Веселья жизни скрылся легкий дым. Рассказы для девушек среднего возраста

Андрей Марковский

К некоторым нашим дамам прочно прилепилось именование «девушка». «Сударыня» и «барышня» не прижились – чересчур старорежимные. У «особы» и «миледи» ярко отрицательное звучание. «Тётка» и «женщина» – грубо и пошло.Годы, как наличие или отсутствие детей, тоже ни при чём. Да, они не юные, но всё-таки девушки, только среднего возраста.Девушками называют и в тридцать, и в сорок, а некоторые остаются ими в пятьдесят и даже в шестьдесят лет.Для всех вас предназначены мои рассказы.

НАСТОЯЩАЯ ЛЮБОВЬ

Она что-то особенное знает о себе,

Поэтому всё, что я могу — только думать о ней.

И в том, что я про неё узнаю, есть нечто такое,

Отчего я не хочу с ней расставаться.

Джордж Харрисон, «Something»

Его мать очень хотела дочку. Поначалу просто хотела ребёнка, но долго не получалось, и все причины были до отвращения объективными: долго не могла выйти замуж, а после замужества случались какие-то постоянные ограничения. То муж-строитель уезжал в длительные командировки, то они переезжали с места на место, из одного города в другой, где бытовые условия оказывались не ахти. Совсем не помогало и то, что Роза вышла замуж поздно, а похвастаться крепким здоровьем не могла с детства. Наконец мужа перестали мотать по великим стройкам социализма и назначили в Главк в Москву. Тут всё стало хорошо. Всё стало соответствовать её представлениям, что должно быть у ребёнка. Однако и в Москве оказалось непросто, а когда наконец получилось, она без всяких врачей знала, что это её единственный шанс. Поэтому очень хотела девочку. Но родился мальчик. Обиднее всего то, что с таким личиком девчонка могла вырасти необыкновенной красавицей. Мальчику не помешает быть симпатичным, и она, конечно, любила его больше всего на свете, но в какие-то моменты немного жалела, что ей не повезло с дочкой.

Первые пять лет всё было прекрасно, мужа повысили, он уже работал на ответственном посту в Министерстве, за ним по утрам приезжала чёрная «Волга», они построили маленькую дачку… А дальше… дальше всё случилось настолько быстро, что Роза ничего не успела понять. Муж внезапно слёг с язвой, через пять дней уже смеялся и шутил, рвался на работу и, когда она в последний раз навещала его в больнице, прощаясь, сказал: «Хватит мне тут валяться. Дел полно, Олимпиаду надо строить. Сдадим объект — поедем в Крым. Не хочу соревнования смотреть, лучше мы с Женькой будем заплывы устраивать, а тебя судьёй назначим. Согласна?» Она, конечно же, была согласна. Но вдруг утром ей позвонили и сказали, что ночью у супруга случилось прободение, сильное внутреннее кровоизлияние, ничего нельзя было сделать, абсолютно ничего.

Её мир разрушился в одну эту минуту. Роза осталась одна, вернее — одна с совсем ещё маленьким сыном на руках. Все родственники далеко: её — в Белоруссии, в Могилёве, его — под Волгоградом. Женечку пришлось отдать в садик и устроиться на работу, благо педагогический диплом остался, а место в школе поближе к дому выхлопотали верные мужнины друзья.

Она любила его без памяти. Любила в нём сразу двух своих детей: настоящего мальчика и выдуманную девочку, жившую в нём; она была счастлива, что он такой умненький и красивый, но не отпускала его далеко от себя и всячески пыталась контролировать каждый его шаг. Кроме того, после скоротечной смерти мужа она панически боялась за здоровье сына. Питаться следовало «по науке», жить «по расписанию» и обязательно соблюдать все правила — не только выработанные за тысячелетия человечеством, но и свои собственные. Постоянная опека матери сказалась, и неудивительно, что Женя вырос робким и чувствительным, во многом — слишком правильным застенчивым мальчиком.

Однако время шло, мальчик вырос, неплохо закончил школу и легко поступил на филологический в МГУ. У Розы начались трудные времена: студенчество своей демократической средой поглощает и не таких застенчивых, как её сын. Никто не может знать, что сыграло большее значение, — её излишнее волнение за сына или застарелая болезнь, но Роза вдруг слегла с сердечной недостаточностью и умерла всего за пару дней, пережив мужа немногим более пятнадцати лет, оставив сына-второкурсника совсем одного.

Женя был привязан к матери, всю его жизнь она жила рядом, но в девятнадцать лет гораздо легче пробовать стать независимым, чем в шестнадцать или семьдесят. Через какое-то время он вполне освоился в новой роли самостоятельного молодого человека, и студенческая среда в этом ему помогла. Признаться, огромную роль сыграла собственная квартира-«двушка» в центре столицы и дача, пускай небольшая, но зато в престижном «бывшем номенклатурном» посёлке. У него частенько собирались гости, иных звал он, иногда гости приходили сами. Как правило, это были компании однокашников — из группы, потока, курса, но постоянно появлялись новые лица. Парни приводили знакомых девчонок, девушки — своих подруг и парней, так что компании выпадали разношёрстные, из множества ВУЗов столицы, даже из актёрских.

Так однажды появилась она. Она представилась Ларисой, хотя Женькин приятель и одногруппник Серёга, в компании с которым она пришла, называл её томным именем Лора, а остальные, давно знавшие, — Лорик или Ларик. Лариса была красива: её чудное классически-славянское лицо и стройно-пропорциональная, далёкая от вызывающих «90-60-90» фигура притягивали мужские взгляды. Она была как конфета в красивой обёртке, хотелось эту обёртку поскорее сорвать, чтобы узнать, насколько соответствует этой внешней красоте вкус.

Содержание оказалось вполне под стать обёртке. Она училась где-то в энергетическом. Хотя репутация у института была «так себе» (в энергетический шли в основном все те, кто не попал в Авиационный, Бауманское, Плехановское, уж не говоря про МГИМО и театральные), Ларису нельзя было назвать хоть в чём-то ограниченной. В неё вообще все влюблялись с первого взгляда пачками. Все, но не Женька. Он влюбился после первых её слов, когда Лариса начала рассказывать о поездке на театральный фестиваль в Польшу. Очень необычная поездка: в те годы к полякам ездили за товаром, тогда же стало модно «закупаться» в Эмиратах и в Турции, а успевшие разбогатеть могли позволить себе поездку на отдых в Египет или даже на Канары. Но ехать в Гданьск на какой-то мало кому известный шекспировский театральный фестиваль, к тому же за свои деньги! Притом выяснилось, что Лариса — не москвичка, живёт в общаге и подрабатывает, где придётся. И голос у неё необычный, удивительно низкий для очень некрупной девушки, с хрипотцой, мягко-обволакивающий и завораживающий. Так что получалось — внутри находилась конфетка ещё привлекательней, чем внешний фантик, пускай даже чрезвычайно симпатичный.

Как всегда, засиделись допоздна. Женя назавтра никуда не торопился, планами гостей вообще никогда не интересовался, потому не проявлял инициативы закончить вечер, тем более сегодня. Он уже год как научился курить, поэтому сидел, пыхтя сигареткой, и слушал Ларису, слушал других, говорил что-то, а сам украдкой поглядывал на неё. Она нравилась ему всё больше, она была удивительной девушкой, непривычно умной и необычно, не по-московски красивой. Женя понял, не только её красота его привлекала — больше притягивало как раз то, что она была не такой, как все. По крайней мере если сравнивать с теми, кого он знал близко.

Той ночью Женькин приятель Серёга, который привёл Ларису в гости, напросился остаться до утра, сославшись на очень поздний час. Они ушли в комнату матери, оставив его мыть посуду и слышать, как они там неприятно шумят и скрипят мебелью. Женя не стал им мешать так же, как раньше никогда не вмешивался в подобные ситуации, он к этому уже привык. Много раз его гости пользовались возможностью побыть наедине друг с другом не где-нибудь в общежитии или в родительской квартире в их отсутствие, а у него в гостях. Все считали его «своим в доску». Отчасти так оно и есть. Кроме сегодня. Сегодня ему отчего-то было не по себе.

Он закончил приборку, спать совсем не хотелось, и, несмотря на сильно поздний час, Женя надумал попить чаю. Ещё именно сейчас стоило выпить аспирин: утром, когда наступит похмелье, от него не будет толку, утром лучше рассол и зелёный чай. Он завозился с водой, чайником, газом на плите и не заметил, как в проёме кухонной двери появилась Лариса. От неожиданности он слегка опешил: она надела махровый халат матери, и первое впечатление было именно таким — мать встала, чтобы проверить, чем ночью занят её сынок.

— Угостишь сигареткой? — спросила гостья, а он вместо ответа только мотнул головой в сторону стола, где у массивной хрустальной «министерской» пепельницы советского ещё производства лежала початая пачка «Союз-Аполлона».

Она вытащила сигарету, щёлкнула зажигалкой, отошла к окну, курила и глядела сквозь стекло на ночной город, стоя к нему спиной и выдыхая дым в открытую форточку. Женя тоже выудил из пачки сигарету, прикурил, и, ощущая необычное волнение, подошёл и встал рядом. Внизу, как следы трассирующих пуль, пролетали огни автомобилей и исчезали в ночи.

— Почему не спишь? — спросила она. — Мы тебе помешали?

— Нет, не помешали. Просто не хочу, — пыхтя сигаретой, ответил он. Курить совсем не хотелось. — У меня такое часто бывает от большого количества алкоголя. Немножко выпьешь — спать хочется, а если больше…

— И у меня, — согласилась она. — Кстати, я тут халат нашла, ты не против?

— На здоровье. Это материн.

— А где она?

— Умерла.

— Прости.

— Ничего, — он, не докурив и до половины, затушил сигарету и спросил. — Чаю хочешь?

— Давай. Пить хочется. Ты извини, что мы так нагло, — легко, как будто говорила о чае, сказала она. — Просто у меня давно не было, сильно хотелось… Сначала на поездку зарабатывала, потом у поляков долго была. Тут Серёжка подвернулся, старый знакомый… Ты один живёшь?

— Один. Отец ещё перед Московской олимпиадой умер, я его плохо помню.

Когда она коснулась его плеча своим, он почувствовал будто ожог, но не огнём, а такой, как бывает от прикладывания льда: сначала холодно, а после этого — жар, возникающий где-то внутри и растекающийся по всему телу.

Потом они пили чай, разговаривали о театре, о книгах, о музыке, о жизни, обо всём, кроме цен, политики и учёбы. Они извели все сигареты, Женя несколько раз подогревал чайник. Опомнились, когда за окном стало светать, чуть-чуть белеть вверху промозглого осеннего неба. Странное ощущение: ещё вчера они даже не были знакомы, но сейчас Женя чувствовал себя так, словно с раннего детства жил с Ларисой где-то рядом, и они просто ненадолго расставались. Ну конечно, она ведь ездила на фестиваль в Польшу. Или на каникулы в деревню. Или в стройотряд — неважно куда, главное, что до этого они виделись совсем недавно, почти только что.

Несколько часов спустя, провожая гостей, он пробормотал, обращаясь именно к Ларисе (Серёгу он, если б захотел, мог увидеть прямо сегодня на лекциях, но ехать в университет не собирался).

— Всегда рад видеть. Заходи.

Он не видел её долго, почти целую вечность — больше недели. Спросить о ней кого-то из общих знакомых постеснялся. Накануне неумолимо приближавшегося очередного воскресенья друзья придумали собраться у Жени, чтобы отметить день рождения Боба. Впрочем, подобное не являлось уникальным событием: во-первых, сбор в квартире намного дешевле любой кафешки, во-вторых, хозяин любил хорошие компании, а в-третьих — чужие праздники отличались от обычных посиделок тем, что кухонные и бытовые проблемы брал на себя именинник, рекрутируя в помощь знакомых девушек. Тогда-то Серёга и предложил Бобу: «Давай Лору позовём. Она умеет обалденную пиццу испечь и шарлотку с яблоками. Твои чувихи салатов нарубят, остальное готовое купим».

День рождения прошёл весело несмотря на отсутствие самого именинника, внезапно слёгшего с высокой температурой от какого-то ретро-вируса. Женьке было жаль одного: гости выпили чересчур много и были почти не в состоянии передвигаться, поэтому выгнать их он не мог. Хотя надеялся, что Лариса хотела остаться, поболтать с ним наедине. Жаль, сегодня это совершенно невозможно: везде вповалку спали друзья и подруги, переутомившиеся от празднования именин болезного Бобы.

Зато он догадался пригласить её в следующее воскресенье подышать воздухом на дачу. Персонально, без толпы и прочих любителей «сесть на хвост». Залез в НЗ (отложенные на лето триста долларов), изъял оттуда сотню, прикупив сладкого кипрского вина, молдавского коньяку, фруктов и большущий кусок поросёнка. Всю дорогу в электричке смотрел на неё влюблёнными глазами, пока она пересказывала случайно виденный у кого-то на видике фильм Бергмана «В присутствии клоуна». Она рассказывала негромко, он почти ничего не слышал, потому что её голос перебивал шум моторного вагона, в который их угораздило сесть, перестук колёс и гомон пассажиров, но не просил говорить громче — ему даже почти немое кино очень нравилось, особенно изображение.

На даче их ждал порядок. Хорошо, что мама приучила всегда оставлять дом и баню чистыми, чтобы не приходилось начинать отдых с уборки. Пока он топил печь в бане, Лариса чудесно приготовила мясо, не разрезая его на маленькие части, всем куском. Мясо оказалось сочным, пряным, только с перцем Лара немного переборщила.

— Вкусно? — спросила она.

— Нормально, — ответил он, — перца только немного не хватает.

Они смеялись как ненормальные, не могли остановиться. Тривиальный «Белый аист» с этим мясом казался превосходным, почти божественным напитком, ни капельки не хуже какого-нибудь хорошо выдержанного «Хеннеси».

«К месту» выяснилось, что Лариса любит баню, любит попариться. Она сразу забралась на самый верхний полок и долго сидела там, покрываясь, как росой, капельками пота. Женя не был таким стойким, несколько раз сбегал ополаскиваться прохладной водой. В очередной раз вернувшись в парилку, нашёл её не завёрнутой в простыню, а лежащую не животе, скомканная простыня лишь кокетливо прикрывало самую мягкую часть её прекрасного тела. Он с радостью откликнулся на просьбу «хорошенько пропарить»: поначалу нагнал пар, лишь чуть-чуть касаясь краешком веника её белой кожи, после начал размахивать всё сильнее, трижды плескал на каменку — жара стояла несусветная. Лариса ни разу не пикнула, и он хлестал по-настоящему, как привык париться с друзьями. Женя думал, что она его остановит, но вышло по-другому: первым не выдержал сам и позорно сбежал обливаться холодной водой, а она ещё долго лежала, «ловила кайф».

Баня, кроме пара, предполагает ещё и мытьё, и Женя постарался побыстрее помыться, чтобы освободить моечную Ларисе. Но вышло иначе. Она сказала: «Парить ты умеешь неплохо, хотя до мастеров жанра тебе далеко. Проверим, как ты умеешь мыть. Потри мне спинку, пожалуйста». Пробормотав в ответ нечленораздельное согласие вроде: «Об этом я мечтал всю свою сознательную жизнь», он мылил её чудную спину, мягкие округлости, уже не скрывавшиеся под простынёй, округлые неширокие бёдра и стройные идеальной формы ноги. Уж пора было смывать пену водой, а он никак не мог оторваться, всё мылил и мылил эту красоту, стараясь не касаться её тела руками, а только мочалкой, словно боясь, что от его прикосновения что-то изменится, что пропадёт очарование, что она вся вдруг пропадёт. А Лариса, пробормотав: «У тебя неплохо получается, продолжай дальше», — внезапно для него перевернулась на спину.

Перед Женей открылась самая красивая из всех когда-либо виденных им даже на картинах и фотографиях женская фигура, идеально пропорциональная, с плавными, нигде не срывающимися в резкие повороты линиями, которые все вместе образовывали единую неповторимую гармонию. У неё на теле не было ни единой волосинки, отчего она казалась вытесанной искусным скульптором из цельного куска мрамора. Только сквозь блестящую от банного пара мраморную кожу местами проступали чуть пульсирующие розовые кровеносные сосуды, как будто статуя чудесным образом начала оживать. Он очень осторожно, словно боясь смыть мылом это красоту, мягко начал водить мочалкой от шеи через холмики грудей, опускаясь к маленькой опрятной ямочке пуповины на животе. Лариса поначалу расслабленно лежала на полке, но в какой-то момент подняла руку и развязала некрепкий узел полотенца, кое-как висевшего у него на бедрах, отчего оно, не имея больше почти никакой опоры, упало к ногам…

На этом баня закончилась, закончились не начавшись прогулки на свежем воздухе, закончилось всё, кроме ласк. Остаток дня они провели, не отрываясь друг от друга.

— Женечка… ты такой нежный… и имя у тебя мягкое, лаковое, — нашёптывала она, теребя пальцами его тёмно-русые волосы. — Не то что у меня, щетинистое какое-то. Все это понимают, вот и придумывают уменьшительные. Один чудик даже Ирисой называл, приторно слегка, но всё лучше, чем Лариска. Бр-р-р, крыса какая-то, а не имя.

— Мать хотела дочь, поэтому так назвала. Немного есть имён, которые мужские и женские одновременно.

— А она что, прямо рассказала тебе, что хотела девочку?

— Да.

— Ну и дура. Прости, конечно. Просто это неправильно, комплекс неполноценности у ребёнка развивать.

— Вроде не развился. Ты, кстати, откуда это взяла?

— Я хотела на психологию к вам, в МГУ, но недотянула, много недотянула. И поняла, что вряд ли у меня получится в следующем году или когда-то ещё… Мне просто надо было в Москве остаться. Вот и осталась.

— И на кого ты теперь учишься?

— А-а, — махнула она рукой. — Это неважно. Домой нельзя возвращаться, понимаешь?

— С родителями что-то не поделили?

— И с родителями. Потом расскажу. Может быть.

У них случилось что-то наподобие медового месяца, изредка нарушаемого необходимостью ехать в институт и университет, слушать какие-то лекции, делать какие-то задания и лабораторные работы. Ещё Лариса через день трудилась в «Макдональдсе», а Женя прибился к избирательному штабу какого-то очередного кандидата на выборах в Мосгордуму. И котлеты, и избирательная возня были одинаково искусственными и противными, но как-то нужно было добывать деньги.

Поругались они на пустом месте.

— Давай жить вместе, — предложил он. — Ты и я. Если хочешь, поженимся.

— Это ты мне так предложение делаешь? — хохотнула «невеста».

— Да, — не поняв её веселья, серьёзно ответил Женя. — Я тебя люблю, и мне бы хотелось, чтобы ты больше никому и никогда не принадлежала. Только мне. Ты не против?

— Если не принимать в расчёт кое-какие мелкие несущественные детали — нисколько.

— Вот и чудесно! Когда будешь переезжать? Давай сегодня!

— Ну подожди, Женечка! Я ещё не сказала.

— Но ты не против? Я не понял.

— Нет, не против. Но я говорю: есть некоторые детали.

— Давай быстро разрулим все детали!

— Боюсь, быстро не получится. Давай пока оставим всё как есть.

— А сколько нужно времени «мелким несущественным деталям»?

— Даже не знаю. Год. Может, два.

— Целый год? Может быть, ты просто хочешь оставаться свободной? Встречаться с кем хочешь, спать с кем хочешь?

— Ну зачем ты, — попыталась сгладить она, но он уже распалился.

— Конечно! Захотела — туда, захотела — сюда. А тут будет муж сидеть, ждать, докучать и контролировать.

— Не надо, Женечка, — попыталась она его приобнять, но он вырвался. — Ты даже не представляешь, как бы мне самой этого хотелось. Но пока никак не выйдет. Я тебе обязательно когда-нибудь объясню.

— Не надо мне ничего объяснять. Я и так уже всё понял.

Ему самому было смертельно неприятно, что он поругался с любимой девушкой, любимой до такой степени, что он не представлял себе никого другого на её месте. Лариса заняла всё пространство, отведённое в его душе под категорию «любовь». Ссора плохо отразилась на их отношениях. Она всё так же продолжала приходить к нему, чаще в компании с кем-то, иногда даже одна. Но они никогда не спали вместе. Лариса как будто демонстративно его наказывала, а он и понимал, и не понимал, за что.

Так наступила зима. Однажды она пришла не с друзьями и не одна, а с подружкой. Подружка назвалась Леной. Лена была зажигательно смешливой, весёлой и раскованной. Выпили пару бутылок вина, потом какой-то ликёр, после него допили остававшийся на донышке от какой-то из последних дружеских посиделок коньяк. Чудесно поговорили, Лариса была, как всегда, неподражаема, в пух и прах разнесла недавнюю премьеру «Ленкома», саркастически высказывалась об игре своего любимого Абдулова, высмеяла вялую и «спящую на ходу» Захарову. Об институте, учёбе и общих друзьях как будто забыли, с удовольствием слушали Лену, её рассказы о любовниках-неудачниках. Темы взаимоотношений Лары и Жени не касались.

Засиделись допоздна. Как обычно и бывало со всеми гостями, Женя отправил девушек в бывшую мамину комнату. По старой привычке пошёл в ванную первым, чтобы не мешать гостям делать всё, что им захочется, и не слышал, как Лена сказала подруге:

— Клёвый парень, симпатичный. Неужели тебе не нравится?

— Нравится, — лаконично ответила Лара.

— И ты что, будешь со мной на одном диване толкаться? К нему не пойдёшь?

— Нет.

— Ну и дура. Тогда я пойду, если ты не против.

— Не против. Иди.

Лена ушла, но довольно быстро вернулась.

— Лорка, он тебя любит.

— Я знаю.

— И что?

— Я тоже его люблю.

— Вы оба чокнутые какие-то! Чего тебе ещё надо?

— Многое. Не мельтеши, ложись. Завтра новый день. Завтра что-нибудь ещё будет. Если будет завтра.

— Будет, куда оно денется. Сегодня уже завтра. Почти три часа завтра.

— Тогда послезавтра. Если считать от вчера.

Это и есть настоящая любовь: помириться можно ещё быстрее, чем поссориться. Всего-то нужны несколько слов, и никаких объяснений, типа «в этом всё дело» или «я думал, так будет лучше». Женя сказал: «Прости. Я тебя люблю. Мне без тебя плохо». И всё. Вернулась прежняя любимая и ласковая к любящему, нежному и заботливому.

— Давай уедем отсюда. Насовсем, — в первый день Нового года вдруг сказала она.

— Куда?

— Всё равно. Просто отсюда. Чтобы все вокруг говорили на непонятных языках. Чтобы только мы могли понимать друг друга.

— А тебе не надоест?

— Мне — нет.

— А как жить? На что? Чем-то надо заниматься.

— Везде можно что-то придумать. Хотя… с твоими богатствами. Квартира поди на кучу зелёных потянет. Даже просто в аренду сдавать — уже на жизнь хватит.

— С тобой — я не против. Но как всю жизнь болтаться по свету? Не надоест?

— А кто знает — сколько её, жизни. Может, она завтра закончится. Я потому стараюсь жить сегодня. Когда-нибудь наступит день, после которого не будет никакого «завтра».

— Знаешь, сегодня мне очень-очень хотелось бы, чтобы никакого завтра не было. Чтобы было вечное сегодня, чтобы жить твоей сегодняшней красотой, нашей сегодняшней любовью.

— Сегодня нам хорошо. Но «сегодня» рано или поздно закончится. И тогда может начаться проблема с «завтра».

— Когда-нибудь обязательно. Но не завтра и не послезавтра. Ты знаешь, я не верю в бога. Я верю в судьбу. Но не в какую-то мифическую марионетку, которую кто-то дёргает за невидимые верёвочки, а в цепь случайных событий. Но многие из этих событий определяем мы сами! И каждое происходит из-за какой-нибудь абсолютно определённой причины. И причинами вполне можно управлять, в какой-то мере. Поэтому мне кажется, что завтра обязано наступить, если мы постараемся.

— Наверное. Обычно так и бывает. Но иногда не получается.

Женя не обратил внимания на эти с тоской сказанные слова. Он тогда на многое не обращал внимания. Он был настолько рад, что Лара опять с ним, что не обращал внимания ни на учёбу, ни на бытовые неурядицы, ни на ежемесячно дешевевшие деньги, ни на то, что даже этих дешёвых денег иногда просто не было. Ему ничего не было нужно в жизни, кроме этой девушки.

А Лариса оставалась по-прежнему независимой и могла исчезнуть куда-то, пропасть на несколько дней и даже на неделю. В общаге Жене никто ничего сказать не мог, знакомые ребята из её группы тоже понятия не имели, где она. Она появлялась как ни в чём ни бывало, ласковая, весёлая и всегда острословная. О своём отсутствии разговоров не поддерживала, со временем Женя и к этому привык, хотя продолжал ездить в к ней в общежитие, предполагая, что иногда ей просто некогда приехать к нему на Белорусскую. Однажды, в очередной раз не найдя Ларису, он случайно встретил Лену, ту самую, что приезжала однажды к нему в гости. На его вопрос, где поискать любимую девушку, Лена со смехом ответила:

— Все вы, ухажёры, одинаковые. В постель девчонку затащить — мастера, а вот что в результате получится, не ваше дело.

— Чего ты смеёшься! Скажи толком!

— Скажи ещё, что не знал, — ляпнула она. — Сделал девушке ребёнка, и не заметил. В больнице она, аборт делает. Через пару дней увидитесь, но — уж извини — заниматься этим какое-то время ей будет нельзя. Можешь меня пригласить, я всегда на скамейке запасных.

— Пошла ты… — выдохнул Женя грубо.

Лариса объявилась, как всегда, внезапно. Когда он открыл дверь, она пропела битловское: «I don’t know why you say goodbye, I say hello!» («Не знаю, почему ты говоришь прощай, я говорю — привет!»), протянула ему бутылку какого-то вина и полезла целоваться.

— Женечка, как я соскучилась!

Он был, конечно, рад, но всё испортил знанием инсайдерской информации. Они поссорились, и Женя сам не ожидал от себя такой резкости. Известно, что позже он сильно корил себя за это.

— Говоришь, что любишь, а сама.. Замуж за меня не хочешь, ребёнка не хочешь. Я с тобой абсолютно честен. Я тебя люблю, а ты…

Подробности этой их последней ссоры пересказывать незачем, неприглядная это история. С одной стороны, можно понять парня, а с другой — очень уж личное и интимное было для Ларисы дело. Непонятно только, как можно, имея в душе огромную настоящую любовь, допустить такое. Допустить им обоим, хотя он знал, что виноват больше.

Она больше не приходила. Ни в компаниях, ни одна. Женя тосковал, но проявлял непонятную твёрдость, не спрашивая о ней общих знакомых, не ездил в общагу в Лефортово. Порывался, но не ездил. Может быть, ему казалось, что таким образом он окончательно превращается из застенчивого опекаемого женщиной ребёнка в настоящего самостоятельного мужчину. Никто этого не знает. Так прошло несколько месяцев. Пришла весна и тепло. Было много забот на факультете, в учёбе, при этом он хватался за любую работу, лишь бы заполнить пустоту времени. Посиделки у него дома по-прежнему случались, может быть не так часто, как раньше, но случались.

Вот на такую вечеринку однажды пришла она. Пришла с Серёгой, в точности как в тот день, когда он в неё влюбился. Она вела себя странно, необычно. Была грустна, лишь изредка вставляя язвительные комментарии чужим словам, даже ругалась неприлично, что вовсе резало Жене ухо. Но главное случилось после застолья. Гости разошлись необычно рано, но Серёга настойчиво напросился остаться. Он остался сидеть перед столом с остатками пиршества, тупо глядя, как ветер колышет занавеску на балконной двери. В этом был какой-то абсурд. Его любимая Лариса пришла с его другом к нему домой и сейчас в его постели! Это было похоже на демонстрацию чего-то, она явно что-то этим хотела сказать, но в тот момент он не понимал, что именно. А ведь на словах она всегда говорила ему, что любит. Любит только его. Если бы Женя мог, он бы взял ружьё и убил и её, и Серёгу, и себя. Но у него не было не то что ружья, в доме вообще никогда не водилось никакого оружия, даже топора, даже охотничьих ножей, только столовые. И дело вовсе не в оружии — он просто ни при каких обстоятельствах не был на такое способен. Он не только не мог убить Ларису, сейчас он не мог её даже простить. Ему было очень плохо. Пока он переживал в себе эту безвыходную ситуацию, всё кончилось. Серёга зашёл в комнату уже одетый и сказал с виноватой кривой усмешкой:

— Прости, старик, не удержался. Это Лорка захотела.

— Да иди ты! — больше Женя ничего сказать не смог.

Тут Лариса, абсолютно голая, вышла из ванной и, блестя белым мраморным телом, нисколько не обращая внимания на обалдевших Женьку с Серёгой, прошлёпала мимо них к столу, нашла сигарету, прикурила и вышла через открытую дверь на балкон.

Она стояла и смотрела вниз, опершись на перила, неподвижно, как статуя, которой мальчишки-хулиганы сунули в мраморную руку зажжённую сигарету. Сигарета тлела в белой руке, пепел падал вниз, рассыпаясь по пути к земле в прах. В почти абсолютном безветрии восходящим потоком тёплого воздуха откуда-то принесло пластиковый пакет и он, торжественно колыхаясь, медленно поднялся до восьмого этажа и несколько задумчиво завис напротив балкона. Лара единственный раз затянулась и пустила ему в помощь струйку дыма, тогда он, словно обрадовавшись этой поддержке, шевельнулся поживей, поймал ещё один восходящий поток и полетел всё выше и выше, пока не сравнялся с крышей многоэтажного муравейника и не исчез в темноте.

Она проводила его взглядом, потом швырнула бычок сигареты вниз, посмотрела, как он внизу взорвался хорошо различимым в сумерках маленьким снопом искр, и вернулась в комнату к оцепеневшим от зрелища друзьям.

— Счастливо вам, мальчики.

— Ты уходишь? — спросил Серёга.

— Да. Ты прости меня, Женечка, — она подошла и обняла его, крепко прижалась к нему, что он ощутил знакомый запах её тела, шепнула. — Прости, моя единственная настоящая любовь. Будь счастлив… Серёжа! — повысила она голос, — принеси мне одежду и идите отсюда. Оба. Вы что, голой меня никогда не видели?

Парни вышли из комнаты и двинулись на кухню. Женя подошёл к окну, машинально взял сигарету, щёлкнул зажигалкой, и тут вдруг увидел, как в наступающей темноте сверху вниз полетела будто большая белая фарфоровая ваза. Он дёрнулся вперёд, чуть не разбив лбом стекло. Ему не померещилось, и это не был мираж: вниз летела Лариса, расслабленно, с закрытыми глазами, казалось, будто она спокойно спит. Он закрыл руками лицо и весь сжался, ожидая услышать звук разбивающегося на мельчайшие кусочки фарфора, но вместо этого раздался мягкий чавкающий удар. Если бы его тогда спросили, что он делает, он бы даже не понял вопроса. Он не думал, он не понимал, что делает. Он просто помчался вниз через три и даже четыре ступеньки. Вниз, туда, где на земле лежала его Лариса. Она не разбилась на мелкие кусочки, она даже походила на себя, на такую, какой была всего несколько минут назад: на прекрасную мраморную статую. Она надела только трусики, новомодные почти незаметные стринги, и лежала обнажённая, красивая, но уже мёртвая, как пожухлая прошлогодняя трава, на которую она упала.

Он смутно помнил, что было потом. Милиция, дознаватели, какие-то кабинеты, вопросы, на которые он не помнил или не знал ответа. Он плохо понимал, что происходит, хотя на него нешуточно давили и запугивали, угрожая разного рода несчастиями, если он в чём-то срочно не сознается. Но никакие несчастья его не страшили: главное, непоправимое несчастье, уже случилось, и хуже ничего быть не могло. Внезапно давление на него ослабло и его отпустили. Он вернулся домой, в пустую страшную квартиру, где каждый уголок напоминал о ней. Ему внезапно захотелось продать эту квартиру, переехать в любую другую, лишь бы не натыкаться взглядом на предметы, которые она держала в руках, на кружки, из которых она пила чай, на кровать, где они вместе спали.

Через несколько дней его известили, что дело о самоубийстве закрыто, претензий к третьим лицам органы следствия не имеют. Продать квартиру Женя не решился, это была не только его квартира — здесь, кроме памяти о убившей себя любви, хранилась память о его родителях. Прежде всего о маме. Он максимально загрузил себя учёбой и работой, домой приходил только ночевать. И если работа не приносила ничего, кроме денег, учёба по капле добавляла понимание, а заодно отличные оценки и уважение преподавателей. Он ходил в театр, никого не приглашая в свою компанию, один. Смотрел всё подряд, заделался знатоком, начал писать рецензии. Со временем их заметили в интернете, его пригласили стать штатным театроведом сразу несколько приличных журналов. Через год он получил диплом. И хотя обложка не имела красного цвета — на первых курсах в зачётку попадало много «троек» — его пригласили в аспирантуру. Правда, платную. С этим обстоятельством удалось непринуждённо справиться: он продал дачу, на круто взлетевшей волне нефтяных цен получил за престижный участок кучу денег. Дача оказалась не нужной, он не съездил туда ни разу после поездок с Лорой.

Работу о сравнении стилевых черт театральных режиссёров и жанровой специфике используемых ими в постановке пьес Евгений защитил через два года, став в двадцать шесть кандидатом наук, ещё через два года занял должность доцента. Ему не очень нравилось преподавание, зато это занятие давало много свободы: больше, чем на ставку, он часов не брал, постоянно стараясь увильнуть в сторону уменьшения нагрузки.

Он продолжал свои театральные походы до тех пор, пока не понял, почему и зачем сюда ходит. Театр всегда был особенной страстью Ларисы, а потому проведённое в театральных спектаклях время становилось временем, проведённым с ней. Когда он это осознал, театр для него закончился. Закончились рецензии на спектакли. Он нашёл новое применение своим филологическим способностям, когда на кафедру поступил запрос на экспертизу. Запрос был из Следственного комитета, страждущих браться за него не объявилось, а вот он взялся. С тех пор стал почти штатным экспертом, к его услугам обращались регулярно.

Однажды ему позвонил молодой следователь и попросил о встрече. Личной, неслужебной встрече, — извиняющим тоном умолял он. — Если у вас найдётся время. Неофициально, в любом кафе. У меня к вам несколько вопросов, а если согласитесь, то и предложение, — сказал он и добавил. — За мой счёт. Усмехнувшись последним словам, Евгений согласился, вечера теперь у него всегда были свободны. Следователь, суетясь и краснея, сознался за коньяком, что мечтает писать криминальную прозу. Для начала рассказы, благо материала в архивах полно. Следователю, представившемуся Игорем, возраста был примерно такого же, как Женя, работать он начал буквально пять лет назад. Учиться на юриста пошёл, как ни удивительно, не под влиянием Конан Дойла или Бориса Акунина, а начитавшись «Записок следователя» советских времён Льва Шейнина. Он просил помочь литературно. Не совсем по адресу, — признался Евгений, хорошо понимая разницу между литературой и публицистикой и тем более — официальным заключением экспертизы. — Вам надо учиться в литературном институте. В крайнем случае, писательские курсы пройти. — Игорь понимал, но честно сознался, что его страшит перспектива начинать с нуля, хочется предварительно наработать хоть что-то, набить руку. — Я написал несколько рассказов. Не согласитесь почитать? Вас я давно знаю и приму любой, самый критический отзыв. Укажите на нестыковки, нелогичность. Поправьте, если сможете, я оплачу вашу работу. — Так он продолжал свои просьбы и стенания, пока Женя не согласился посмотреть. Бесплатно. Только один раз. Я очень занят, — соврал он.

Свои рассказы Игорь привёз ему на работу, напечатанными, прямо на кафедру. Не захотел отправлять по электронке, хотелось солиднее. Ему так казалось, что на бумаге гораздо солиднее. Вечером Женя взялся читать. Кроме явного пересказа реальных уголовных дел в рассказах следователя не нашлось ничего цепляющего. Не было интереса, без которого чтение можно прервать в любом месте. А можно и не начинать вовсе. Хорошо, что пачка листов тонкая — пять-шесть немудрёных рассказов на двадцати листочках — скоро мучения закончатся. И вдруг, в следующем, непритязательно названном «настоящая любовь», повествование о девушке, прыгнувшей с балкона из-за несчастной любви. Следствию поначалу представилась картина отвергнутой любви, потому что девушка решилась на смерть почти полностью обнажённой, подозревали любовника. И только после найденного в её вещах письма всем стала ясна личная трагедия.

Письмо следователь Игорь явно списал с оригинала, настолько оно не походило на его корявый стиль. Казалось, вся кровь прилила Жене в голову, когда он понял, что читает письмо Лоры, адресованное ему.

«Мой милый, дорогой и единственный», — начиналось письмо. Имя не было указано, но Женя понял, что предназначалось оно только для него.

«Для меня всё закончилось. Прости меня за то, что я сделала с собой и с тобой. Этого никогда бы не случилось, если бы не одна мелкая несущественная деталь. Помнишь, я обещала тебе рассказать о моих родителях? Моя мать сидит в больнице для неизлечимых больных в Биргильде. Это у нас под Челябинском. Больница для психически больных. Она была больна долго, может быть всю жизнь. Лечилась без толку. 10 лет тому назад во время очередного помешательства она зарезала во сне отца, когда ей в очередной раз почудился какой-то демон. Меня забрала к себе жить тётка. Но ты наверное не знаешь, что сумасшествие часто передаётся по наследству. Я всегда боялась этого. Я хотела выучиться, чтобы больше об этом знать. Не получилось. Зато случилось поиметь мамкино наследство. Теперь я знаю точно. Оказывается, это самое страшное — понимать, что сходишь с ума. Я поняла. Я не хочу убить тебя, как моя мать убила отца в приступе страшной болезни. И тем более не хочу иметь от тебя таких же страшных детей. Помнишь, мы смеялись с тобой над дурачками, написавшими в метро „Выхода нет“. В отличие от метро, где таблички можно переделать, мне эту табличку переделать нельзя. Просто нет выхода — и всё. Прощай. Л.»

Дальше в рассказе было написано, что покаяние находилось в конверте, на котором содержалась просьба не доставлять письмо адресату как минимум десть лет. Следствие сочло, что адресат не установлен, а доводить содержание до широкого круга знакомых погибшей нецелесообразно ввиду невозможности предсказать реакцию истинного получателя. Дело закрыли.

Только теперь он понял, что означали её исчезновения, её отказы, понял её стремление с максимальной полнотой жить каждый отпущенный ей день. Он догадался, что напоследок Лариса попыталась сделать так, чтобы он не запомнил её божественно красивой — мёртвые никогда не бывают красивы. Она сделала всё, чтобы испортить память о себе, освободить его от наваждения по имени Лора, Лара, Лорик. Она попыталась.

Неплохо бы ей догадаться, что у неё ничего не выйдет. Настоящая любовь на то и настоящая — она не нуждается в оправданиях. Не помог её хитроумный план. Лучше бы она сказала ему правду. Тогда на далёких островах, где все говорят на непонятных языках, где солнце, просыпаясь, встаёт из моря и туда же укладывается спать, могло получиться чуточку по-другому. В том мире они смогли бы лучше понять друг друга. Она ошиблась.

Он, как когда-то, остался совсем один. Скомкал свою жизнь, уволился, продал квартиру и уехал скитаться по свету. Где он сейчас, в какой части планеты, жив ли — никому не известно.