Веселья жизни скрылся легкий дым. Рассказы для девушек среднего возраста

Андрей Марковский

К некоторым нашим дамам прочно прилепилось именование «девушка». «Сударыня» и «барышня» не прижились – чересчур старорежимные. У «особы» и «миледи» ярко отрицательное звучание. «Тётка» и «женщина» – грубо и пошло.Годы, как наличие или отсутствие детей, тоже ни при чём. Да, они не юные, но всё-таки девушки, только среднего возраста.Девушками называют и в тридцать, и в сорок, а некоторые остаются ими в пятьдесят и даже в шестьдесят лет.Для всех вас предназначены мои рассказы.

СУДЬБА

Его все зовут Миша. Не Михаил, а именно Миша, хотя ему далеко за сорок. Так дура-воспитательница в детском саду назвала и — прилипло, хотя родители назвали Махсутом, в паспорте черным по белому написано. Но раньше, в интернациональной стране СССР, все почему-то хотели быть русскими, даже евреи. Это потом, уже в России, вспомнили о своих корнях, и теперь в родной деревне Мишу зовут «по-настоящему» — Махсут, а он откликается, хотя долго привыкал поначалу. Намного тяжелее пришлось соседу Хайрулле, которого та же дурочка назвала отчего-то Ваней. И не пойдёшь, не спросишь, с какого похмелья она так, — нет её давно на этом свете.

В Советской стране было положено верить в партию и светлое будущее. Когда Миша был молод (мы его «по-старому», привычно будем называть), он ни во что не верил. И суеверным никогда не был. Он вообще никогда никем не был, даже каким-нибудь особенным самим собой. Как родился, так и жил в родной деревне, которая населена была татарами, а называлась почему-то по-русски. Русских, впрочем, поначалу тоже жило немало, это сейчас они почти все куда-то подевались. И деревня сегодня называется правильно — «Халитова» вместо непонятного «Халитово».

В те давние времена по причине безбожного времени, а ещё из-за всеобщего интернационализма, все христианские и мусульманские праздники перемешались с советскими так, что Миша не отличал сабантуй от масленицы, а Первомай от Ураза-байрам. На все праздники одинаково приезжал из райцентра автомагазин с шоколадом «Алёнушка», диковинными пирожными с белым твёрдым кремом, газированной водой «Ситро», женщины пекли чак-чак и татарские пироги с сырой картошкой и мясом, а мужчины жарили барашка. Всем вокруг было весело. И Мише всегда было весело — чего подростку задумываться о будущем? Не он один — все так жили, отрезками на прямой: лето-зима, год-пятилетка, школа-армия, совхоз-пенсия. В школе Мише учиться было неинтересно, интересней на коне скакать да на мотоцикле, «козле» минском, гонять.

Потом он вырос и пошёл в армию. Ему повезло, он не попал ни на флот, ни в стройбат, опять же Афган его миновал. Служить после учебки выпало на полигоне, который всего-то в тридцати верстах от родной деревни. И прошла бы армия для него почти незаметно, кабы не одно происшествие.

Случилось всё на том же полигоне, во время обыкновенных занятий по боевой подготовке. Стояла середина лета. Весь взвод расположился за бруствером, а солдаты пятёрками ходили в окоп и бросали по очереди гранаты. Гранаты они бросали и раньше, но то были гранаты учебные, а сегодня в первый и, наверное, в последний раз за службу, бросали боевые. Каждые две-три минуты из-за бруствера был слышен разрыв, по их числу можно было определить, когда пойдут следующие. «Бух» — солдаты потихоньку переговаривались, «бух» — некоторые тайком курили в рукав — курить на полигоне не положено, «бух» — Миша сидел, подставив лицо солнцу, наслаждаясь теплом и бездельем, «бух» — «бух», и сержант вёл откидавшую пятёрку к остальным, забирая с собой следующую. Настала Мишина очередь. Нестройно шагая, его пятёрка пришла в окоп для метания. Довольно большой окоп полного профиля, здесь весь взвод мог, слегка потеснясь, поместиться. Офицер, старший лейтенант, скомандовал приготовиться первому и протянул ему гранату. Он приказал повторить для всех правила. Мишин сослуживец Вася Малышев, бравый отличник с розовым круглым лицом и очень светлыми, почти незаметными бровями, приняв гранату, бойко протараторил, что надо взять её в правую руку, зафиксировать защёлку запала, левой выдернуть чеку и, размахнувшись, бросить в противника. Через положенные 4—5 секунд произойдёт взрыв. Потом выяснилось, что Вася урождённый левша, которого по правилам советской школы всю жизнь переучивали на правшу. Он привык, что левой ему ничего нельзя делать, а правой он всё делал плохо. Уверенно выдернув левой рукой чеку, он неуклюже размахнулся правой и выронил гранату у себя за спиной.

Говорят, в такие моменты мгновения становятся очень длинными, некоторые даже исхитряются мысленно кино про всю свою жизнь в голове прокрутить. Миша никакого кино не видел. Он смотрел на гранату, которая лежала на песке в метре от него, и ничего не чувствовал. Только в голове нарастало какое-то напряжение, словно воронкой вкручивалась в мозг свинцовая мысль, будто он должен что-то сделать, но никак не мог вспомнить, что именно. Мысль эта оказалась настолько тяжела, что стоять стало невыносимо трудно, и он упал грудью вперёд, прямо на гранату. Упав, он удивился тишине, в которой это происходило. Рядом на песок бесшумно падали ребята его отделения, и хотя рот старлея был открыт широко, крика Миша не слышал, оттого выглядело это как-то ненатурально, не так красиво, как в кино. Щелчок отработавшего положенное время замедлителя должен был открыть Мише ворота в другое измерение, но ничего не случилось. Всё осталось таким же тихим, как и несколько секунд назад. Молодые солдаты лежали на песке. Совсем рядом, неуклюже обняв голову розовыми руками, лежал виновник произошедшего Вася, чуть дальше уже приподнял голову старший лейтенант. Рот его был закрыт, а глаза, наоборот, открыты, как ворота в рай. Он понял, что НЕ произошло. Полежав ещё несколько секунд, вскочил и начал быстро отдавать команды. Какие, Миша не слышал, по-прежнему стояла мёртвая тишина. Солдатики поднимались, быстро убегали из окопа за бруствер, а старлей присел на колено перед лежащим на гранате Мишей и произнёс так отчетливо, что он, не услышав, понял по губам: «Лежи тихо». Прибежали какие-то люди в огромных одеждах, загородили Мишу бронещитами и помогли сдвинуться с гранаты. Она по-прежнему лежала на песке без чеки, зелёная, мирная и спокойная, и никому не мешала. Когда Миша доплёлся до своего взвода, присел на траву и достал сигарету, целый костёр спичек помог её разжечь. После нескольких затяжек вдруг включился звук, и он обрушился на нашего героя громким хором каких-то несвязных слов, от этого ему стало как-то нехорошо. Примчался комендант полигона, майор с целой свитой офицеров разного калибра, все пожимали Мише руку, а старший лейтенант, командовавший в окопе, обнял и сказал: «Парень, у нас сегодня второй день рождения. Мы с тобой теперь крёстные». А потом комендант как-то не очень понятно добавил: «Это, видать, твоя судьба, сынок — не погибнуть от пули и бомбы. Других напастей остерегайся». Мише дали большой отпуск за это геройство, сулили медаль, но видно не вышло чего. Да он и не обиделся. И рассказать, отчего он на ту гранату бросился, тоже не мог, потому как сам не знал. Про гранату ему рассказали, что в ней нашли производственный брак, такой бывает один на десять тысяч. Вот какое везенье!

Он вернулся после службы в родную деревню и, особенно не задумываясь, женился. Так было принято, так все делали. Затем в череде реформ, некстати произошедших в государстве, Миша обнаружил, что у него четверо детей, совхоз отдал концы, прихватив с собой Мишину небольшую зарплату и неплохие приработки. Как прокормить домашнюю ораву, никому не известно. Даже больше — никому, кроме него, до его детей нет никакого дела. Поэтому так же легко, как раньше, особо не раздумывая (заплатили хорошо), он согласился помочь погрузить с мельницы мешки с мукой. Через несколько дней оказалось, что документы на муку поддельные. Жуликов с машиной не нашли (может, и не искали), но Миша с другим грузчиком, односельчанином Ильёй, — оказались пособниками воров, отчего на год уехали в колонию как члены преступной группы. Вернулся он домой загрубевшим, с редкими коричнево-желтыми от чифира и плохого курева зубами, а сквозь смолисто-чёрные волосы начала пробиваться седина. Работы в деревне стало ещё меньше, односельчане разделились на две неровные половины: одна пьёт, не просыхая, а другая — закодированная. Мало осталось таких, как Миша, пьющих, но не до беспамятства.

Зато вблизи появились дачные посёлки горожан. Первое время помогал Миша брёвна таскать да срубы ставить, но быстро понял, что больше всех денег имеет «бугор» — бригадир, который работу нашёл, да сам при этом меньше всех работал, только руками махал. И что вполне можно, летом организуя шабашки, весь год не бедствовать, потому что городским деньги девать некуда, сами они ничего не умеют и платят за простую работу большие деньги. Надо только других деревенских опередить и простаков городских к себе привязать. Первое время тяжело было. Но потом получилось легче заказчиков находить, сами дачники подсказывали, кто из соседей строиться хочет. А уж когда догадался Миша, что леспромхоз в районе остался всего один, подружился он не с начальником — зачем? — а с кладовщиком Николаем, который за бутылкой загодя рассказывал, по какому адресу лес вывозить будут. Не ждут — не думают ещё о стройке дачники, а тут Миша, знатный бригадир-строитель, на своём «Москвиче» как будто случайно мимо проезжает, дорогу спросить. А на багажнике везёт дверь якобы кем-то для бани заказанную, просто картинку (пришлось специально в городе купить и детям дать, чтобы отшкурили до глянца). После этого заказ почти всегда был в кармане.

Так бы и шло всё, как прежде. Но вдруг механизм дал сбой, тьфу ты, прямо на ровном месте.

И началось-то всё не как обычно, началось как-то неправильно. Заказ этот Миша «зевнул», правильнее сказать, не искал. Не было у него особого стремления рваться: двум дачникам его бригада дома ставила, и свой дом он решил наконец переделать, то есть поставить новый. Дела последние несколько лет шли хорошо и жить в старой халупе, ещё дедом построенной, как-то не престижно. Уж дерево во двор Миша завёз, дерево для новой избы, невиданной до того в их деревне: на станке обточенные в один диаметр брёвна-«карандаши», заготовленные для большого дома с большой семьёй, да с балконом и с террасой, как у богатых дачников. Шибко хотел удивить земляков Миша-Махсут.

Началом больших проблем стали «лёгкие деньги». Парнишка прибежал соседский, Азамат, и говорит: «Дядя Махсут, там одному дачнику сруб заказанный неуроком привезли, разгрузить некому. Хозяин говорит, найди кого-нибудь, пять тыщ дам». Не надо было ему связываться в субботу вечером с этим делом, но ведь Мишин сосед Салават — с «Беларусью», непьющий (закодированный), и обязан навечно, да и пару тысяч ему лишними не будут (Мише тоже пригодятся, и Азамату «за наводку» причитается). Поехали на самую окраину дачного посёлка, недалеко от границы с полигоном, дерево с лесовоза шутя за пару часов сгрузили, дождь однако в конце пошёл, не шибко сильный, но сделалось от него сразу грязно и неуютно.

С хозяином познакомились. «Миша», — протянув руку, сказал Миша, а дачник-хозяин, пожав, ответил: «Пантелеев». Коренастый Пантелеев возрастом около сорока лет, с очень короткой стрижкой, чтобы скрыть наступающую залысину. Лицо круглое, чистое, гладкое, розовое, как у девушки, носик тонкий, а глаза маленькие, колючие. Имя Пантелеева Миша так и не узнал, того даже жена звала: «Пантелеев, идём обедать». Кем этот Пантелеев был в городе, неизвестно, а у себя на участке — полное чмо. Оденет рваные джинсы и куртку какую-то дореволюционную, с лопатой туда-сюда походит, в земле весь измажется, прямо бомж какой, тьфу ты, вонь подрейтузная. Хотя видал-перевидал Миша за свою жизнь рвань всякую босяцкую, односельчан спившихся, но Пантелеев как-то особо контрастно выделялся на фоне своего новенького огромного красного «Ситроёна».

А тогда, после окончания разгрузки, прямо в мелкий дождь вынес Пантелеев из своей времянки поднос с водкой, рюмками и бутербродами с колбасой-сыром, та и так, согрейтесь, мол, ребята. Салават, понятное дело, в завязке — отказался, а Миша выпил две стопки. Хорошая водка, не сучок, дорогая. Тут и закрутилась эта беда. Хотя по-другому отрядить, поначалу вовсе не беда, а удача большая. Спросил Пантелеев дом поставить, да не просто сруб собрать — дело нехитрое (хотя тоже денежное) — но и стропила, и крышу покрыть, и фронтоны зашить, подвал сделать, к тому ещё сарай дровяной. Остальное, говорит, чистую отделку делать привезу из города плотников. Дом собрать надо быстро, до осени. А до осени — рукой подать, август уже. Так что разговор не на торг пошёл, а на рубли немалые, «за скорость». Свободных людей у Миши не было. Не беда, подумал он, не впервой, опыт есть. Известное дело, эти дачники на неделе в городе живут и только к выходным приезжают, так что выкрутимся. Что-то выговаривал Пантелеев по несколько раз одно и то же, но Миша не обратил внимания. Ударили по рукам.

На другой день выпало воскресенье. Хозяину надо было работу показать, аванс истребовать. Миша пару своих людей с другой стройки снял, да двоих совсем никчёмных алкашей деревенских привёл. За день впятером четыре венца на фундамент положили с грехом пополам. Вечером по сложившейся традиции Миша — к хозяину, надо, дескать, с рабочими рассчитаться, потом еда, чай, и машину заправить. Десять тысяч всего-то просил авансом, а этот жмот ни копейки не дал. Работайте, говорит, как договаривались. «Ладно», — подумал тогда Миша, — «Потерпим. На неделе сруб дособираем, отдаст, когда увидит готовый». Пока алкашам на бутылку дал, а своим — постоянным работягам — денег после обещал.

Понедельник начался дождём. Мелким, моросящим, таким же противным, какой бывает поздней осенью. Мужиков пришлось на первый объект отправить. Там работа уже под крышей, не мокро, да и заканчивать её пора, а то на два фронта воевать сил не хватит. На другой день опять дождь, но уже с просветами. Что-то будто кольнуло Мишу поехать поглядеть, как там у Пантелеева, но больно грязной стала дорога, не поехал. Только к пятнице смог собрать бригадир своих людей на пантелеевскую дачу. Приехали вшестером, так что дело споро пошло. К последним венцам стопориться стало: сильно хорошее дерево срубили буржую. Давно таких брёвен не видали мужики — почти в обхват и длины необычной — 12 метров. Бывало, и больше избы собирали, но то пятистенки. А здесь — четыре стены. Явно не в наших краях рубили. Вот и вышло — тяжёлые брёвна закатить на последний венец вручную, на верёвках, так и не смогли, опять пришлось на помощь Салавата с его «Беларусью» звать. Большая-небольшая, а всё же лишняя, непланированная трата, к тому — опять из своего кармана.

В хороший момент хозяин подкатил. Важный такой, при галстуке. «Ситроён» сияет красным лаком даже сквозь грязь. Не порадовался проклятый капиталист, что дом на месте стоит, а не россыпью на дороге валяется, — сразу матом ругаться начал: «Я во вторник приезжал, а вас етить… нет… никого. Хотел условиться, когда доски привозить, чтоб дальше простоя не было, а вы… отдыхаете. Так етить… не пойдёт. Или работайте…, как договаривались, или…, то есть до свиданья». Денег, понятное дело, опять не дал.

Пришлось все другие, не менее важные в конце лета дела бросить. Бросить-то бросили, почти всех своих Миша к Пантелееву на стройку согнал, только толку получалось — чуть. Мужики работали, как привыкли. Каждый час — чай (а кто-то и чифир), каждые полчаса — перекур, пачки сигарет на день не хватает. Раньше девяти не соберёшь, а после шести всем домой надо. Вот проклятая советская привычка, отрыжка совхозная. Ладно хоть по субботам не отказывались работать, правда, только до обеда. Ещё дождь проклятый замучил. Помаленьку вроде бы капает, но и не кончается. Мокрое всё, доски, инструмент, одежда, — не просыхает.

Ну да ладно. Дом поставили и стропила приладили. Обрешётку было привычно начали делать — буржуй приехал, остановил. Велел с внутренней стороны стропильных балок доски крепить, вроде как обрешётка шиворот-навыворот. Потом утеплитель привёз и велел его между балок укладывать. Сам командовал. Даже на крышу залез и пеной монтажной щели лично запенивал. После опять обрешётку сделали и теперь уж металлочерепицу стали класть. Мужики-то непривычные, давай её как шифер крепить, по гребню волны, а длины саморезов не хватает. Стали гвоздями приколачивать. Приехал Пантелеев, зачастил он в последние дни, — Миша ему и говорит: «Саморезы-то короткие». А он разорался: «Вы что, чукчи, что ли? Черепицу первый раз в жизни увидели? Строители, блин!», — опять на крышу полез, показал, как надо. И тут он гвозди увидал, которыми мужики первые листы крепили. Я, говорит, наконец понял, какие вы строители. Черепицу заканчивайте укладывать — и всё.

У Миши даже отлегло. Правда, сразу легче стало. А то совсем тяжесть последнее время на сердце была, может даже болело оно. Только как сердце болит, Миша до того не ведал.

Раз прояснилось с финишем, вдвойне бригадир стал мужиков подгонять. А мужики-то и рады, быстрее зашевелились. Вправду: сколько заработали — и ладно, сильно много никогда не надо, даже вредно. Сколько-то тысяч жене на хозяйство, сколько-то — детям к школе прикупить-приготовиться, домой телевизор новый или шкаф, а себе ничего не надо. Всё, что сверху останется — пропить, а то вспомнить будет нечего. Прожили год или он сам куда-то делся?… Неделю покуролесишь, челюсть кому сломаешь — есть о чём вспоминать долгой зимой.

Дождь тоже как почувствовал перемену, затих. Даже ненадолго солнце появилось. Правда, совсем ненадолго. Опять тучи собрались, да гуще прежних. Замутило сначала где-то далеко, потом на опушку леса придвинулось, и уже на крыше пантелеевской ветер сквозит. Черно стало сверху, почти так же, как земля внизу. Белая полоса сильного дождя к югу видна стала, а ветер аккурат южный.

— Инструменты убирай с крыши! — скомандовал Миша. — Шуруповёрт, молоток, саморезы подбирай, спускаемся!

Забрались под недоделанную крышу, закурили. Громыхнуло вдалеке, пока несильно.

— Ну и лето нынче, — сказал Ерофеич, плотник. — И зима вовсе не такая, как раньше. Раньше зима — зимой, снег и холодно. А сейчас снега почти нет и оттепель всё время.

— Раньше и лето было другое, — согласился с ним молодой Шарип, — в июне ещё прохладно, а в августе уж не купались. В прошлом годе пацаны в сентябре после школы на речку бегали, числу к десятому только подхолонуло.

— Это в прошлом году, — веско сказал Миша. — Нынче смотри что творится, всё лето, считай, дожди.

— Но ведь не холодно, — возразил Ерофеич.

— Не холодно, — согласился Миша.

— Так пойдёт, бананы скоро будем вместо капусты выращивать.

— Не-е, не скоро.

Гроза тем временем надвигалась, шарахнуло уже совсем недалеко. Миша начал считать, после молнии получилось четыре секунды. Ветер усиливался, даже внутри сруба стало неуютно, тревожно. Мужики замолчали, смотрели на небо через незаколоченные фронтоны. Там среди черно-белого кино грозы вспыхивали ослепительно белоснежные изломы, грохот стоял почти непрерывный, и сосчитать секунды от вспышки до грома не получалось. Вдруг им показалось, что прямо над крышей небо распахнулось — стало светло, светлее, чем в яркий солнечный день. Почти без паузы мощно шарахнул гром, так шарахнул, что больно стало ушам. И конечно, не гром был виноват в случившемся, а буря. Плохо прикрепленный лист черепицы сорвало с крыши у них на глазах и унесло куда-то вбок, как лист картона. Опять совсем рядом взорвалась ещё одна молния, загрохотало. Было слышно, как завывает сирена «Ситроёна». «Москвич» молчал, сигнализации у него не было. Буря потихоньку стихала, уходя всё дальше. Начался сильный ливень, строители скучились в центре, где вода их не доставала.

Известно: чем сильнее дождь — тем быстрее проходит. Довольно быстро ливень стих, пошёл мелкий дождик, и вскоре прямо сквозь дождь проглянуло солнце. Это так специально устроено природой: сначала страху нагнать, а после успокоить красотой. Радуга, казалось, прямо от забора начиналась, а конца её не было видно, растворялась где-то в дальних лугах. Выползла бригада на волю и замерла, увидев: лист черепицы металлической, тот, что с крыши недавно бурей сорвало, прямо в крышу буржуйского «Ситроёна» углом воткнулся, и теперь это было единое целое — красный лист в красной машине. Даже красиво по-своему, как скульптура. Кошмар, да и только.

— Что теперь будет? А, бугор? — спросил обычно молчаливый Закир.

— Разберёмся, — коротко ответил Миша, по правде сказать — не представлявший себе, что делать дальше. Буржуя не было видно. То ли он спал, то ли удавился с горя. Мужики, не сговариваясь, достали курево, снова задымили. Неопределённость помогает принимать решение только тому, кто умеет решать. Мужики не умели.

Довольно много времени прошло, прежде чем появился хозяин из своего вагончика-времянки. Вопреки ожиданиям, лицо его было спокойным, даже сонным. Может, не заметил ещё? В руке мобильник, направился он в дальний конец своего участка, откуда всегда звонил в город, сигнал там лучше. Говорил Пантелеев громко, слышно было, что речь идет о несчастной машине. После разговора подошёл к строителям.

— Капец вам, — сделал длинную паузу. — Мог быть, если бы не страховка.

— У вас застрахована машина? — у Миши отлегло от сердца. — А то жалко. Красивая.

— Застрахована. Каско — непонятно ругнулся Пантелеев. — Но пока машину ремонтируют, я на такси должен ездить. Не пешком же ходить? В общем, всё. Хватит. Можете собирать манатки и валить с моего участка.

— Что, завтра продолжим? — не понял Миша.

— Ты действительно тупой. А я думал хитрый. Совсем валите отсюда, и чтоб я вас больше не видел.

— Зря вы так, — начал было привычно канючить Миша, — всяко случается. Кто мог знать, что буря приключится? В наших краях я такого не припомню.

— Всё! Я сказал! — зарычал буржуй. Лицо его пошло пятнами, обычно колкие глаза совсем стали как хорошо заточенные карандаши, того и гляди — дырку сделает. — Пошли отсюда на…, — и выдал очень витиеватый нецензурный адрес.

— Ладно, хозяин, — раз ты так… Давай посчитаем, на сколько мы наработали. Расчёт дашь — и мы уйдём.

Пантелеев начал было открывать свой скособоченный от злости рот, Миша подумал: «Опять разорётся», — но тот вдруг кричать передумал, полез в карман своей рваной ветровки, достал какую-то блестящую вещицу и ткнул в неё указательным пальцем. Откуда-то из её недр забубнил голос буржуя, а потом Миша узнал свой голос и сразу вспомнил разговор в день разгрузки сруба. Пантелеев тыкнул в диктофон ещё несколько раз — звук сделался громче, — а потом поднял его на вытянутой руке прямо к Мишиному лицу. Из диктофона довольно внятно стал слышен монотонный голос дачника: «Значит, договорились. Аванса не будет. Оплата в конце. Сруб ставите, паклю пробиваете с двух сторон, стропила ставите, обрешетку делаете, черепицу кладёте, фронтоны зашиваете, ещё лаги кладёте половые и черновой потолок. Если не сделаете или плохо сделаете, денег не дам». Миша опять услышал себя, повторяющего про «семьдесят пять тысяч за всё» и вспомнил, как в тогдашней эйфории от внезапно падающих прямо под ноги денег не слушал того, о чём бубнил буржуй, а думал, что с председателем дачного товарищества надо договариваться насчёт его не старой ещё «Нивы», которую тот предлагал, когда купил себе новую, понтовую — «Шевролет».

Из ступора, в котором он оказался, его вывели слова Пантелеева: «Договор есть договор. Нет работы — нет денег. Скажи спасибо, что за материал испорченный и за машину я с тебя денег не требую». Миша очнулся. В голове крутились какие-то слова, сталкивались, налетая друг на друга, и ни в какую не хотели складываться в предложения. Опыта такого у него никогда прежде не было. «Косяки» разные и прежде, бывало, случались. Но такого, чтобы вовсе без денег после работы остаться — такого никогда. Что-то доделывали, что-то переделывали, не без этого. Пару раз стращал Миша даже бандитскими разборками, ненароком показывая свои «зоновские» наколки. Однако чаще всего удавалось, покричав, без проблем почти всю уговоренную сумму получить. Видать, дачники думали про себя: «Чёрт с ним, основное сделано — и ладно. Доделаем сами. А то напакостит, рожа бандитская».

Сегодня впервые — как обухом по голове. Единственное, что он из себя смог выдавить: «Я не люблю, когда меня… — он сглотнул сухой ком в горле. — Так что встретимся ещё».

«Ну-ну, не пугай. Я пуганый. И сказал — всё! И чтобы я ваши морды здесь больше не видел», — резко, но уже спокойным голосом сказал Пантелеев.

В голове у Миши по-прежнему ничего не вытанцовывалось, только уголовное ученье сработало — последнее слово должно остаться своим: «А я сказал — разговор не кончен», — и быстро пошел прочь. Так войска уходят в отступление, чтобы накопить силы для атаки.

Силы для разборок с Пантелеевым копить пришлось долго. Сначала заняты были — заканчивали два старых сезонных заказа, деньги по ним хозяева исправно платили, да и не требовали ничего особенного, просто крестьянские дома. Хорошие люди. Так прошёл почти месяц. Потом однажды случилась оказия проехать мимо окраины дачной, увидел Миша дом буржуйский под крышей, фронтоны белым сайдингом зашиты. Рядом красная машина стоит (починил своего «Ситроёна», видать) и слышался звук циркулярной пилы — работал кто-то. У Миши опять по сердцу резанула тупая обида. Деньги-то за работу плотникам пришлось свои заплатить, кровные. Нельзя их было обидеть, а то совсем работать не станут. Тогда не завернул Миша к пантелеевской даче, мимо проехал. А в субботу решился. Как и думал, машина возле дачи оказалась, значит на месте хозяин. Подъехал, из «Москвича» вышел, потоптался немного — никто из вагончика не выходит. Пришлось к плотникам, что в доме работали, подойти. Оценил Миша их работу. Хорошо они работали, чисто. Попросил одного, что помоложе, болезненно худющего, как девчонка четырнадцатилетняя, хозяина позвать. Дело как будто есть. Пантелеев вышел. Одет был, как обычно, в рваньё.

— Что надо? Я же сказал, больше не появляйся.

— Не дело это, хозяин, — ответил Миша. — Люди работали, денег за свою работу с меня требуют. Что, мне их всех к вам посылать?

— Хоть всю деревню посылай. Толку не будет.

— Это по-вашему, по городскому, «швыревом» называется, так не по закону. Я же говорю, что нам деньги надо только за сделанную работу с вас получить. Дом ведь поставили? Поставили. Стропила поставили. Обрешётку два раза сделали. Это по любому двадцать пять тысяч стоит. Лишнего нам не надо.

— А ты договор помнишь? Как же, по-о-мнишь, — с растяжкой сказал Пантелеев. — Деньги по нашему с тобой договору полагались за всю работу, причем за работу хорошую. А вы сруб не простучали, не проконопатили, фронтон передний завалили на 30 сантиметров и уже не переделать, древесины сколько даром испилили, черепицу гвоздями запоганили. Про машину молчу.

— Ну тогда придётся авторитетных людей просить, чтобы рассудили, — сказал Миша заготовленную фразу.

— Не придётся. Видел я твои наколки и понял, что ты постараешься бандитов местных к нашему спору присобачить. Не выйдет у тебя. Я с авторитетными уже пообщался и запись договора нашего дал послушать. Они говорят — не прав ты, а я прав, вот так. Так что со своими людьми как хочешь, так и рассчитывайся. Всё, — и пошёл прочь.

Уехал Миша не солоно хлебавши, но чёрные мысли затаил. И на следующий же день подвернулся случай. Пили они со старым приятелем, бывшим совхозным трактористом. Алкаш он уже давно конченный. Почти ничего от человека не осталось, даже имени. Звали его кличкой старой, трактористской — Костыль, к которой он подходил хорошо: высокий, кожа да кости, впрямь костыль-костылём. Тогда и подбил Миша приятеля на акт мести всем буржуям, предложив спалить Пантелееву дачу. День выбрали — среда, как самый тихий посреди недели. По Мишиным разведданным, плотники у Пантелеева работу закончили, и на неделе никого нет. А место тихое — окраина, никого не бывает, кроме самого хозяина, который только по выходным.

В среду вечером Миша извёлся весь. Ходил по улице, чтобы все его видели, а домой заворачивал, чтобы хлебнуть из горлышка одной из тех бутылок, что для Костыля приготовил. Костыль явился не очень поздно, трясся весь так, что Миша сразу понял — не получилось.

Рассказывать без водки, понятное дело, Костыль ничего не смог, только матерился. Пришлось налить. После стакана водки Костыль обмяк, расслабился и стал рассказывать.

— Не смог. Сторож там у него живёт. С ружьём. Пришел. Гляжу, тихо. Никого вроде нет. Хотел через забор перелазить — показалось, шумнуло где-то. Пошел оглядеться вокруг — никого. Вернулся. С угла, где овраг, залез. Пошел к дому потихоньку. Вдруг свет зажёгся, прожектор! Прямо на меня! Я — назад к забору отбежал. Думаю, если кто выйдет, успею удрать. Но свет погас, опять никого. Ну, думаю, случайно коротит. Пошел с другой стороны, где сарай. Вдруг слышу — радио в доме заговорило. Гляжу из-за сарая, свет на мансарде включили. Только и успел подумать, что дома есть кто-то, надо сваливать. А тут прямо над головой, с небес — голос металлический, как на демонстрации: «Предупреждаю. Немедленно покиньте территорию, спускаю собаку. В случае неподчинения буду стрелять». И гляжу — в сенях свет зажёгся. Я — ходу. А сзади, слышу, собаки лают. Здоровые, как телята! Пасть — во! (Костыль размахнул руками, показав размер челюсти довольно крупного нильского крокодила). Я как рванул! Уж страху натерпелся!

— А собаки за тобой побежали, что ли? — спросил Миша.

— Не-е. Не знаю. Я их не видал.

«Мститель, мать его», — подумал Миша без злобы. Ничего другого не оставалось, как допить водку. «Ладно. Сам виноват. Какой из Костыля мститель? Не так надо, не так». Вспомнилось отчего-то: «Мы пойдём другим путём». Действительно, надо что-то особенное придумать.

Но пьянка, — раз началась, то просто так, в один вечер закончиться не могла. Не положено. Да и не получается никогда. На другой день со своими плотниками Миша подлечился — мужики конец сезона третий день справляли. Потом подумал — всё, пивка только малость с утра, чтобы голову на место поставить. Но назавтра родня жены приехала, все закодированные, кроме шурина. Загудели с родственником по-чёрному. И тут чудо чуть было не случилось.

В самый разгар веселья парнишка соседский Азамат прибежал и рассказал, что на учениях, которые каждый год на полигоне осенью бывают, неумехи-артиллеристы то ли пьяные, то ли по ошибке какой-то по дачному поселку боевыми снарядами саданули. Переполох огромный, по российскому радио на всю страну сказали! Правда, никто толком не знает, попало куда-нибудь или нет. И на радио не знают. Вот Азамат и побежал посмотреть. Там оцепление, но с опушки на краю полигона всё должно быть видно. Захолонуло Мише сердце, жар необычный от кепки до сапог волной прокатился, он аж взмок весь: «Неужто небесная кара случилась? Если правда, то и впрямь надо начинать с женой молиться», — не верил Миша прежде в красивые слова о боге.

Срочно захотелось самому поглядеть. Оседлали мотоцикл. Но лучше бы не ездил. Ещё не подъехали к открытому месту, а уж сквозь деревья стала видна красная крыша буржуйского дома, целёхонькая. Рядом, в паре сотен шагов, на краю оврага, который служил границей полигона, действительно было много военных, несколько совсем свежих воронок разглядывающих, и в отдалении сапёр ходил с миноискателем. Нет высшей справедливости на этом свете!

Пьянка, как и всё в этой жизни, когда-нибудь заканчивается. У кого деньги кончаются, у кого — здоровье, кто-то сам кончается вместе с пьянкой, а кого какие-то обстоятельства заставляют, вроде жены. К Мише все эти причины никакого отношения не имели. Поэтому он пил уже вторую неделю. Хотя надо бы в самый последний раз напиться и всё забыть. Но никак не получалось. Как протрезвеешь — сразу вспоминаешь, прямо перед глазами стоит буржуй проклятый и смеётся, гад. Правда, как выпьешь — ещё хуже. Вот и приходится до беспамятства набираться.

Тут ненароком, ниоткуда, приехал или пришёл его бывший односельчанин, старый дружок Илья, с которым они давным-давно ходили на зону по мучному делу. Откуда он взялся, никому не известно, а сам он ничего не рассказывал. Только Миша сразу понял: это перст судьбы. Потому что Илья, в отличие от самого Миши, после зоны настоящим вором сделался. Нигде больше ни минуты не работал, соблюдая воровской закон. На зону ещё несколько раз попадал, хотя и по мелким делам, но уже самостоятельно, не «прицепом». Выглядел Илья, правда, после всех своих похождений, неважно. И дело даже не в исколотой наколками, почти сплошь синей и дряблой коже. Редкие зубы, волосы торчат клочками, как шерсть у старой дворняги, щёки впалые, и только в глазах жёлтых живой огонёк.

Конечно, выпили. На Мишу водка уже не действовала — дурел он от неё, и всё. Деньги на ветер. На Илью, кажется, тоже. Выпили литр и сидели, разговаривали почти трезвые. Миша, конечно же, про занозу свою душевную подробно рассказал, да красок не пожалел, богатого буржуя-обидчика расписывая. Илья вор не глупый, сразу смекнул, к чему Миша клонит. Хлопнули кореша ещё малость и договорились. Илья дачу буржуя того «на скок» возьмёт, а Миша ему поможет товар спрятать и потом сбыть. Да ещё договорились, что Илья в доме, в потаённом месте где-нибудь, ртуть выльет. Эту особая месть будет для Пантелеева. Миша во время долгих своих страданий выдумал. И найти ни в жисть не найдёшь, а штука эта — ртуть — говорят, ужас какая вредная, отравиться от неё можно и даже помереть.

Следующие три дня не пили вовсе. Только чифир. Миша на разведку дважды ходил. С биноклем. Из леса наблюдал, что да как у дачников происходит. Да ничего особенного не происходило. За те два дня, что он в засаде просидел, только два раза местные охранники проехали на машине, оба раза днём, не останавливаясь нигде. Те ещё работнички. Знал их Миша — свои, деревенские, из закодированных. Дачники вовсе не появлялись: поздняя осень и погода плохая. Даже Пантелеева, летом приезжавшего по три раза в неделю, не привлекала перспектива в грязи поковыряться. Ещё заметил Миша, что прожектор на буржуйском участке иногда загорается, когда никого не видно, будто бы сам собой. А потом понял, что это у него свет от птиц пролетающих срабатывает. И ещё понял, что не показалось ему, как свет в доме зажёгся, когда рядом с забором пантелеевской дачи машина с охранниками проезжала. Вот тебе и голос металлический, и лай собачий объяснился. Автоматика, приборы охранные, «пугач». Значит, сказал он себе, наперёд надо свет ему от столба отрубить.

В четверг ближе к вечеру наладились. Миша дружка в лесок поближе на машине отвёз, да через час там же и встретил, уже с добычей. Тихо всё прошло. Илья доволен. Навару хоть и немного, зато без хлопот и не так рисково, как в городе. Как и договорились заранее, Миша Илью в соседнюю деревню, на окраину отвёз — у родственника пока погостить, а сам с уворованным добром — домой. В гараже за ларь с мукой спрятал, и спать пошёл. Впервые за последний месяц заснул без мыслей дурных и без водки.

Проснулся утром — за окном солнце. Не шибко разгулялось, сквозь тучи, но всё равно лучше, чем морось проклятая. Подумал: «Вот и закончилось всё. Надо мужиков собирать и дом ставить». Настроение хоть куда, даже песню какую-то мурлыкать стал. Жалко, не очень долго это счастье длилось. Вежливо постучавшись, вошел участковый местный, Палыч. Присели.

— Я зашёл тебя предупредить. Дружка твоего старого взяли, Илью, за кражу. Он у тебя последние дни кантовался, но мы с тобой знакомы давно, сыну моему с работой помогаешь, плохого ничего не сделал, так что я никому не сказал. Тем более взяли его не у вас в деревне, а в Инышке. Всё равно имей в виду: если что он про тебя сам расскажет, я не при чём.

— А за что взяли-то? — холодок неприятный по спине у Миша прокатился. — Чего он там в Инышке у кого спёр?

— Там-то он ничего не крал. С дядькой он своим самогонку пил. Взяли его по заявлению дачника одного местного, из товарищества. Его дачу он взломал и барахла всякого набрал: вещи всякие, DVD, тостер, ещё что-то. В общем, барахло. Но хозяин — Пантелеймонов, кажется, на 40 тысяч ущерба написал.

— А как нашли его? — совсем Мишу дрожь пробила, аж руки затряслись. — Он что, отпечатки оставил?

— Нет. Там, понимаешь, какое дело. У дачника этого, Пантелейманова, дом всякой всячиной нашпигован. Охрана и всякие штучки для управления дистанционного прямо из города. Через телефон или по радио, чёрт его знает, в общем, говорят, Интернет, от автомобильного аккумулятора работает. Говорят, Пентельмонов прямо из квартиры может что хочешь в даче включить-выключить. Как тревога охранная сработала, он систему включил, видеокамеры у него в стенах замаскированы, и увидел, как вор по дому шастает. Он всё на компьютере записал — и в милицию. У Ильи харя сильно известная в милицейских кругах, ты же знаешь. Его сразу опознали, хоть и плохонькое качество. Тот, конечно, в отказ пошёл. Но этот Пендельман, кроме фото, целое кино записал. Как Илья дверь ломал, как внутри шарился, как шмотки собирал, градусник зачем-то разбил. Деваться некуда, сознался он. Ещё один срок заработал. А ведь недавно совсем вышел, месяц всего тому. В общем, я тебя предупредил по-доброму. Не наговори случайно на себя чего. Если и всплывёт что о вашей встрече, скажи «пили вместе, мол, по старой памяти, больше ничего не знаю».

Вовсе нехорошо от этих вестей стало Мише. Заколдованное какое-то место получалось, неприступное. Почувствовал он, как потихоньку сходит с ума. Надо было остановиться, плюнуть, пока здоровье осталось. Обычно в этом заботы помогают — голову чем-то другим занять, чтоб мыслям ненужным места не осталось. А тут как раз есть чем занять. Плотники свободны, можно свой дом ставить, но почему-то даже думать об этом нет сил. Дерево лежит на дворе, чернеет. И дождь этот проклятый опять каждый день моросит, не переставая. А хочется солнца и лета, и шестнадцать лет, и скакать верхом на коне, и ветер в лицо, и мыслей никаких, кроме радости первобытной, радости обладания этим миром, на котором твой конь оставляет отпечатки своих копыт. И всё впереди, и никаких бед, и никакой проклятой водки, и никаких нескончаемых забот, одна прямая дорога без изломов и оврагов. Заскрипел Миша от бессилия зубами, и кулаком об стенку несколько раз — хрясь! — аж застонала старая изба. До крови костяшки пальцев рассадил, не полегчало.

Время — самый известный лекарь. Надо только чуток потерпеть. Ещё малость — и забил, вогнал бы Миша обиду так глубоко внутрь, что не достать. Всё жена Рахиля испортила. Вечно тихая и неприметная, стала каждый день точить по капельке, по капельке: «Аллах», — говорит, — «не велит зла на людей в своём сердце держать». Всё можно стерпеть, но чтобы своя собственная баба! А ещё на бога кивает, комсомолка бывшая, шайтан её забери! И рана, затухавшая в сердце, как старый вулкан, закипела, взорвалась и приготовилась истечь ядовитой лавой.

Так он решился.

Машину оставил в лесу, особо прятать не стал. Подумал, не обратит никто внимания в эту позднюю грибную пору на лишнюю машину, благо она такая неприметная, тёмно-синяя и грязная. Хорошо даже, что денег на председательскую белую «Ниву» не нашёл. Если кто близко подойдёт, в салон «Москвича» прямо на расстеленную плащ-палатку навалил опят, заранее срезанных, и газету с хлебом-луком прямо на капоте оставил, дескать, тут я, недалеко, за грибами отошёл, сейчас вернусь. А что до дачного посёлка даже напрямки, через полигон, почти три вёрсты, так это нам ничего, это мы привыкшие. После, как дело сделается, надумал до шурина ехать, две бутылки белой припас. Шурин — жена его померла в позапрошлом году — пьёт много, живёт один на окраине деревни, в которой одни бабки остались. Если спросят, точно и не скажет, когда гость приехал, можно любую цифру назвать, он подтвердит. Это на всякий случай будет для Миши алиби.

По нынешней октябрьской поре темнело быстро, несмотря на то, что ещё совсем мало времени — всего-то около пяти. Да к тому ещё тучи совсем затянули небо, которое оттого стало низким и тёмным, как потолок в бане, которую топят по-чёрному. Силуэты дач уже проглядывались совсем близко. «Похоже, опять соберётся дождь», — подумал, — «Это хорошо, все следы смоет». Он вдруг испугался, что замысел его сорвётся из-за этого незапланированного дождя, однако вспомнил, как в деревне в грозу загорелся похожий деревянный дом, так никакой ливень не помог — всё равно ведь сгорел, разве что не до головёшек. «Ну да ничего» — успокоил он себя, — «Это даже лучше. Больше возни разбирать и вывозить, а то что ж? Сгорело бы всё до пепла, ровное поле, хоть паши и сей. А ведь ему, буржую, картошку садить не надо». Собственная шутка ему понравилась. Он широко ухмыльнулся и бодро стал двигаться вдоль оврага дальше, уже был виден вдалеке забор, за ним поднимался тот самый дом, которого совсем скоро не станет. В отдалении залаяли на кого-то собаки, — это пускай, это к нему отношения не имеет. Поднялся ветерок, предвестник будущей бури, мокрая капля попала на щёку. Но Миша уже был уверен, что сегодня, наконец, месть его состоится, и ничего больше не помешает. А дождь, пусть его! Только сначала будет ветер, который поможет огню быстро сделать своё дело. И от этой радостной мысли он стал быстрее карабкаться по склону оврага, бутыль с бензином громче забулькала в кармане. Он представлял себе, как разожжёт маленький весёлый фитилёк, как бросит бутылку из-за забора в стену. Как огонёк, лизнув облитые горючим брёвна, быстро превратится в могучего зверя, обнимающего в своих смертельных объятиях ненавистного буржуя Пантелеева. Вдруг нога его наступил на что-то очень гладкое и оттого скользкое, он оступился и упал в грязь. Потом увидел очень яркую вспышку и даже услышал гром. «Странно, гроза такой поздней осенью» — было последним, что он успел подумать, потому что окутавший со всех сторон грохот буквально разметал его на части. Спустя несколько мгновений звуки природы, заглушенные ненадолго разрывом снаряда, вернулись. Снова задул ветер, зашумели последней листвой деревья, зашуршала сухая трава и в меркнущем свете осеннего дня на укосе стала видна белая табличка с аккуратно выведенными краской буквами: «Внимание! ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН. Неразорвавшиеся боеприпасы».