Воздух

Андрей Кайгородов

«Вот он мой „Воздух“ – разлившийся, как молоко, из поврежденного ржей бидона, кисло-унылый, как искаженное мукой лицо». Воздух автора очень разный – от легкого, прозрачного и чистого до густого, черного, словно дым, затрудняющий дыхание, разрывающий легкие содержащимися в нем нечистотами. Сборник «Воздух» объединяет в себе стихи и поэмы, написанные автором за двадцать с лишним лет его служения поэзии.

© Андрей Кайгородов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Из сборника стихов «Великий некроромантик»

Запах на мёртвом человеке

Цвет крови, цвет помоев, цвет сирени,

Плохая сказка в тридцать три ступени,

На свет труп девки отмороженной и грязной,

Салазки, маски, дикие олени.

Кричу руками, розовые щёки

Сползают медленно по обгоревшему закату.

У этих ног густая пелена восьмёрок,

У этих губ поношенное знамя.

На кол наткнувшись пузом иль коленом,

Не замечая ритм коня-калеки,

Прокусывая шею одеялом

От запаха на мёртвом человеке.

Назвав три точки, семь зловонных капель

Кубами меряя пространство, дыры, время.

Я силюсь позабыть, но тщетны все старанья,

Меня тошнит от запаха на мёртвом человеке.

Я задыхаюсь в твоих сточных плоских гранях

И, оголяюсь нервом иль привычкой,

Влюблённою пьянчужкой забываясь,

Я пробую найти к замку отмычки.

Но глыба нечистот, тоски и боли

Комками грязи, лезвием по мясу,

Кричать напрасно, выть, кусать и плакать,

Когда на мёртвом человеке запах.

Пред зеркалом без глаз, без паутины,

Слюною едкой утопаю в раме,

Ведь это я с пробитыми руками

Себя же к стенке прибиваю…

«Светись в беспомощных тисках заката…»

Светись в беспомощных тисках заката

Злато. Бесформенным распятьем ада

Вонзи своё тугое жало

В беспомощную твердь забрала

И ороси пыльцой кровавой тугую плоть.

Скреби зубами бесконечность,

Огнём пылающую вечность

У врат конца и без начала

С причала в омут на живца.

Офелия — безумная старуха

Вниз, по теченью кверху брюхом.

Раскалывая льды и ямы

Вершины гор, дворцов сараи

Являлась в облике забавы

На милых шуток карнавалы.

И напивалась кровью алой

Из ран беспечных мудрецов.

Заросших гнилью и червями,

Покрытых плесенью и пнями

С расплавленной, как сыр печёнкой

И вечной, как помои водкой.

Светись рассветным колыханьем,

Ненужным званием позвенев,

Молись покуда есть страданья,

Покуда ты не выйдешь весь.

«В вашем милом личике…»

В вашем милом личике

Бледность и усталость.

Всё казалось вечностью,

А осталось — малость.

Как в какой-то повести

Злой и непонятной

Вы лежите в гробике

Чистой и опрятной.

Чьи-то губы алые

Лоб ваш покрывают,

Чьи-то руки жаркие

Слёзы вытирают.

Только вам неведомо,

Вот какая жалость,

Что на вашем личике

Бледность и усталость.

Зеркала завешаны,

Всюду тишина

И лишь кто-то скажет вам

Тихо, не спеша —

Упокойся с Господом,

Бедная душа.

«Выкрутив голову…»

Выкрутив голову,

Как стеклянную лампочку,

Выключив свет,

Перекусив пальцем веточку,

Нагруженную систематической вечностью,

Я питаюсь снегом и воздухом,

Воздухом сна.

От одного до другого холмика,

Покрытого плесенью,

Невысыхающей радостью,

Тупым предчувствием смерти

И черными дырами

Двояковыпуклых линз.

Лизни меня в губы

Холодным прищуром гаденьких глазок,

Заплывших толстым салом цинизма,

Мерзкой похотью трясущихся пальчиков,

Жаркими вздохами посторгазмических слов.

Лекарь безжалостный,

Поедающий мозг.

Спираль моей давшей трещину лампочки,

И цыпочки лапочки,

Падкие, гадкие,

Мягкие тапочки,

Точат оскалы шершавыми языками

И ждут начала безумного праздника

В ночь полнолунья, забвенья и радости.

«У нашей Маши кашель…»

У нашей Маши кашель,

Температура и понос,

Климакс, заварка на верхней полке,

Пять таблеток на всякий случай

И музыка.

Две табуретки,

Распиленные лобзиком на 24 части.

Ужас в ванной,

В прихожей торшер, интерьер,

Оставляет желать лучшего

Ее внешний вид.

Она третью ночь не ест, не спит,

Твердит о чем-то украдкой,

Не смотрит в дверной глазок,

Лишь грызет черный сухарь,

И нам кажется,

Что ей это нравится,

И нам кажется

Что она красавица.

Нам кажется, что она…,

Но нам только кажется,

Мы не знаем когда луна

Вновь откроет глаза.

И кто-то нам улыбается,

И кто-то нас пугается,

И все-то нам только кажется.

«Есть все в этом мире и звук, и скворечник…»

Есть все в этом мире и звук, и скворечник,

Пьяный водитель и ржавый подсвечник.

Есть маленький зайчик в пасти у волка,

У деда Михея есть пес и двустволка.

Есть рыба, живущая в море и речках,

Есть черти, живущие в речках и печках,

Есть мячик у девочки Тани большой,

Есть в сказке медведь с деревянной ногой.

Есть звезды на небе и космонавт

Летает в ракете, есть в джунглях удав.

Есть снежные горы, скопцы и сараи,

Есть бронепоезд, ишак и Гавайи,

Спешащие дети, пустые бутылки,

Научные взгляды, дома и пластинки,

Жвачки, проходы, магнит и невесты,

Есть дядьки и тетки, любовь и инцесты,

Дела и заданья, улыбки и шахты,

Кровать, самокаты, карты и платья,

Замки на сапожках и бородавки,

Полено, бесплодье, арбуз и канавки.

Есть слово, которым кого-то ругают,

Трава есть, её коноплей называют,

Есть Винни-Пух и ослик Иа,

Удав есть, тот, что вена одна.

Есть мост и машины, кювет и гараж,

Ежик, похмелье, есть наш и не наш,

Есть фантик и слон, живущий в Каире,

В общем, хватает дерьма в этом мире.

Святая лира

У берегов молочного эфира

Ты жадно ртом глотаешь злой мороз

Твоя непогрешимая, святая лира

Все больше обнажает юный торс

Уже трясутся от мороза губы

Уже сосульки на ресницах и носу,

А ты безжалостно срываешь с плеч нагрудник

И восклицаешь: «Я тебя люблю!»

А лиру уж колотит с непривычки,

Она уже хоть с кем согласна переспать,

Но твои дикие, ужасные привычки

Ее готовы словно липку ободрать.

И чувствуя энтузиазм и силу

Невиданный доселе творческий подъем

С нее сдираешь ты последнюю штанину,

И соблазненный наготой ее кричишь:

«Как я в тебя влюблен!»

Но лира, коченея от мороза,

Не в силах, что-либо тебе отдать.

Упала в снег, как почерневшая береза,

И ты не в состоянии ее поднять.

Ты плачешь наклонясь над юным трупом,

Ты просишь нежности и теплоты,

Нажравшись спирта, ты рыдаешь тупо,

И все твердишь: «Приди ко мне, приди».

И озверев до помутнения рассудка,

Ты начинаешь с ней любовную игру,

И получаешь несварение желудка,

И звание поэта на миру.

У берегов молочного эфира

Ты жадно ртом глотаешь злой мороз,

Твоя окоченевшая, святая лира

Лежит в углу и преет, как навоз.

«Я сплю и вижу сон, в нем ты и я…»

Я сплю и вижу сон, в нем ты и я

В бескрайних лабиринтах века,

Где осень — ты, а я — весна,

Где я — Ромео, ты — Джульетта

Лишь губ твоих дыханье и тепло

И сладострастья бурное веселье

Ах, как прекрасно глаз твоих стремленье,

Смотрящих на меня сквозь мутное вино.

«Проснись, — кричишь мне ты, — я таю, увядаю,

Я погружаюсь в мерзость, кровью истекаю,

А ты, слепец влюбленный, спишь и видишь сны,

Погрязший с головой в свои мечты».

И ты не в силах удержать свой крик,

Рвешь на себе парчовые одежды,

А я смеюсь, как праздные невежды

И все как прежде вижу сны.

Твой взгляд окаменел и тело стало липко,

Ты как змея, собака, как улитка,

Упала в грязь и пробуешь взлететь

Иль встать или хотя бы зареветь,

Но тщетны все попытки,

Как свинья ты ползаешь в грязи

И просишь у меня подать руки.

А я на падаль падок,

Словно муха на гнойную болячку сел

И гадить принялся в твою больную душу

Сначала робко, но затем стал смел.

В бессилии своем ты тягостно стонала,

А я все глубже погружал отравленное жало

В твой мерзопакостно трагичный быт,

И насладившись муками твоими, я стал сыт.

Насытившись тобой до опьяненья,

Я вскоре тягость осознал похмелья,

Но увидавши мутное вино, я сделал два глотка

И опустился в новое г…о.

Женский труд

Воспой мне, женщина, нелегкий женский труд,

Стремленье к совершенству и мытье посуды,

Бескрайние просторы нечистот,

И торжество продажной поп — культуры.

Твой белый флаг, застиранный до дыр,

Он символ подвенечного наряда,

С ним ты шагнула гордо в мир,

В мир сладострастья и разврата.

Воспой мне, женщина, нелегкий женский труд,

Свою судьбу, избитую годами,

В глазах твоих отсутствует уют,

А в сердце твоем дым,

Там где когда — то было пламя.

С тоскою смотришь ты

На свой прошедший путь

И говоришь, да мне ль жалеть о прошлом,

И, роясь в памяти, как в барахле ненужном,

Ты вспоминаешь свой нелегкий путь.

«Былое, быль, увядший свет зари…»

Былое, быль, увядший свет зари,

Метель, снега, и журавли,

Спешащие в безумство дня,

Где нет тебя, где нет меня.

И всё как прежде, испокон времён,

Беспечное создание на шаре,

И пылкий юноша без памяти влюблён

В мечту свою живущую мечтами.

Два этих призрака в полночной синеве,

Хрустальных клавиш дикое сплетенье,

Сквозь призму времени сверкающим лучом,

Сольются музыкой безумства, наслаждения.

Их вспыхнувший огонь осветит небеса,

Сверкающей звездой опустится на землю,

И сотый раз, как день настанет тьма,

И по миру пройдёт любовь неясной тенью…

Розовый дождь

Милая, выгляни в окошко,

Смотри там наша кошка

И опять идет розовый дождь,

Ты любишь, когда он приходит внезапно,

Бежим же скорей.

Возьми с собой хлебные крошки,

Мы покормим его с ладошки.

Мы растворимся как сахар

В его теплой воде

И поплывем ручьями по грязным канавам

Пустых кварталов

Прочь от рук глаз и ног.

Мы будем водой

И наша святость, и наша любовь

Будет вместе с нами

Гулять и смеяться, страдать и печалиться.

Бросим теплую печку врагам,

Пусть они греют дряблые кости.

Милая скорей, смотри, он улыбается нам,

Он приглашает нас в гости.

Бежим же, бежим,

Но ты вновь ускользаешь

Водой меж пальцев

И уплываешь с дождем.

А я, я опять остаюсь в пустоте

И нет ничего, лишь смерть

И тонкие струи дождя

Все стучат и стучат о былом.

«В твоих глазах…»

В твоих глазах

Ни озеро, ни море.

В них сотни миль

Водопроводных труб.

И в этих трубах воды

Всех морей бездонных,

И в этих водах плавает мой труп

«В безжизненных потоках вод…»

В безжизненных потоках вод

Талый вымерзший снег.

От того ль, что мой путь к звездам

Чуть затянулся,

Или я угодил в мутный поток

Бесконечно текущих мелодий?

Мне легко выбирать параллели,

Ползущие колесом

По бездорожной тьме

Моих опухших мозгов.

Скрип жаберных впадин из-под вуали,

Сладкий нектар змеиной отравы,

Жалом в бурный поток лейкоцитов.

Съеденной тыквой, повешенным твидом.

Самоубийство летящее ветром

И ароматом весеннего неба.

Как прекрасно поет соблазнительный голос,

Лязг и скрежет порванных нервов.

Дым от костра поднимается вверх

И небо плачет, жмурясь от света.

И я то ли вою, то ли кричу.

И с пальцев моих капает лето.

Ритуальный вальс через насилье,

Мучной аромат безжизненных губ,

Помирающий кролик со страстью вампира

Пожирает собственный труп.

И улыбается собственной смерти,

И наслаждается криками крови,

И плавится талый вымерзший снег

В теплых лучах благодатного солнца.

«Луна по бархату ночного неба плыла…»

Луна по бархату ночного неба плыла,

Пугая мертвым ликом

Святую сущность бытия.

И криком вечного молчанья

Ее лизали облака

И треснувшая гладь земли разверзлась

И из вечной мглы

Восстали духи зла.

«Пасмурным днем…»

Пасмурным днем,

Когда спят мои сны,

Я пою увертюры,

Слагаю стихи.

Я строю из буковок

Сказочный край,

Где бескрылые боги

Пьют крепкий чай.

Где коты наблюдают

За мерцаньем светил,

Где живу я сейчас,

Где когда-то я жил.

Маленький домик

Возле реки —

Там сейчас почивают

Мои сладкие сны.

Мое звездное небо

Несет меня вдаль

И повсюду незримо

Летает печаль.

«Я был рад беспечности незнанья…»

Я был рад беспечности незнанья,

Возвел бы сад, отягощенный знаньем,

Но снег засыпал землю белым,

Впитав в себя всех тайн величье.

И скрипка пела, насладившись счастьем,

Выплескивая бархатные звуки,

Корежа небо, ожидая смерти.

«Товарищ высокого роста…»

Товарищ высокого роста

В сапогах и берете

Крикнул Пете:

— Послушайте Петя,

Что вы сказали Свете?

— Я, — ответил Петя

Товарищу в берете, —

Не говорил о Свете.

— Я вас спросил, что Свете,

А вовсе не о Свете, —

Сказал товарищ в берете,

А Петя улыбнулся,

Прищурился, надулся,

— Какой, простите, Свете, —

Сказал серьезно Петя,

— Не той ли, что в буфете

Мечтает о конфете?

— Да той, — сказал в берете

— Что я ее люблю, —

Промямлил тихо Петя.

Товарищ высокого роста

В сапогах и берете

Крикнул Пете:

— Молодец, я вас поженю.

«В моей влажной уютной помойке…»

В моей влажной уютной помойке

Роется маленький ящур.

В черных как дыры сплетеньях

Пускает влажную жидкость,

Уткнувшись ослепшей мордой,

Бродит по следу китайца,

Вдоль песчаных изгибов

Моих гниющих мозгов.

Я отрываю от тела

Время — карманный фонарик

И мажу по небу белым

Беспечно ползущим вьюном.

Спи мой заброшенный остров,

Покрытый мхом и словами,

Отныне свет пышного тела

Взмывает ногами лани.

В окаменелых берёзках

Гранитные слезы чеканя,

Я отлетаю от нотки

В поющие стены Китая.

«Умри мой страх, мой тлен и голод…»

Умри мой страх, мой тлен и голод,

Мои терзанья в сумраке ночи,

Умри во мне о вечный холод

И ненависть моя умри.

Взойди ростком целебным, радость,

Любовь, беспечность, страсть,

Я так хочу быть виноградом

И никогда ни у кого тебя не красть.

«Паронитовые братья…»

Паронитовые братья

Пили уксус на дворе,

Говорили о погоде

В предстоящем сентябре.

Будет дождь, нет будет жарко,

Будет снег, нет духота,

Паронитовые братья

Простояли до утра.

Я нет, я еще по кружке,

Уксус кончился и тут

Паронитовые братья

Бух на землю, в землю плюх.

На дворе большом просторном

Возвели мемориал,

А сентябрь между тем

Никогда не наступал.

Иван Троегубов и его нелепая смерть

Иван Троегубов восходит на гору,

Томим интеллектом, пьянством и славой.

Иван Троегубов великий мыслитель,

Знаток всех религий и тайных соблазнов.

В походке его гениальности почерк,

В глазах его блеск предвестник свободы.

Иван Троегубов от мира уходит,

Чтоб насладиться царством природы.

Томимый соблазном во всем быть свободным,

Он выбрал свой путь наверх к небесам,

И чьи—то руки Ивана возносят,

И чьи—то губы припадают к ногам.

Иван как мыслитель плюет на них сверху

И смотрит, как жадно все лижут плевки,

И он поднимает голову к верху

И произносит: «В этом все вы».

Я буду птицей летать в поднебесье,

Я буду соколом плыть над землей,

Прочь, к небесам, от смрада и грязи,

Иван Троегубов — последний герой.

Оставшись один, он сидит на вершине,

Голодный, больной, не причесан и хмур.

Я одинок, я ничтожен и жалок,

Где же, ты, мой вселенский Амур?

Утроба Ивана наполнилась скорбью,

И он зарыдал, как раненый зверь,

Я жаждал свободы, как птица полета,

Но для чего же она мне теперь?

Теперь я свободен, но чувствую тяжесть

Теперь я велик, но величия нет,

Теперь я ничтожен на фоне природы,

Я мал, как лягушка, я гадок, как червь.

Глотнувши из фляжки целебного пойла,

Утоляющей жажду водицы живой,

Уснул Троегубов, но вскоре проснулся

Разбитым, несчастным, с больной головой.

Луна освещала окрестные скалы,

Звезды смотрели Ивану в глаза,

И волчья стая напротив стояла

И песнь распевала на все голоса.

Иван Троегубов опешил от страха,

Прочь, дикие звери, я гений, поэт,

Художник, мыслитель, я светоч эпохи,

Любимый народом философ, эстет.

Но кончилась песня, голодные твари

Сожрали мыслителя дум роковых.

Так дико, нелепо и страшно

Помер Иван Троегубов,

Но все же Иван Троегубов

Живей всех живых.

«Воздух после дождя…»

Воздух после дождя

Пахнет вином и червями,

Прохлада осеннего дня

Сладость, пьянящая радость,

Скрипит на зубах застревая.

Я тихонько зевая, пою или вою,

Что собственно с той или стою.

Познать откровенность запоя

И вниз, невзирая на камни,

Галчонком беспомощным сдохнув,

Воскреснуть кустом у сарая,

Всю жизнь под струями мокнув.

«Когда после долгого сна…»

Когда после долгого сна

Я выхожу помочиться в сад,

Движения плавны и ветерок

Треплет седеющий чуб,

Мне хочется стать собакой,

Что бы лизать твою плоть,

Или уплыть вместе с Гангом

За край четырех широт.

И встать воспаленным лицом

Печальными звуками корчась,

Мочусь и думаю: «блядь»,

Как скверно кончается осень.

Сон некрофила

Нашедший благодать в ореховой скорлупке,

Еще не раз вспомянет свои сны.

И ничего от глаз твоих не скроет,

И воспоет в объятиях травы.

Небесная роса, покроет кожу дамы,

Упавшей на траву, лицом красивым в грязь,

И не отмыть души прохожему изгою,

На тело мертвой бабы соблазнясь.

Не убоявшись черных, трупных пятен,

Он задерет ее подол,

Не брезгуя ни гнилью, ни червями,

Он обречет себя на муки и позор.

Не управляя собственным рассудком,

Он будет грызть зубами губы, грудь

И разорвав руками чрево дамы,

Он ляжет рядом, что бы отдохнуть,

Потом проснется выжатым лимоном,

Найдет веревку, мыло и сучок,

И будет ветерок, да птичек клювы,

Трепать его остывший черепок.