Оленные люди

Андрей Кривошапкин, 2013

Народный писатель Якутии Андрей Кривошапкин в своем новом романе «Оленные люди» с болью в сердце рассказывает о жизни и нелегком труде оленеводов. В нем достоверно показаны социальные проблемы, характерные сегодня для жителей Крайнего Севера: это опасность исчезновения родного языка и родовых корней, безработица, пьянство, нищета, трудности с жильем, бездорожье, браконьерство… Но, несмотря ни на что, оленные люди, честные, стойкие, мужественные, живущие в гармонии с природой, сохраняют национальное самосознание и достоинство, с надеждой смотрят на будущее.

2

…Отакчана выписали из больницы. Он попутным вертолетом Ми-8 прилетел в Дөндэ.

— О, ака-а!^[15] Аике!^[16] — невысокого роста белолицая пожилая женщина всплеснула руками, заохала-заахала, увидев входящего в дом Отакчана.

Ее широкоскулое лицо осветилось неподдельной радостью. Живо шагнула к старику и приобняла. Отакчан робко улыбнулся и тихо проронил:

— Дорово, Мавра.

Это была его родная сестра. Мавра моложе брата лет на пятнадцать, если не больше. Она родилась в тайге. В это время у них остановились приезжие якуты — муж и жена. Женщина-якутка помогла роженице. Эвены-родители в знак благодарности нарекли свою дочь ее именем — Маврой.

— Сейчас чаю налью. Пока посиди тут, — Мавра пододвинула к брату самодельную табуретку и засуетилась возле печки. Открыла дверцу и сунула несколько поленьев. Старый закопченный алюминиевый чайник передвинула на середину печки.

— Посиди, брат. Пускай подогреется малость.

Отошла к кухонному шкафу. Покопалась, но ничего съедобного кроме полбуханки хлеба не нашла. Вернулась к столу и торопясь нарезала хлеб на тонкие ломтики.

Отакчан сидел и молча дымил трубкой. Печка задымила немного, потом послышался треск. Это загорелись поленья во чреве печки.

— Я так испугалась, когда услышала про тебя, ака, — весело заговорила Мавра. С ее лица не сходила улыбка. Видно было, как она рада выздоровлению и возвращению брата.

— А как сами-то живете? — тихо спросил Отакчан и невольно окинул взглядом стол, где кроме хлеба и чая ничего не было.

— Живем-то ничего, не тужим, — бодро ответила Мавра.

«Мавра с детства была такой. Подрастая, тоже никогда не говорила о трудностях. Да и сейчас все такая же», — подумал Отакчан, отхлебывая чай из стакана.

— А где дети?

— Они с нами. Не работают. Тимофей помогает своему другу в ремонте его дома.

— Это же хорошо. Он же, как я понял, трудится, а ты говоришь, мол, дети не работают.

— Он же бесплатно помогает Никодиму. Тот моему сыну ни рубля не платит. Разве что вместе учились в школе.

— Пускай будет так. Главное, парень делом занят. А то, что вместе учились в школе, пошло на пользу, — Отакчан скупо улыбнулся.

— А Отакчан временно выехал в стадо к Митэкэну. Будет строить кораль, — продолжила Мавра, наливая чай в чашку.

— Ты меня радуешь, Мавра, — Отакчан заметно воодушевился.

Он любил младшего племянника. Благодарил Мавру за то, что нарекла сына его именем.

— А зять-то наш чем занят?

Тут на лицо Мавры набежала тень. Отвернулась, тихо молвила:

— Его нет дома.

— А где же он?

— Ушел два дня назад. Не знаю, где он. Устала за ним ходить.

— Пьет, что ли?

— Пьет. Нигде не работает.

— А на что пьет? Где деньги достает? Даром никто его не напоит.

— Все время мою пенсию сосет.

— В магазине однако много водки, — предположил Отакчан.

— Как раз в магазине-то ничего не продается. Самолеты давно не прилетали, а на чем завезут эту дурную воду?

Отакчан уловил в голосе сестры злые нотки. Он далее спросил:

— А тогда откуда твой достает водку?

— Есть тут несколько точек, которые ночами торгуют водкой. Люди последнее отдают за водку. Эти торговые точки грызутся между собой из-за покупателей. Там свои разборки. Все шито-крыто. Не думай, что кто-то выдаст. На самом деле все знают, у кого эти ночные точки, но все делают вид, что не знают. Просто беда, — женщина тяжело вздохнула.

Отакчан задумался. Вынул трубку и закурил. «Что происходит с сородичами? Их словно подменили за короткое время. Бывало, и раньше пили. Но тогда знали, когда и сколько пить. Исправно трудились. Не лодырничали. Беда, ох большая беда, когда все пьют. Так можно и свое будущее пропить…» — сокрушался в душе Отакчан. Ему жалко сестру. Совсем обеднели.

— Мавра, почта работает?

— Работает. Хоть она не дает нам падать духом. Без нее не знаю, как бы мы жили.

— А Сэмэкэ как поживает?

— Что с ним сделается, неплохо живет. Правда, давно не видела его.

…Попив чаю, еще раз покурил. Потом встал и пошел к выходу.

— Мавра, я скоро вернусь.

Оставшись одна, женщина пригорюнилась. «Вот старший брат приехал. Я так рада. Ведь мог погибнуть. Врачи спасли. Чем же я его попотчую? В магазин пойти, что ли? Хоть несколько банок рыбных консервов в долг попрошу. Неудобно перед братом. Ей-богу, неудобно… Где я его уложу спать? Изба тесная. Но ничего, как-нибудь поместимся. Лишь бы муж пьяным не заявился…»

Мавра принялась подметать пол. Тихо приоткрылась дверь. Зашел Отакчан.

— На почте был. Ты была права, она работает. Возьми вот это, Мавра.

— Это что ты мне даешь, ака?

— Пенсию получил. Возьми, не стесняйся. Купи что-нибудь в магазине.

— Спасибо, ака. В самом деле сбегаю в магазин, — по-детски обрадовалась сестра, глаза заблестели, будто помолодела даже.

— А я пойду проведаю друга детства. Говорю про Сэмэкэ.

* * *

Дед Отакчан любуется оленьим стадом. Его взор ласкают оленьи рога. У самцов рога растут быстрее, чем у остальных оленей: упряжных, верховых, важенок, молодняка. По ним легко можно определить состояние стада. Рога можно сравнить с обыкновенным зеркалом, в котором отражается лик человека, когда он смотрится в него. Там все видно. То же самое с рогами оленей. Когда видишь оленя с красивыми ветвистыми рогами, можешь не сомневаться, что перед тобой не подверженный болезням здоровый олень. У такого оленя все ветви симметрично одинаковы на обоих рогах. Отакчан за свою долгую жизнь это хорошо усвоил. Он всегда настоятельно просит, чтобы без надобности не рубили рога. Нутром чувствует, что все жизненные силы оленя сосредоточены в рогах. Вот что значит житейский опыт.

«Рога у самцов не трогайте. Нельзя их резать. В этих рогах кроется будущее здоровое потомство. Когда-нибудь вспомните мои слова», — настаивает он при каждом удобном случае.

В пору роста рогов у оленей Отакчан советует, чтобы оленеводы пока воздерживались от ловли их арканами. В это время неокрепшие рога легко ранимы, неосторожными действиями можно сломать их. Много крови, так нужной и полезной для организма, теряет тогда олень. Поэтому верховых и вьючных оленей лучше и удобнее заманивать солью. Олени с охотой лакомятся ею.

Сегодня Отакчан пасет стадо с Виктором. Ему по душе молодой оленевод. У него ровный характер, толковая голова. Прежде чем что-то сказать, он сперва подумает. Это свойство характера во многом придает ему больше степенности. Он сам-то, возможно, не замечает этого. Но сородичи прислушиваются к его голосу. Даже Айчима с его заносчивым характером слушает Виктора.

…Стадо разбрелось по широкой долине речки Буркат. Олени не спеша пасутся. Зелени сколько угодно. Торопиться некуда, потому, видать, они с особым удовольствием поедают сочную листву тальников.

Отакчан с Виктором сидят на бугорке. Чувствуется, что земля оттаяла, можно сидеть на ней. Здесь же коротенькие кроны ягоды умтичан-шикши округлыми ковриками стелются по земле. Прошлогодние ягодки, как черные бусинки, заманчиво блестят на солнце. Умтичан — самая живучая из всех ягод, какие растут на Севере. Она под толщей зимнего снега не замерзает, весеннее солнце встречает живой. Рядом появляются блеклые плоды новых ягод.

Отакчан сидит и молча с умиротворением сосет трубку, втягивая в грудь табачный дым. А вот Виктор собирает в ладонь ягоды-бусинки и по мере того, как ладонь наполнится, с умилением опрокидывает большую горсть умтичана в рот и с хрустом жует.

— Ты чем там хрустишь, как абага? — подал голос Отакчан.

— Вон сколько ягод, дед. Вкуснятина такая, — живо отзывается парень.

— По весне только абага балуется умтичаном. Он голоден, потому для него это спасение. Ты поосторожнее, как бы желудок не расстроился.

— Ничего. Не волнуйся, дед. Зато желудок промоется, — смеется Виктор.

— А ты посмотри на себя, на кого стал похож.

Взглянул Виктор на свои руки. Они были синие, как будто измазаны чернилами.

— Губы и зубы тоже синие. Хоть бы прополоскал, — продолжил дед.

Виктор молча зашагал к ручейку. Нагнулся, чтобы руки помыть. Из зеркальной глади воды на него глянула безобразная испачканная рожа, губы и зубы черные. «Неужели это я? — усмехаясь подумал он. Поневоле залюбовался чистотой горной речки. — Вот где наше спасение от всяких напастей, наша отрада».

* * *

…Я в детстве тундровом еще застал

картины первородные, когда

стада, казалось, затмевали свет

качающейся порослью рогов,

где норовило солнце затонуть,

но выплывало, чтобы на рогах

оленьих мягким золотом сиять.

То чудо не забудешь никогда:

из поколения в поколение им ребенок

восхищался, ощутив

веков и дней связующую нить —

сообщество

оленей и людей… [21]

Конец весны и раннее лето — золотое время на Крайнем Севере. Природа стремительно пробуждается и преображается с необычайной силой. Быстро набухающая тайга наполняется всевозможными нежными ароматами, радующим сердце пением птиц. Кругом светло и тепло. Белые ночи вступают в свои права. Человеку от души хочется, чтобы такое благо продолжалось как можно дольше. Но всему есть предел. На свете не бывает невероятных и вечных чудес. Все меняется. Природа-мать по своим таинственным и неотступным законам все распределяет сама. Она несет на землю и хорошее, и плохое. Если бы все всегда было хорошо и гладко, не было бы проблем и трудностей, жизнь потеряла бы свою прелесть и неповторимость. Все живое, включая человека, в некотором роде эгоистично, желая почивать только на прекрасном, вечно светлом. Но такого не бывает. После незабываемой прекрасной поры, как некая альтернатива, наступает пора хаоса в природе…

Так в одно прекрасное утро все переворачивается вверх дном, вчерашнее состояние блаженства мигом улетучивается. Настают ужасные, удручающие дни и ночи. Во всем виноваты комары. Неизвестно откуда вдруг черной тучей налетает эта неведомая страшная сила, заполняя собой все пространство вокруг. В тайге не остается ни клочка земли, свободного от них.

Комары, эти ненасытные твари, ни перед чем не останавливаются. Дико издавая надоедливый монотонный пискливый звук, лезут во все дыры. Нет никакой силы, способной противостоять им. Ученые доказывают, что в мире существуют три тысячи разновидностей комаров. Есть ли от них хоть какая-то мало-мальская польза? Скорее всего, нет. Разве только дед Отакчан на этот счет имеет свое устойчивое мнение. Как он считает, комары защищают Север от нежелательных пришельцев, быстро отнимая у тех всякую охоту поживиться на Севере. Возможно, дед по-своему прав. Нынче сильно расплодилось бродяжничество по бывшим золотым приискам. Бродяги эти не всегда имели такое обличье. В свое время они были классными специалистами, рабочими высокой квалификации. После развала Союза позакрывались золотые прииски. Мертвая, как на погосте, тишина воцарилась в закрытых рабочих поселках. В советское время в них жизнь кипела и била ключом. В чем провинились эти прииски и рабочие поселки? Может быть, те, кто много кричал о демократии, поиграли на чувствах защитников окружающей среды, потому быстро превратили Север в безмолвие? В последние годы советского периода пошла мода критиковать власть за загрязнение окружающей природной среды. Многие из демократов на волне такой критики нашли себе теплые места. А теперь по заброшенным приискам бродят тени… Они знают сезонный характер комариного нашествия. Они не уходят. Спасаются в заброшенных избах. Многие из этих изб хорошо сохранились. Почему бы не пожить в них? Такая жизнь порождает браконьерство. Бродяги убедились в том, что после закрытия рабочих поселков в тех местностях появилась всякая живность: медведи в лесных урманах, близ озер и прочих водоемов в тенистых березовых и тополиных рощах сохатые, в отрогах труднопроходимых хребтов снежные бараны, много лисиц и соболей — и удачно охотятся на них. Полученную продукцию сбывают на городских и районных рынках. Они наконец нашли для себя хоть какое-то занятие, пусть временное, но все же свое дело. Плохо то, что за ними на бросовую охоту массово бросились оголтелые браконьеры на современных вездеходах-внедорожниках, на вертолетах. Они все из числа состоятельных чиновников.

Словом, при новой власти начался откровенный грабеж Севера. Это гораздо опаснее, чем это было в прошлом. Теперь там царит беззаконие, ибо Север оказался беззащитным. Он превратился в вотчину массового браконьерства. Это в тысячу раз страшнее, чем нашествие комарья, а также всякого рода пакости. Север стонет. Есть ли спасение? Трудно ответить на этот вопрос. У этих горе-охотников всех мастей есть те, кто крышует их, то есть защищает. Отакчан, умудренный жизнью дед, потомственный оленевод, прав лишь отчасти. Комары не защищают Север. Если, предположим, и защищают, то только на очень короткое время. Но за всякое бесчестье и алчность рано или поздно придется платить. Придет время справедливости и возмездия. Таков закон природы.

* * *

Наступило долгожданное лето. Летняя пора по-своему спесива. В конце весны — начале лета оживают горные реки и речки, стекающие с гор. Набирает силу черная вода с сильным течением, бурлящая, как кипящая темная сила. Такой водой уносится множество неокрепших оленят. Вслед за этим наступает невыносимое время кровососущих насекомых — комариный писк гудит над всей тайгой. Бессметные комариные полчища налетают на все живое. Бедным оленям нет спасения от этого зла. А в середине лета оленей изматывает жара. Олени сохнут от нее, ибо они беззащитны перед таким природным бедствием. Легко подвергаются разным заболеваниям. От этого случается падеж оленей. А пока до такого кошмара еще рановато. Но оно нагрянет нежданно. Лето непредсказуемо. Пока есть время, надо наслаждаться тем, что дарит природа. Оленье стадо нутром чувствует перемену времени. Оно умиротворенно успокаивается и не спеша растекается по пастбищам. Оленеводы с легкой душой кочуют по знакомым летним тропам. Оленята за месяц-полтора заметно подросли. Теперь ни на шаг не отстают от матерей-важенок. На удивление стали шустрыми. Просто так их теперь не поймаешь. Все они разной масти. Есть темные, есть красновато-серого оттенка. Встречаются пестрые. Редко, правда, но радуют глаз оленята-альбиносы.

Северная природа в конце весны щедра, как сам северный человек щедр душой. Все вокруг радует сердце. Склоны причудливых гор, небольшие горные лужайки принаряжаются отменно, будто сплошь затянуты изумрудным ковром. Олени в хорошем настроении. Они как люди. Радуются ясному небу, золотому солнцу.

Хозяин тайги — медведь после противостояния с дедом Отакчаном на склоне горы, что высится у речки Умбэ, больше не тревожил ни оленей, ни людей. А после нападения на старика возле лабаза и вовсе исчез, то ли затаился где-то в урмане, то ли ушел восвояси из этих мест. Правда, кое-где на мокром песке возле ручейков оленеводы видели отпечатки когтистых лап. Может, это тот, а может и другой, пришелец со стороны. Оленеводы теперь называют того медведя «наш». Они про себя и вслух благодарят хозяина тайги за добрососедство. Отакчан как бы невзначай напоминает о необходимости уважительного отношения к нему. «О нем нельзя говорить непочтительно. Это обернется против тебя самого, — повторяет при каждом разговоре о медведе. — Эвены издревле говорили: «Миролюбие медведя — к сытой жизни. Злой зверь — к неурожаю и голоду». Еще говорили наши предки: «Медведь хитрее человека, не пытайся с ним мериться умом».

Виктор с Байбалом почтительно слушали старика. По их любопытству видно было, как им интересны слова пожилого человека. Только Айчима, как всегда, посмеивался над стариком.

— Дед, сколько тебя слушаю, ты ни разу дурных слов о нем не говорил. Скажи, тогда почему медведь на тебя напал? — глаза Айчимы озорно поблескивали.

Дед Отакчан по своему обыкновению не сразу подал голос. Подбоченившись, сидел невозмутимо. Под конец вынул изо рта трубку, сунул во внутренний карман старой замшевой куртки и тихо заговорил:

— Абага был голоден. Сам знаешь. Ему жить хотелось. А без кормежки и он помрет. Свалил лабаз, разодрал кули с мукой и стал утолять голод. В это время к лабазу подъехал я с оленями. Абага неуступчив, потому задумал отстоять свою добычу. Другими словами, добытую им муку. Вот и напал. Скорее он умертвил бы меня тогда, но, видно, свыше до него дошел сигнал о том, что не на того напал. Вот и Кэрэмэс не случайно подоспел. А ты, Айчима, умеешь только лясы точить, а строить крепкий лабаз не можешь. Из-за твоей расхлябанности я попал в беду и едва не погиб. Тут не абага виноват, а виноват ты. Понимаешь, Айчима? То-то из милиции зачастили тогда ко мне в больницу и все допытывались. Все про тебя спрашивали.

Блаженная улыбка медленно сошла с самодовольного лица бригадира. В палатке воцарилась тишина.

Отакчан знает, о чем говорит. Природа мудра. Она берет под свою защиту всех: и зверей, и птиц. Белоснежную куропатку, например, не сразу заметишь в снегу. Эта безобидная краса Севера умеет себя обезопасить. Засыпает не просто так, а делает лунку в снегу, где и засыпает спокойненько. Ее не заметит ни сова, ни сокол, ни даже лиса. Ей помогает сама природа.

Однажды Виктор ехал к оленям. За ним неторопливо следовал дед Отакчан. Ехали по мари. Откуда-то со стороны послышался отчетливый зов куропатки-самца: «Кабяв-кабяв-кабяв!» И вдруг буквально из-под ног верхового оленя выпорхнула взрослая куропатка. Отлетев метров десять, села и вытянула шею.

Виктор соскочил с седла на землю и замахнулся палкой, чтобы запустить в куропатку. Сзади послышался негромкий оклик деда Отакчана: «Не смей!» Виктор, опуская палку, недоуменно оглянулся на деда. Между тем куропатка, все так же вытянув шею, побежала между кочками. Она явно не собиралась удирать. Ее что-то удерживало тут.

— Я бы попал в нее. Почему остановил меня, дед? — спросил Виктор, когда дед подъехал к нему.

Отакчан молча спешился.

— Ты слышал, как кабяв загалдел? — спросил дед.

— Слышал. Но голос его доносился издалека.

— Это куропаточья семейная пара. Самец издали караулил самку. Учуяв опасность, он поспешил подать сигнал тревоги. Куропатка поначалу, видно, затаилась в надежде, что мы проедем стороной. А ты, как назло, поехал прямо на нее. Вот она и выпорхнула. Поищи-ка тут, у тебя зоркие глаза. Где-то рядышком она понесла яйца, — дед говорил тихо и спокойно.

Виктор стал всматриваться в кочки.

— Нашел, дед! Вот они, яйца! — азартно вскричал Виктор.

Отакчан подошел к нему. В небольшом округлом сооружении из трав лежали шесть яиц. Они были пестрые, под цвет трав.

— Люблю вареные яйца, — с такими словами Виктор снял картуз и потянулся к яйцам, чтобы сложить их туда.

— Бери четыре яйца, а два оставь. Смотри, не дотрагивайся только к ним, — велит Отакчан.

— Давай все шесть возьмем, абага.

— Зачем? Это же потомство куропаточье. Пожалей куропатку. Она же будет горевать, если останется без птенцов. К тому же эвены не жадные.

Виктор не посмел спорить с дедом. В метрах пятнадцати-двадцати вновь появилась куропатка. А в ближнем лесу тревожился отец семейства: «Кабяв-кабяв-кабяв!»

«Каждый борется за свое выживание. Даже вот эта куропатка. Как она рисковала жизнью. Если бы не было деда рядом, я скорее всего подбил бы ее… Дед прав, тут даже спорить нельзя. Вот встречу Илани, обязательно ему расскажу об этом случае. Илани любит слушать такие байки. Ему хочется податься в оленеводы. Он как-то говорил мне об этом. По-моему, быть ему оленеводом недостаточно. Должен же кто-то из нас выйти в люди и отстаивать наши права. Может, из Илани выйдет толк. Сейчас мы все существуем, как эта куропатка, на которую я замахнулся было… Такая жизнь, если она продолжится, ничего хорошего нам не сулит», — Виктор весь погрузился в свои мысли.

* * *

Вчера оленеводы сменили стоянку. Перекочевали на речку Бургавли. К кочевью начали готовиться заблаговременно. Рачительные, опытные кочевники к следующему аргишу^[17] начинают готовиться с первого же дня стоянки на новом месте. Заранее определяют место каждой вещи. Айчима не позволяет подолгу задерживаться на одной стоянке. Раньше при власти Советов сезонные маршруты кочевий строго контролировались. Руководство оленеводческой фермы находилось в селе. Заведующий фермой в любое время выезжал в любую бригаду. При этом без предупреждения, не пытаясь даже уточнить местонахождение стада. Ранней весной он сам собственноручно утверждал летние маршруты стад и по этой карте смело отправлялся к оленеводам. Те в свою очередь встречали его в той или иной местности строго по графику кочевий. Некоторые стада иногда запаздывали с кочевкой на пару дней. Тогда без замечаний не обходилось. Заведующий фермой был строг в этом отношении. Так делалось для лучшей сохранности и нагула оленей. А все это потом оборачивалось материальной и моральной пользой для самих же оленеводов. Айчима по-хорошему вспоминал то время.

Теперь над Айчимой никто не довлеет. Он сам все решает. Кажется, это ему тоже по душе. Летние кочевки, их маршруты, где сколько суток жить и дальше куда кочевать — все это его дело. Тем не менее в нем нет самодовольства. Его научили старшие наставники из советского времени неписаным правилам кочевой жизни. Давно усвоил реальную пользу незабываемого прошлого опыта. А в других стадах нынче жизнь свободная. Про графики маршрутных кочевий давно забыли. Могут сколько угодно жить на одной и той же стоянке. Никто от них ничего не требует. Олени до основания растаптывают ягельники. Вот такая вольная жизнь пошла. В таких бригадах больше расхлябанности, чем порядка. Там, где пасут оленей спустя рукава, где не дежурят, случаются большие потери. Ведь за оленями нужен глаз да глаз. А теперь никто ни за что не отвечает, да и некому требовать. Все это бросает тень на оленеводство. Да и профессия оленевода нынче никого не привлекает. Так думают многие. На самом деле большинство оленеводов — настоящие дети природы. Они-то другой жизни, кроме жизни в стаде, не воспринимают. У честного, порядочного оленевода и у оленя — одна судьба. Такой оленевод любит оленей. Где бы ни был, тоскует по ним. И олени также радуются своему хозяину, когда он возвращается к ним. В стадах, которые часто кочуют, олени упитанные, здоровые. Тут люди и олени поневоле часто общаются друг с другом. Вот такая взаимная любовь нынче исчезла. Навсегда ли?

Сам Айчима, понукаемый дедом Отакчаном, этому не верит. Он знает, что его пастухи Виктор и Байбал относятся к оленю ничуть не хуже, чем он сам. Айчима, к примеру, как увидит волчьи следы, теряет всякий покой. Дни и ночи напролет объезжает оленей. Виктор с Байбалом не отстают от Айчимы. Парни по очереди круглые сутки пасут оленей. Волк — хитрый и умный зверь. Нападал бы на оленей в любое время, да остерегается человека. Когда тот рядом с оленями, волк предпочитает держаться подальше. Отакчан и тут не отстает от молодых. «Ребята, всегда смотрите в оба. Не говорите потом, что я не учил вас. Как почувствует волк отсутствие человека, так тут же начинает свои разбойные набеги. Обычно он выходит на охоту ночью, когда темно. Знает зверь и о том, что люди ночью спят. Не упускает момента, потому нападает наверняка». Так он внушает оленеводам. Айчима в другое время спорил бы по обыкновению со стариком, но тут отмалчивается. Нутром понимает правоту старого оленного человека. Волков можно гнать, а то и добывать при помощи ружей, капканов, ядохимикатов. Но самое надежное средство защиты оленей от волчьих набегов — присутствие рядом человека. Ты, оленевод, не спи много, больше думай об оленях, об их сохранности. Вот тогда только добьешься удовлетворения трудом и самим собой.

Айчима, наскоро попив чаю, пошел к дальнему лесу у подножья зубчатой скалы. На себе притащил толстый сухостой для растопки. Сейчас с Кирилкой пилят его на чурки двуручной пилой. Мальчик подустал и вспотел, но виду не подает.

— Дождь нагрянет, Кирилка. Много дров потребуется тогда, — говорит Айчима, с довольным видом посматривая на мальчика. Ему нравится усердие Кирилки.

— Посмотри на небо, нет ни облака, откуда возьмется дождь? — не переставая тянуть пилу, спрашивает Кирилка.

— Чуешь дуновение холодного ветерка? — Айчима улыбается.

— Да, есть немного. Правда, так даже лучше, чем жара, — звонко откликается мальчик.

— Знаю, что будет дождь или выпадет снег по тому, как ноют мои кости, — тут с лица Айчимы исчезла улыбка.

Кирилка непонимающе смотрит на отчима.

— Тебе, Кирилка, рано обо всем этом знать. Вот состаришься, как я, тогда однако поймешь.

— Это ты старый? Нет, ты не старый, — смеется Кирилка.

— Почему так считаешь? — Айчима вновь улыбается.

— Потому что ты сильный.

Айчима перестал пилить. Некоторое время молча смотрел на Кирилку, потом мягко сказал:

— Ладно, иди отдохни, Кирилка. Остальное сам нарублю топором.

— Скоро вернусь и натаскаю дров в палатку, ладно? — Кирилка побежал к речке. Там он поищет камушки разных видов и немного поиграет.

«Иди резвись, пока мал. Пока я рядом, с тобой все будет в порядке», — Айчима глядел вослед Кирилке, чувствуя, как теплая волна прошлась по груди. В эти минуты ему вспомнился Илани, когда он был подростком.

* * *

Комариное нашествие началось нежданно. Оно наступило с ранними лучами солнца, когда люди еще спали. Еще вчера о комарах ничто не предвещало. А сегодня оленеводы проснулись от гула несметного числа комаров. Откуда они появились так неожиданно, этого никто сказать не может.

Стадо, спасаясь от них, прибежало к палаткам. Дежуривший ночью Байбал упустил их, потому отстал. Олени ошалело, без остановки кружились по явтаку^[18]. Виктор еле успел поймать верховых оленей. Он опасался, что олени всем стадом могут умчаться, куда глаза глядят. Можно остаться без оленей. Пешком их не догонишь. Когда стадо ринулось вверх по речке, оленеводы поспешно принялись восстанавливать прошлогодние дымокуры. Прогнившие шесты заменили новыми. Благо, недалеко на склоне горы зеленел редковатый лесок. Собрали все, что могло гореть. У подножья горы в мешки затолкали мокрый бурый мох. Притащили мох к загорающимся кострам и бросили его в них. Повалил густой дым. Наконец-то задымили четыре дымокура. Олени, почуяв издалека дым, повернули назад к становищу, где стояли палатки. Ветра не было, потому от дымокуров пользы было немного. Олени теснились вокруг них, рискуя наступить на горящие угли.

Дымокуры не могли охватить, как того хотели оленеводы, все стадо. Олени, оказавшиеся вдали от спасительного дымокура, вновь пускались в бег навстречу слабому ветерку, увлекая за собой всех оленей. Олени знали, куда бежать. Их манило верховье реки. Там просторно, тягучий воздух не стоит на одном месте. Налетающий изредка ветер рассеивает его. Оленям только это и нужно. Но и тут они не останавливаются, как ошалелые, крутясь вокруг. Здесь им легче дышать, чем в низовье реки, где много тальника и кустарника. Там кипящим роем крутится комарье, там настоящий ад для всего живого.

Комары доставляли немало хлопот и самим оленеводам. Они нагло садились на открытые места тела: на руки, на лицо, лезли за ворот, пытались попасть в ноздри. Не было спасения даже внутри палаток, где по углам комары кишели гудящей темной массой.

Люди, хоть плачь, абсолютно не имеют никакой защиты от них. Было время, когда в стада доставляли дымовые шашки, противокомариные сетки для оленеводов, мази разные. Словом, о людях и оленях заботились. К сожалению, то время кануло в Лету. Сейчас настали другие времена, где на простых людей, оленных людей мало кто обращает внимание. Много говорильни и пустых обещаний. Все талдычат о каком-то мнимом развитии, о каких-то мегапроектах, до которых оленеводам далеко, как до небес. Те мегапроекты, о которых много шумят, вместо позитива вносят больше сумятицы в размеренную жизнь жителей тайги. Все ссылаются на какую-то демократию, на свободу. Оленеводы, от природы смекалистые люди, все понимают, но помалкивают. Все доброе и хорошее осталось в прошлом, ничего теперь не вернешь. Правда, один дед Отакчан остается при своем мнении: «В природе все меняется. Зиму заменяет весна, за весной наступает лето, затем осень. И жизнь человека крутится так же. В ней нет ничего, пришедшего навсегда. И это непонятное сложное время тоже уйдет. Вот увидите, оно обязательно уйдет. Я-то скорее не доживу до того светлого дня. Говорят, сейчас много воруют. Те убегут в чужие страны. А вы будете смеяться им вослед». На эту тему дед много рассуждал. С ним никто не спорил.

Виктор с Байбалом погнали стадо в горы, где свежий воздух. К вечеру наступит прохлада.

Солнце клонилось к закату. Оно медленно опускалось на вершины хребтов, озаряя их скалистые склоны золотым покрывалом. Вот-вот оно исчезнет за ними. В это время к Айчиме пришел дед Отакчан.

— Айчима, здесь оленям худо. Перекочуем-ка на верховье речки Нолима, — заговорил он.

— Через перевал, что ли?

— Надо оленей спасать.

— Пожалуй, ты прав, дед. Завтра откочуем, — немного подумав, согласился Айчима.

С вечера до поздней ночи готовились к кочевке. На нарты положили продукты, хозяйственную утварь, палатки. Остальные вещи навьючат на оленей.

Утром проснулись рано. Стадные олени с первыми солнечными лучами сами прибежали к людям. Комары по-прежнему сильно гудели. Олени, как обычно, не остановились, а продолжали бежать вкруговую, поднимая пыль. Это стоило им большого напряжения сил. Оленеводы привычны к любому труду. Они делают свое дело при любых условиях. Так случилось и на этот раз. Без криков и ругани прошла ловля оленей. На нервозность и плохое настроение человека олени весьма чутки. Иным может казаться, что олень ничего не понимает, а на самом деле у этого животного тонкое чутье. Как только в очередной раз стадо умчалось к верховью реки, не мешкая, даже не попив традиционного чаю перед кочевкой, люди выехали. Их прочь гнали комары.

…Путь через перевал был трудным. Особенно туго нартовым оленям. Тащить наверх груженые нарты бедным оленям тяжело. По две нарты вели за собой Айчима и Виктор. Виктору жалко оленей. Он сам, как бурлаки на Волге, длинной лямкой тянул нарты наравне с оленями. Иногда спешил на помощь к Айчиме. Вьючный аргиш с Танмак, Кирилкой и двумя стариками без особых трудностей, хотя и с частыми остановками, поднялся на перевал. Олени, высунув розовые языки, тяжело дышали. Изо рта на землю падала пена. Здесь стоял самодельный ритуальный столб, сооруженный из камней. Каждый проезжающий оставлял здесь что-нибудь в качестве дара. Без этого нельзя. Иначе Дух земли не одобрит, более того, обидится. Постояли немного. Все молчали. Каждый думал о своем. Вот зашевелились и двинулись вперед. Благополучно спустились на широкую долину речки Нолима. Здесь сразу же повеяло свежестью. Легкий ветерок, будто радуясь, слегка щекотал загорелые, вспотевшие лица оленеводов.

Вскоре по перевалу с привычным гулом спустилось оленье стадо. Вслед за ним вниз степенно сошел Байбал, ведя за собой учага.

— Молодчина, Байбал. Один справился со стадом, — похвалил оленевода Айчима. Его широкоскулое лицо было все в поту.

Байбал, довольный, молча улыбался.

Олени первый раз за последние несколько дней с упоением бросились на свежую зелень. Здесь, на продуваемой ветерком местности, комаров почти не было.

Внизу, по течению речки Нолима, белела наледь.

У всех приподнятое настроение. Танмак поманила солью дойных важенок. Поймала, повела за собой к палатке. Привязать их было негде, кругом голая без тальников местность.

— Айчима, подержи-ка, надою молока, — велела Танмак мужу.

Айчима в это время ставил палатку. Он оставил свое занятие и, подойдя к важенке, левой рукой взялся за узду, а правой стал поглаживать ее по холке. Важенка почуяла твердую руку мужчины и присмирела. Танмак подоила пятерых важенок.

— Мало молока дали. Из-за комаров толком не паслись, — Танмак отпустила важенок на волю.

После этого Танмак принялась хлопотать возле костра, разведенного Айчимой. Подправила большой медный чайник над костром. Дополнительно повесила над очагом котелок с водой. Оленеводы любят чаевничать. После кочевья хорошо заваренный чай с молоком особенно по нутру оленеводам. Когда чайник вскипел, Айчима громко подал голос:

— Приходите все. Вас Танмак приглашает на чай.

— Ты чего так громко-то? Будто у меня еды заготовлено много, — смутилась Танмак. — У меня же только чай да лепешка.

— Сама же знаешь, для оленевода чай с молоком основная еда, — смеется Айчима. Потом повернулся к Кирилке: — Кирилка настоящий мужчина. Он все выдержал.

Один за другим степенно подошли Виктор, Байбал, старик Гаврила. Некоторое время спустя появился и дед Отакчан. Все сели вокруг плоского деревянного стола и молча приступили к чаепитию… По выражению их лиц было видно, какое удовольствие получают они от горячего чая с густым оленьим молоком.

* * *

Дожди затянулись. Олени разбрелись. Пастухи выбились из сил в тщетной погоне за ними. Отакчан жалел молодых оленеводов. «Они как птенцы. Еще не оперились. Неопытны. Разочаруются и уйдут. Тогда ничем их не заманишь обратно к оленям». Старик, мягко ступая на мокрую жухлую траву, подошел к бригадиру. В сером брезентовом дождевике с высоким капюшоном Айчима выглядел еще более рослым.

— Дал бы парням малость отдохнуть, Айчима.

— А кто будет пасти оленей? — Айчима медленно повернул голову в капюшоне и удивленно сверху вниз посмотрел на старика.

Айчима сравнительно не старый, ему лет под пятьдесят. В дождевике же выглядел старше своих лет. Его вытаращенные сероватые глаза говорили, мол, в своем ли ты уме, дедушка…

— Не видишь, что ли, как парни устали?

Айчима раздраженно махнул рукой и отвернулся от старика. Он вновь молча уставился в отдаленные горы, сплошь затянутые облаками. Давеча про себя ругался с небесным владыкой из-за того, что тот нещадно поливает бедную землю водой. Кому нужна эта небесная вода? Одни убытки… Нету там никого на небесах. Еще этот старик, неугомонный такой. Помолчав, словно отрезал, бросил:

— Пускай пасут. Это же их работа.

Отакчан промолчал. Айчима повернул голову к старику и вновь заговорил:

— Сам бы отдохнул, дед. Вижу, как ты сильно устал, промок весь.

— Я не о себе говорю. О людях толкую.

— Ишь какой добрый.

— Не ехидничай, Айчима. Ты молод, чтобы так разговаривать со мной.

— Да ладно… Лучше костер бы развел, чем языком трепать. Чайку бы горяченького попить, — голос у Айчимы смягчился.

«Айчима мне в сыновья годится. А как разговаривает со мной? Потерял всякий стыд. В наше время мы уважали старших, не перечили им ни в чем. Сейчас другое время, молодежь потому со стариками не считается», — с обидой подумал Отакчан, понимая, что с Айчимой бесполезно дальше говорить.

— Однако тут ты прав, Айчима. Пойду займусь костром, — Отакчан поднял голову на небо, не замечая, как крупные дождевые капли потекли по морщинистому лицу.

«Не скоро пройдет однако. Речки потекут черной водой. Оленят водой унесет. Беда тогда», — думал старик, собирая в тальниках мокрый хворост для костра. В голове без остановки крутились мысли об одном и том же: «Часть оленей откололась. Виктор с Байбалом, несмотря на дождь, поехали на их поиски. Могли бы переждать, пока пройдет дождь. Да вот Айчима настоял, чтобы оленей нашли. Сам же караулит этих оленей. Я вызвался ему помочь. Вдвоем все же лучше…»

Он должен зажечь костер. В жизни не было случая, чтобы не сумел этого сделать. «Неужели не сумею? Айчима долго будет надо мной смеяться. Не быть этому. Эвен при любой погоде костер разведет. Вот посмотрим…» Под стружки подложил обрывок старой газеты и поднес спичку. Слабенький язычок пламени побежал по бумаге. Добравшись до первых стружек, поубавил свой пыл. Он слабел на глазах, вот-вот погаснет. А костер не спешил разгораться. Старик на всякий случай всегда хранил во внутреннем кармане пальто старую газету. Такая предусмотрительность бывала кстати. Она пригодилась и сейчас. Сухая газета быстро вспыхивает, поднеси только спичку. Язычок огня взбодрился, вцепился в стружки. Постепенно появилось малюсенькое пламя. Дым сладко пощекотал ноздри, стал густеть. Всем корпусом.

Отакчан прикрыл огонь от дождя. Огонек загорелся сильнее. Отакчан тут же смастерил над ним маленький очаг из ствола тальника и повесил копченый до черноты чайник…

Дождь поутих. Вскоре подошел Айчима. Он удовлетворенно крякнул:

— Как хорошо в такую погоду посидеть у костра, — и протянул к костру озябшие руки.

…Молча попили чай. Когда вокруг сыро и холодно, нет ничего желаннее, чем этот небольшой костер, дарящий людям свое тепло. А чай с дымком у костра?! Это поистине волшебный дар, согревающий душу таежника. Попив чаю, Айчима подобрел.

— Как без тебя я буду, дед? Живи у меня постоянно, — улыбается он безмятежно.

Отакчан молча собирал кружки, чайник в старый рюкзак. Он, конечно, слышал слова Айчимы. Знал, что тот говорил под настроение…

К вечеру пригнали оленей к палаткам. Парней не было. Айчима пригласил старика в свою палатку.

— Парни не приехали, — тяжко вздохнул старик, опорожнив чашку чая.

— Потеряем половину оленей, с кого в первую очередь спрос? С тебя, что ли? За все я буду отвечать. А с тебя как с гуся вода. Здесь я хозяин.

— В такую погоду хороший хозяин даже собаку не выгонит из дому, — Отакчан говорит ровно, будто не замечая запальчивости бригадира.

— Я же тебе сказал — отдохни. Ты свое уже давно отработал.

— Дело ведь не только в людях. Ты этого не понимаешь.

— Чего я не понимаю? Объяснил бы хоть.

— Дай и оленям свободно попастись.

— А потом как их соберешь? Не пойму тебя, дед: то говоришь, за оленем глаз да глаз нужен, то дай им свободный выпас.

— Олень не такой дурак, как иным кажется. Он не умчится, куда глаза глядят. Дорожит он своей дружбой с человеком.

— Мне, например, неизвестно, о чем думает олень. Думает ли он вообще?

— А как же?! Все, что окружает нас, мыслит. Олень тоже.

— Может и так. Но я что-то не замечал.

— Земля все слышит. Деревья, тальники, камни, реки, леса и горы — дети земли. И все звери, обитающие на ней. К ним надобно относиться с глубоким почтением.

— Оригинальный ты человек, дед, — тихо засмеялся Айчима. Он пытливо всматривался в Отакчана, пытаясь понять, почему этот неграмотный старик сильнее духом, чем он.

— Всякое проявление неуважения ко всему, что нас окружает, к этим горам, деревьям, реке, озеру, — грех. Потому ты не смейся, Айчима.

— А откуда ты все это знаешь, дед?

— От моих далеких предков…

— А что, по-твоему, те предки умнее нас были?

— Нельзя так говорить. Зачем сравнивать?

— Истина познается в сравнении, дед.

— Наших предков нельзя сравнивать. Ни с кем.

— Почему же?

— Да потому. Что тут непонятного? — дед резко вскинул глаза на бригадира.

— Вот именно, тут все ясно. Кто умнее — или далекие-далекие предки, темные по сути люди, невежды, можно сказать, или образованные современные люди? Есть разница, дед?

— Я же сказал тебе, нельзя их сравнивать.

— Ничего не понимаю.

— Между нами слишком большая разница.

— Вот-вот… Ты уже ближе к истине, дед.

— Предки для нас недосягаемы.

— В силу того, что давным-давно умерли, да?

— Своими неумными словами накличешь на нас беду.

— Да никакой беды не будет. Все это ерунда.

— Предки были детьми природы. Они ее знали, уважали и любили, — Отакчан, как от назойливой мухи, отмахнулся от слов Айчимы.

— Рассуждаешь, дед, так, будто ты один такой мудрый, а мы, безмозглые, не знаем природы.

— Если б знал, так безрассудно не болтал бы, Айчима.

— Знаем, знаем эту самую природу.

— Твои знания поверхностные. Смотришь вокруг и доволен. Тебе кажется, что ты уже все знаешь о природе.

— Можно подумать, будто ты больше меня знаешь… — Айчима хохотнул.

— Предки не просто любили природу, а почитали ее.

— В силу своей невежественности, да? — у Айчимы озорно блеснули глаза.

— Они преклонялись перед ней, потому мудрее нас были. Вот ты проявляешь полное неуважение ко мне. В прошлом слово старшего по возрасту для всех остальных членов рода являлось непререкаемым. Без этого наши сородичи не дожили бы до сегодняшнего дня.

— Почему?

— Передрались бы, был бы хаос, когда никто никого не слушает и не уважает. А там был порядок.

— Так называемый первобытный тоталитаризм, так получается.

— Это мудреное слово мне непонятно.

— Объясню популярно. Это когда один командует, а все остальные слепо подчиняются, или когда старики берут власть и никому не уступают.

— Перестань, Айчима. Что это ты на деда давишь? Послушал бы лучше его, — подала голос молчавшая до сих пор Танмак.

Айчима, улыбаясь глазами, посмотрел на жену.

— Ты вроде образованный человек, а мыслишь мелко. Твои слова мне непонятны, — тихо пробормотал Отакчан. Медленно поднялся, шагнул к пологу. Ссутулившись, пошел к своей палатке.

Он явно был раздосадован неуступчивостью Айчимы: «Одним днем живешь, Айчима. И не только ты, а многие. Если так продолжится и дальше, то скоро никого не станет. Все вымрут. Об этом не думают, хотя и бьют себя в грудь, кичась своей ученостью. А какой толк из их учености, если дальше одного дня не видят ничего? Беда, если люди обленились душой».

…Отакчан поднял глаза на небо и тяжко вздохнул. Темные облака по-прежнему низко висели над землей. Отдаленные горы спрятались за белыми туманами.

* * *

Он никогда не видел отца таким сердитым. Лицо потемнело. Оно стало похоже на серый испещренный камень. Глаза закатились, как в предсмертной судороге у забитого оленя. Всегда степенным бывал, а тут беспрестанно размахивал руками и зло кричал: «Зачем ты так долго живешь на этой земле?! Какой толк с того? Почему не приходишь ко мне?.. Я жду, жду тебя и не могу дождаться… Что молчишь?! Обо мне не позаботился. Ни разу не навестил. Знал бы, как мне тут неуютно и холодно. Вот придешь, я поговорю с тобой, Отакчан. Научу, как исполнять волю отца. Думаешь, раз человек откочевал в верхний мир, он исчез навсегда и можно о нем забыть? Как бы не так. Я все вижу и слышу. Почему ты бросил меня? Я совсем один. Кругом много душ, некуда даже повернуться, но ведь все незнакомые. Где твоя мать? Где братья? Нет никого рядом. Где они? Ты знаешь? Нет, не знаешь. Я просил, чтобы мы все были вместе на Тонмэе. Рядом с отцом моим, с моей матерью, как жили всегда. А кто ездит по моим тропам? Кто-нибудь хоть изредка вспоминает меня? Почему молчишь? Отвечай, я тебя спрашиваю!»

Отец с перекошенным лицом схватил палку и замахнулся на Отакчана. Тот прикрыл голову руками и жалобно закричал: «Не надо, отец!» И проснулся…

Его тормошил за плечи Байбал. Отакчан молча посмотрел на парня и подумал: «Странный какой-то сон. Как рассказывают, откочевавшие в другой мир люди иногда приходят во сне, молча появляются и уходят. Если о чем-то говорят, то односложно и тихо. А тут отец такой сердитый. Это не к добру. Может, он предупреждает о какой-то напасти… Однажды было такое. Тоже приснился и все кричал. После этого я угодил в тюрьму…» Отакчан, стараясь отвлечься, встряхнул головой.

— Проснись, абага! Проснись… — приговаривал Байбал.

— Погоди кричать, Байбал, я проснулся, — старик медленно повернулся на бок.

Байбал по-прежнему сидел перед ним на корточках.

— Медведь, что ли, гнался за тобой, абага? Уж слишком громко кричал. Отец говорит мне, сбегай к Отакчану, не помирает ли.

— А где твой отец? — Отакчан вновь лег на спину, вытянулся на жесткой шкуре. Кости в суставах хрустнули.

— Отец у себя в палатке. Куда он денется?

— Передай ему, я не помру, охота мне еще пожить. Во всяком случае раньше его не помру.

— Передам, передам, — парень заморгал глазами, раздосадованный последними словами старика.

— Он, небось, уже встал и занимается хозяйством? — у Отакчана оживились глаза.

— Все прислушивается к небу, не летит ли вертолет, — поборов легкую досаду, ответил Байбал.

— А кого он ждет на вертолете?

— Ну, известное дело, чего он ждет…

— А, вот ты о чем. Жалко мне Гаврилу. Пропадет парень.

— Э, абага, это мой отец, по-твоему, парень, да? — Байбал от души громко засмеялся. Видно, он представил в мыслях своего отца молодым парнем.

— Ты смеешься… Отец твой тоже был молодым когда-то.

— Но теперь-то он старик немощный.

Отакчан закрыл глаза и довольно долго не отзывался. Байбал с тревожным видом поглядывал на старика: «Что с ним? Почему молчит? Не заболел ли?»

— Не знаю, плохо ли, хорошо ли, Байбал, что разбудил меня, — с закрытыми глазами наконец вяло заговорил старик, почему-то думая о Гавриле: «Послал сына своего, чтобы разбудил меня. Видно, даже ночью не спит, все ждет вертолет. Заскучал старик, ему песни петь захотелось».

— Ты недоволен, абага, что я тебя разбудил? — недоуменно спросил Байбал и вдруг стал похож на молодого чамакчана, детеныша горного черношапочного сурка.

— Нет, это так… Во сне метался. Не обращай внимания, Байбал. Уже утро?

— Еще рано. Малость подремай, абага. Я пойду, немного посплю.

Байбал бесшумно вышел, аккуратно закрыв за собой до черноты засаленный полог.

Отакчан повернулся на бок к стенке палатки, но сна уже не было. Пошарил вдоль подстилки. Нащупал трубку с кожаным мешочком, лежа набил ее табаком, потом медленно сел и, чиркнув спичкой, раскурил трубку. С наслаждением затянулся. Задумался.

В последние три-четыре года отец стал регулярно сниться Отакчану. Отец снился ему и раньше, но особо не разговаривал. Приходил, говорил мало, больше молчал, следил за ним. Но как только Отакчан вместе со стадом переехал сюда, на речку Тонмэй, отец стал приходить во сне каждую ночь. Расспрашивал о нем самом, о братьях. Нравились такие сны Отакчану. Ему казалось, что все это наяву. А утром медленно приходил в себя, и тогда невыразимая грусть сжимала его сердце…

«Но в этот раз отец почему-то не был похож на себя. Почему он был такой сердитый? Однако я что-то не так делаю… Чем же я растревожил его покой? Сон этот, кажись, не к добру. Отец зря звать не будет. Он однако хочет меня забрать к себе. И забрал бы. Мне за эту жизнь цепляться нет резону. Теперь я никому не нужен. Никому нет дела до меня. Помру, никто не заметит и не вспомнит. Раньше я жить сильно хотел. Тогда человеком считался. Меня знали, писали обо мне в газетах. Прилетали на вертолете люди, разговаривали со мной как с равным, затем фотографировали. А сколько возили на разные собрания. Давали премии, подарки, грамот целая куча хранится у сестры.

И вдруг все переменилось, будто вся земля опрокинулась. Пошла другая жизнь, непонятная, суетная. Каждый стал думать только о себе. Пропадем мы все, пропадем… Прежняя власть была близка к простому человеку. Сильно заботилась о нас. Продовольствием хорошо снабжала. Со спичками, скажем, станет худо, в тайге разное случается, то дожди, то черная вода на горных речках поднимется, спички отсыреют. Тогда вертолет тут как тут. Прилетали врачи, осматривали всех. Иной раз артисты песнями, танцами нас веселили. Интересная жизнь была… Заболеешь в тайге, как тут же прилетал вертолет и увозил. В больнице к больному относились тепло. Врачи, в основном русские и якуты, заботились, когда выздоровеешь, привозили обратно. Никто денег не требовал.

Почему та власть вдруг поменялась на эту? Я этого никак понять не могу… Забрал бы отец скорее, если так тоскует по мне. Я свое пожил…»

* * *

— Отец приходил… — только и сказал Отакчан, когда утром к нему наведался Гаврила и поинтересовался, как ему спалось.

— Неужто? Прямо как живой пришел? — Гаврила, выпучив красноватые в белках глаза, заговорил запальчиво.

Отакчан будто не слышал слов старика, сидел с безучастным видом. Откровенно говоря, он недолюбливал Гаврилу за его извечную бестактность. Но не только за это. Есть грех за Гаврилой. Правда, он держится так, будто за ним нет никакого греха. Всегда безалаберный, порою дерзкий. Когда подвыпивший, не терпит замечаний, бесшабашно лезет драться со всеми. Отакчан острым словом часто остужает его, как он считает, бестолковую голову. И подтрунивает над ним. Это бесит Гаврилу. Но он ничего не может поделать против Отакчана. Тот бьет его праведным словом. За это сородичи уважают Отакчана. Гаврила чуть моложе его, неважно, на сколько лет, а выглядит заметно старше. Одряхлевший старик. Жидкие непричесанные волосы прилипли к низкому лбу, давно нестиранная рубаха неизвестно какого цвета расстегнулась на вороте. В свою очередь Гаврила тоже при каждом удобном случае пытается больно подколоть Отакчана, поставить ему подножку.

— Да, так и пришел, — помолчав, Отакчан, не поворачивая головы, тихо отозвался на вопрос Гаврилы.

— Нимэрэ!^[19] Сколько лет прошло, как он помер, даже неизвестно, где его могила, — Гаврила быстро оглянулся, словно боясь увидеть призрак мертвеца.

Отакчан отложил давно потухшую трубку.

— Да, в этом ты прав, Гаврила. Я, и правда, не знаю, где могила отца…

— Раз приходил, значит, недоволен он тобой, Ота, — Гаврила многозначительно взглянул на Отакчана.

— Я тоже так думаю, — безропотно согласился Отакчан.

— Скоро и я умру. Но если сын мой Байбал забудет меня, я тоже буду на него сердиться. И стану наяву приходить, нагоняя на людей страх, — голос у Гаврилы вдруг окреп.

— Ты это зря. Я не забываю отца. Память о нем берегу.

— Но ты даже не знаешь, где он похоронен.

— Тут нету моей вины…

— Неважно. Это грех, Ота. И ты все равно виноват перед ним.

— Не спорю, наверно, ты прав, Гаврила, — Отакчан тяжело вздохнул: «Нахал же ты, Гаврила. Вишь, даже «грех» говоришь, будто сам праведный».

— И бог тебя наказал за непочитание памяти отца, — Гаврила, явно довольный собой, искоса поглядывал на сникшего Отакчана. — Вот уйдешь на тот свет, никто не будет навещать твою могилу. Это уж точно.

А тот молчал и думал: «Опять злорадствуешь, что я остался бобылем. Мне трудно с тобой спорить, Гаврила. Бог определил мою судьбу такой, чтобы я сполна испытал горечь одиночества здесь, на земле, и на том свете, когда настанет день отправиться на поиски души отца… Ты прав, на мою могилу некому будет приходить. Нету у меня ни семьи, ни детей. Кто измерит цену такого горя? Никто. Все это надо самому испытать, пройти через этот ад…» Он тихо проронил:

— Ты прав, Гаврила.

— Однако дух твоего отца превратился в нечистую силу, — опасливо оглядевшись по сторонам, сказал Гаврила.

«Это твоя душа, и без того нечистая, превратится в нечистую силу. Только людей станешь пугать», — подумал Отакчан, а вслух проронил:

— Ты что мелешь, Гаврила? Такого быть не может. С чего ты взял? Подумал бы, о чем говоришь, бестолковая голова.

— Тебе надо что-то сделать.

— Поеду на могилу предков и повинюсь перед памятью отца.

— Что толку с того? Родовой склеп давно зарос травой. Да и нет там могилы отца твоего, — Гаврила безнадежно махнул рукой.

— А ты почему не спал, как сова? — Отакчан резко переменил тему разговора. Ему стоило немалых усилий, чтобы не вспылить, но, помня о сне, посчитал за благо быть сдержанным.

— Не знаю, в последнее время почему-то не спится, — Гаврила вдруг почувствовал себя не в своей тарелке.

— Зато я знаю, почему ты бодрствуешь ночами, — оживляясь, сказал Отакчан.

Тот молча бросил настороженный взгляд в сторону Отакчана.

— Сказать почему? — в тусклых глазах Отакчана вдруг появился блеск.

Гаврила промолчал. Вынув из полупустой пачки «Беломора» папиросу, чиркнул спичкой и молча закурил.

— Думаешь, вертолет прилетит? Ты его ждешь.

Гаврила вскинул голову на старого сородича и быстро бросил:

— Будто ты не ждешь.

— При прежней власти ждал. Было такое. Тогда на вертолете к нам прилетали врачи, артисты, родня. Привозили регулярно и продовольствие, и почту. Тогда, не скрою, радовался каждому прилету вертолета. А вот сейчас не жду. Ничего кроме водки и спирта на нем теперь не возят. Вот и в твоей голове мысли только о водке. Разве не так?

— Тоже скажешь. Нашел алкоголика, — с обидой в голосе ответил Гаврила, поперхнувшись папиросным дымом. Долго кашлял.

— Алкоголик, не алкоголик — не в этом дело. Ты же от водки никогда не откажешься, ведь правда? — не унимался Отакчан.

— Не откажусь, конечно. И ты не откажешься, — еле проговорил Гаврила, тяжело дыша из-за приступа кашля.

— Вот так-то. Значит, признался в том, что ждешь вертолет. Только никакой вертолет ночью не прилетит.

— Почему же? Бывали случаи, когда и ночью прилетали, — отпарировал Гаврила слова сородича.

— Ну санитарные, бывало, прилетали и ночью. Ты ведь не санитарный же вертолет ждешь, Гаврила?

— Тебе-то какое дело в конце концов?! Ты, Отакчан, и в молодости был колючим, как шиповник. На старости лет эта твоя болезнь стала вовсе нестерпимой, старый бобыль! — вдруг зло взъерошился Гаврила и поспешил к выходу.

— Не обижайся, Гаврила. Летит твой вертолет, — довольный, засмеялся Отакчан, глядя вслед убегающему Гавриле.

«Вечно такой задира, аринка^[20]. Умничает только. Нету у него детей, а то грех за слишком вольные слова пал бы на них. А с него, старого бобыля, что возьмешь! Скоро и так протянет ноги», — Гаврила, спотыкаясь, заторопился к своей палатке, стоящей у опушки леса.

Примечания

15

Ака — старший брат.

16

Аике! — Какая радость!

17

Аргиш — кочевка.

18

Явтак — стоянка оленей в летнюю жару возле чумов.

19

Нимэрэ! — Страшно!

20

Аринка — черт.