник. На двух дощатых табуретках — гроб, обит блеклой, светло-розовой материей. Столь же блеклым, обескровленным выглядит и лицо покойницы. Разве что вокруг глаз мертвенная синева густа и пугающа, может, потому и прикрыты пятачками сомкнутые веки — взгляд запечатан.

Клавдия Юрьевна Сморыго умерла пять дней назад. Обнаружили, правда, её не сразу. Первой забеспокоилась соседка Валентина. Стала собирать деньги за уборку подъезда, а Юрьевна ей не открывает и даже голосу не подает. Потом выяснилось, что и в магазин за молоком она не выходила и мусор не выносила, что вовсе на неё было не похоже. Вызвали племянницу Галю. Та пришла со своим ключом, заметно волновалась.

Открыла дверь, и сразу в нос пахнуло какой-то пропастиной. Умерла Клавдия Юрьевна на кухне: видать, тряхануло прям за обедом, тарелка рисового супа осталась недоеденной и начала тухнуть. Валентине так сразу задурнело от этого, а племянница Галя на подкашивающихся ногах дошла до телефона в прихожей и вызвала скорую.

Скорая долго разбираться не стала, признали инсульт, сказали, что дней пять, как померла уже, а ударило ее, может, и того раньше: может за день до этого, может за неделю. Дальше суета началась, чтоб в морговский холодильник ее положили, по всяким собесам беготня, да гроб в полцены выхлопотать тоже дело немалое. Зато ныне вот всё выглядело вполне достойно. Без оркестров пусть (не заработала на них покойница), но чинно, ладно, с венками неплохими, два автобусика во дворе ждут: ПАЗик и ГАЗель, как раз на два десятка человек. Все, кто надо, пришли: старухи-соседки, знакомые, сослуживицы по библиотеке, ну и, конечно, племянница Галя с мужем и двумя детьми. Вокруг нее шепотков и разговоров особенно много. Во-первых, всю организацию похорон на себя взяла и поминки в заводской столовой за её счёт, во-вторых, покойной она ближайшей родственницей приходится, потому на законных правах, и двухкомнатная квартира ей достанется. И то, и другое вызывало живейший интерес.

— Переезжать-то, Галь, думаешь? — первой не затерпелось спросить Валентине, её квартира как раз и примыкала к двухкомнатке покойной.

— Поправлюсь с похоронами, по своей халупе решу чего, тогда уж и заедем. Вещички мне собрать, раз-два и обчёлся, в общаге много не напасёшься, — вид у племянницы при этом оставался смурной и сосредоточенный.

— А там, знаш, у Клавы: бельё какое старое увидишь или ещё чего, так мне неси. Оно бы и мне пошло, мы с Клавой одного, вроде, размера.

— Обожди тёть Валь, некогда пока всё это тряхомудье разбирать, до всего руки дойдут, дай только с похоронами поправиться.

— Ты только, знаш, Пичугиным ничего не давай. Все прохалкают. Будут зариться — не давай.

— Ой, томит чего-то, как перед грозой. Лишь бы на кладбище дождина не застала, — в воздухе действительно стояла несносная духота, да и Пичугины околачивались неподалеку, чего подслеповатая соседка Валя никак в толк не могла взять, так что было в самый раз сменить тему разговора. — Всю неделю дождь обещают, вот, поди, и разразится.

— Оно бы и хорошо попозже немножко, — это подал голос Пичугин-старший из квартиры ниже, — а то жара всего уж измотала. Конец августа, а парит, как в июле. Я так думаю, что и Клавдию тоже жара доконала. Давление у нее.

— Ой, Клава, Клавушка, угораздило же тебя. И никто то ж тебя не услышал, и никто не помог, одна-одинёшенька лежишь и позвать не можешь. За чьи грехи отвечаешь? Кому грехи накручиваешь? Злой смертью померла да зло оставила, — всякие причитания-обличения Лиде Саврасовой прощались легко. Знали в подъезде: одна баба живёт, дурит со скуки, все блажит чего-то, по утрам водой обливается, вечером карты раскладывает, сны растолковывать любит, даже если об этом её и никто не просит. Но на этот раз среди присутствующих были и те, кому такое поведение внове.

Галин муж осёк:

— При детях хоть кликушествовать не надо!

Впрочем, ребятишки и так не очень-то замечали траурности момента: трехлетний Артем по малолетству, двенадцатилетняя Софья из-за болезни. Дурной она уродилась. Врачи напортачили, объясняла всем Галина, родовая травма, в голове что-то не так сомкнулось, всё только на десятый раз доходит. Вот и сейчас Софья напропалую всё дёргала Галю за рукав и спрашивала: «А бабушка навсегда умерла?». Ответ тут же забывала и наново интересовалась:

— А баба Клава теперь надолго мёртвая?

— Теперь она, знаш, как уехала, считай, — решила по-своему объяснить Валентина, надеясь, что это будет доходчивей, — в землице теперь спать будет. Вы к ней в гости на могилку сможете сходить, а она к вам нет.

— Ой, не знаю, плохо померла, не по-божески. Успокоится ли теперь? — блаженная Лида, заговорила спокойно, не причитая как обычно, может, поэтому её и никто не решился в очередной раз прервать. — Мёртвым есть дело до этого мира, поскольку мир предал их. Держат на земле дела неутолённые, обида кровная.

И неприятная, как запах гнили, повисла тишина. И тишина эта, и судорожно переплетённые костяшки пальцев покойной, и хищно заострившиеся ноздри её — выдавали какое-то неимоверное напряжение, царившее в комнате. Даже от того, что на прямой пробор зачесаны седые волосы усопшей, становилось как-то не по себе. Предгрозовое томление начинало пугать.

И в этой томительной духоте, смрадном мареве будто видеться начало. Палец у покойницы пошевелился. Указательный, на правой руке, с потрескавшимся ногтем. Первым заметил Артёмка, внучатый племянник Клавдии Сморыго, тут же робко за рукав отца дёрнул:

— Папа Дима, бабушка пальчиком шевелит.

— Что? Каким пальчиком?

Отец присмотрелся и оторопел. Теперь у покойной уже двигалась вся кисть. Судорожно пытались руки расцепиться и не могли этого сделать. И губы чуть-чуть растянулись, оскалились. Горловое урчание. Его услышали почти все. Сквозь стиснутые зубы, сквозь мертвизну едва приоткрытых губ прорывалось что-то зло хрипящее, тёмное, нечеловеческое в темноте и хрипе своём. Некоторых начало трясти. Холодным потом прошибло. Валентина перекрестилась и тут же, как подкошенная, повалилась на пол. Никто на её падение не отвлёкся. Ошалело, завороженно, огромными не верящими глазами все смотрели на покойную. Её стон нарастал. Первой из оцепенения вышла племянница Галя. Закричала мужу:

— Детей выведи, выведи, выведи! Выведи отсюда! Детей выведи!

Но супруг Дмитрий только прижал сына и дочь лицами к себе и продолжал смотреть. Покойница издавала прерывистые кликающие звуки, похожие на плач болотных птиц. «Ы — — Ы — — Ы — — Ы — — Ы». Всё так же, не разжимая зубов и чуть подавшись вперёд лицом. Живые, когда им страшный сон привидится, ведут себя подобным образом. Тревожно и зло стонут, мотают головой, пытаются сбросить наваждение и не могут этого сделать. Покойная вела себя так, как будто бы не могла проснуться. Вот и шея дёрнулась, и лицо напряглось. Монетки с глаз упали и звонко покатились по полу. Морщинистые веки не разомкнулись, но зримо и пугающе запульсировала на них маленькая венка. Лицо покойной механически повернулось в сторону Галины. Та продолжала теперь уже тихо и бессмысленно повторять про то, что необходимо вывести детей. Умершая прекратила движение, застыла с повёрнутым набок лицом, на секунду замолкла, а после того тяжкое её хныкание сменилось невнятным бормотанием. Будто наскоро пожаловаться хотела или объяснить чего, да вот только рта раскрыть не в силах: и бормочет, и бормочет, и бормочет в мёртвом сне своём.

Всё громче и истошней.

Уже не бормотание, а грудной рёв; из глубин, из сумрака души.

Мёртвое рычание.

Зримо напряглись обескровленные губы.

И когда казалось, что вот-вот и раскроет рот покойница и в полный голос заорёт, так, чтоб небу было слышно — всё неожиданно прекратилось… Мгновенная тишина… Тело умершей обмякло и плавно упало на белёсые подушки. Последней двинулась правая рука, она наконец-то отцепилась от левой и вывалилась из гроба. Плетью повисла и потрескавшимися ногтями почти пола коснулась. Полная тишина и полная обездвиженность, и только трупные пятна на теле покойницы кажутся ещё ярче, ещё заметнее.

Первой истерично зарыдала племянница Галина, вместе с детьми уткнулась в плечо супруга и благим матом заголосила. Заревели и дети, сначала придурковатая Софья закричала пронзительно-скрипуче, вслед надрывно заголосил Артёмка. Не поднимаясь с пола, застонала Валентина. Глава семейства Пичугиных, опойный мужик с измождённым от алкоголя лицом, сел на стул, закрыл ладонями глаза и затрясся. Какая-то малознакомая всем женщина (вроде как подруга по техникуму) опёрлась руками о подоконник и, запрокинув голову к небу, вопила — на одной режущей слух ноте. С надрывным криком выбежали из комнаты пара женщин, работавших с покойной в библиотеке. Кто-то из знакомых заладил безостановочно: «Она же живая, живая, врачей надо». Единственный, кто не причитал и не выл, была Лида Саврасова — она подошла к гробу и осторожно взяла безвольно выпавшую из него руку покойницы.

— Пульса нет, — сообщила Лида, и вслед будто оправдываясь: — Я так-то медицинский закончила, просто после с работой не сложилось.

Вряд ли её кто-то услышал. Безудержный рёв, рыдания, всхлипывания — тут себя не слышно и желания слышать нет. И хотя многие в этот момент смотрели на Лиду, никто не понимал, что и для чего она делает. Лида вышла в коридор. Вернулась. В руках небольшое зеркальце. Присела на корточки возле гроба, зеркальце поднесла ко рту умершей. И только теперь захлёбывающимся голосом её спросила племянница покойной:

— Чего там?

— Чистое стекло. Не запотевает. Тело-то давно уж смирилось. Дух не уймётся.

На кладбище и поминки поехали немногие. В заводской столовой было накрыто два стола, сидели за одним. И то — через раз пустое место. Поминальных речей никто не произносил. Пили, не хмелея. Даже пропойца Пичугин. Муторно было на душе, муторно.

Четырьмя днями позже к сталинской жёлтой двухэтажке в 10-м квартале подъехал тентованный грузовичок. Как Галина и говорила, множества вещей на новую свою квартиру она не перевозила: шкаф, пара раздвижных кресел, стулья, тумбочка, микроволновка, вентилятор, детские игрушки — вот, пожалуй, и всё. Вещи переносил муж с приятелем. Галина тем временем пошла комоды да тумбочки подчищать в квартире тётки — от ненужных вещей избавляться. За маленьким Артёмкой попросила в это время соседку Валентину посмотреть — старушка каждый Божий день на лавочке супротив дома сиднем просиживала.

— А что ж, Софьюшки-то не видно? — поинтересовалась Валентина.

— Так учебный год начался. Так-то она у нас в интернате напостоянку, только на каникулы к себе берём. Не, навещаем-то часто, игрушки там, конфеты. А так, ей там, поди, лучше, уход специальный.

Софья была ребёнком от первого брака. В первый же год, приехав в город из деревни, Галя по дурости залетела, по дурости замуж вышла. Супружество было нервное, муж дурной, пил нещадно, может, потому и ребёнок вышел на мозги кособокий. Распознали это не сразу, годик на третий стала видна заторможенность: что ни скажи Софьюшке, ничего с первого раза не понимает. По врачам начали ходить, те руками разводят — имбецильность, не лечится. Сколько лет помаялась Галина, а как школьный возраст у дочери подошёл — в интернат сдала. Тем паче, к тому времени с первым своим мужем она развелась, как-то надо было личную жизнь обустраивать — а такое приданое кому нужно? Ну, вот Софья и стала для Гали каникулярным ребёнком. А потом уж Артёмка зародился от Димы — второго мужа. Этот пацанчик вышел толковым. Годик едва миновал, лепетать начал. Сейчас ещё и трёх лет нет, а уже считает до десяти. Ну, так и муж не чета первому: не пьёт, начитанный, даром, что водителем работает, и познакомились в общаге — этажом ниже жил.

— А-а-а, вот что, — протянула Валентина, — то-то я и приметила, что вы с девочкой к Клавдии только на Новый год или летом. Ясно теперь. Ну, иди, присмотрю за Артёмкой-то, никуда не скроется.

— Вот ещё что, баб Валь, — Галина приостановилась у входа в дом и вновь обернулась в сторону скамейки, — вы там про бельё спрашивали да одежду. Так я согласна. Я многое от чего избавляться буду, так взяли бы.

— А ты, знаш, что? Пичугиным отдай. Им зазорно не будет — всё за поллитру сбагрят.

— Так вроде сами хотели? Пошли бы сейчас вещи вместе поразбирали. — Да какой мне наряжаться? Отнаряжалась уж своё. Не, ничего не надо.

Галя хмыкнула, плечами пожала, пошла в квартиру. По пути заглянула к Пичугиным — от одежды и они отказались, а всякие сумочки, посуду, часы, коли не надо, согласились взять. «Вот, бляха-муха, сортировать сейчас вам буду», — возмутилась Галина и пошла сортировать. Муж с приятелем шкаф устанавливают, а она вещи по мешкам: наволочки с простынями на выброс, часы оставить, зеркало старое довоенное оставить, потёртая сумка Пичугиным, зонт затрапезный им же; тапочки старые чёрные, дурацкие динозаврики на них нарисованы — выкинуть.

— Слушай, — вполоборота крикнула она мужу, — установи сразу вентилятор на кухне, да включи. Такое чувство, что до сих пор этим протухшим супом несёт, рисовым.

Первая неделя — в обустройстве. После общаги — двенадцать квадратных метров, туалет в конце коридора, кухня общая — двухкомнатное бытие казалось почти что роскошеством. Тем более после старухи много ненужных вещей повыбрасывали, посдавали, один комод чего стоит — теперь в новообретённом жилье можно было петь, танцевать, строить планы.

— Слушай, а я ведь когда-нибудь и не поверю, что в общаге жила, — по-девчачьи, кружась по комнате, говорила мужу Галина.

Тот курил на кухне и с улыбкой смотрел на жену:

— Со следующей зарплаты плиту на кухне менять будем, — это так, в продолжение планов, веско сказано.

Артёмка крутился возле матери, хватался за брючину, а когда Галина выскальзывала из его нецепких объятий, заливисто хохотал. Галина подхватила сына на руки и подняла под потолок. Высоченные потолки, сталинские.

— Плиту будем новую ставить. Достала нас с Артёмкой общага, — нараспев в такт кружению говорила Галина, — Артёмка вырастет, высокий-высокий будет, три метра, и тогда ему места хватит.

Дурное забывается быстро, любая малая радость его рихтует. А тут каждый день — то подруги из общаги на новоселье придут, обзавидуются, то надо шторы менять — на жёлтые с цветочками, весёлые. В приятных мелочах — будто в тёплой ванне с пеной: ни о чём другом не думается, кроме того, как тебе хорошо и уютно. А этот рёв старухи из гроба? — как пьяные драки в общаге, где-то далеко остался. Был ли он, не был, — никто не напоминает, а самой и вспоминать хочется. Насмеявшись, отдышавшись, села Галина на диван, сына на колени посадила:

— Ну, Артёмка, спроси меня о чём-нибудь про будущее? — задористо обратилась к сыночку.

— Мама, а когда я умру, я никого из гроба, как бабушка Клава пугать не буду? — как обухом по голове. Глазки у Артёмки голубые, внимательные, пытливые. Ответа ждёт.

Отец на кухне привстал, крикнул:

— Кто тебя этому научил, Артём?

С Галины радость мигом стаяла. Она прижала головку сына к своей груди:

— Глупенький, ты будешь жить долго-долго, дольше всех на свете, лет двести! А если я стану старенькой и помру, я к тебе только в хороших снах приходить буду. К богатому, счастливому Артёму Дмитриевичу. Понял, да? И больше никогда маму об этом не спрашивай, ладно?

Той ночью Галина спала маетно. Снилась родная деревня, только почему-то пустая; вместо людей вороны по домам, из-за занавесок выглядывают. Едут они с Артёмкой на тракторе. Почему на тракторе, с какой стати? — непонятно; едут. Вдруг одна ворона, что рядом с трактором шла, подпрыгивала, вдруг в бабу Клаву превращается. И вид у ней такой, как хоронили — волосы на прямой пробор зачёсаны, на глазах монетки, только рот почему-то зашит чёрной суровою ниткою. И вот она будто не идёт, а катится рядом с трактором, плавно так. За ручку двери с той стороны схватилась и дёргает её, дёргает. У Галины всё внутри сжалось: одной рукой рулём управляет, другой дверь держит, чтоб тётка не открыла. Та со всей силы напряглась и вместо того, чтоб за ручку дёрнуть, внезапным усилием губы разжала, порвала верёвку:

— Сы-ы-ы-ы-ына-а-а-а-а-а! — кричит по-вороньи, руку к Артёмке тянет, охвостья чёрных ниток на подбородок ей падают.

Галина спохватилась: а где Артёмка-то? Обернулась, а он рядом на кресле сидит, в той же футболочке, штанишках, сандаликах, только волосы почему-то на прямой пробор зачёсаны и монетки на глазах:

— Ну, вот, мама, а ты говорила, что я никого пугать не буду.

— А-а-а-а-а-а!

— Да что ты дурная! — толкнул её в плечо муж. — Дом разбудишь. Мне завтра перед рейсом выспаться надо, а ты тут, как резаная, вопишь.

Дней через пять. Муж из рейса вернулся. Артёмку из садика забрала. По пути продуктами затоварилась, чтоб мужа с дороги вкусненьким угостить, — и на 10-ый квартал, домой. Открыла дверь, с порога: — Зразы будешь? Сейчас с капустой приготовлю.

Из комнаты одобрительно:

— Спрашиваешь!

Улыбнулась. Угодила, значит. Артёмку от комбинезончика распаковывает, сама от куртки-шляпки освобождается, все мысли уже на кухне, сейчас только сапоги снять. Нагнулась расстегнуть молнию, и взгляд приморозился:

— Стой, а откуда у нас эти тапки, я ж их выкинула?

Старые чёрные тапки покойной — динозаврики на них нарисованы. Дурацкие такие тапки, и не понятно, за что их Клавдия Юрьевна любила.

— Какие тапки? — голос из комнаты, слышно, как Дима переключает каналы.

Галя тихо Артёмке:

— Иди в свою комнату, с обезьянками поиграй.

Громко мужу:

— Иди сюда. Откуда тапки?

— Достала ты со своими тапками. Отдохнуть не даёт с дороги. Иди, зразы принесла, так готовь, — и не встаёт, пульт от телевизора чик-чик, с Петросяна на Винокура, с Винокура на Елену Воробей.

— Ты, понимаешь, это же баб Клавы тапки. Я их на помойку выкинула. Точно помню. Понимаешь ты или нет? — голос у Галины срывается, комок в горле.

Дима встал, прошёл в прихожую, почёсывает живот. Смотрит так непонимающе и вместе с тем равнодушно.

— Ну и что? У покойной одни тапки, что ли, были?

— С динозавриками одни, её любимые. И я к тому же все тапки выкинула, все!

— Ну, значит, запамятовала, эти не выкинула.

— Ты меня не слушаешь, по-моему. Я что сумасшедшая, что ли?!

— А ты что, хочешь сказать, что покойница с кладбища встала, по помойкам рыскала, чтоб тапки в дом принести? Дескать, чего добром разбрасываетесь?

— А ты не помнишь, что на похоронах было? Не помнишь, как она выла?

— А так вот из-за чего? Тапки свои оплакивала. Ну да, ну да. Пойду я, там сейчас Гальцев выступать будет, у него иногда смешно бывает.

— Стой, я тебе говорю. К нам никто не приходил, пока меня не было?

В дверь позвонили

— Ну, вот накликала, — лениво сказал муж и, почёсывая брюхо, удалился в комнату.

Галина недовольно хмыкнула, пошла открывать дверь. На пороге женщина лет пятидесяти. Незнакомая, выглядит интеллигентно. Только взгляд растерянный, опешивший даже:

— Извините, а Клавдию Юрьевну можно? — говорит также удивлённо.

— А вы собственно, по какому вопросу, — не задумываясь, говорит Галина, голова ещё тапками занята. — Клавдия Юрьевна уже больше двух недель как умерла. Похоронили.

— Как! — восклицает незнакомка. — Я ж с ней… Как?!

На глазах лицо у женщины сереет, она хватается за дверной косяк, чуть не падает. Галя поддерживает её за локоть, снова оборачивается в сторону комнаты:

— Дима, помоги!

— Ну, что там ещё, — недовольное бурчание.

Поняв, что подмоги ей не дождаться, Галя перекинула руку незнакомки себе на плечо, завела её в квартиру.

— Вы пока сядьте тут. Я сейчас воды принесу из кухни.

Принесла. Незнакомка сняла шарфик, трясущимися руками поднесла стакан воды ко рту, отпила, и после этого сказала, как выдохнула:

— Я с ней говорила сегодня. Я с Клавдией Юрьевной сегодня по телефону общалась.

Галина тут сама чуть не упала, за косяк схватилась одной рукой, и другой — за сердце. В комнате убавили громкость телевизора. Вышел муж, Уже без ехидцы в голосе и пузо не почёсывая:

— Пройдёмте на кухню, — говорит.

Быстро соорудили чайку, расставили стулья. Всё не знали, с какого вопроса к разговору приступиться, но гостья начала сама.

— Я с Клавдией Юрьевной так шапочно знакома, недолгое время работали в библиотеке вместе, с тех пор раз в полгода перезваниваемся… Перезванивались, то есть. Всё по делу больше. Я сейчас в колледже работаю, там для нового курса книга одна потребовалось. Думаю, у Клавдии Юрьевны есть. Звоню ей на домашний. Гудок за гудком, вдруг тишина, долгая такая, секунд двадцать. «Алло, алло» — кричу. И тут её голос. Её, точно; только трескучий такой, как будто помехи на линии. «Не мешай. У меня дело ещё тут одно. Поправлюсь — тогда», — говорит. Я ей про книгу, а она тоже самое: «Не мешай, дело есть одно. Поправлюсь — тогда». Потом не помню, что спросила, может, и поругалась, а она всё время одно и тоже отвечала: «Поправлюсь — тогда». Как заведённая. Механический такой голос, не живой. Но голос-то её! Думаю, надо пойти проверить, с глазу на глаз поговорить.

Дима стоял в дверном проёме и почёсывал волосы, молчал. Галя помешивала чай, лихорадочно, ежесекундно стукая ложечкой о края чашки; молчала. Гостья теребила шарф, смотрела куда-то в угол кухни, молчала. Детский голос из-за спины Димы:

— Мама, я кушать хочу

Все разом как-то задвигались. Дима повёл сыночка в его комнату. Галя привстала, крикнула: «Сейчас, хороший мой, капустки сготовлю». Гостья засобиралась. Галя стала удерживать:

— Посидите ещё. Я вам тоже кое-что расскажу о бабе Клаве. Я племянница её, извините, забыла сказать…

— Нет, нет, что вы, мне пора! — встаёт, заматывает шарфик вокруг шеи.

— Я тоже хочу рассказать, тоже непонятная история, — взяла гостью за руку и как опомнилась, — чаю ещё не попили.

— Нет, нет, что вы. Я плохо себя чувствую, мне не по себе как-то.

Гостья отдёрнула руку, поправила шарф и спешно зацокала каблучками. Ушла. Галина села в коридоре и вдруг разрыдалась. Из детской выбежали Муж с Артёмкой.

— Эта тётя была плохая? Мама, не плачь!

— Это я плохая, сынок, — сидит, размазывает слёзы по щекам, смотрит на Артёмку.

— Ну, началось, — недовольно всплеснул руками муж, — себя-то за что коришь? Что тётка у тебя такая? Ты-то при чём? И вообще, не реви при сыне.

— Ну, а теперь? Теперь что? Тоже скажешь, что я всё выдумываю? — начала выговаривать Галя мужу. — Что сны эти? Что тапки? Тапки, тоже я в квартиру подбрасываю, чтоб саму себя пугать.

— Артёмка, иди, поиграй с обезьянками, — шлёпнул сына по плечу Дима.

— Папа, я есть хочу.

— Сейчас мама успокоится и сделает вкусную капустку, Так ведь, мама?

Размазывая тушь по щекам, Галина поднялась и пошла на кухню.

Вечером после того, как уложили Артёмку спать, долго беседовали. Муж предлагал завтра же подать объявление об обмене квартиры, Галя всё пыталась найти другие варианты. Сколько об этой двухкомнатке мечтали, сколько планов строили — и вот так попуститься!? Развернулись друг к другу спинами, так ни о чём и не договорившись.

На следующий день на работу Галя вышла пораньше, с собой взяла пакет с тапками покойницы. Специально пошла окольным путём через речку. На мосту развернула пакет. Ещё раз посмотрела на дурацких динозавриков и бросила тапки в воду. Один из них нырнул сразу, другой долго не хотел тонуть, плыл по течению. Галя неотступно следила. Не дойдя до излучины реки, тапок всё же погрузился в мутную воду. Галя вздохнула с облегчением и — быстрым шагом на работу.

Работала контролёром на «Эмальпосуде» — непыльная работа, не бей лежачего, жаль, что особо не поговоришь во время смены. В перерыве в красном уголке, не вдаваясь в подробности, рассказала бабам, что, кажется, дух покойной квартиру всё не покинет. Ради совета разговор затеяла, однако подруги всё больше сочувствовали и подробности вызнать пытались. Впрочем, пару адресов экстрасенсов она всё-таки выцыганила (но это после, на них ещё, поди, тратиться много надо) и пару добрых советов услышала. На обратном пути, после того, как Артёмку из садика забрала, закупила в магазине вместе с прочими продуктами соли йодированной, крупными зёрнами, какую в советское время продавали.

Перед подъездом пересеклась с Пичугиным. Тот хмурый, непохмелённый, сердито выговорил:

— Кто у вас в квартире днём воду в ванной включает? Шумит, шумит напропалую?

— А тебе что? Башка от водки трещит, так все кругом виноваты, и вода не так течёт? — сказала, а потом опять её дрожь забрала. А действительно, кому включать? Никак опять покойница шалит.

— Ты смотри, лишь бы это, не затопили бы, — буркнул Пичугин.

Домой забежала — первым делом ванную проверить. Вода не идёт, но дно мокрое. Не могла ванная за весь день не обсохнуть. И мужа не спросить (видать, опять пошёл с машиной разбираться, к рейсу её готовить) — может, это ему пришло в голову второй раз на дню мыться? Но почему тогда Пичугин сказал, что весь день вода шла? Как бы то ни было, Галя утвердилась в своём решении: надо изгонять духа. Сына усадила мультики смотреть по DVD, сама в большой комнате, как бабы учили, насыпала круг соли; напротив балконной двери круг пресекался — это, чтобы выход оставить для покойной. Открыла балконную дверь, перекрестила круг, начала приговаривать: «Иди на свет, теперь свободна, иди на свет, теперь свободна».

Звонок. Блин, как не вовремя. Пошла открывать дверь — Дима.

— Ты где был?

— Где, где — в Караганде, — снимая ботинки, прокряхтел муж, — в агентство недвижимости ходил консультироваться.

Другой бы раз устроила ему разнос, какого лешего, не посоветовавшись, он вот так за всю семью принимает решения, Но сейчас её волновало другое:

— Ответь, ты днём воду в ванной не включал?

— А с чего это ты? — удивился Дима, — я в десять утра ушёл. Сначала по автомагазинам, потом вот в агентство.

— Опять она, — всплеснула руками Галя.

— Мёртвая, что ли, пакостила? — проходя в комнату, бегло поинтересовался Дима. — А что это тут у тебя?

— А что прикажешь? Я уж не знаю, что делать, какого угла бояться? Пусть она воду включает, пусть тапки приносит, во снах снится — так? Ему всё хоть бы хны. Он хозяин! Он квартиры меняет. А ты меня спросил, меняльщик?

— Совсем рехнулась, — примирительно проворчал муж. — Обряд, что ли, какой у тебя? Давай делай, только быстрей, чтоб телевизор не мешала смотреть, сейчас Максим Галкин начнётся.

— И нечего меня попрекать. Я, между прочим, специальную соль купила — круг чертить. Такую теперь и фиг, где сыщешь. Ему Галкин важнее, видите ли. А что покойник в доме, это, наверно, тоже «хаханьки», программа «Розыгрыш».

Впрочем, после этого Дима десять минут не бурчал, телевизор жужжал почти неслышно, Галя успела провести всё задуманное: «Иди на свет, теперь свободна, иди на свет, теперь свободна».

Вечером по домашнему телефону позвонили. Галя теперь стала каждого звонка шерохаться. Опасливо сказала мужу:

— Иди, ответь.

— Ты, что, боишься, что она? — с усмешкой сказал муж.

Галя на полном серьёзе кивнула. Как представила, что возьмёт трубку, а там голос тёть Клавы, так душа в пятки. Потом долго прислушивалась из комнаты к отрывистым фразам мужа:

— А что иначе никак?… Ну да… На сколько?… Нет, и я, и жена на работе… То есть, ничего страшного… Ну, ладно.

На фразе «ничего страшного» Галя напряглась. С тревогой спросила мужа, когда тот из коридора пришёл:

— Кто? Чего там страшного?

— Да успокойся, из интерната звонили. У них там ремонт в корпусе. В конце следующей недели надо взять Софью домой дней на пять. Ну, ладно давай лучше определяться, что там смотреть «Даёшь, молодёжь» или «Comedy-клаб»?

Смотрели «Comedy». Ржали. Впервые за долгое время Галя уснула спокойно. И кошмары не мучили.

Всю следующую неделю — безмятежность. Ни снов дурацких, ни жалоб на текущую воду, ни звонков, ни гостей. Оставили всё в покое, и вот оно счастье. Той бабе, которая подсказала круг солью начертить, бутылку коньяка купила в благодарность. Пару раз укорила Диму, что он в её способы не верил. «Видишь же, попросили тёть Клаву, она по-доброму и вышла. А ты сразу же, квартиру менять, квартиру!». Дима не соглашался, но и не возражал, да и с обменом поуспокоился, больше никуда не ходил.

В четверг забрали Софью из интерната. Девчонка радовалась, играла с братиком — тому тоже веселье. На выходные всей семьёй выбрались в парк культуры и отдыха. И на лошадках покатались, и на цепных каруселях. Визгу-то было! Вечером смотрели КВН. Софья, где поймёт, где не поймёт, а все равно гоготала. Артём смеялся над тем, как хохочет сестра. Галя с Димой тоже больше потешались ребятам, чем шуткам. Счастливая семья. Так бы и до старости!

В понедельник Галя ушла к себе на «Эмальпосуду», Дима тоже рванул в гараж, к завтрашнему рейсу готовиться, Софью с Артёмкой оставили дома. На обратном пути с работы Галя коробку конфет «Ассорти» купила. Завтра Софью обратно в интернат сдавать, надо напоследок порадовать. За одним столом почаёвничать, дружненько.

Метров за пятьдесят от дома её встречал Пичугин, лицо сердитое:

— Я вот как знал, что затопите.

Кровь в лицо хлынула, сердце упало:

— Что опять? — прокричала Галина.

— Не опять, а снова. Иди, кран перекрывай, а я, так и быть, помогу приборку сделать, воду убрать.

Галина метнулась со всей силы к квартире. Пичугин за ней. По ступенькам, через одну, через пару — быстрей. Закопошилась у двери с ключами. Нашла, открыла. Сапоги вода окатила. У порога Софья — руки мокрые, платьице всё мокрое, стоит по щиколотку в воде.

— Мне бабушка сказала Артёмку покупать, — Софья говорила, извиняясь, и руки почему-то перед собой протягивала.

Не глядя на неё, оттолкнув в сторону, Галина рванулась в ванную. Истошный вой! Галина выла, как зверь, как самка, как волчица, потерявшая своего детёныша. Подбежал Пичугин. Из ванной на подкашивающихся ногах вышла Галина, на руках голенькое детское тельце, головка откинута — Артёмка. С Артёмки вода стекает. Галина повалилась на приступку для обуви, выла. На площадку выскочили соседки Валентина и Лида Саврасова.

— Скорую, вызовите, кто-нибудь скорую! — на весь дом проорала Галя.

Зарыдала Софья. Сквозь всхлипывания всё бурчала оправдательно:

— Мне бабушка Клава сказала. Бабушка Клава.

Подбежавшая Лида Саврасова взяла из рук обессилевшей матери тельце, Галя не сопротивлялась. Валентина перекрестилась и прикрыла рот рукой. Глядя на неё, перекрестился и Пичугин. Лида стала щупать пульс у Артёмки:

— Мёртвый, не откачать уж теперь, — выдала тихо.

Галина взбеленилась, вскочила, схватила за волосы Софью, начала таскать. Пичугин попытался успокоить, но и его отшвырнула.

— Тварь, что ты наделала, тварь! — Галина смотрела на свои руки с пучками волос Софьи и не переставала орать.

— Мне бабушка Клава сказала Артёмку помыть, — хлюпая носом, продолжала долдонить одно и тоже слабоумная Софья.

Четверг. Похороны. Народу совсем немного. В основном, соседи.

Рыдала одна Галина. В тяжком безмолвии — рёв одинокий. Плач шел взахлёб, выматывал ее всю; плач не оставлял ничего, кроме плача. Она плавно раскачивалась над гробиком сына и, оглушая вечность, выла; никто сказать не смел матери, что пора уже закрывать крышку, что кладбищенские работники уже полчаса, как ждут. Наверно, муж Дима смог бы, но он стоял в стороне, бесцветный, выжатый, на себя не похожий — тень мужика.

Галину успокаивали — она не слышала; её пытались поднять с колен — она не чувствовала; ей полуобморочной, но все же хрипящей, совали под нос ватку с нашатырём — она не понимала. Не слышала, не чувствовала и не понимала ничего, кроме того, что вот он, её сынок, ангелочек со вздёрнутым носиком, мёртвый лежит, а она ничего поделать не может. И от бессилия крик все громче, все неистовей.

Вдруг в такт раскачиваниям, не открывая глаз, заговорила:

— Скажите мне кто-нибудь, что это сон. Что я проснусь сейчас, и что мальчик мой засмеётся.

— Клавдия вот также не могла проснуться, — сказала тут не к месту Лида Саврасова.

Галина не открывая глаз, поднялась, выпрямилась и, не глядя, наотмашь, тыльной стороной ладони — по лицу Саврасовой! На Лиду и никто внимания не обратил, все женщины принялись успокаивать Галю. Особо хлопотала бабушка Валя:

— Да что ж ты, милая, изводишься. Молодая ещё ведь. Молодым жить положено. Будет ещё всё у вас с Димой, и хорошее будет, — Валентина гладила несчастную по плечу и сама не верила тому, что говорила.

Приятель Димы с работы, которого позвали на ГАЗельке довезти народ до кладбища, решил воспользоваться этой заминкой, взял крышку гробика, закрепил и стал заколачивать.

Четвёртую ночь подряд Галя не спала, сидела, раскачиваясь, на постели и тихонько хрипела. Муж ворочался рядом. Несколько раз пытался ей сказать, чтоб успокоилась, и так уже голос надсадила, говорить не может, но понял бесполезность увещеваний и ещё раз попытался заснуть, накрыв подушкой голову. Минут через десять его толкнули в плечо. Повернулся в сторону Гали. Та просипела:

— Слышишь?

— Что ещё?

— Половицы скрипят на кухне.

Действительно, едва различимый, но очень въедливый скрип, так в голову и ввинчивался. Дима встал, пошёл на кухню.

— Да это-то что такое? — отрывисто воскликнул он, едва выйдя в коридор.

Галя встала и в ночной рубашке вышла посмотреть, что возмутило Дмитрия. Не доходя, уже поняла. Свет на кухне мерцал: лампочка вспыхнет-погаснет, вспыхнет-погаснет.

— Так и было, — зло пояснил муж, — захожу уже вот…

Он подошёл к выключателю, пощёлкал его — свет мерцать не переставал, то полная тьма, то яркий свет киловатт на сто восемьдесят, никогда на кухню такую мощную лампочку не ставили. Дима в отчаянии долбанул по выключателю кулаком. Ещё раз со всего размаху — не помогло: свет-тьма, свет-тьма.

— А скрип? Скрип теперь слышно? — очень спокойно спросила Галя. Она и весь страх свой на сегодня выплакала.

Прислушались. Вроде бы тихо. Половицы не скрипят. Лишь лампочка жужжит, когда свет загорается. Гаснет — и тишина беспросветно. Вдруг со стороны входной двери послышались три удара. Не удара даже — шлепка. Будто в дверь кто-то три раза ладонью открытой тихонько стукнул. Дима метнулся к двери. Открывать не стал, сначала в глазок глянул. И тут же отпрянул.

— Что там? — поинтересовалась Галя, ровно, без всплеска в голосе; усталый хрип — на большее сил не хватает.

Дима рванулся в комнату, к шкафам, стал оттуда лихорадочно выбрасывать одежду:

— Всё, блин, ухожу, — в голосе отчаяние. — Я не могу так больше, не могу! Мне выспаться надо, мне завтра в рейс! Уже блазнит от недосыпания. Чёрт знает что! Я, как проклятый, все дни эти. Мы все проклятые, понимаешь ты это или нет?!

Натягивает штаны, натягивает свитер.

— Одну бросишь? — безучастно спросила Галина.

— Мне завтра в рейс, понимаешь?! Я уехать должен! От тебя, от покойницы, от этой проклятой квартиры подальше, — Дима уже сапоги застёгивает. — Может на неделю, может на две, как получится. Мне выспаться надо, понимаешь? Я в гараже хоть немного отосплюсь.

Шапку нахлобучил, перед выходом перекрестился, открыл дверь. На лестничной площадке никого нет. Ярко свет горит — и никого. Выдохнул. И понёсся, побежал. Галина закрыла за ним дверь. Прошла на кухню. Свет больше не мигал. Долго сидела, глядела в окно: спина уходящего мужа, тусклые фонари на улице, ряд сумрачных двухэтажек, таких же, как и их дом. Потом она механически встала и как была в ночной рубашке вышла на лестничную площадку.

Лида Саврасова долго дверь не открывала, видать, тоже приглядывала через глазок: кто там. Наконец, отворила.

— Ты чего это в одной рубашке-то? Или опять что случилось, — настороженно спросила она.

— Муж ушёл. Легко теперь мужики сдаются. А мне вот некуда, — едва слышно просипела Галя. — Пустишь?

— Так, проходи, — Лида раскрыла дверь шире. — Тапки-то надень у меня, а то босая по холодному полу.

Перед тем, как ложиться, немного почаёвничали на кухне.

— И что теперь? — тихо, одним дыханием спросила Галя. Глаза при этом опущены: никуда не глядели, ничего не видели.

— А ты в церковь сходи, покайся. Мало ли, что дурное против Клавдии мыслила, повздорила когда. Кто знает, за что она на тебя зло держит. Припомни всё, выложи, как есть, оно и отпустит.

— Не могу в церковь.

— А что так? Что не пускает?

— Это самой себе признаться надо, саму себя приговорить. Коготочки острые по сердцу скряб-скряб. А сердце беззащитное жить хочет.

— Ой, намудрила ты в жизни своей, напутала. Ну, ладно я чай допиваю, да спать. Ты, как хочешь.

Всю ночь Галя просидела на кухне, на стуле раскачиваясь.

На следующий день по адресу, который подруги по работе дали, — к бабке-экстрасенсу. Бабка оказалась дамой лет пятидесяти, крепкая, в теле, завивка у ней дорогая и глаза навыкате, — такие на «Эмальпосуде» обычно в бухгалтерии работали. Галина говорить уже почти не могла — голос совсем сел. Всю суть дела на бумажке убористым почерком написала; как зашла, протянула. Тётка читала бумажку долго, щурилась из-под очков, всё время при этом почему-то слюнявила пальцы. Потом подняла глаза на Галину, посмотрела внимательно, взгляд оценивающий, и подняла перед её лицом три заслюнявленных пальца. За глухонемую, видно, приняла. Галина, как могла, выдохнула:

— Ладно.

— При себе три тысячи-то? — уточнила экстрасенс.

Галина отрицательно помотала головой.

— Ну, хорошо, вечером тогда. Часам к восьми приду.

И напоследок, когда Галина собралась уже уходить:

— Свечи ещё приготовь, потребуются. Фотографию покойной надо. Соль, так и быть, с собой возьму.

Весь день Галина домой не шла. Просидела на лавочке напротив садика, откуда ещё неделю назад своего Артёмку забирала. Просто сидела и смотрела, как играли дети. Пару раз подходили какие-то старухи, сверялись, кто такая, кого ждёт; один раз бомж подкатил — «прикурить не найдётся?». Вместо ответа — рукой отмахивалась. Ушла лишь, когда последних ребят из садика забрали. Шум смолк, и сидеть вроде бы не зачем.

Дома включила везде свет. Взяла фотоальбомы, стала перебирать фотографии. Вот они с Софьей и Дима рядом — только что познакомились. Это со свадьбы. Это Артёмка только что на свет появился, ножками барахтает. Здесь он постарше — со своей группой в детсаду. Здесь Артёмка и баба Клава вместе. Улыбаются. Странно, раньше вроде бы не улыбались. Подумать над этим и испугаться не успела — в дверь позвонили. «Бухгалтер-экстрасенс» завалилась, одышливая, тучная, неповоротливая. После того, как расчехлилась (именно что не разделась, а расчехлилась), деловито, как будто разговор шёл о сдаче в магазине, спросила:

— Фотографии покойной есть?

Галина протянула ту самую, с Артёмкой. Экстрасенс долго смотрела на фотографию, поворачивала её к свету, думалось, что сейчас она скажет что-то важное, про смерть ребёнка, вместо этого:

— Три тысячи-то неси. Я обычно до сеанса деньги беру.

Галина пошла за деньгами в большую комнату. Крик из коридора:

— И свечи захвати. И спички

Принесла свечи, спички, деньги. Тысячерублёвые бумажки экстрасенс аккуратно сложила в сумочку, потом из неё же соль достала и подошла к трюмо. Стала рассыпать перед зеркалом соль, как и положено, разорванным кругом. Прямо напротив стекла, где соляная дорожка пресекалась, она расположила фотографию. Галина неразборчиво стала хрипеть и махать руками. Гостья отстранилась, не понимая. Галина взяла фотографию и заменила её на ту, где Клавдия Юрьевна одна. В деловом костюме, в библиотеке, тоже улыбается, не разжимая губ. Экстрасенс согласно кивнула головой и скомандовала:

— Только свет везде выключить надо.

Галина пошла выключать: в прихожей, в комнате, на кухне. В темноте — чирканье спички. Робкий огонёк. Лицо экстрасенса озарилось зловеще — только уголки губ видны и белки глаз розовым отсвечивают. Стала водить свечой, забормотала:

— Уйди, откуда пришла, уйди с миром. Заклинаю душу твою неприкаянную, уйди в тьму непроглядную! — голос громче, изрекает скороговоркою: — тенью скройся среди теней, мёртвой стань среди мёртвых. Нет ходу! Нет ходу! Изыди!

На слове «Изыди!» зеркало пошло трещинами, бесшумно, просто будто начал рисовать по нему кто-то. Экстрасенс затряслась и с судорогой в голосе продолжала повторять: «изыди, изыди, изыди». Трещины отсвечивали жёлтым. И жёлтая тень появилась в зеркальной глуби. Едва различимо — только тень, только контур. И невнятный клёкот раздался, похожий на плач болотных птиц. Потом урчание. Из глубин зеркала прорывалось. Галина узнала этот голос, покойница тогда также в гробу бормотать начинала, потом будет всё громче и громче. На кухне опять замерцал свет. И когда он зажигался на полную мощность, становилось видно, что жёлтое пятно в глубинах зеркала делается всё больше, и по мере того, как оно приближается, количество трещин на стекле всё увеличивается; мелкие трещины, на морщины похожие. Экстрасенс выронила свечку и завопила:

— Свет включи! Где тут дверь?! Где выключатель?! Изыди! Изыди! Тенью скройся! Да, где же выключатель-то, Господи!?!!!

Неловкие движения, толчки, копошения во тьме, нарастающее урчание из зеркала. И тут экстрасенс нашла выключатель, нажала. Свет. Зажёгся. Наконец-то!

— Ты что не видишь, у тебя руки в крови?! — взвизгнула вновь экстрасенс.

Галина посмотрела на свои руки — нормальные руки, может только немного краснее обычного. Потом глянула на своё отражение в потрескавшемся зеркале. Там руки были в крови, и кровь стекала. Холодным потом прошибло. Дыхание тяжёлое, громкое, вырывается с хрипом. Хочется заорать, и невозможно заорать — всё нутро горем выжгла, выкричала. Экстрасенс перевела взгляд с зеркала на Галину и ещё раз взвизгнула:

— Госп… Госп… Господи, прости меня, — бормотала экстрасенс и руки её дрожали, — а там-то?!!! — она переводила взгляд с Галины на отражение в зеркале, и обратно.

Тут Галина, которую трясло не меньше, со всего размаху ударила по своему отражению. Зеркало посыпалось мелкой крошкой. Перед этим и экстрасенс и Галина заметили, что отражение даже и не колыхнулось, когда на него замахивались, и с рук его не поднятых всё также кровь стекала. Будто это и не отражение, а самостоятельная зазеркальная сущность.

Свет на кухне перестал мерцать, установился. Экстрасенс продолжала всхлипывать «Госп… Госп…», всхлипывала и собирала вещи. Подняла с пола погасшую свечу, положила на трюмо, засыпанное мелкими стёклышками. Водрузила на голову дурацкую шляпку, пальто надевать не стала, просто перекинула через руку, пошла к двери, внезапно обернулась, порыскала глазами, нашла сумочку, взяла, снова пошла — всё это, не переставая всхлипывать. Галина не обращала на неё внимания, всё смотрела на свои руки.

Хлопок двери. Снова одна… Одна ли?

Галина пошла в ванную. Включила горячую воду, дождалась, пока она станет обжигающей, стала мыть руки. Мыла нервно, исступлённо, почти сдирая кожу. Руки, действительно, становились красными, проступали капельки крови, и Галина начинала драить их ещё сильнее, ещё яростней. Кольцо мешает. Обручальное. С остервенением Галина начала стаскивать его с пальца. Резкое движение и кольцо выскользнуло, закатилось под ванну.

Старая сталинская ванна на высоких ножках.

Что-то Галину заставило перестать мыть руки — будто опомнилась или, наоборот, затмение нашло. Она встала на колени и стала искать кольцо рукой. Нету. Далеко закатилось. Легла на пол, просунулась глубже под ванну. Шерудит рукою по полу. Может быть, за дальней ножкой, там, где труба. Лёгкий, едва различимый звук, будто металл о металл. И рука почувствовала — там. Дальше пальцами, за стальную ножку ванной. Дальше! Ну!? Неловкое движение, поворот, и как замкнуло руку, заклинило. Попробовала дёрнуть — больно. И второй рукой не пособить, не достать. Тесно под ванной. Ещё раз дёрнула — такое чувство, что только сильней руку защемила.

И тут в ванной темнее стало. Только из коридора свет. И шум воды прекратился. И обуял страх: липкий, как пот по спине струящийся.

Даже когда покойница орала из гроба, не было так всепроникающе и безнадёжно страшно. До Галины дошёл весь ужас ситуации: крикнуть она не может, постучать, чтоб растревожить соседей снизу тоже, лежит неудобно и никто её ближайшую неделю не схватится.

— И никто тебя ближайшую неделю не схватится, — голос сзади, где-то на уровне двери в ванную комнату. — И меня не схватились. Вот только ты пришла за пару дней до смерти. Посмотрела, как я на кухне лежу, корячусь, и обратно — только щёлк ключа в двери.

Галина попыталась повернуть голову. Неудобно. Почти ничего не видно. Только две пары ног. На старушечьих, дряблых — дурацкие тапки с динозавриками; на детских — сандалики коричневые и белые носочки. Именно в них Артёмку и хоронили.

— Оно и верно, — Клавдия Юрьевна говорила спокойно, голос отстранённый, нездешний, — квартира. Когда ещё шанс предвидится так удачно общагу разменять. А я хрипела. А мне было страшно. Потом страх весь перекипел, одна месть осталась. Теперь и мести нет. Пусто здесь, холодно, ничего не держит.

На пол с негромким звяканьем упали две медные монетки, покатились под ванну. Остановились почти у лица Галины.

— Теперь твоя очередь требовать отмщения.

Сухой голос пресёкся. Шаркающие шаги. И детские ножки вслед за старушечьими во тьму удаляются. Теперь свет погас и в коридоре. Тьма кромешная.